Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
– Как? Не получается у меня его забыть! Или по примеру Лоры пойти в «Сапфир»? Ты не слышала о том, что ей исцеляли психику после несчастной подростковой, но обременённой серьёзными последствиями, любви? Она потом и забыла обо всём, вышла оттуда как новенькая.
– Нет. Я не слышала о таком. О каких последствиях речь?
– Об очень грустных последствиях, мама. Крошечная девочка, рождённая ею в шестнадцать лет. Родители Лоры удочерили её, да они же таскаются по огромному континенту, – работа у них такая, – так что дочурка, ставшая младшей сестрёнкой секс-тинской мадонны, живёт в детском городке. А он не знает ни о чём, безмятежный семьянин.
– А зачем ему об этом знать? Мне жаль её. И второй раз стал для неё несчастливым.
– Тебе всех жаль. Ты воспитывала меня так, что я всё своё взросление словно просидела за шёлковой ширмой, расшитой цветами и птицами. Я принимала иллюзорную симфонию красок и образов за реальный мир. А Рудольф вломился как убожество жизненной изнанки. Он, по сути, вывернул меня саму наизнанку, и как жить личным позором, блёклой бесформенностью и оборванными нитками наружу? Кому спросишь до меня дело? Знала бы ты, как иные радуются, что меня извозили лицом в грязи. Сколько же на Земле живёт злых и отвратительных людей…
Истончение жизни
Мама сжала её руку. Ксения смолкла, поняв, что у мамы случился приступ боли. Она быстро достала из сумочки, висящей на поясе у мамы, прозрачные капсулы, и мама, взяв их в рот, сразу порозовела, облегчённо улыбнулась. Ксения поняла, что её занесло, маму надо щадить. Они обнялись и сидели, слушая бормотание ручья и убегая совместно душой и зрением в изумрудную манящую красоту противоположного берега реки, опутанного лесными дебрями. С той стороны веяло обманчивым глубинным волшебством словно бы другого измерения мира, где нет места ни обидам, ни болезням, ни вековечным земным несправедливостям. Вода отражала лес, и он в отражении казался зыбкой кулисой, скрывающей иную геометрию многомерности, из-за которой вот-вот выглянет кто-то, кого нет, и не может быть в реальности. Кто-то прекрасный, долгожданный и зовущий к себе.
Мама стала худенькой и бледной. Тёмные и обычно блестящие волосы тоже угасли в период её неожиданного стремительного угасания. А до болезни они мерцали, словно в них запутались звёздные искры. Она сняла с волос, предельно затянутых в жалкий хвостик и остриженных совсем недавно, свой светлый, изумрудного оттенка воздушный шарфик от солнца, и он лёг на её заостренные плечи. Мама практически ничего не ела в последние дни, но став полупрозрачной, она так и осталась для дочери самой миловидной женщиной в мире. Феей без возраста, ожившей со старой антикварной открытки с обтрёпанными уголками, печально облинявшей, размытой, брошенной в мелкую мутную лужу обыденности. Это также мучило Ксению в последнее время. Была ли мама обесценена отцом постепенно, что случается со многими любящими? Или она изначально пребывала в абсолютной своей неоценимости тем человеком, с которым и проживала, – или уже прожила? – свою жизнь? Не от этого ли и болезнь без внятного диагноза? Или диагноз есть, но не озвучен в силу причин, не подлежащих раскрытию?
Со сдавленным внутри себя отчаянием, не давая ему выхода, Ксения разглядывала маму. Время от времени она прижималась губами к маминым завиткам на виске, даже этими прикосновениями улавливая её необратимое истончение и то, о чём страшилась и думать. Некий мертвящий дух входил в её ноздри, когда она максимально приближалась к матери. Шарфик казался кружевной тенью листвы на лёгком домашнем платье, слишком избыточном для её фигуры. Хотя все мамины платья стали для неё просторными, – ненужным текстильным хламом, выбросить который у Ксении рука не поднималась. Как будто выбросив их из маминого встроенного шкафа, она изгонит вслед за ними и саму маму прочь.
