Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
Все сидели, замерев от непостижимости происходящего. Лицо Венда стало серым, губы задёргались, но он окаменел, как и все прочие. Она же продолжала: «Вот и представитель вашей ГРОЗ посмотрит, как хорошо вы тут оформили свой личный досуг. Вы же не роботы и вам это можно? Это роботы стоят в подсобных помещениях, когда не нужны для работы, а люди не должны». С лёгкостью она сняла своё серебристое платье через голову, оставшись без всего. А потом как кошка прыгнула на низкий стол для совещаний, прямо на изображение океанического побережья в режиме реального времени. Она казалась прекрасной купальщицей, вышедшей из зелёных волн на белый песок. Она хорошо продумала свою месть ему. «Я ведь красивая? У вас и на Земле таких не много, а он говорит и нет даже. Вот и любуйтесь, я разрешаю. Если уж я настолько порочна, как он говорит, то чего мне и терять»? Она села на изображение белого песка, провалившись в голографию, вытащив заколку и распустив волосы, встряхнула ими. Остальные заколки тоже посыпались на поверхность экрана. Она хохотала столь не свойственным ей разнузданным смехом, задрав при этом ногу немыслимым вывертом древнего йога. Но тут все вскочили, поняв, наконец, неадекватность бедной и пьяной женщины с вполне очевидным сдвигом в психике. Кто-то взял её на руки, как тяжко больного человека, кто-то прикрыл её платьем, брошенным на пол. Венд оставался сидеть как истукан, утратив всякое понимание происходящего. Гелию отнесли ко мне в медицинский отсек, я пошёл следом. Нужно было очистить её кровь от алкоголя и провести реабилитацию всего её состояния после этого. Она никогда не пила прежде, я это знал, у неё была сильнейшая алкогольная интоксикация. А что там происходило дальше, я не знаю. Как отреагировал чин из ГРОЗ тоже мне неизвестно. Мы никогда не обсуждали её дикий и больной выпад против мужа. Делали вид, что ничего не произошло.
Дневник Хагора, созданный из-за подражания Инэлии
Ничего не произошло в моей жизни такого, чтобы произошло оно само по себе, без моего сознательного, доброго или иного рода участия, или напротив неучастия там, где самое активное участие было необходимо. Так что жалельщиков мне не надо, как не надо и суровых судей. Я сам себе и жалельщик и судья. Я так и говорил Венду: «Если ты решишь, что я жду твоего сердечного человеческого участия, а вы, люди, очень сердечны и отзывчивы, то не так это. Понятно, тех из вас, кто доброты начисто лишён, человеком я не считаю. Считаю ли я себя человеком? Я им стал, а сам ты волен считать, как угодно».
Венд никогда не считал меня человеком. И у него были для этого основания. Так ведь и у меня были основания эталоном человека его не считать. Однако ж, я понимаю, что он, пусть и порченый, а человек. А все эти теории, что человеком не рождаются, а становятся или не становятся, и что само понятие «человек» подразумевает некое состояние перехода от человекообразного животного к подлинной человечности, мне эта философская путаница к чему?
Я встретил, вернее, мы с Гелией встретили Рудольфа в горах. Давно же это и было, а будто вчера. Увидев её впервые, он, будучи уже вполне зрелым, было ему 25 лет, сразу же решил утащить её к себе. Был найден и предлог. Её лечение. А здоровье-то её было подорвано страшным детством в стране Архипелага, где она прошла через секретные лаборатории тамошних изуверов. Я сразу прочитал в его глазах всё. Он заманил её обещанием показать звёздные миры с вашей орбитальной станции, полётом в волшебной машине, уносящей за небесную твердь Паралеи. Она была любознательна и доверчива и ушла с ним. И больше он не отпускал её от себя уже никогда.
