Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
Тут Разумов удивлённо посмотрел на Рудольфа, будто молодой его коллега только что одарил его поэтическими метафорами, а не сам он их выдал, – Старик тот не звал её по имени? Или ещё что-то говорил? Он, вроде, общительный. Общается на чистейшем русском языке. Так Арсению показалось, когда он ему крикнул издали что-то по поводу скорейшей встречи. Арсений же струхнул тогда, я же понял, потому и сбежал, боясь контакта с непонятным горцем. Арсений мог бы и не говорить ничего, да он очень уж дисциплинированный. Я ему поверил, поскольку и прежде него были свидетели встреч со старым, как его и назвать-то? Скажем так, «птичем». Ты ничего не слышал?
– Нет. Он молчал, кажется… – Рудольф запнулся, не зная, как рассказать о странном голосе, прозвучавшем совсем рядом с его ухом.
– Я и сам странные вещи там наблюдал. Каюсь. В реальность это никак не вписывалось, только было всё реальнее некуда. Старик завопил, а был он, как и в твоём случае, у скал: «Инэлия! Инэлия»! Имя, согласись, звучит совсем на земной манер. А она, как бы тебе объяснить… тоненькая, как стебелёк, ручки-ножки точёные, зыбкая какая-то, как мираж, что ли. Точно, как ты и сказал! Не прозрачная она, конечно, а зрение как бы размывается, едва на ней взглянешь. Вот только крыльев стрекозиных ей и не хватало, чтобы взлететь и исчезнуть, раствориться в воздухе. Длинные распущенные волосы настолько обесцвеченные, что синяя вода отражалась в них, и они казались голубыми. Ну, есть эльф женского облика. Она стащила свою хламиду, подойдя к самой воде, и вот молниеносно скинула её на прибрежный куст. Я чувствовал себя каким-то преступником, нарушившим нечто запретное, как тот мифический пастух, который подглядывал за купающейся Артемидой…
Рудольф был потрясён уже не столько его рассказом, сколько его осведомлённостью касательно исторических мифов Земли. – Актеон, – сказал он.
– Какой Актеон? – переспросил шеф.
– Имя того охотника, который подсмотрел запретное. Богиня превратила его в животное, в оленя, и натравила на него своих злобных псов.
– А. У неё не было никаких псов. А старик почище твоих псов, как залает! В смысле заорал так, что мне показалось, будто ближайшая скала раскололась и грохнулась в озеро. Вибрация такая возникла, как молотом кто уши мои огрел. Это он меня пугал, отгонял. Я смотрю на него и, вроде, как проснулся, он своим криком вытащил меня из моего сновидения наяву. А женщина и сгинула, пока я рот на скалы разевал. Вместе с девочкой своей. Как будто в те скалы и вошли. Может, там вход, но замаскированный, есть? Я тунику той женщины нашёл. Она не успела её прихватить. Я вначале её принёс на базу. Нищая, простонародная, так сказать. Тряпка и тряпка. Лёгонькая, чистенькая, разумеется, какую и положено фее носить. Запахом трав напитана. Мне стыдно потом стало. Вдруг, думаю, женщине урон нанёс материальный. Где им там, в горах, лишнюю ткань добыть? Обратно принёс, не поленился… – и опять последовала череда вздохов.
– А потом? Встретилась она ещё раз или уже нет?
– Встретилась, но тебе вовсе не обязательно знать продолжение. А ты говоришь «мираж»! Нет. Там что-то другое. – Разумов опровергал себя, поскольку сам и уверял его в иллюзорности купающихся заманчивых ундин. – Мы думаем, что раз мы в горах поселились, то и стали тут законными обитателями? Не наш это мир, а диверсанты сюда ломятся как в прежний свой дом, который мы захватили. Древняя планета, и тайны её древние. Здесь на лицо следы погибшей, но непостижимо высокой некогда цивилизации. А на её руинах, так сказать, досыпает некое впавшее в архаизацию остаточное, осколочное общество, забывшее от былых потрясений всё. И сон его сродни болезни, – летаргии как бы. Вполне себе могущей закончиться уже окончательной их кончиной…
– Мы оказались не в состоянии постичь тайны прошлого и земной цивилизации. Так к чему нам постижение окаменелых уж тайн Паралеи?