Ксения вздрогнула, отгоняя ужасающие, не мысли, а образы, совершив отгоняющий жест рукой, как отгоняют зловредную мошкару. Принялась жадно впитывать в себя глазами, дыханием живую мать, сидящую рядом. В меру высокий гладкий лоб, идеальные дуги бровей, тонкий носик. «Женщина – мечта, не нашедшая своего мечтателя», – вот что подумала Ксения. Верхняя губа мамы, трогательная по виду, шевелилась, потому что мама что-то произносила про себя. В своей болезни она казалась маленькой, и её хотелось прижать, утешить, спасти. Она была из тех людей, глядя на которых, легко представляешь их в детстве. И Ксения обхватила её, как будто сама была её матерью. Если бы было возможно, она отдала бы ей половину своей жизни, больше половины. Ведь ей самой предстояло жить бесконечное, как ей мнилось, число лет. Но кому могла дочь предложить эту невозможную сделку?
В тени было зябко, не Ксении, а маме, и Ксения, поняв это, вытащила мамину накидку крупной вязки из-под неё и укутала плечи мамы в разноцветные рукотворные листья. Так укутывают ребёнка, бережно. Мама прижалась к ней.
– Не хотела говорить. Но расскажу… – мама смотрела на противоположный берег, следя за тем, как птицы перепархивали с ветки на ветку, иногда внезапно искрясь своим оперением при быстром перемещении, когда попадали в солнечный луч, пробившийся сквозь высокие кроны клёнов.
Кто такой Генрих?
Мама вздыхала как-то особенно тихо, но от того ещё мучительнее, – Последнее время, когда я засыпаю, но мне всё кажется, что я не сплю, ко мне приходит один человек. После пробуждения я не могу вспомнить его лица, но он настолько родной мне. Он так и говорит, что любил и любит меня, ждёт меня. И мои дети ждут меня.
– Дети? – Ксения вглядывалась в мамино лицо, ища в нём признаки безумия, но мама была нормальной, спокойной.
– Да. Сегодня я, наконец, вспомнила его имя. Генрих. Но лицо продолжает ускользать из памяти. И, тем не менее, оно родное, любящее. А детей у меня ещё двое, не считая тебя. Мальчика звали как одного из древних волхвов, который принёс свои дары новорожденному Спасителю. Каспар. А девочку, она была младшей, Анфисой. Генрих сказал, когда придёт время нашей встречи, он мне даст знать. Он сказал: «Надень своё любимое платье, моя дорогая. И приколи ту брошку из аметиста – цветок ириса, которую я тебе подарил. Только приходи босиком. На берег. А мы будем ждать тебя на другом берегу. Я и наши дети».
Ксения не знала, как это понять. Или она боялась понять?
– На какой берег?
– Наверное, сюда, где мы с тобой сидим. Тут моё любимое место, – мама счастливо улыбнулась, глядя на заросший как в джунглях противоположный берег речки, будто увидела там своё милое привидение во плоти.
– Мамочка, у тебя есть только я. Может быть, ты видела очень реалистичные сны? Так бывает…
– Нет. Он был пришелец из моей другой жизни.
– Другой жизни? Какой другой? Ты же не веришь в реинкарнацию. Ты веришь Богу, это я понимаю, но не архаичным же воззрениям, проверить подлинность которых никому ещё не удалось.
– Никакая это не реинкарнация, а та же самая моя жизнь. Она была в другом времени. Генрих сказал, что моя теперешняя жизнь – постскриптум. Поэтому она такая короткая. А та была длинная, очень длинная и счастливая жизнь. И он никогда не смотрел на других женщин просто потому, что их не существовало для него. Только я одна.
– В каком другом времени?
– В ушедшем времени. Как ты не понимаешь, глупышка. И чего ты испугалась? У Генриха такие замечательные волосы. Я трогала их, и память дарила мне утраченные ощущения. Генрих был белокурый. Вроде твоего Рудольфа. Да. В чём-то похож. Мне так кажется теперь. Насколько же приятно, когда у мужчины мягкие и густые волосы на голове. Мне всегда очень не хватало того, что у твоего отца нет, и не было волос. Я помню его всегда лысым.
