Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
– Ну, иди, иди же, – шипела Ксения. Ветер трепал его светлые волосы, будто они принадлежали ангелу с полотен старых живописцев – мечтателей о заоблачной гармонии, чьи замурованные в прозрачные ниши картины ей доводилось видеть. Но пронизанные светом волны волос заоблачного ангела принадлежали человекообразной скотине, каким он стал для Ксении. По чисто внешнему восприятию он как был, так и сохранился в возвышенном своём облике человека, чьи плечи расправлены для великих свершений, а глаза, как и положено, устремлены к звёздам. А вот без которого из них она не представляла своего существования, Ксения не понимала. Чувствуя лишь, что существование это страдальческое. Неправедное, как сказал бы прадедушка-лесник.
Она схватилась за свои лохмы. Хороша же она и была сейчас! Лицо воспалено, волосы растрёпаны от бега на пределе физически для неё возможного. Сильный ветер открытых степных пространств шевелил медные спиральки её волос, поднимая их вверх далеко не святым нимбом.
Она никогда не считала себя красавицей, но она всегда и была, и есть, и будет, пока живёт, лучше всех! Так обязана думать о себе всякая женщина! И даже здесь в мучительном забеге, в попытке догнать и ухватить свою убегающую судьбу, ноя всеми мышцами, костями и ментально-душевными оболочками своего существа, она как была, так и осталась чудесным воплощением земной весны, русской Ладой с парой золотых веснушек на милом лице, с манящей поволокой в изумрудных глазах. Только чуточку лишь и грустной, какой и бывает всякая уходящая весна с её внезапными заморозками, с налетевшим северным шквалом, а не только с лучезарными небесами над ошалевшей головой. Девушка – творческая удача Создателя, так подумал бы посторонний наблюдатель даже из числа тех, кто не любит рыжеволосых. Но таковых вокруг не было.
В ней пока что не произошло окончательного слома доверия к жизни. Она крепко держалась за уверенность, что впереди полноценное длительное лето с его плодами и вызреванием всех природных задатков. Тепло вернётся! Благодать снова накроет её с головой. И не было нисколько понимания, что такая вот пора её обойдёт стороной, что провалится она сразу же в сирую унылую осень… и только тот самый неведомый и незримый Создатель уронит слезинку над неудавшейся судьбой своего штучного и праздничного изделия.
Ксения замахала руками, давая понять, что это она, она! Пусть уж вся растрёпа и плакса, какая есть, чего уж теперь. Он тоже поднял руку, давая понять, что узнал её. Так они и стояли, он, не сделав и шага, она, почти вмявшись в сетку, став сетчатой и плоской.
– Ну, шевели же ножками, ну же, истукан каменный, ну же, – повторяла девушка, – ну подойди же.
И он побрёл к ней, к сетке, именно побрёл, будто был тяжёлый и еле волочил свои ноги, обычно такие резвые. Будто увязал в трясине, будто в замедленном режиме показа, и это длилось вечность. Когда же подошёл, лицо было спокойное, без удивления, без радости.
– Ты и орать горазда! Вот был клич! Звуковая волна нас всех контузила. Я не хотел к тебе идти, но шеф прогнал. Чего пришла?
– Рудольф – фи – ий, – по инерции уже прошептала Ксения.
– Почему я какой-то фий? – спросил он насмешливо.
– Ты не фий, а Вий! Сдохнуть впору, а ты там стоял и держал свои веки опущенными в землю как реальный Вий, не видел меня!
– Вий? Подземное чудовище, кажется? Милое определение. Не боишься того, что чем обзовёшь, то и получишь? Закон обратных связей.
– Ух, ты! Ты тоже туда же – «закон обратных связей». Ты знаком с моим прадедушкой?
– С прадедушкой? Не знал, что твой прадедушка является Творцом Вселенной и её законов, – он беззаботно смеялся, как будто и не собирался вот-вот покинуть Землю без всякой особой гарантии возврата, её и не давали никому. Погибнуть можно было в любой точке, как околоземного пространства, так и тем более в любой из координат глубокого Космоса.