– Ты геологию изучал? – спросил Разумов.
– Всего лишь намеревался.
– У тебя тут будет много времени для собственного развития в любом выбранном направлении. Помимо неотменяемых обязанностей, ты тут человек вольный. Так что, советую заняться и тайнами Паралеи, в том числе. Вот я приведу тебе совсем простой пример для наглядности. Представь себе фарфоровую вазу с прекрасным рисунком. Вдруг она бьётся, ну неважно, или кто её крушит по злому умыслу, и остаётся от неё кривой осколок с нелепой завитушкой от былого натюрморта. Вот у моей бабушки – любительницы старины была такая ваза с картиной – натюрмортом. Там был изображён варёный красный рак с клешнёй среди пунцовых и белых роз. Фантазия творца, что ему рациональный смысл? А я её и бабахнул! И никаких тебе роз, а только груда бессмысленных осколков, да нелепая клешня, и та без своего хозяина. И к чему ты эту клешню приклеишь? Так и тут. Попробуй, собери их пазлы в единое и утраченное целое. Ты говоришь, а оно нам надо? У нас своя жизнь быстро – стремительная, и её не хватает на нас самих. А нам замыслы прямо-таки божественные навязывают наши земные вышестоящие умы, в то время как мы не в состоянии отличить в явленном нам мире бред от подлинности. Зачем нам тут обретаться, если мир Трола занят? Не прав ты! Так я тебе отвечу. Остаться для будущего лишь оттиском какого-нибудь трилобита в окаменелой породе, это не та задача, которая поставлена перед теми, кому дан разум. И я тут никому не разрешаю наращивать поверх себя внешнюю ракушку, чтобы в ней прятаться от окружающего мира, какой бы изысканно-перламутровой эта скорлупа ни была. Уяснил?
– Да.
– Как доверившемуся мне человеку, как отец сыну, без официоза, понятно, и субординации я тебе скажу. Тот или те, – ясно же, что это целая корпорация, так что и мозг у неё корпоративный, – послал нас сюда как исполнителей лишь одной из промежуточных целей. Развивать и удерживать в безупречном функционировании свою подземную базу с перспективой дальнейшего врастания землян в местный социум. Окончательную цель нам никто не озвучил.
– Может, это захват власти над всей планетой?
– Не нравится? Будешь бунтовать? Но кому конкретно ты выразишь своё неудовольствие? Мне? Мне точно так же, как и тебе, вовсе не всё понятно. Мне ставят задачи, я их пытаюсь реализовать как исполнитель, хотя сам по себе я человек непослушный и творческий. Мне трудно, но ведь и всем жить нелегко. Сложный мир вокруг нас. В чём-то забавный, но от того не перестающий быть опасным для чужаков, то есть для нас. Поэтому не обольщайся внешней примитивностью здешнего народа.
– Вы так много говорите…
– А как ты хотел? Если мы будем тут молчать промеж себя, то родной язык забудем! А тут, чтобы ты знал, все поневоле полиглотами становятся. Первое время будешь ввинчивать в ушную раковину переводчик, вроде как цыган с серьгой будешь ходить. На такое тут трольский народ внимания особо-то не обращает. Они и сами любители всяческих украшений. Мало ли кому и что в голову взбредёт? Их вычурная мода нам лишь в помощь. И голова болеть будет поначалу от эха чужеродных слов даже во сне! А там освоишься, как и все.
Вечером Рудольф пришёл в столовый отсек, и все замерли, как будто кто-то нажал команду «стоп». Он подстригся под самый корень волос. Это произошло после того, как в конце инструктажа Разумов сказал, оглядев его с ног до головы, опять же не без удовольствия, будто оценивал некое произведение искусства, – Ты со своими белокурыми волосами будешь для них, диверсантов этих, как Ангел их Надмирного Света, пришедший за их грешными душами, – и весело засмеялся.