– Как же ты выбрала такого, лысого?
– Вначале меня смущало, что он без волос на голове. Потом я привыкла. В то время я не помнила никакого Генриха.
– Мама, о какой длинной предшествующей жизни ты говоришь? Ты вышла за отца совсем молоденькой. Генрих твоя мечта. Ты хотела прожить какую-то другую жизнь. И хотела иметь больше детей. Вот что это!
– Он не мечта. Он был на самом деле. Я как-то понимаю. И если был, то и остался. Там, где мы и встретимся с ним.
– Где же?
– Я же говорю. На том берегу. Он скажет, когда мне приходить. «Только приходи босиком», – сказал он.
– Почему же босиком?
– Однажды он подарил мне прозрачные туфельки. Они не были, конечно, хрустальными. Они были мягкими, но прозрачными, а в глубине самого материала мерцали как бы звездочки. Мои пальцы просвечивали. Генрих считал, что у меня очень красивые ступни и любил целовать мне пальцы даже на ногах…
– Ты знаешь, мама, я читала, что хрустальные туфельки в сказке о Золушке появились в результате неправильного перевода старой сказки. Как можно носить обувь из стекла или чего-то подобного камню? На самом деле в сказке туфельки были меховые. Скорее всего, туфельки были из парчи, а поверху оторочены беличьим мехом. Опушка обуви нежным беличьим мехом означала, что юная девушка вошла в возраст, годный для выдачи её замуж. А парча – вышитая золотом ткань. В старину обувь для бала была матерчатой. Поэтому она так быстро приходила в полнейшую негодность.
– Конечно. Я всегда это понимала. Ты же не думаешь, что я превратилась в клиническую идиотку? Но прозрачные туфельки у меня были. Из искусственной прозрачной кожи. Генриху они нравились. Казалось, что я хожу босиком.
– Ты считаешь свою жизнь с отцом неудачной?
– Как я могу считать её неудачной, если появилась ты?
Мир прекрасен, но почему так жесток?
Мама замолчала. Ушла в себя. Отодвинулась от Ксении. И дочь поняла, что жестоко тормошить и переубеждать больную мать. Некоторое время они сидели молча. Ксения ненавидела в эти мгновения отца, считая его причиной маминых бредней. Именно он, шатун космического размаха, делал маму несчастной, не дал ей подлинного женского счастья. И никто уже не сделает маму счастливой. У Ксении опять защипало в глазах. Она обхватила маму, страдальчески ощущая её ребрышки, её не поправимое уже истончение под земным Солнцем.
– Мир не всегда повёрнут к нам своими зазубринами и не всегда ранит. Иногда он и щедр к нам… – мама повернула к ней заострившееся книзу лицо, преодолевая внезапное удушье. К счастью, быстро прекратившийся спазм дыхания вызвал лишь её кашель. У дочери остановилось сердце от ужаса грядущей и скорой непоправимости. Зримо представились черты маминого лица – окостеневшими и мёртвыми. Отгоняя их обоюдный кошмар, мама взяла её за руку, изобразив улыбку. – Чего ты пугаешься любого покашливания. Даже побелела вся. Ну, чего ты такая нервная, глупышка? Со мною всё в порядке. Я просто поперхнулась. Тут полно какой-то мелкой мошкары, вот она и влетела в мой болтливый рот.
Прежний чудесный овал лица матери был нарушен, став от худобы треугольным. Ксения прихватила себя за горло пальцами, не давая рыданию вырваться наружу, и натужно покашляла, словно тоже проглотила мизерную мошку.
– Да, – произнесла она, злясь на окружающий мир, щедрый на мучения. – Мир щедр и прекрасен даже тогда, когда хочет над нами поиздеваться. Для того, чтобы ещё больнее цапнуть.
– Нет. Он сложен. Не изучен глубоко. Загадочен. И тёмен, и лучезарен. И добр, и беспощаден. И наш Творец за все терзания, причиняемые миром, нас утешит. Он не только воздаяние, но и утешение. Его милосердие несопоставимо с нашим, сиюминутным.