Они любили купаться в горном озере. В том самом дивного изумрудного цвета среди красных скал. Сизо-фиолетовые кроны прибрежной растительности, отражаясь в воде, создают волшебный контур вдоль берегов, и это место было когда-то моим любимейшим. В горах никто и никогда не жил. Там царила первозданная тишина мира. Они купались и резвились, как дети. Гелия умела плавать с детства. Инэлия научила её. Это озеро тоже было любимым местом Гелии с самого её детства, как мы поселились в горах. Я показал им, Инэлии и Гелии, это уникальное чудо. Когда-то я обнаружил тоннель, выводящий к самому озеру. Если же быть откровенным до конца, то Гелия впервые увидела Рудольфа именно купающимся в том озере. Она была мастерицей подводного плавания и следила за ним уже тогда, когда он и не подозревал о её существовании. Дразнила его и исчезала в замаскированном входе в тоннель, о котором он ничего не знал. И не его одного она дразнила. Она была озорница, но безобидная. Он считал её кем-то вроде духа озера, и тогда при встрече лицом к лицу у нашего пещерного города он не узнал её. А она его узнала сразу.
Это было лучшее время её жизни. От неё шло сияние счастья. Это напоминало мне наш потерянный мною мир с его сиянием и счастливыми играми чистых людей, вечных детей. Я не мог отвести от неё свой взгляд. Он считал меня евнухом, вроде того, не понимая нашей природы. И он знал, что я подсматриваю за их любовными играми из своего укрытия, преисполнялся ко мне презрением и говорил ей, – Пусть смотрит старый кастрат. Может быть, и ему перепадёт частичка чужого наслаждения.
После рождения дочери она стала тяготиться одиночеством в горах. Он же был загружен работой и жил не только в подземном городе, но и в мире Паралеи, в Лучшем городе континента. ЦЭССЭИ, так называемый Центр Экспериментальных Социальных Свободных Экономических Исследований. Она стала настойчиво проситься в столицу, имея обо всём понятия лишь из глупых фильмов, которые смотрели у них на базе. Но если они потешались над ними, то моя девочка всему верила. Он не хотел её отпускать туда, но потом согласился. Она стала там учиться, а он-то думал, что её оттуда со смехом изгонят. Но она совсем не была столь проста, как ему мнилось. Она стала быстро развиваться. Не умея постичь её природу, он и не заметил в ней перемены. Поняв же, как сильно она изменилась, не мог уже признаться себе в том, что она давно перестала быть девочкой-дурочкой из безлюдной пустыни гор. И менялась она очень быстро. У него было мало времени для неё, она же жаждала большого внимания, постоянного восхищения, вкусив и это внимание, и это восхищение.
Почему он не давал ей свободы от себя? Она же не принимала правил его жизни. Им и некуда было друг от друга деться. Замкнутый мир столицы стал её клеткой. Она не могла сбежать оттуда. Куда? Опять в горы? Она не хотела. А его не отпускали на Землю. Иногда он и пытался забыть её, но надолго его не хватало. Он был похож на хищного самца – льва из кошачьей породы, но и она была из той же породы. И вот яростным клубком, нанося друг другу раны, они и жили. И тянулась эта их ненормальная по любому жизнь до самой гибели бедняжки Гелии в том, развороченном упавшим звездолётом, Телецентре.
Она была как эфемерная растительная плоть озёрного цветка, сминающаяся даже от неосторожного прикосновения. А этот молот однажды даже сломал ей запястье, толкнул, теряя ум в пароксизме ревности. После её гибели он пришёл сюда на берег озера, светящегося даже в ночи, сидел на камнях, обхватив свою бритую голову руками, и ухал от рыданий как ночной филин. Чего он оплакивал? Её или свою тут загубленную, как он считал, жизнь? В горах была невероятная тишина, и было слышно мне в моей пещере, где я любил отдыхать от тоскливой провинции, куда он нас засунул, как он проклинает эту планету на двух языках вперемежку, на языке своего отца и на языке своей матери.