– Не улетай, – сказала она, – откажись. Забей на эту ГРОЗ, на свой «кодекс чести» космодесантника, пока не стал таким же поломанным, как мой папа – твой учитель, он же и твой гонитель. Стань обычным, каким был раньше. Будем жить, как заново рождённые, как первые мужчина и женщина после обретения ими Земли. Пусть всё против нас, а мы будем опять любить как раньше всем назло. Будем?
– Нет. Как это мы будем? Да и не было никаких первозданных и единственных мужчины и женщины. Бездарный плагиат христианских сочинителей у иудеев-сказочников. Стыдно, девушка, верить в древние былички, стоя у «Звёздных врат» в будущее.
– Как же не было? Откуда же мы?
– А так. Не было. Сразу все и возникли всем скопом. Так ты пришла сюда вести со мною мировоззренческие диспуты?
– Лорка всё поймёт. Она тебе не нужна. Только я нужна. И ты мне нужен.
– Как же твой Птич?
– Где он? Пусть летит к своей вселенской бабушке. Мне он зачем? Мы ведь квиты. Ты мне, я тебе. Спортивные состязания в забеге друг от друга прошли в ничью. Пожмите друг другу руки, – она попыталась улыбнуться сквозь сетку, – этакая сетчатая улыбочка. Но сколько она вложила в неё любви и призыва к примирению, свою жажду всё вернуть. – Я умираю каждый день по капле. Скоро я умру вся. Ты не можешь покинуть Землю, ты будешь в ответе, когда я пошлю свою душу следом за тобой.
– Не уверен в этом. Да и зачем мне твоя преждевременная кончина?
– Ты даже не поцелуешь меня?
– Через сетку что ли? – спросил он, совсем не любя её, не жалея.
– Хочешь, отомсти мне за всё. Соверши акт мщения. Я дам тебе хороший кожаный ремень, чтобы ты отхлестал меня за всё, но не губи мою жизнь. Дедушка мне рассказывал, что в старину так наказывали непослушных жён.
– Я что извращенец? Любить после избиения?
– Ты никого не сможешь любить после меня. Ведь Лорку же не смог?
– Оно мне надо? – и он засмеялся.
– Лети, лети. Будешь там обнимать бледных гуманоидов. Вспомнишь ещё обо мне.
– Да никогда! Я свою память вытряхнул, как пылесборник. У меня всё стерильно.
– И Лорку вытряхнул? И сына своего?
Он не ответил.
– Она не пришла с тобой проститься, она…
– Я ей не велел. К чему? С ней всё закончено, как и с тобой. Я даю вам вольную.
– Я рожу тебе сына. Не улетай. Я буду многодетная мать, буду рожать каждый год. Мы родим с тобой зачинателей новой расы людей, они будут лучше, чем мы, их будет много. Красивых, лучших, умных. Будущих. Если есть моя безумная тяга к тебе, мама говорит, что это воля Творца, что мы обязаны сотворить людей будущего, иначе бездарная жизнь будет грехом, мы заплатим за отказ от Его воли тем, что Он не даст нам счастья ни в чём. Может быть, мне за страдания Он и даст утешение, но тебе – нет.
– Ты всегда была лицедейка, Коломбина рыжая. Помнишь ту маску из музея? Она была твоим подобием.
– Ты даже не представляешь, куда тебя посылают! Ты не вернёшься оттуда. Отец сказал Робину, я подслушала: «Я похороню его на свалках Трола». Радик! Мой Радослав!
– Когда это я и был Радославом? Если только в детстве, – поправил он весьма меланхолично.
– Отец опасен, он может и не такое, если возненавидит. Ты можешь отказаться даже сейчас. Мы уйдём в степь, будем лежать под небом. Я буду ласкать тебя, как ты любишь, я одна умею любить тебя как никто, Ты же говорил, что я как никто, даже когда злился, что не умеешь меня забыть. Я не буду общаться с отцом. Давай улетим в купольный город к твоему папе Паникину? Будем в купольном городе сажать овощи, будем творцами наших прекрасных детей. Они будут красивые. И твоего Артура заберём у Лорки, дадим ей свободу. Она выберет себе другого, да хоть и к Рамону Грязнову вернётся. Ты не знаешь, а он бросил наш универ, ушёл в военное училище при Космической разведке. Хочет быть как ты.