– Милосердие чьё? Мира или Творца?
– Мир сотворён, как и мы. Он подчинён нерушимым законам. А мы, люди, нарушая высшие законы, пожинаем плоды своей отсебятины не только в процессе собственной жизни, но передаём повреждения своим детям. Понимаешь, когда человек посадит в землю всего только одно зерно или плодовое семечко, то вырастает целый колос или дерево, полное плодов. Но ведь так не только в добром делании, но и в злом. Урожай всегда бывает сторицей. Таков неотменяемый закон. Знаешь миф о посеянных зубьях дракона, из которых вырастает нечистое и неисчислимое воинство разрушителей? Вот это и есть метафора производства зла человеком в мире. Оно тоже дает свои всходы, многократно превосходящие сам посев. И уж тут… Кого винить? Не лучше ли включать свой разум на полную мощность?
– Мамочка, ты говоришь как прадед-лесник. Ну, буквально как он. Ты нашла бы с ним общий язык, и он полюбил бы тебя. Жаль, что ты его ни разу не навестила.
– Кажется, когда-то давно он был Главным Ответственным Распорядителем одного города-поселения на планете земного типа. Там произошла катастрофа злонамеренно искусственного характера, а он не сумел ничего предотвратить, не выявил злоумышленников заранее. Было много жертв, а он выжил и не простил себе ничего, для чего и удалился из мира в отшельничество.
– Папа тебе рассказал? Я понятия не имела ни о чём.
– Папа мне ничего о нём не рассказывал, – мама удивлённо рассматривала фантастические мини-пейзажи на своих камнях, – но я отчего-то вспомнила. Мне рассказывал о той трагедии другой человек. Его звали Франк Штерн. Он был отцом Генриха. И моя фамилия в прежней и настоящей жизни была Штерн.
Ксения уткнулась носом в мамин подол на коленях.
– Ты столько страдала, страдаешь. За что? Ты же добрая. Ты всегда была тоньше душой и красивее многих и многих. Но кто ценил тебя? Кто, кроме меня? Отец? Ну не знаю. И что сотворил с тобою твой благой Творец?
– Нельзя так говорить. Не Он сделал меня больной, а наше человеческое своеволие. Мы посягаем на звёзды и другие миры, не умея ещё любить и жалеть других людей. Не понимая того, что наш мир дан нам на проверку нашей готовности к вечности. Достойны мы её или нет? Творец несёт в себе замысел прекрасного будущего и не скрывает от нас ничего. Он сообщает нам всё уже тогда, когда мы только начинаем осознавать свою маленькую индивидуальность. Природа, Земля, космос – страницы живой книги Творца. В Будущем Он явит нам своё совершенство. Мы всё ещё пребываем в мучительном акте рождения. Мы всего лишь клетки мира-эмбриона. Творение не завершено. Я вот тут прочитала краткое изложение концепции одного старинного русского технаря, ставшего впоследствии философом, что Природа торопится создать человека, как инструмент своего спасения от вселенской гибели. Очень торопится. Человек есть живой орган Вселенной, необходимый ей, и что Природа, как и Вселенная – не объект, а разумный субъект, а звёзды – особая организация разумной жизни. Все Галактики наделены нравственностью, они добры друг к другу. Никто не создавал жизнь, никакая там эволюция без души, или безжалостный отбор. Жизнь, разум присущи Вселенной изначально. Мы – люди – существа электромагнитной природы, как звёзды, как весь Космос. Но из глубин нашей Вселенной уже в те далёкие времена фиксировали всплески загадочных излучений – крик о помощи. Вселенная ждёт своего Спасителя от безжалостной ужасной энтропии. Такова была его теория. Что любопытно, он работал в оборонной, военной структуре, созданной для массового убийства. Хотя в случае нашей русской истории это было явление оборонительное, защитное. Чего только не прочтёшь глухими ночами, находясь в одиночестве.