Она оказалась не подвластна его земной магии, она не хотела его обожать, как он привык к женской любви у себя на Земле. Она принадлежала другому миру с его более сильной магией воздействия. Не считая её человеком, он считал её кем-то вроде дьявольского суккуба другого мира, против которого был бессилен. И это тоже было причиной, за что она мстила ему, прекрасно зная, как наносить ему разящие удары в отместку за всё. И ведь при этом была добрейшим существом. Она плакала о погибших птицах, лечила больных животных, когда жила в горах. Она жалела искалеченную природу здешнего мира и жалела здешних жителей, любя их, как равных себе, тех, кого он презирал.
Своего ребёнка, созданного их любовью, он воспринимал как некий казус природы. Ему было дано много, но не хватало одного простого, но самого главного качества. Ему не хватало доброты. И от этого он и был бездарен при самых выдающихся своих прочих качествах. Он нёс в самых потаённых глубинах своего существа хищные реликтовые гены. Даже он сам не догадывался об их существовании. И никто на Земле при его отборе в Галактическую разведку не выявил их. Не сумел. Это и было наследием его предков – лютых завоевателей прошлого Земли, истребляющих целые племена и похищающих чужой жизненный ресурс. Она же их вытащила из него. И он ужаснулся своей изнанке и не захотел её принять, как часть своего существа, увидев эту изнанку отражённой в ней, как в своём зеркале. Он стал страдать расщеплением личности, невротически перенося свои пороки на неё.
– Я не дам себя сломать! – так он ей говорил. Как сказал земной древний мудрец: «Зло всего лишь недостаток добра».
Дело даже не в том, что она родилась от землянина. На Земле повидал он красавиц, а он был ценитель женской красоты. Женщины же любят таких, кто к ним неровно дышит. Но будучи не только огрубевшим солдатом, но отчасти и учёным человеком, он не мог не понимать, что природа её воздействия на него не объяснима его земной наукой. Его рацио было тут бессильно. Его же холодный рассудок завалил как глыба тот вход, за которым жила его душа. И бедная Гелия была слаба в том смысле, чтобы туда пробиться. А так стремилась, устав от его грубой чувственности Она хотела доброты, понимания, но ничего этого он не мог ей дать, да и не пытался.
Как он позволил Гелии родить ребёнка? А он и не позволял. Она всё решила сама. На его же запоздалые протесты сказала ему: «Дети открывают двери будущего. А ты гордишься лишь свершениями своего настоящего и прошлыми подвигами своих предков». Он привык уже ею помыкать, приняв её доверие, как её слабость. Что же. На Земле таких людей много. Для них человеческое доверие и доброта слабость и, как бы, недоразвитие в их глазах. Качества людей будущей формации они принимают за изъян природы, даже не ведая, что это пришествие людей будущего в мир уходящего настоящего. С его реликтовой борьбой за пространство и пищевой ресурс.
Доктор Франк не раз говорил ей: «Когда ты родишь, ты выберешь себе любого другого. Ты поймёшь, как может быть прекрасна любовь настоящего мужчины-друга, а не этого самовлюбленного «альфа» самца. На что ты прельстилась? На его красивое тело? Другие много ли хуже?
Будучи пожилым человеком, этот Франк, румяный и крепкий, не оставлял надежды и для себя. Но он не мог стать заменой Венда. Им стал совсем другой человек…
Из наивной девушки она стала превращаться в необыкновенную женщину. Но то святое что было, ушло из их отношений уже навсегда. База землян стала Родиной для моей Икри. Она научилась там ходить. Земляне, годами не видевшие рядом маленьких детей, все любили её. Она была всеобщей забавой. И только её отец остался равнодушен к ней. Отсутствие чадолюбия – знак свыше. Таким людям отказано в будущем. Будущее не для них. Они прошлое.