– Рамон Грязный? Кто это? Почему он грязный? И почему он только в подражание мне решил отмыться?
– Да не придуряйся ты! Чистый нашёлся.
– Придуряюсь, каюсь. Помню, конечно, твоего друга и сокурсника. А знаешь, тебе пошла бы фамилия Грязнова. Очень звучно было бы. Ксения Грязнова.
– Моего друга? Не был он моим другом, а был возлюбленным твоей жены! До того, как ты и она свершили не судьбоносный, а судьборазносный прыжок в глухой житейский тупик. Ты выскочил первый, за нею дело не станет…
– Что касается твоего отца, – перебил он. – Уж его-то я переживу. Это точно.
– Ты не умеешь обманывать. Твои глаза меня любят, даже когда ты изрыгаешь ненависть своими губами. Твои глаза всё равно хотят одну меня. А я только тебя и люблю. Я буду мыть тебе ноги…
– Я что, инвалид? Сам не справлюсь? Любишь – не любишь, заладила. Лю-лю! – и сердито проколол её сине-зелёными глазами в тёмных ресницах. А волосы на голове были светлые, солнечные и добрые, как у Иванушки-дурачка из сказки. Обманчиво-симпатичная внешность мучителя, обманчивые глаза, и слова насквозь лживые.
Ксения уже понимала никчемность своих признаний, свою беспомощность и необратимость того, что совершается. Если бы она обладала сокровищем «птицы Сирин» – завораживающим голосом, как оставленное соломенное чучело в семейном отеле. Правда, сила этого голосового наваждения иссякла быстро. У самой Ксении голос был не то, чтобы маловыразительным, но обычным, визгливым временами в моменты ярости и обиды. А сейчас так и вообще сорванный, хрипуче-шипящий какой-то. Она висела на сетке-ограждении нелепой мишенью для его насмешек, для его мужского над нею торжества.
– Ты же понимаешь, что я убью себя, если не простишь, я не прощу себе напрасных унижений.
– Не унижайся. Можешь даже плюнуть. Ничего уже не изменить, – глаза просветлели от жалости. Он вдруг устал изображать то, чего не чувствовал, и слова уже не потрошили жалкую мишень. – Я слишком много раз тебя прощал. Но прощение всё закончилось.
– Разве я не прощала? Всё равно ты будешь моим.
– Через месяц ты забудешь о страданиях, через год ты забудешь моё лицо, – он погладил через сетку грудь и то, что ниже, а потом прижался к этой сетке.
– Тебе надо было надеть то батистовое платьице, с дурацкими такими розовыми цветочками.
– С орхидеями?
– Да. Я мог бы погладить тебя на прощание, поласкать твою живую орхидею. Я ни у кого такой больше не находил. Только у тебя есть.
– Ну и останься, – прошептала она, – она будет только твоей. Всегда.
– Ксюня, я тебя же просил притормозить. Я всегда готов был тебя прощать до определённого предела. Я же и сам был недоумок тогда, но может им и остался. Я же дурил с Лоркой. Ты поверила кому-то и завалилась с Каменобродским. Только тогда я пошёл на серьёзные отношения с Лорой. Понимаешь, были в эпоху глобальных войн такие катастрофы, когда какая-нибудь вредоносная техническая дрянь губила девственные ландшафты, они жухли… иногда так и не восстанавливалось ничего… Вот и у нас с тобой всё, что было настолько прекрасно, что я настолько ценил, оказалось залито какой-то не отмываемой грязью. Лучше забудь. Давай я дуну, и ты улетишь отсюда в другую уже жизнь, как волшебное пёрышко. Зачем я тебе? – и он подул на неё через сетку.
– Скотина! Будь ты проклят! Правильно, что отказался от русского имени Радослав. Ты и похож на тупого быка Рудольфа…
– На что намёк? На рога, что ли? Уж говори, как есть. Как и положено перед прощанием, не исключено, что вечным.