Череп судьбы как игра, ставшая Судьбой
За ужином ни Разумов, ни Бёрд не появились. После краткого инструктажа в тайном отсеке Рудольф с ГОРом вернулись тем же путем. Разумов даже не скрыл удивления, когда они натолкнулись на коллегу из западного крыла ГРОЗ. Структуры официально единой, но скрытно антагонистичной внутри самой себя. Запад и Восток – два её крыла вовсе не принадлежали одной космической птице. По сути, это были две разные организации, два чуждых по-прежнему мира западного и восточного, но вынужденно единого земного человечества. Сощурив глаза загадочного Птича, Робин Бёрд стоял там же, где они его и оставили в начале дня. Конечно, он отлучался, но вернулся и ждал. Было чёткое ощущение, что если бы не Разумов, то Птич имел некое намерение о чём-то сказать Рудольфу. Птич, человек-птица, так его дразнили за его фамилию Бёрд русские коллеги, в том числе и за определённое сходство с птицей, за выпуклые светлые глаза, за узкий длинный нос. Но не сказал ничего. Разумов так и не покинул Рудольфа, не хотел отчего-то оставлять их наедине.
– Иди, – сказал он Рудольфу, оттесняя Бёрда к стене и загораживая Рудольфа. Словно Бёрд имел намерение наброситься, что могло и насмешить. Бёрд распространял вокруг себя холод металла, хотя металла мягкого и светлого, вроде алюминия, – такой человек никогда не опустился бы до личных разбирательств с мальчишкой, если сравнивать их возраст. Но чего он хотел?
За ужином Франк Штерн – старый врач сказал Рудольфу, – Какой необычный череп у вас, Рудольф!
И все вокруг засмеялись.
– Кажется, я пока что не превратился в скелет, чтобы обсуждать, каков мой череп, – недовольно отреагировал Рудольф, сразу же проникаясь неприязнью к добренькому по виду хрычу.
– А знаете, вам идёт ваша бритоголовость! – с той же сердечностью продолжал доктор Франк. – У вас красивая форма головы, очень характерная. Даже не знаю, было ли лучше прежде. С волнистыми и белокурыми волосами вы выглядели, что называется, героем-любовником из старых фильмов, а сейчас герой космодесантник! – приподнятость тона доктора тоже раздражала. Обращается как к ребёнку, со скрытым превосходством, или того хуже, как к малоумному.
– В верхних уровнях ГРОЗ, многие так делают – бреют голову, как мусульмане в старину, – пробурчал один из мужчин, довольно мрачный по виду, врач-хирург по профессии. – Что за мода непонятная? Говорят, удобно так, но думаю, срабатывает древний механизм, вшитый в человечью природу, – имитация как врождённый рефлекс, свойственный не одним лишь птицам…
Доктор Штерн перебил ворчуна, как бы настраивая всех на благое принятие изменения облика новичка. Будто Рудольф в чьём-либо одобрении нуждался подобно женщине, напялившей диковинный наряд или сменившей свою причёску на некий выдающийся абсурд.
– Вам известно, что в старину по черепу изучали характер? Даже наука такая была – френология, её и дискредитировали, как всегда, политиканы. Хотя, конечно, реально изучали людей, окаменелых в смысле, древних ископаемых по экзокрану и эндокрану черепа, определяя антропологический тип человека. Но самое ценное качество, как выяснилось впоследствии, не изучается по форме черепушки. Самое важное, истинно-человечное свойство наше не зависит от размера и формы черепа. Наша самая высшая надстройка, она не читается в отличие от речевых зон мозга или рассудка по черепушке.
– Какая же? – спросил кто-то у доктора.
– Разумная доброта, нравственность, но именно то, что и отличает человека от рассудочного животного.
– Всё это общие рассуждения, доктор, – вмешался в разговор насупившийся Рудольф, ставший вдруг фигурой для обсуждения. – Что она такое, эта ваша нравственность? – После длительного общения с Разумовым и «подарочка» от лица нового шефа – новой должности новоприбывшему, его мотало так, что даже в процессе ночного сна ему казалось, что собственные перепутанные мысли гремят внутри него как смятые жестянки, – колют, ранят чувствительные ткани. Так плохо не было и после реабилитации всех систем организма по прибытии на Паралею в самые первые часы.
В том отсеке произошёл следующий разговор, – Почему именно я? – он судорожно сглатывал ком вмиг высохшей слюны.