Гелия любила камни. Драгоценные, прозрачные, цветные. Так проявлялась в ней скрытая наша природа. Он пытался покупать её за эти камни, чувствуя её охлаждение. В Лучшем городе континента у него была своя лаборатория для изучения местных образцов, так и для выращивания искусственных кристаллов. Но каким образом за камни можно купить чувства? Их просто не было в наличии. Конечно, такое произошло не сразу. Инерция её прежней любви была ещё сильна вначале. Природа нашего мира такова, что она входила в него, как в свой Кристалл и жила в нём, являясь его частью и его продолжением, и его отражением тоже. Сначала он травмировал её психику, а она, входя в него, изнутри травмировала уже и его. Это не было похоже на то, к чему он привык на Земле. Поэтому он был болен от неё, а она от него. Они были одним целым, но он не хотел этого признавать. И он стал не просто её Кристаллом, но Кристаллом, о чьи острые грани она ранилась и в чьих глубоких разломах задыхалась, не имея сил выбраться наружу. Опасно нам любить людей, если эти люди ущербны душой и ничуть не подобны нашим волшебным Кристаллам из нашего прекрасного, недосягаемого мира…
Я часто думаю, почему Гелия не ушла в Зелёный Луч? Что же держало её в этом мире? Она могла бы дать своей дочери возможность родиться в мире ослепительных Кристаллов, где её светлое существо бегало бы по сказочным лугам, по разноцветным лучам играющих и живых Кристаллов. Почему она повторила печальную участь матери? Но если её мать после гибели возлюбленного там, в стране Паука, осталась в беспомощном одиночестве и временном помрачении разума, то ведь отречение Гелии от нашего мира было сознательным. Почему так произошло? Почему воздействие моего головного Кристалла на неё оказалось немощным? Он свалился, по сути, с самого неба и был принят ею за Ангела небес. Он схватил её в свою незримую и стальную по прочности сеть и уже не отпустил, как я и предвидел сразу. Предвижу вопрос, почему мой Кристалл головной, а не главный? Да потому, что он скрыт в моей голове, как не дико это звучит. Когда меня уже не будет на этой планете, то и тогда я буду страдать от тех последствий, что и породили все эти события.
Вернусь к Венду. Его глаза вовсе не казались добрыми, и это должно было оттолкнуть чувствительную девочку, но не оттолкнуло. Она и потом могла уйти, но не ушла. Думаю, ради мести ему. Она не понимала, что это будет и её приговором тоже. Он ничего так и не разгадал во мне, считая жалким извращенцем. Не понял, что его страсть недоразвитого существа была недоступна для моего восприятия, как тёмная тень полу мысли яростного льва закрыта для понимания человека, смотрящего в его хищный зрак.
Инопланетная дочь
Как я впервые увидела своего отца
Свою жизнь я отчётливо помню, пожалуй, с того самого дня, как он вошёл в наш дом на провинциальной окраине. Поскольку впоследствии я, как ни стараюсь, уже не могу вспомнить те годы, когда не видела его, а следовательно и не задумывалась о нём никогда.
Много-много дней лили дожди. Деревья в нашем саду сбрасывали листья. Это было ещё там, далеко от столицы. Я бродила среди листьев, утопая в их меркнущем, умирающем и пунцовом великолепии, и было жалко, что они умирают, и многие умерли уже навсегда.
Вдруг у нашего дома остановилась ярко-синяя машина. Соседи стали выползать из своих низких домишек, дождь почти затих, и им было интересно, кто это примчался из столицы? Что у нас там и происходило на той окраине? Ничего, что нарушало бы привычную застойную и вечно безвременную тишину. Только приезды моей мамы. В этот раз её привёз не привычный нам шофёр, а кто-то другой, неизвестный тут никому, высокий человек.