Она с силой дунула на него в отместку, а потом плюнула, вернее, сделала жест губами, – Тьфу на тебя! Катись!
– Ну вот, я узнаю злую рыжую русалку, – засмеялся он ласково, будто ему нравилась такая игра. Но игрой это не было. – А то лю-лю! Не уверен, что верю тебе сейчас. Ты же и сама ни в чём не уверена. А если ты опять играешь очередную роль? Ты и сама ищешь себя и не всегда находишь. Ты будешь мучить всегда. Всякого. Ты женщина-маска. Ты Коломбина, ненастоящая какая-то. Разыгралась и доигралась.
– Я?! Я не умею ничего из себя изображать! Очнись же, недоумок! Я всегда искренняя, а ты ничего не понимаешь в женщинах! Ты тупой психологически, ты всегда покупаешься на фальшивку, не понимаешь, где подлинная женщина, а где её подделка. Вокруг тебя вечно роились фальшивки, а ты принимал их за истинных. Жизнь ещё научит тебя, она ещё пошлёт тебе своего Ангела Возмездия, чтобы он тюкнул тебя в твоё самонадеянное непрошибаемое темя!
– Если бы ты была простой и доброй как Лора. Но, наверное, тогда я не полюбил бы тебя…
– Я понимаю, что разлюбил… а в прошлом любил меня? Скажи хоть слово для утешения в настоящем…
– Какого утешения ты ждёшь? Прошлое, какое оно ни распрекрасное, не станет настоящим утешением, а будущее от грешников сокрыто.
– Да ты верующим, что ли, стал?
Он то раздвигал губы в улыбке, то пытался напустить на себя вид важной суровости, от чего выглядел настолько прежним и тем двадцатилетним дуралеем, что она, как его отражение в зеркале, неосознанно воспроизводила все его невольные гримасы.
– Пожалуйста, обмани меня, – прошептала она, – про настоящее скажи, что любишь…
Он ничего не сказал, обернулся в сторону уже готовой стронуться с места длинной машины, возле которой стоял только один человек в чёрном комбинезоне. Даже издали было заметно его массивное сложение. Отец. Все прочие уже залезли внутрь. Рудольф даже с некой долей испуга отскочил от сетки, будто был он не взрослый муж, а мальчик, и помчался прочь от неё. Легко так попрыгал и стремительно, как серебряный кузнечик. А брёл ей навстречу, как умирающий дед, еле загребая ногами, будто атмосфера стала вдвойне тяжелей. А тут вдруг открылась прыгучесть.
Он мог бы стоять рядом с ней и полчаса и час, потому что машины одна за другой отбывали в сторону закрытых для посторонних стартовых площадей. И тот межпланетный челнок должен был отбывать только через час. Рудольф мог бы даже выйти к ней и прогуляться вдоль сетки-ограждения с наружной стороны. Никто бы не запретил. Это и нарушением бы не считалось. Тем более, что отец видел её издали прекрасно. Он мог бы улететь и завтра, и через три дня, – подготовка к отлёту на марсианской базе занимала определённое время, и не всегда короткое. Он мог бы и вообще никуда не лететь. Он мог бы уйти с нею вместе в сторону неоглядного горизонта, где их встретила бы совсем другая жизнь, которой не произойдёт. Он мог бы распрощаться навеки не с ней, а с этой ГРОЗ.
– Так ты честный. Так ты врать не умеешь. А кто же жену-то обманывал настолько и безбожно? А кто меня вырвал из моего зыбкого семейного ковчега спасения?
Так оно и произошло, всего-то и надо было лишь чуточку подождать, когда зарастёт путь в прошлое, как те тропинки в лесу, по которым перестают ходить. А он однажды вышел из-за дерева и схватил за руку: «Я вспоминал тебя, хотел увидеть…». Увидел и понеслось… «Всё думал, как ты там живёшь? И мне вдруг показалось, что ты зовёшь меня, как тот самая бабочка своего самца за сотни километров, а он чует…».