– А кто? – спросил Разумов. – Разве это вопрос солдата? Или ты тут турист, прибывший для ознакомления с новым голографическим интерьером, специально разработанным земными дизайнерами для утехи любознательным, но завязшим в собственной инфантильности половозрелым юнцам? Если турист, то тогда иди, гуляй, наслаждайся красотами, а с первым же попутным звездолётом возвращайся обратно. С последующим выходом за пределы ГРОЗ навсегда. – Разумов убрал с лица дружескую улыбку, а глаза стали железными и отстранёнными.
– При отбытии мне не было дано информации о том, что я стану тут безгласным рабом, на всё согласным, если приказ свыше… – сказал Разумову Рудольф.
– Разве Вайс не посвятил своему любимчику хотя бы пары часов при подготовке его сюда? – спросил у него Разумов.
– Так вы у любимчика и спросите, – дерзил Рудольф.
– А ты не понял, что о тебе речь?
– Причём тут Вайс? Я же сказал, что ни разу его не видел, чтобы близко, не то, чтобы разговаривать.
– Как же так? – Разумов точно ему не верил. – Ты отправлен сюда по личному распоряжению Вайса. Для того, чтобы ты прошёл тут стажировку для более серьёзной работы. В скором времени ты заменишь тут меня. А уж это, друг мой, такая привилегия, которая мало кому в твоём возрасте и доступна. Так что, ты любимчик богов, хотя богов и с маленькой буквы и богов весьма условных. – В глазах старшего коллеги и местного генерала для своего молодого подчинённого промелькнуло что-то, напоминающее усмешку отнюдь не доброго свойства.
– Не понимаю, о каких богах ваша речь? Я никогда не был любимчиком Вайса. Он был ко мне не просто равнодушен, а и не знал обо мне никогда!
– Да? – добродушно переспросил Разумов, однако, настаивая на своей версии событий. – «Но ведь приказ исходил именно от него. О твоём особом, подчёркиваю, не обычном для новичка и юнца статусе здесь. Ты теперь мне ровня, а если сравнить мою выслугу, мой опыт и полное отсутствие всего этого у тебя, коллега?
– Могла выйти некая путаница, – не соглашался Рудольф. – Вайс не мог знать лично какого-то вчерашнего курсанта. Не тот масштаб, чтобы ему лично обращать на меня, не чтобы особое, а самое обычное внимание.
– Смотря о чём речь, – ответил Разумов. – Может, ты уникум какой? Начальству же виднее. Не хитришь ли ты, отказываясь от родства с героическим дедушкой?
– Я? Ему? С какого же бока я ему родственник? И что в подобных делах значит родство, если бы оно и было? Да и нет его! – Рудольф почти задыхался от возмущения таким странным поворотом и без того тяжкой беседы.
– Нет, и не надо. Будто есть о чём горевать. Чего ты трепещешь весь! Значит, у Вайса были свои соображения на твой счёт. Значит, другие были причины, толкнувшие его на то, чтобы именно тебя прислать мне на будущую замену. Значит, он досконально изучил все твои потенциальные возможности и способности, о которых ты сам пока и не знаешь. Но чтобы принять или отвергнуть выбор Вайса, я сам должен проверить тебя на деле. Тут невозможно оставаться тем пряничным человечком, каким ты был на Земле. Тут не праздничная витрина для украшения. Местные особи за пределами нашего подземного «земного оазиса» сожрут и более чёрствого, более жилистого, костистого и несъедобного. Тут надо быть токсичным для них, чтобы выжить. Ты же не думаешь, что проторчишь безвылазно в недрах обустроенных лабиринтов?
– Странно, – пробормотал Рудольф, – Моя мать дразнила моего отца пряничным человечком. Какое странное совпадение….
– Да нет никакого совпадения. Просто я хорошо знал твоего отца. Он сам и шутил, обзывая себя пряничным человечком, – Разумов положил руку на его плечо, словно бы в утешение. – Рудольф, чтобы смыть тень с твоей души, которую я вдруг ненароком уронил… Я же имел в виду, что Вайс как реальный земной старожил, каких мало, может иметь родственные связи, например, с твоими предками. С дедом, например. Даже с прадедом, или с бабушкой. Есть же у тебя бабушка?