Невозможно было выслушивать мамину галиматью, как и бессердечно было бы её перебивать. Ксения угрюмо пробурчала, – Существует и прямо противоположная точка зрения. Что мы живём во Вселенной умирания и падения в аттрактор – чёрную дыру.
– Нет. Это философия ненависти к человеку и Вселенной. Ложь, потому что бесчеловечна. Если явлен человек, есть и его Творец. Потому что душа – зеркало Вселенной, и она отражает в себе Творца. Она не может отражать то, чего нет. Но тело часто препятствует ясности отображаемого, затемняет образ мира из-за своей временности, быстрота его текучести искажает восприятие. Видишь, как искривлён клён, отражаемый потоком? Бездушной Вселенной, механической как у сектанта Ньютона, был бы не нужен человек с его разумом, душой.
За всё платит тот, кто и потребляет заказанное не им.
Ксения усмехнулась – черешневые косточки и благой Творец. Вспомнила сцену в баре, недобрые глаза Веги – недоучки из космической Академии.
–Эй ты, балетная пачка! Подойди, кое-что тебе покажу, – низменная, непереносимая пошлейшим обилием стразов на брючках, на майке в районе сисек, десантница по чужим постелям подвела Ксению к тому месту, где обычно и сидел Рудольф. На столике стояла миска с вишнёвыми косточками. Робот убирал помещение после закрытия.
Недобрая девица ухмылялась, -Тебе ни о чём не говорят остатки чужого праздника? Твоя смена прибыла. Только что умотали. Опоздала. Чуть-чуть.
Так кто же прав, дед с его отрицанием несовершенного мира и населяющих его несовершенных людей, или мама с её любовью к тому же миру? Вега идеально вписывалась в мир деда, где жили такие как она и те, кто охотились на зверей. Где обитали также матрёшка – разлучница, Рудольф – изменник и неправедный отец Ксении, он же муж мамы Ники. Но были ли все прочие люди ответственны за нравственную порчу некоторых из их числа? Да, считала мама. Были. Человечество единый вид, один из космических организмов, а когда у организма больна часть его составляющих клеток, то он не есть образец здоровья даже при наличии в нём здоровых и отлично функционирующих органов. Он всё равно болеет, ему больно и за свою малую часть. И Вселенной, необъятной и по видимости совершенной, бывает больно за каждую крошечную планету, где нарушено то или иное равновесие в населяющих её системах.
…После подлого наушничества Веги, – поскольку не узнай она ни о чём, всё так и закончилось бы у Рудольфа авантюрным лишь проникновением в глубины другой женской вселенной с быстрым отскоком в сторону своей прежней и давно обжитой, – Ксения не помчалась туда, где только и могли быть любители вишен. У мамы Карин, конечно. Мама-то его работала и жила практически безвылазно в своём музее в горах. Ксения, смеясь, подсела к его приятелям. Они разве что не встали по стойке смирно. Каждый как бы ей говорил: «Я! Бери, не прогадаешь». Они смеялись своим несмешным анекдотам и шуткам, лишь бы показать ей своё остроумие и свой интеллектуальный блеск. Ксения выбрала самого несмешливого, самого неразговорчивого, самого неуверенного из них…
Новая исключительность Рудольфа – любительница вишен быстро ощутила, что за всё надо платить в жизни, и особенно за свою исключительность для человека, для которого таковых не существовало. Вскоре вишенки в маминой спальне сменили привычные черешни. Они не вызывали оскомину. Он раскладывал сдвоенные ягоды по телу Ксении и губами хватал их, давил и пачкал черешневым соком её кожу, и облизывал, пёс-животное. И содрогался в своих конвульсиях три раза ночью и один утром, если они спали вместе. Про пять раз это он хватил! Но и такой вот охват любовью для Ксении был порой утомителен. Она любила просто быть рядом, гулять, тихо миловаться, ворковать, а не была ненасытной секс-тинской мадонной. Жаль только, что не был Рудольф добросердечным, как фантаст Робин Бёрд, отброшенный, наподобие неудобного домашнего тапка, опозоренный муж.