– Ну, ну. Куда вот только прискачешь, блудный кузнечик своего несчастья, – и закусила губу, вытирая невостребованные, пропавшие впустую слёзы. Однообразное, бесконечное и уныло гудящее пространство вокруг приобретало острые углы и очертания какого-то инопланетного и выцветшего до искрящейся белизны, преломляясь через прозрачные солёные линзы маленьких горючих капелек слёз. И стонущий ветер степей моментально сушил её щёки, вовсе и не исхудавшие, несмотря на сердечную маяту, а вполне себе округлые. Драл незримой щёткой рыжие спиральки волос, словно пытался придать ей пристойный вид и отогнать от места женского унижения, а когда она отвернулась, чтобы не видеть уносящуюся в пыльное марево скоростную машину, ветер уже откровенно толкал её в спину – прочь, прочь…
Произошло нарушение законов жанра. Требовалось, чтобы он летел к ней над травой, как кузнечик, а уходил прочь раздавленный тяжестью потери. Всё же было ровно наоборот. Мир был устроен неправильно в отличие от искусства. Слёзы испарились вместе с заключённой в них режущей белизной, и мрак, не метафорический, а вполне зримый, или правильнее будет, осязаемый, ощущаемый охватил её всю и стиснул такой болью, о существовании которой она и не догадывалась до сего момента. Шея была даже не в состоянии удержать взлохмаченную голову, и Ксения безвольно уронила её на грудь точно так же, как о том поют в древних песнях, как пишут в сентиментальных стихах. Никогда потом она уже не испытывала подобного затмения горем, собственного исчезновения при полном осознании продолжающейся жизни.
Опустошение небес и Земли
При полном осознании продолжающейся жизни ей казалось, что она наполовину спит и наблюдает все события откуда-то со стороны. Но чем она была, эта сторона, где пребывала? В каком таком космическом эфире-вакууме? И хотя в вакууме нельзя дышать, вакуум и есть древний эфир, чрево всего, где зарождается или хранится извечно? А потом воплощается в зримые формы информационная матрица – человек, дерево, планета, звезда. Но то была мысль – отвлечение от себя, от дерева за прозрачной стеной, от планеты, к которой она прочно была прикреплена, от звезды, к которой был устремлён Рудольф в противоположном направлении от Ксении. От страшного, накрывшего от макушки до пят, горя.
Зеленовато-изумрудный в голубизну, многоугольный причудливый зал с прозрачным куполом, как у храма, для последнего прощания располагался на поверхности, в то время как сам крематорий был глубоко подземным. Нежный переливчатый свет наполнял всё помещение, окутывая всех находящихся тут людей некой волшебной дымкой. Видимо, так было задумано для успокоения боли. Огромные белые цветы росли из совершенно прозрачных конструкций, в которых мерцали их влажные и толстые стебли. Цветы перемежались с роскошными, тёмно-зелёными травянистыми пальмами. Подобный зал вполне бы сошёл и за тот, где происходят и более жизнеутверждающие торжества, но увы! Это был дом скорби.
На Ксении был дикий наряд, который выглядел бы и глумливо для данного мероприятия, если бы она не была тут самым страдающим человеком. Что было всем абсолютно ясно, но на неё косились, не умея скрыть своего удивления, даже понимая неадекватность девушки, вызванную эмоциональным шоком от горя. Она повязала чёрный платок, скрыв лоб, волосы полностью, как делают монашки в сохранившихся монастырях. Ни единой рыжей спиральки не высунулось из-под траурного тонкого этого лоскута. И чёрное платье, которое она нашла в мамином хламе в гардеробной, было узкое, короткое и без рукавов, да ещё с чешуйчатой мерцающей ящерицей на груди, что было совсем уж нелепицей, а у Ксении не было желания что-либо подобрать и заказать себе более подходящее. Она вывалилась куда-то в гулкую и чёрную пустоту и словно искала там, – о ужас и, навсегда оставшийся тайным, позор! Не маму, а совсем другого человека, надеясь найти и вернуть себе. Она ушивала платье в талии, поскольку мама когда-то была вполне себе пышечкой, и пальцы, занятые работой, как будто принадлежали кому-то другому. Душа наблюдала за вполне осмысленными действиями своего вещественного носителя откуда-то со стороны.