Мама вышла из машины. От неё пахло ароматами неизвестных цветов, и платье было ярко-синим, как машина, и сверкало точно также. Я подумала, что от капель дождя, но нет, это были камушки прозрачные и переливающиеся, непонятно как приклеенные к ткани. На её серебристых туфельках тоже сверкали камушки, синие. Все смотрели на маму с завистью, удивлением, восхищением, кто как умел. Мама достала баул и стала раздавать им упаковки со сладостями. Но лучше бы она этого не делала. Они хватали с жадностью, почти вырывая их из её рук. Мне было жаль её и за доброту не по адресу, и за её неловкость, с какой она это делала. Благодарности на их лицах я не увидела. Многие продолжали рассматривать её с прежним неодобрением, хотя и держали в руках её подарки. Они же считали её падшей, то есть худшей, чем они, и вероятно думали, что делают ей честь, беря из её рук сладости. Но никто не отказался. Я решила поговорить с мамой потом и пожурить её за расточительность. Её чёрные волосы сверкали от заколок, тоже усыпанных камушками. Любопытствующих людей стало больше. Те, кто пришли позже, теребили маму на предмет не доставшихся им коробочек, но мама растерянно и заискивающе показывала им пустой уже баул. Мама при всех стала целовать меня. Человек вышел следом и раскрыл зонт из странной шуршащей материи серебряного цвета.
– Гелия, здесь грязные дожди. Ты испортишь свои роскошные волосы, моя малышка, – сказал он. Я успела заметить только, что он мало похож на тех, кто вокруг. Все с моей мамы переключились на него. Он был одет во что-то серое и мерцающее. Вышел дедушка, мрачно насупившийся, и остался стоять на расстоянии, будто мама приехала не к нам. Но потом подошёл. И дедушка, и этот человек долго стояли, разговаривали с местными. Я как ребёнок не помню, о чём была их столь оживлённая беседа. Тот человек очень весело смеялся, отвечая на вопросы людей, его окруживших. Он стал раздавать им деньги. Мне, хотя я была ещё не большой тогда, было жаль их за это. Они вели себя как нищие и радовались подачке человека из столицы. Наиболее развязные из них, отталкивая тех, кто был деликатнее, проявляли самое бесцеремонное попрошайничество. Умильно и лицемерно – добренько иные гундосили, – Надмирный Свет отблагодарит тебя за твою аристократическую щедрость.
Вероятно, этому он так и веселился. Я не понимала, почему это Надмирный Свет должен благодарить его за кусочки мятой бумаги, которую он им давал. В чём была её ценность? А маму за сладости они не благодарили, хватали как должное. Кто-то из стоящих там людей принялся говорить ему обо мне, уверяя его, что ближе меня для них тут никого и нет. Так это выходило из их рассказов. Но в действительности они жили так, будто меня и нет на свете. Я понимала, что они хотели доказать человеку, что достойны его подачек, раз столь любят меня. Дедушка слушал их с улыбкой, которую я бы, будь тогда взрослой, определила бы как ироничную и грустную, но тогда я, конечно, этого понять не могла.
Я видела, что человек бесцеремонно, как и они его потрошили, разглядывал их. Особенно долго задерживаясь на иных лицах, будто ему было важно запомнить их на всю жизнь. Что можно было найти в них настолько любопытного, мне не было понятно. Одна девушка, наша соседка, когда он сам пихнул ей купюру в ладошку, вспыхнула, но не взяла и отошла, спрятавшись за свою широкую мать. Мать пихнула её вперёд, разозлившись на её нерасторопность и неуместную стыдливость, и он повторно протянул ей бумажку, отодвинув какого-то забулдыгу, удивительно пыльного, и это при дождливой погоде. Тот возвращался как раз из ближайших шахт, где и работал. Продолжая оживлённо беседовать с прочими, незнакомый приезжий таращился на девушку-тихоню, и когда она ушла от собравшихся, оставив с ними свою неприятную мать, он долго смотрел ей вслед. Он уже не держал над мамой зонт, отбросив его на сидение машины. Мама тоже залезла внутрь, прячась от сырости и ожидая, когда стихийный радостный митинг в честь её приезда подойдёт к своему завершению, и она сможет покинуть улицу. Насколько же деликатной она была, боясь оскорбить этих людей, не желающих расходиться. Но причиной того была их надежда на добавку к праздничным подаркам со стороны щедрых столичных гостей. Или я была настолько несправедлива к этим людям? Визит известной актрисы – это же не каждый день происходило.