– Я знаю свою родословную и по линии отца, и по линии матери. Нет там Вайса ни с какого бока. Иначе, я бы знал.
– Ну и ладно. Оно тебе надо? Или мне это что-то добавит к насущной радости бытия? – Похоже, Разумов даже обрадовался, что никаких родственных связей с высшими управленцами не обнаружено.
– Воронов отправил меня сюда. Он питал ко мне глубокую личную неприязнь. Не хотел оставлять меня на Земле, чтобы не убить при случае, – выпалил вдруг Рудольф.
–Вот как! – воскликнул Разумов. – А он мог! Он личным врагам спуска никогда не давал. Он, несмотря на свою неординарную мощь, человек патологический в некоторых аспектах своей личности. Но не думаю, что ты смог бы стать его врагом. Ты слишком молод и хрупок для этого. Какие такие проступки ты и смог бы совершить против этого бешеного космического титана? Увлёк его дочь? Да это же смешно. Мне Птич тут рассказал кое-что о ней. Расслабился он, как прибыл сюда. Ослабел при перелёте, вот и разоткровенничался. Она постыдная мука его души. Ржавчина, осевшая на сердце. Робина Бёрда знаю давно. Он чистейшая душа, и мути она в нём оставила достаточно, чтобы даже я понял, с кем пришлось ему столкнуться. А ведь он о ней и слова негативного не сказал. Всё вокруг, да около. Сидит она в нём прочно и так, как гвоздь, забитый в страдающую мякоть тела. Мне много слов и не надо, чтобы всё понять. Негодная девчонка, запущенная педагогически собственным же отцом. Отец же не захотел отдавать её в школьный городок, как почти все и делают. Умершую Нику я ни в чём не обвиняю. Она сама для Воронова старшей дочерью была, к тому же психически не очень здоровой. Он вообразил, что будет для дочери таким же превосходным воспитателем, каким являлся для своих будущих космических птиц – учеников. Мы тут предельно откровенны друг с другом, как ты уже понял. И ты будь таким же. Иначе тут нельзя. Всякая личная боль всегда у нас общая. Если же есть что-то до того интимное, что товарищам не расскажешь, для этого есть у нас доктор Франк Штерн. Целитель наших душ, не только и тел…
Он встряхнул несуществующими уже волосами. В столовом отсеке всё внимание присутствующих сосредоточилось на нём..
– Надеюсь, что вы ставите этот вопрос не ради себя, а ради дополнительного просвещения наших молодых друзей, – доктор кивнул на окружающий их молодняк, состоящий в основном из штрафников – юных космодесантников. – Нравственность – индикатор развития. Наличие вектора, устремлённого вверх. Безостановочное движение к тому, что принято считать совершенством, невозможно без опоры на неё. Если она наличествует в системе ценностей человека и проявляет себя в его поступках, с развитием всё в порядке. А если её нет в тех или иных проявлениях того, кто мнит себя мыслящим, то это знак деградации, падения вниз, в низшие формы существования.
– А если человека туда, вниз, толкает необоримая сила? – Рудольф стал ещё мрачнее.
– Какая такая сила может заставить человека перестать быть человеком? – доктор проницательно вглядывался в его лицо, очевидно чувствуя, что с ним творится что-то не ладное. – Человек потому и человек, что стоит выше животных законов. У него всегда есть свобода выбора.
– Так уж и всегда?
– А разве нет?
– Лука вы наш добросердечный! – Рудольф смотрел на доктора с ненавистью. – Читать детишкам лекции о всепобеждающем добре и вечно немощном зле это легко. А если всё сложнее? Намного сложнее…
– Какой Лука? Апостол?
– Не знаю, о каком таком апостоле речь. Не читал, знаете ли, сказок из серии «Религии древнего мира». Я имею в виду один литературный персонаж, впрочем, из той же самой древней серии. Случайно как-то видел в живом музее – театре. Пьеса называлась «На дне». Имя автора странное, – не помню. Бурный? Горный? А! Горький! Так там был один такой добрый всеутешитель Лука-странник. Всё утешал тех, кто валялись на нищенских лохмотьях или на смертном одре без шанса восстать им из скотства и уж тем более воскреснуть. «Будьте, как дети, и откроется вам царствие небесное! Терпите, любите»!