А она всё равно обожала его, хотя молодую его силу, часто избыточную, в общем-то, не ценила, будучи юной и неопытной, жаждала только нежности, всегда дозированной. Она хотела вечности только с ним, а он видел в этой вечности лишь себя, да и не верил он ни в какую вечность. Он всегда наслаждался только тем мгновением, каким и обладал, а если она была с этим мгновением соединена, то значит и ею. Разузнать, что испытывал он со своей «секс-тинской мадонной» было невозможно. Редкий мужчина открывает другой женщине такие вот подробности. Но если он сам стремится подобные мгновения испытывать с нею, с Ксенией, значит, Лора стала такой же заношенной домашней тапкой, – с ноги сваливается, раздражает, каши просит.
В последнее свидание в доме мамы Карины жена – исключение уже в другом смысле, поскольку её исключили из ранга «любимой жены», скомкала их утреннее милование. Она свалилась сверху на аэролёте и устроила позорную драку, чего ни разу не позволила себе Ксения в те быстро сгинувшие, времена, когда в постели отсутствующей блюстительницы «женского достоинства» мамы Карины валялись косточки от вишни. Сын обожал широкую мамину постель, пока сама суровая «хранительница» нажитого в веках добра человечества жила в своей башне при музее-крепости. Вошедшая в свой накал игра была свёрнута, понятно. При подобной ястребиной атаке «лыжницы», сопровождаемой разъярённым клёкотом и размахиванием твёрдых кулаков, муженёк как-то спасовал и побоялся открыто заявить, что разлюбил её вишни…
Самое смешное, что Лора оказалась в растоптанных комнатных тапочках, залитых молочной смесью, – настолько она торопилась! И одна тапка упала с ноги во время драки. Вторую она выбросила уже в саду мамы Карины, умчавшись босиком. Что подумала мама Карина, найдя чужие тапки в своём безупречном доме, где каждая вещь знала своё место, дабы не гневить домашних духов – элементалей, осталось за рамками познаний Ксении.
Припомнив всё, Ксения погладила ушибленное кулаком-кувалдой жёнушки плечо. Любительница вишен сидела сейчас в своей семейной обители соломенной вдовы, кормила грудью своего чудесного сына, поливая его ангельское личико грешными слезами вечно неудовлетворённой жены, от которой постоянно сбегающий, по случаю приобретённый муж умотал уже навсегда. И вот благодаря тому самому случаю, оказавшемуся в итоге несчастливым, она льёт сейчас свои слёзы, и должна их лить! Она отняла у Ксении смысл жизни.
Так чей же мальчик?
Разговоры в парящем над земной «юдолью» кафетерии «Облачко», о чём они у них там были? Что означало слово «юдоль»? Так смеялся Рудольф: «Пошли, попьём кофейку, а заодно вознесёмся над земной юдолью». Что говорил он Лорке неизвестно, она же вдруг заинтересовалась теорией о хронологической и искажённой шкале всемирной истории. Она имела, оказывается, и своё мнение о соперничающих между собою мифотворцах, давно умерших и никому уже не нужных ни со своими мифами, ни со своею правдой, уже и не отличимой от мифа. У цветочной Лоры, а так её тоже дразнили за пристрастие к ярким платьицам в цветочек, – сказывалась её любовь к цветоводству, – имелись и кое-какие познания. Несмотря на инфантильные одеяния, по поводу чего безобидно насмешничали сокурсники, она вдруг и раскрыла свою коллекцию познаний тому, кого считала достойным оценщиком этих интеллектуальных россыпей. Например, о затерянном в веках короле Артуре, несомненно, русского происхождения, – «Ярый тур», а также его «Круглом столе», весьма похожем на казачий круг. Его именем «гиперборейская жена» и назвала синеглазого сына, не похожего ни на одного из родителей.
Неординарные познания, тем не менее, привели её к банальной участи кратковременной жены, каких во все времена полным-полно, как это ни грустно. Получалось, что мужская природа претерпела мало позитивных сдвигов в историческом времени. Что же касается женской природы, то тут…Мальчик родился с густыми шоколадными кудрями точно такого же цвета, какими были подпалы на шкурке миниатюрной таксы Ляпы – любимицы Ксении. Ксения младенца не видела, но спросила у озабоченного своим внутренним раздраем папаши, – Какие у него волосики?