Но в стороне этой не было мамы, как не было и Рудольфа, единственно-необходимых ей людей. Не было у неё в наличии и чёрных туфель, и она надела высокие до колен зимние бархатно-замшевые сапоги, они были единственно чёрными у неё. Руки же она скрыла ажурными чёрными перчатками выше локтей. Непонятно откуда они взялись в обильном добре в кавычках в той же захламлённой гардеробной, где никто не убирался с того самого времени, как мама была если и не всегда здорова, то всегда лучезарна.
Мама, бережливая до разного антиквариата, всегда просила не совать нос в её хранилища. Кладовка, как и гардеробная в их доме была набита всяким любопытным скарбом, до которого мама при своей жизни никого не допускала. Отец укорял маму мягким укором, говоря, что у неё слишком «вещевое мышление», а это прямой путь к личной деградации. Он никогда не понимал тех, кого именуют коллекционерами, считая их убогими на голову. Но для мамы иные вещи были как бы зримые отпечатки утраченного и драгоценного времени, и она обитала не всегда в том же самом пространстве, где муж, даже находясь рядом с ним. Поэтому его гулкие слова отражались от неё и рассеивались вокруг, как пыль от ненужных на его взгляд предметов, которыми странная жена дорожила. Его же грустный взгляд выражал двойную жалость и по отношению к неполноценной жене и к себе лично, скованному таким вот несчастьем.
– Выброси всё, Ника. Ты же здравомыслящий человек, а обросла этим, якобы ценным барахлом, как мёртвая коряга псевдо жизнью – плесенью и лишайником. Это же псевдо духовность, Ника
Вечно заброшенная им, мама радостно улыбалась в ответ, оправдывая его мнение в отношении себя. Радовалась же она просто потому, что он был рядом в данный момент и с нею хоть как-то общается.
Может быть, перчатки были деталью какого-нибудь маскарада, в котором мама участвовала в подростковом периоде? Но дочь решила, они подойдут, поскольку платье без рукавов при зимних сапогах выглядело не очень уместно, и не понимала в своём отрыве от реальности, что с перчатками она выглядит ещё нелепее.
Уже после того, как гробовой контейнер исчез, увлечённый подвижным скрытым механизмом через открытую панель в скрытое до этого соседнее помещение, замаскированное под чёрно-синюю голографическую глубину бескрайней Галактики, через пол этого помещения контейнер с телом и попадал в подземный уровень крематория. Все присутствующие облегчённо вздохнули, ожили и стали просачиваться за пределы зала. Ксения вышла самой последней.
Кому похороны, кому свадьба
Рядом с отцом стояла каланча под два метра, чуть ниже его ростом, в блестяще-синем от горла до пят наряде, узком, словно сидела она в трубе, из которой высунулось её лишённое всяких чувств лицо. В чёрных волосах блестел ободок из непонятного сплава, но украшенный драгоценными и редкими чёрными алмазами. На прямой как палка, гладкой шее чёрный шнурок с крупным переливчатым тёмно-синим опалом. Рита. Та самая вторая и не официальная, но настоящая к этому времени жена отца. Ксения никогда не считала её красивой, как сама Рита всем успешно это внушала. Чего-то ей не хватало для того, чтобы не числиться, а выглядеть красавицей. Широкоплечая как добрый десантник, хотя и худая, с узким тазом, с вечно зализанными, стеклянно гладкими волосами, она обладала весьма странным лицом. Под вздёрнутым небольшим носом негроидные надутые губы, глаза настолько светлые, что неприятно поражали несоответствием с чёрными ресницами и чёрным же надломом бровей. Возможно даже, что она нечто в глаза закапывала, чтобы они блестели металлическим каким-то блеском, что тоже не располагало к тому, чтобы запросто к ней подойти и поболтать по душам. Застынь она неподвижно, то сошла бы и за манекен. Если и была она красива, то уж не по стандартам простым человеческим. Упорное стремление иных вылезти за пределы человеческой красоты, делало их отталкивающими, неприятными уж точно. Бесконечное усовершенствование тоже имеет свои пределы, за которыми крайности смыкаются, и красота перетекает, если и не в уродство, то в какую-то инфра уже красоту, что удивляет без восхищения. Или эти люди оплачивали своё усовершенствование собственной душой, как в старину – сделка с духом искушения? Потому что Рита и казалась такой обездушенной.