– Что с вами, мой друг? Может, мы пройдём ко мне и продолжим нашу беседу наедине? У вас же есть такая потребность выговориться о том, что и является на данный момент генератором вашей психической бури, – доброжелательно по-прежнему сказал ему доктор.
– Какой такой бури? Вы усмиритель бурь, к тому же! – Рудольф громко засмеялся. Ему слабым эхом ответили некоторые из ребят, мало что понявшие из их странного препирательства.
– В некотором роде это так и есть. Я же психотерапевт, а не только лечащий врач. У нас тут, Рудольф, все овладевают смежными профессиями по своему выбору. Надо сказать, я удивлён вашими историко-литературными познаниями. Ну, надо же, Горький! Буревестник древней революции! Не знал, что есть космодесантники, знакомые с его творчеством.
– Так у меня мать – музейный работник.
– Так она, насколько мне известно, очень далека от русской истории. Она даже живёт на другом континенте, – доктор весьма ловко уводил молодого космодесантника от темы, мутившей тому душу.
– Почему на другом континенте? Она в Европе живёт… – отозвался Рудольф, как-то сразу остывая и удивляясь сам себе. В чём был повинен добрый седовласый дедушка, сидящий напротив?
– Именно. Европа – отдельный континент. Пристыковалась к Русской равнине не так уж и давно по меркам геофизической истории. А Русская равнина – самый древний континент на планете Земля. Потому и устойчивый такой. Археоплита, лежащая на древнейшем закрытом и подземном океане.
– Антинаучно! – встрял один из парней.
– А что научно? – спросил другой. Они о чём-то загалдели, а доктор, довольный, что отвлёк их от Рудольфа, тихо обратился к нему, – И всё же, Рудольф, что же означает ваша личная внешняя перемена? – доктор был любопытен, хотя и подкупал добротой.
– Для вас ничего. А для меня? Я буду «Черепом Судьбы» для тех, кто обо мне сейчас ничего и не знает! – Он ответил вызывающе громко. Но никто его не понял. Все сделали вид, что не придали его словам значения, посчитав их за неудачно сказанную глупость. Доктор вздохнул, – Приходите ко мне, Рудольф. Когда сочтёте возможным…
– Я здоров! – отчеканил он и встал из-за стола, досадуя, что доктор своим приставанием на виду у всех не дал ему спокойно допить вкусный фруктовый компот.
Ночью ему не то приснилась, не то привиделась Лора. Она вошла в его отсек и села на постель, так что осталось непонятным, спал ли он вообще?
– Рудик, – она наклонилась к нему, накрыв его лицо своими длинными и распущенными волосами. На ней было то самое красное платье из «коммунистического флага».
– Тебя послал-то сюда кто? – спросил он, воспринимая провал в трансцендентную расщелину как обыденность и не удивляясь особенно-то.
– Артём Андреевич, – ответила он.
– Воронов? – поразился он.
– Ты так мало знаешь о том, кто он, собственно. А он уже давно не тот Воронов, каким был когда-то до своей экспедиции на Ирис. Он подмена прежнего Воронова на его дубликат! Не совсем, но отчасти так.
– Выходит, я и не знал настоящего. Ведь я стал его учеником уже после того, как он вернулся оттуда. Он сам тебе об этом поведал?
– Нет. Он и не мог.
– А кто же?
– Я не знаю. Кто-то знает, но кто это? Может быть, ты когда-нибудь это поймёшь?
– Зачем же Черепу Судьбы понадобилась такая вот игра? Сбросил меня с Земли, да и забыл давно.
– Он обещал послать тебе моё послание. Вот я и тут.
– Тут? А где это тут?
– В пространстве твоей души! Вот ты чудак какой… а так-то, я дома, конечно. И мы друг для друга пребываем за гранью того мира, в котором мы живём и дышим. Не знаю, как ты, а я поначалу даже дышать без тебя не хотела. Так я убивалась, Рудик! И ведь при ясном беспощадном понимании, что ты-то обо мне не тоскуешь.