– Как подпалы у твоей таксы, тёмно-шоколадные, – почему он сравнил волосы своего ангела-первенца с мастью таксы, было яснее ясного. Он мучительно подозревал, кто-то опередил его, забросив в лоно Лоры свой стремительный сперматозоид.
– А глазки чьи?
– Его собственные.
Глаза новорождённый приобрёл синие-синие, и опять же, какая из родовых линий в него влилась и настолько не поскупилась? У Лоры глаза были серые, болотные, как их обозначают, у Рудольфа прозрачно-зелёные, как осока на ярком свету, весьма характерные и редкие.
– Какой живописный мальчик получился! Каким обилием живых красок наделил его Творец. А то ведь младенцы часто неопределённые какие-то рождаются. Я видела. Волосы не пойми какого цвета, если они вообще есть, глаза и вовсе цвета осенней лужицы, – Ксения ничуть не издевалась, а страдала, что саму её лишили не менее дивного сына…
Мама мужа, каменно-непроницаемая Карина, только фыркнула, взглянув на ребёнка. Эрудит во всём, знаток исторической литературной классики, женщина, живущая в двух временах одновременно – прошлом и настоящем, мама Карина также вспомнила Шекспира, но по другому поводу. О том, как некая королева из королевства ветхих литературных вымыслов человечества, по совместительству мама принца Гамлета, не износила своей положенной пары парчовых, скорее всего, башмачков, – а именно такие в те времена и носили обитатели средневековых замков с шершавыми необработанными полами, – прежде чем пуститься в новую любовную авантюру после утраты мужа. Что-то в этом духе она и выдала, глядя на личико своего первого внука.
Затем она обратилась к Лоре, видя, как та взяла со стола изумрудно-зелёный фужер, на донышке которого плескалось розовое вино, казавшееся тёмным из-за цвета самого стекла, – Как говорил мой муж: «Не пей вина, Гертруда»! И ты не пей. Ты же кормящая мать! За косу тебя оттаскать некому.
Лора послушно поставила фужер на стол, – Ваш подарок, – произнесла она растерянно.
– Вино – мой подарок? – возмутилась Карина.
– Набор из зелёного хрусталя, – пояснила Лора.
– Я дарила ради придания вашему семейному жилью некоторого эстетического блеска. Это уникальный набор русского хрусталя ручной работы, сохранившийся ещё с тех самых времён, о которых ты, помнится, столь много мне и рассказывала. Думала, ты оценишь мой дар.
– Да? Старина? А я думала, что это дешёвая никчемность, вроде зелёного бутылочного стекла, – Лора дерзила ей умышленно, – Какой ещё блеск тут возможен, в таком-то убожестве…
Рудольф посмотрел на жену взглядом, лишённым всякой любви, после чего взял со стола узкий резной графин из зелёного же хрусталя и отнёс его в маленькую кухню.
– Да это мои родители уже много десятилетий профессионально выращивают виноград на Кубани, – пояснила мать Лоры, смущённо хихикая, – Вино отменного качества, передали по случаю. Я же для себя и мужа принесла. А Лорочка с соком перепутала и вылила в графинчик. Если этот подарочный набор тебе не нравится, Лорочка, мне передари. Я такие вещички ценю.
– Да забирай! – пренебрежительно ответила дочь. Но пренебрежение предназначалось не матери, а свекрови с её «дарами данайца».
– У себя бы дома и потребили своё вино, – заметил вернувшийся из кухни зять, взирая на тёщу, как на опасную полоумную.
Вступительная речь Карины по поводу неизношенных башмаков как бы осталась без внимания, и задело мать Лоры лишь поведение Рудольфа. Но обратилась она к Карине, – Вот будет у вас дочь, а я бы вам очень советовала родить себе ребёночка, пока вы женщина в завидном соку, можете обзывать её любым историческим именем. Герда, например, очень звучное имя. А мою дочь переиначивать не надо! И к чему вы обозвали её Гарудой?