«Или же я настолько ненавижу её»? – спросила она у себя, отвращаясь от любовницы отца.
На улице наигранная скорбь оставила всех, кроме Ксении. Присутствующие люди, оживлённо разговаривая вполне себе обычными голосами, направились в сторону площадки к аэролётам, не в состоянии скрыть своё облегчение после мучительного для любого человека ритуала прощания. Мама же не была дорога никому из них, посторонним для неё людям, едва её знавшим.
Матери Рудольфа не было среди присутствующих, чему Ксения была рада даже в такую минуту. Карин как раз с мамой дружила, но отчего-то не явилась. Кого-то из живых и прибывших сюда Карин видеть не могла ни при каких обстоятельствах. Ясно, что таковым был отец Ксении, упаковавший Рудольфа в межпланетный челнок, чтобы впоследствии он отправился с марсианского космодрома в зоне безжизненных пустынь уже в звездолёте на военную базу в запредельный по отношению к Земле мир, из которого может и не быть обратного выхода. Вместо блистательной карьеры – запредельная высылка. И таковой была награда её сыну – одному из лучших выпускников года из космодесантного отделения СКАЗа – Союза космических академий Земли. Она сразу заподозрила неладное, а возможно, и узнала всю подноготную странной экспедиции, куда был срочно внедрён её сын, даже не прошедший аттестации для таких вот дальних полётов. Её отсутствие было мотивировано, если и не отвечало не писанному, но наличествующему нравственному кодексу человеческого поведения. Всё же, могла бы и проститься. Не обязательно со всеми и расцеловываться, как делала это Рита, прикасаясь вспученными своими губами к любому сколько-нибудь привлекательному мужику из прибывших для ритуала прощания, когда они подходили к отцу и к ней, чтобы проявить своё сочувствие. К Ксении не подошёл никто, вернее, она сама шарахалась от них, никого из них не зная близко, или вообще видела в первый раз.
«Припёрлись»! – злилась Ксения. Чтобы отдать поклон не маме, которую не знали, и знать не хотели, а важничающему даже в таком месте отцу – высокопоставленному чиновнику ГРОЗ. Отметились, пожрут в банкетном зале ГРОЗ по случаю и свалят в сторону, тут же забыв, кого это они проводили за черту жизненной окружности. Но почему окружности, а не квадрата или ещё какой конфигурации? Почему так говорят, круг жизни, сфера жизни? Ксения прижалась лбом к старому бугристому дереву, росшему недалеко от здания. Само здание было вознесено на трёхступенчатую платформу, украшенную по своему периметру цветниками. Дерево гудело, или же гудела голова Ксении, укутанная чёрным платком до самых бровей.
Гудела бескрайняя обесцвеченная степь в её сердце, и ветры, периодически закручиваясь в колючие вихри, иссушали глаза, в которых не было ни единой слезинки. И душа слепла и задыхалась, терзаемая этими атаками. Надо было только подождать, пока они ослабят раскалённый напор, остынут и замрут в ней. Потерпеть. И она тихо стонала, кусая шершавую невкусную кору, как будто целовалась с деревом, безучастным к её прикосновениям. Шея была замотана в тот же платок, завязанный сзади узлом. Не было ни малейшего желания выставлять на своей стройной, по-настоящему юной шее, в отличие от Риты, побрякушки для снующих туда-сюда глазами молодых незнакомых мужчин из числа сослуживцев отца. И так всю оглядели, мысленно насмеялись вдоволь за её спиной над тем, что было для них её маскарадом, а для неё неописуемым трауром, выразить который невозможно человеку. Пожилые коллеги отца, видя состояние девушки, деликатно отводили глаза и жалели её издали.