– Тоскую… Может, ты теперь останешься? И мы попробуем всё начать сначала уже здесь? Вот увидишь, как хорошо я теперь буду относиться к тебе…
– Смешной ты. Да как я тут останусь? Если меня тут в физической реальности нет!
– Хочешь сказать, что я сошёл с ума?
– Нет. Это другое. Ты потом и сам разберёшься. Только не будешь ты ни к кому хорошо относиться. Не тот ты человек, чтобы женщине было с тобой рядом удобно существовать. Особенно той, которую ты полюбишь.
– Нужда была, любить хоть кого. Да и кем тут можно очароваться? Ты на Земле никому не рассказывай об этой встрече, и я буду молчать, само собой. А то нас точно умалишёнными сочтут… – и произнося всю эту галиматью, он в то же время отчётливо понимал своё же сдвинутое состояние на данный момент. Он пребывал в раздвоенности ощущений и мыслей.
– Я хотела рассказать тебе о том, чего ты не знаешь. Ведь мы с тобой уже никогда не увидимся, Рудик. Я любила только тебя одного. Первое увлечение было слишком уж незрелым, если по существу вопроса. Какой спрос с девушки, которой не исполнилось и шестнадцати? А потом не было у меня никого, чтобы там тебе ни нашептало твоё же воображение или домыслы окружающих. До того самого времени, как возник у нас в Академии Александр Иванович… Ты очень проницательный, Рудик, ты чувствовал всегда… Саша хотел, чтобы я жила с ним на Дальнем Востоке, где он и сам жил. Он вовсе не собирался оставаться в Москве хоть сколько-то долго. Я понимала, что не люблю его, но считала, что у меня уже не будет другого шанса наладить свою разлаженную судьбу. Ты не представляешь, но он даже учил меня разной рецептуре блюд…
При этих её словах Рудольф уловил запах жареных кабачков, когда из них делают блинчики. Это было вкусно само по себе, и он лизнул протянутую ладонь Лоры, сразу же ощутив во рту кисловатый и терпкий вкус гранатовых зёрнышек.
– Саша хотел и дочку мою удочерить. Он навещал её вместе со мною в детском городке… Это же до твоего появления было… Рамон – однокашник, друг, можно сказать, что и подружка. Я его так и дразнила Рамошкой. Веришь, трусы перед ним переодевала на пляже, а он отворачивался и краснел.
– Да ты никогда трусов не носила! – перебил он.
– Как же нет? Без трусов, что ли, купалась? Ты помнишь, как мы с тобой на пляже в Подмосковье впервые сблизились?
– В каком смысле сблизились? Оральный секс не есть сближение, детка. Я не любил тебя и не полюбил потом.
– Сама знаю. Чего ж ты метался тогда?
– Да я забыл тебя на другой же день! Так ты же, как речная пиявка, присосалась…
– На кого злишься? Разве на меня? На себя ты злишься. Когда ты возник на той лыжной трассе, впервые для меня…
– Лыжная трасса? Когда было? Тогда, когда я увидел, что эта самая лыжня была загажена собачьими кучами? Там же собачники гуляли целой толпой. У них там тоже слёт или смотр продвинутых пород вдруг оказался, рядом с холмами, где и катались на лыжах. Как это по-русски! Мешать друг другу при наличии необъятных пространств…
– Неисцелимая русофобия, переданная тебе твоей матушкой. Не помню я никаких собак, хотя собак я очень люблю. Вроде, где-то и слышался отдалённый лай, весёлый смех… Как удивительно, что об одном и том же событии люди помнят настолько по-разному… Знай я тогда, что ты такой же жестокий, как твоя мать, избегала бы тебя. Пробегала мимо, закрыв глаза. Слова бы не произнесла, даже если бы ты меня не аттестовал по тем модулям… Теперь послушай, обличитель русских недостатков, у кого русский отец и кто сам стал отцом русского сына, что помню я. Было так, как если бы на заснеженном холме получить удар молнии в макушку! При том, что вокруг ледяные поля, а небо над тобой синее-синее, как глаза Артура… Невозможность, которая всё же случилась. Я получила нечто вроде сквозного ожога, пронзившего меня от головы до пяток. Наверное, поэтому у Артура такие синие глаза получились, как февральское небо в тот самый день, когда я и увидела тебя. Я не могла сразу же сказать Саше, что не люблю его после того, как тебя встретила. Поэтому я какое-то время встречалась и с ним, и с тобой… я вовсе не питала иллюзий, что ты будешь моим. Всего лишь поняла, что не надо торопиться и связывать себя с тем, кого не люблю, как бы ни был этот человек ценен сам по себе. Даже если ты уйдёшь от меня, надо искать того, кто и станет настоящей уже судьбой. И это точно не Саша… Я жалела его, всё тянула с признанием, что влюбилась в другого. И да! Он мог стать отцом Артура, но им стал ты!