Карина снисходительно-свысока, вежливо с холодком, с тайным пренебрежением взирала на навязавшуюся родню, которую обзывала «полянами-древлянами». Но не в общении с ними лично, – она с ними не общалась вообще, – а когда обращалась к своему сыну у себя в доме. Отец Лоры посматривал на маму зятя с опасливым ожиданием чего-то такого, что непременно навредит его дочери и внуку. Он был умён и отлично видел, статная особа из альпийского чужого края никогда их не признает за свою родню, да и сам таковой родни, как Карина, не хотел.
– Как ярко в нём выражена южная составляющая весьма неоднородной по своему фенотипу русской расы, – сказала «гиперборейская» свекровь своей «гиперборейской» невестке, поняв, что та не придала ни малейшего значения её предыдущему монологу. Лора не читала древнего Шекспира в отличие от собственного отца – любителя литературной классики. Тот отлично разобрался в путаной речи драгоценной гостьи. Но драгоценной не для него лично. Объективно драгоценными были её украшения из изумрудов и пронзающе искристых бриллиантов. Помимо серёг на Карине имелась подвеска в виде павлина и несколько перстней, и он взирал на эту паву как человек, почти оскорблённый её неуместным блеском.
– Сразу же даю пояснение, – продолжала драгоценная гостья, таинственно, но недобро мерцая своими алмазными украшениями, сочтя видимо, что появление внука достойный повод для того, чтобы блеснуть ей своими наследственными сокровищами, – Не все выделяют русских как отдельную расу, говоря о них как о европеоидной расе. Но как объяснял мне один знаток, всё не так просто. Русские самая древняя раса на Земле – гаплогруппа Р1а, ну и дальше ещё целый ряд сложных цифробуквенных обозначений, которые можно и пропустить. Её представители сформировались более пятидесяти тысяч лет назад, тогда как собственно европеоидная раса – преимущественно Р1б, или «эрбины», говоря упрощенно, сформировалась гораздо позднее…
Отец Лоры поспешно перебил её неуместную лекцию, – Вы реальная королева! – произнёс он с пафосом, замаскировав под шуткой свою ярость, закипавшую в нём при виде беспардонной гостьи, будто та настоящая королева, забредшая в хижину бедняка. – Что же муж Клавдий с вами не прибыл? Хотя, отчим всегда проблема, сыновья зачастую нетерпимы в отношении личной жизни своих молодых матерей и в наше время тоже… – туманно высказался аграрий, намекая на спич Карины по поводу неизношенных башмаков.
– Вы о чём? – спросила Карина, сохраняя поистине королевскую невозмутимость.
– Ну как же! Ведь вы только что жаловались, что вам предъявляют упрёки в нарушении супружеской верности, хотя и очень оригинально шифруя их цитатами из Шекспира…
– Мне? Кто? Вы, кажется, уже успели пригубить вина из своих семейных винных погребов? Я с мужем давно в разводе, – ответила Карина, – Его имя Ростислав, а не Клавдий, – то была её последняя речь, обращённая к ненужному родственнику.
– Так ведь и сына вашего не Гамлетом кличут, – откликнулся тот, ответно исключая свекровь дочери из своего ближайшего родственного круга.
Лора хмурила тёмные, кручёные бровки, не понимая ничего из их диалога, вежливого по тону, а какого-то не дружественного, по сути. А как много Лора выучила уроков по забытой и всегда такой спорной истории, чтобы поразить своей глубокой эрудицией заодно и маму Карину. О двенадцати апостолах, столь похожих на двенадцать рыцарей круглого Стола, о железных венцах королей Европы и о золотом венце русских царей, про изображение глобуса на фресках античных Помпей, где такие знания исключались, про грубую порнографию, которой там полно, что как раз и соответствует той недоразвитой формации общества. Все эти разговоры остались в прошлом. Там, где чашечка за чашечкой, вишенка за вишенкой и раскручивалась вся эта спираль будущих неурядиц…