Касаясь той милой девушки из толпы, я несколько забегу вперёд. Она была настолько необычна для наших мест, что мы, девочки, часто провожали и изучали её, когда она проходила мимо куда-нибудь. Дети вообще очень чувствительны к красоте, особенно если это красота подлинная и добрая. Впоследствии она неожиданно пропала. Говорили, что кто-то её пригрел под своим небедным крылом, но завершилось это быстро и ничем. Потом она вышла замуж за рабочего из местных шахт, который простил ей её промах ради прошлого. Но когда он погиб при взрыве на подземном заводе, она с маленьким ребёнком вернулась домой. Та самая жадная и грубая мать не пустила её на порог. Со скандалом, не щадя её и собственную грудную ещё внучку, мать орала на всю округу, что ей не нужна такая дочь с кульком ненужного ей живого привеска, что они объедят её, и ей, матери, не оставят и необходимой всякому нищему миски с зерновой похлёбкой. А она, мать, и так уже исхудала и еле ноги таскает, оставшись без собственного кормильца. Это было возмутительной ложью. Злая женщина была не только чрезмерно упитана, но и носилась настолько быстро на полных своих ногах, что оставляла после себя нечто вроде миниатюрного пылевого смерча, если пробегала по дороге мимо, а погода была сухой. Отринутая негодяйкой дочь куда-то убрела, но куда? Дело было к ночи, и поезда уже не ходили. Она так и исчезла. Никто о ней ничего не узнал. Да и не стремился. Но это было какое-то время спустя. А в то время она только-только набирала сочность своего цветения, работала же на фабрике вместе со своей несносной матерью. Почему я столь и отвлеклась на эту девушку? Мамаша её, оставшись в скором времени одна без дочери и без мужа, погибшего при обрушении подземного производства, выйдет замуж за лесника, о котором я ещё расскажу.
Вскоре я убежала в дом. Когда они тоже вошли втроём, мама, дедушка и тот человек за мною следом, стало уже темнеть, и опять пошёл дождь. Рост незнакомого человека был высок, и сам он велик, – наш дом сразу уменьшился в моих глазах.
– Зачем ты так таращился на девушку-соседку? – спросила мама, – не ослеп?
– Ты ревновала? – он обнял её, – кто сравнится с тобой?
Он перестал смеяться и рассматривал меня, сбросив блестящую куртку. На нём была облегающая рубашка без рукавов, и я стала рассматривать странную картину на его груди, хотя понять, что там изображено было сложно. Ломаные линии переплетались и казались объёмными. Но что-то там изображено, всё же, было.
– Что это у тебя? – спросила я, глядя в его блестящие и большие зелёные глаза.
– Это база «Ирис» на спутнике, – ответил он, но я ничего не поняла.
Лицо его было высокомерным, а глаза совсем не были ласковыми как тогда, когда он давал деньги девушке – нашей соседке. Я не стала переспрашивать, что это «Ирис»? Он рассматривал меня скорее холодно. Волос на голове почему-то не было, а ресницы были как угольные, отчего взгляд был ещё более колючим. Брови слегка золотились, как и ёжик волос на голове. Я рассмотрела всё это вблизи, когда он нагнулся ко мне и неожиданно поднял, будто я была лёгкой, как подушка на кушетке. Я начала брыкаться, задетая его неласковым и внимательным изучением себя. Он поставил меня на пол, глядя обиженно, но всё также пристально.
– Поцелуй его, – сказала мама. И хотя он был красив, как никто тут, я это понимала, целовать его мне не хотелось. Я спряталась за бабушку и боялась уже выходить.
– Он же твой папа, – сказала мама, – Ну же, выходи. Поцелуй его в щёку. – Я не понимала, чего она хочет, и что это за слово «поцелуй»?
– Вот так надо проявлять своё расположение, – сказала мама и, приподнявшись на цыпочках, а он при этом нагнулся к ней, прижалась к его губам.
– Зачем? – спросила я, – никто тут так не делает.
– Потому что они дикари, – ответила мама, прижимаясь к нему, как дурочка. – И ты дикая, – добавила она. Я со злостью стукнула её и расцарапала её руку с перстнями.