Рита же как на бал заявилась. Ей всюду бал, всюду гимн собственному жизненному успеху, всюду торжество, приготовленное галактической, не иначе, королеве. Демонстративный отказ от траурного одеяния что-то же и означал? Мол, ношу траур в своей глубокой душе, не иначе, а бытовые предрассудки человечества не для таких, всех опережающих в своём развитии, сияющих особ. Или же она в своих мыслях уже предвкушала свадебную церемонию и репетировала свой выход как законная жена одного из не последних людей Галактической разведки объединенной Земли – ГРОЗ, возглавляющего один из значимых секторов в российском её ответвлении. Похоже, последняя догадка и была правдой. Рита дождалась своего! Всегда, всегда был риск, пока жива была мама, что кто-то другая, более прыткая, более юная уже по-настоящему, а не искусственно, как сама Рита, влезет в такие, всегда готовые открыться объятия, зовущие всякую ближнюю, женскую и пушистую душу. Ласковые объятия отнюдь неласкового успешного честолюбца, каким был отец.
Внешний траур Ксении, лишённый стиля и женского изящества, всегда уместного для молодой девушки, Риту коробил. Она не подошла к Ксении. Любезничала с молодым мужчиной, который был ей важнее раздавленной горем дочери своего мужа. А то, что отец давно её муж, ни от кого не скрывалось. Кем же была тогда мама? Женой старой, отодвинутой за надоевшую домашнюю ширму, как у мусульманина? Для передовиков Вселенского размаха всё это архаика: ритуал-спектакль, внешний траур, жёны, вековые устои и обычаи человечества. А без постановочных ритуалов, обычаев и жён, где же человек? Какой ритуал, траур или жена у кошки или собаки?
Отец схватил Ксению за руку, едва она сделала попытку уйти, куда глаза глядят от всех подальше.
– Ты чего же так разоделась, куколь! – прошипел он яростно, не делая скидку на ужас переживаемого дочерью момента. – Явила всем своё фи? Как привыкла? Даже в такой день!
– Ты на свою куколь посмотри! – заорала дочь в ответ, – Явилась как на бал! Кому похороны, а кому свадьба!
– Что ж ты орёшь-то, – голос его звучал почти умоляюще. Ему не хотелось устраивать безобразную сцену на похоронах жены. К ним и так уже прислушивались. – Успокойся, родная… прошу, не кричи. Никто не виноват в том, что никому из нас не дано вечной жизни… – он сделал попытку обнять дочь, но та вывернулась. С нескрываемой ненавистью Ксения обернулась в сторону отдалённо стоящей Риты. Предельно узкое платье той напоминало какой-то блестящий футляр, словно она самая бесценная драгоценность, какую и можно себе вообразить. А без футляра до чего же она и мерзкая, должно быть, как обструганная палка – копалка по выкорчевыванию чужих мужей. Вот и Лорка была такой… Нет, она имела юное пленительное личико и потрясающие ножки, лыжница на короткие дистанции, а эта дыхание контролировать умеет. И ждать в укрытии своего часа. Рита в ответ сочувственно и горестно кивнула будущей падчерице головой.
Прощание с матерью и с непутёвой юностью
В гуще окружающего лесопарка раздался собачий лай и звонкие голоса незримых отсюда собачников. Это не было административным нарушением, но этически так и было. Только случайно забредшие и незнакомые с местностью люди могли выгуливать тут собак. Здесь всегда была тишина, нарушаемая только сдавленным или открытым плачем людей и пением птиц. Ухватившись за возможность удрать от отца, Ксения бросилась в заросли, желая изгнать отсюда нарушителей, если сами они ничего не соображают. Но тут же и забыла и о собачниках, и об отце с его очередной фифой, но мнящей себя данной навек, увидев уходящую вдаль тенистую живописную аллею. Если по ней идти и идти, очень далеко в её неоглядную глубину, то придёшь в те места, откуда и берёт начало их с Рудольфом любовь. Заплетаясь ногами в зимней обуви, Ксения побрела в живую изумрудную и туманящуюся вдали перспективу сплошь лиственного леса. Старые клёны, липы, дубы и ясени потрясающей высоты не пропускали через свои обильные кроны каскады солнечных лучей с раскалённого и обесцвеченного жарой неба, и под ними царила райская прохлада, божественная тишина.