– Отлично. Днём ныряла в бочку к Диогену, где его жалела, а ночью ко мне приходила, плача от безумной любви ко мне, как говорила. Я бы не удивился, что твоя мать и твой гениальный папа скрыли генетический паспорт ребёнка, а мне сунули в нос фальшивку, отлично понимая, что не буду я шарить в поисках доступа в информационную закрытую базу хранения генетических данных землян для того, чтобы удостовериться. А мой ли это сын?
– Он твой. И я показала тебе настоящий генетический паспорт нашего сына. Если бы ты знал, каким понимающим человеком был Саша. Он сказал: «Ларочка, я понял всё сразу, как только увидел его в одной аудитории рядом с тобой. Не надо твоих объяснений. Мне жаль, что я не сумел оказать на тебя в своё время такое воздействие, чтобы ты смогла сказать мне о том, в чём боишься признаться открыто. Мне страшно больно. А ты, Ларочка, очень скоро поймёшь, как неверен и этот твой выбор. Не твой он человек, Ларочка. Ты опять будешь затянута в воронку скорбей». Он называл меня Ларочкой. «Видимо, характер твой, родовые задатки твои программируют тебя на несчастья. Жаль твою дочку. Я успел полюбить малышку. Может твоя мама позволит мне удочерить её, если я найду себе другую жену? Не хотел я жениться, но могу ради ребёнка, чтобы дать Нелли ощущение настоящей семьи».
Я ответила: «Не дадут моя мать и мой отец тебе такого разрешения. Никогда. Да я и сама не пойду на то, чтобы моя дочь жила в чужой семье. Пусть уж в своей родной семье останется, как бы ни была эта семья далека от образцовой. Я и сама почти всегда жила в детском городке. Родители уж слишком загружены работой во благо Земли, а моё благо это так, пустяк, исчезающе ничтожный в их мнении. Будет Родине хорошо, значит и мне тоже. Их и самих так воспитывали. В нашей семье никто особенно-то друг друга не любил, зато все любили земное человечество. Так часто бывает, а я думаю, что это лишь оправдание собственной эмоциональной скудости при весьма просвещённом уме, конечно. Тот мой разговор с Сашей был последним. И отношения наши сразу же прекратились. Он отбыл на свой Дальний Восток. Ведь ты сам, Рудик, настолько сильно меня желал тогда… разве не так? Артур не мог быть сыном другого. Артур твой сын… Его необычная красота дар мне свыше за мои незаслуженные страдания. И не только прошлые, но и будущие. У меня никогда не будет счастья, не будет уже такой любви… ты первый, кого я полюбила по-настоящему. И ты таким останешься для меня навсегда. Неповторимым. Хотя я вовсе не обещаю тебе стать монашкой, поскольку тебе оно ни к чему. Я тоже буду как-то и по необходимости налаживать свою личную жизнь. Вдруг и получится? Но о Саше я и теперь не жалею. Зачем он мне? После тебя у меня уже другое представление о личном счастье, о том, каким должен быть мой мужчина. И потом, отец Ксении рассказал мне уже после твоего отбытия, когда навестил меня в «Сапфире», где я и очутилась, что у твоего деда со странной змеиной фамилией невероятной яркости синие глаза. Только цвет волос светлый, как у тебя. А у Артура волосы как у моей мамы, каштановые. Нет никакой загадки, Рудик.