– Ай! – вскрикнула мама от неожиданности, а этот человек радостно засмеялся, но по отношению к маме это был недобрый смех. Ему понравилось, что я её обидела.
– Вся в тебя, такая же кошка, – сказал он ласковым голосом, но в глазах ласки не было. У мамы глаза стали обиженными. Они будто плакали, но слёз не было. У неё часто было такое выражение глаз, печальное. Ресницы, как крылья ночных бабочек вздрагивали и тоже были обиженные. Но я как-то чувствовала, что обижена она вовсе не мной и моей царапиной, а этим, кто стоял и радовался её обиде, моему злому немотивированному выпаду против мамы, предназначенному-то ему. Я столько долго её ждала, так сильно любила. Я всё время думала потом, почему она страдала, хотя была богата и шикарна? Так считали все тут, и я тоже. Мне же не с чем было сравнивать её жизнь, только с бедной провинцией и её жителями. Я так никогда не сказала ей о моей безмерной детской любви.
Кукла, с которой можно делать всё
Ловким и непостижимо быстрым движением человек достал из-за спины большую, как настоящего ребёнка, игрушечную девочку в пунцовом платье и в шляпке. Только что у него были свободные руки, и вот кукла! Я растерянно смотрела на свои красные туфельки – мамин подарок, на кукле были такие же красные башмачки. Они и запах имели как пунцовые, цветущие весною листья деревьев. Кукла была по виду настоящей девочкой, но не живой. Его манипуляцию с этой куклой я сравнила бы с фокусом, но на своей окраине я никогда не видела фокусников и не понимала, что это. Он показался мне волшебником, щедрым, но не добрым.
– Это кукла, – сказал он. – Будешь играть. Хочешь – люби, хочешь бей. Она твоя вещь. Можешь, даже стащить её платье и выбросить её на свалку. Она же твоя. – И он, усмехаясь, протянул куклу мне, обращаясь как к дурочке, а не как к умной девочке, каковой я себя считала.
– Она без души, – сказала я, – Играй с ней сам!
В его глазах появилось странное выражение. Они даже изменили цвет. Стали почти чёрные, и губы скривились, будто он хотел засмеяться, но не смог. Это был очень странный человек, странно одетый, с огромными плечами и с гладкой, но очень красивой головой.
– Зачем ты говоришь ребёнку такое? – упрекнула его мама, – хочешь, чтобы она была как ты?
– Как я? Это как понимать?
– Сам обращаешься с людьми как с куклами, не видишь в них высокого замысла Творца и думаешь, что это признак твоего над ними величия…
– Высокий замысел Творца? В ком же он есть? Уж не в том ли сброде, что выпрашивал у нас деньги на дороге? Или он пропечатан в лице торговца говорящими плодами – ягодками Чапоса и ему подобных? Или в твоих коллегах по искусству, готовых продать и свой талант, и своё тело всякому, у кого есть на то спрос? Или Хагор всякий день претворяет его в жизнь, когда напивается до отключки? Или в тебе он есть? – Он смотрел на маму мрачным и застывшим взглядом, будто хотел её убить.
– И это при ребёнке?
– Что хорошего для той уличной куколки всю жизнь провести в стенах пыльной фабрики, где она засохнет и потемнеет, как полевой цветок в охапке сена под душной крышей сеновала. – Он говорил, как бы и не маме, и не мне, конечно.
– Давай, действуй! Стоит тебе дать указание псу Чапосу, завтра же и доставит. Я бы, может, и рада была, чтобы от тебя отдышаться, но это же подлость из подлостей, что ты и сюда суёшь свой нечестивый нос. Всюду наследишь, где ни появишься. – Мама смотрела с ненавистью на него.
Он ничего ей не ответил, а ушёл к дедушке, с которым тотчас же и сцепился, издеваясь над каждым словом моего маленького и доброго дедушки и цедя фразы сквозь усмешливые губы. Хотя дедушка тоже презирал его. Очевидный физический перевес был на стороне незнакомца, это да! Только далеко ему было до моего мудрого дедушки, считала я. Хотя он-то так не считал! Они спорили всё запальчивее, и мама встала между ними и сказала, – Хагор, Рудольф, я прошу вас! Мне надоел ваш Паук. Он и знать о вас не хочет, а ты, – сказала она дедушке, – дай ему пообщаться, наконец, с дочерью. Сам же ноешь, что нет общения, но мешаешь. И давно тебе пора смириться! Ваш Паук сидит на своих блаженных островах. Ему и дела нет до вас, а мы тут с нашей маленькой девочкой, в нашем маленьком домике.
И человек-отец вытянул губы, будто хотел присосаться к ней на расстоянии, обняв при этом её за тоненькую талию. Дедушка стал сразу жалким и замолчал. Мне захотелось его обнять и пожалеть.
– Проводи меня, – сказал тот, кто был моим отцом, маме и коснулся её лица губами.
Они вышли в сад, а я увязалась за ними, радуясь, что мама остаётся со мной, а этот уедет один. Он так и не «пообщался» со мною, как говорила мама и больше ко мне не подошёл. В саду он обнял маму и что-то говорил ей в самое ухо. Она стала его отпихивать, и они начали огрызаться друг на друга, не обращая внимания на меня. Мама не хотела с ним уезжать, хотела вывернуться от него. Она хотела побыть со мною. Он дёрнул её за руку, притягивая к себе силой, – За что ты мучаешь меня? Я же не рептилия в спячке, я один почти два, если земных, месяца, я не нуждаюсь ни в ком, кто не ты. Ты же только изображаешь ревность, которой в тебе нет. И мои игры только ради того, чтобы завести тебя!
– Если ждал чуть больше месяца, ну что стоит подождать всего ночь, пока я побуду с моей девочкой. Завтра вечером я буду у тебя. Хотя нет, послезавтра. Завтра вечерний спектакль, а я настолько устаю… Не тискай меня при ребёнке!
– Я не могу уже ждать, – сказал он. – Завтра-послезавтра, а там спрячешься в своих скользких столичных лабиринтах, и опять не найдёшь тебя. Я уже и так ждал достаточно.
Чего он там ждал, я не знала.
– Мне нужна сейчас моя дочь, а не ты! – отпихивала его мама. Но он схватил её за волосы, развернул к себе и стал смотреть ей в глаза, и рот его ощерился, открывая блестящие и крупные зубы, будто он был зверь. И она покорно пошла за ним, забыв меня, будто и не стояла я рядышком. За оградой они сели в его машину.
Было уже темно. Я осталась одна в саду, уверенная, что мама сейчас уедет с ним. Они не уезжали очень долго, и я осталась ждать в надежде, что она останется со мною, и я попрошу у неё прощения за то, что ударила, поцарапала её. В тёмной траве, освещённые ажурным, уличным светильником, висящим на кронштейне крыльца, блестели заколки, сорванные им с её волос во время ссоры. Они блестели, как будто она обронила тут свои слёзы. Трава под навесом была сухой. Я долго хранила эти две заколки с несколькими каплями каменных слёз. Бабушка говорила, что они стоят очень дорого. Я носила их в школу, и кто-то однажды, будто играя, стащил их у меня с волос и не вернул. Я даже думала, пусть! Быстрее забуду ту сцену в саду, но всё равно запомнила на всю жизнь.
Была почти ночь. На улице не было никого. Пьют вечерние напитки с мамиными сладостями, думала я о соседях, и радуются тем бумажкам, что он им сунул так небрежно и насмешливо. И вспомнила, как он сравнил красивую девушку, воздушную и стыдливую с каким-то цветком, почему-то пропадающим в сене. На маму он так не смотрел, как на ту девушку. И на меня тоже. И от этого стало обидно. Это была ревность, но если бы мне кто-то сказал такое, я бы возмутилась. Я вышла за ограду. Они сидели в машине и не уезжали. Машина была скрыта зарослями у нашей ограды. Радуясь, что мама ещё тут, я подошла к машине.
