Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
Тут Ксения ужаснулась тому, как жизнь Веги была похожа на её же, Ксении, собственную и путаную жизнь. И размышляя о противной Веге, она жалела и оправдывала не Вегу, а себя. Вега из-за корпоративной гордыни, пропитавшей всю мощную структуру ГРОЗ, уже не могла, как Ксения идти в аграрные города. Цветоводом – птицеводом. Или рыбу с кальмарами разводить. Она не была склонна к научным изысканиям, теоретической и прочей практической всякой науке, а вот гордыня особого рода не позволила ей уйти оттуда, откуда никто и никогда не уходил добровольно. Уйди она, так он бы её не подпустил к себе уже никогда. Она бы даже не узнала, где обучаются её дети по тем самым методикам, что были разработаны самим отцом. Вот и стала Вега жить на разрыв, стала психом. А исполнительному мужу пришлось сбежать, куда подальше. Как и Роберту Бёрду – ненужному мужу самой Ксении тоже пришлось скрыться за горизонт как ущербному месяцу от юной зари-жены подальше. Правда, её несравненный космодесантник Рудольф Венд и рядом не стоял с такой величиной, как его шеф Артём Андреевич Воронов – её отец.
Отец щурился на воду. Он соглашался со всем, чего бы она ему ни несла, а может, не хотел вступать в напрасные препирательства. – Ты о Веге-то чего вспомнила? Ты откуда её знаешь? Кто рассказал обо всём? Некому ведь было. Мужчины не болтливы, а подруг у тебя там нет.
– У меня более серьёзный информатор. Вот бы ты и удивился, как узнал бы, кто. И чтобы ты не подумал о ком недостойно, я скажу. Мне обо всём Карина Венд – мама Рудольфа и рассказала. Даже Рудольф ничего о Веге не знал, да и никто особо-то нос свой в такие вот информационные щели не суёт. Себе дороже, защемить может, а информация-то самого никчемного свойства, мусорная. Чуешь, как она тебя отслеживает до сих пор? Она как та Пелагея для своего бывшего Змеелова, враг твой заклятый и тебя любящий до сих пор.
Хотелось Ксении и ещё добавить ему, что такая убьёт и не вздрогнет, как будет у неё уверенность, что ничего ей за то не будет. Белокурый Отелло в женском декольте. Но Карина законы чтит, комфорт до жути любит, и яд, накопленный в своей пасти, чаями как дедушкин мёд запивает, хотя и давится. Да и папочка не Дездемона по счастью, поскольку лыс и пол другой имеет. Сам любого обидчика первый удушит. И Карина отлично это знает. Потому и в башне музейной она сидит, что весь мир ненавидит, а его пуще всех. И маму Карина жалела только потому, что он маму не любил никогда, что мама страдалица была. А саму Ксению ненавидела как его порождение. Вот кто его истинная половина. Карина.
Отречение от отца.
– Нет мне до твоих женщин, ни прошлых, ни будущих, никакого дела! – сказала она, подумав внезапно, что так оно и есть. Хотя до смерти мамы было не так. Дочь отслеживала всех приближённых «коллег» отца, если они обладали женскими и привлекательными лицами, будто они были её личными соперницами. – Как ты понимаешь, я подобными разговорами только спасаюсь от муки. Отвлечёшься, не так и больно. Ну, пожалуйста, ты не только мой отец, а очень авторитетный человек в ГРОЗ, пошли и меня на Трол! Я смогу! Я хочу себе репутацию заново сшить из тех клочьев, во что её превратила.
– Умна ты, только возраст и виноват в твоих глупостях житейских. А как я хотел тебя с детства в космический городок отдать. И темперамент, и стать, бесстрашие и ум –всё в тебе есть, всем природа в содружестве с Творцом благосклонно тебя наделили. Мать не дала. Засунула в балетную студию, а по сути-то, в человеческое охвостье ты попала с таким вот образовательным багажом. Никому ты не нужна в нашей структуре, у нас шкала ценностная совсем другая. Все эти «па-де-труа» – смех же! Ты умрёшь от первой же серьёзной перегрузки. Ты вот над Пелагеей потешалась, а она из драгоценных космических сплавов женщина. А ты бумажная фея-раскраска, что называется для «любования очес».
– Ну, спасибо, что не кошкой драной обозвал, как бывало. Повысил до ранга бумажной феи.
– Ну не хочешь быть бумажной, будь фарфоровой. Вот как у мамы в шкафу, красотки сияют голыми и белыми ножками да матовыми личиками. Какую ни возьми, с тебя слеплена…
Он держался за перила хрупкого мостика, наваливался на них, глядя вниз в прохладный, манящий и неудержимо убегающий поток, – только никакое его убегание вперёд не меняло картины самой реки. Всё та же вода журчала и сияла в глаза, всё те же камушки – окатыши торчали из подводных песчаных барханов сквозь стеклянную прозрачность, её непрерывную подвижность. Перила опасно накренились под его мощью, но он не боялся туда свалиться, речка была ему по пояс.
– Ты что-то отъелся за последнее время, – укорила она его немилостиво, – ну есть горилла мускулистая, а не эталон человека космического. Ради тебя уже и звездолёты надо строить более громоздкие.
– Спасибо, что хоть так повеселила.
Он опять горестно свесил свою лысую голову, вспомнив, что нет уже в доме той, кто их, фарфоровые и дорогие никчемности, любовно перебирала, да протирала время от времени, радуясь своей неведомой внутренней игре, как дитя какое. Некого уже и радовать такой вот белибердой, некому дарить, зубки заговаривать, чтобы вину несомненную перед нею поглубже в себе спрятать. Некого по пушистой головке погладить в собственном родовом гнезде, ни жену нежную, ни дочь непутёвую.
– Тебя любой утончённый человек за счастье немыслимое почтёт, – произнёс он виновато и примирительно. – Чего тебе сдались эти космические бродяги? Да и по любому на планету Трол не предвидится пока посылать никаких десантниц, тем более лягушки-путешественницы, только и умеющие, что трясти своими тонкими лапками, там не надобны, – так он отомстил ей за «гориллу». – Едва вынут наружу из звездолёта, посмеются, да и забросят на Землю обратно с просьбой разобраться, у кого из наличного состава космической структуры с головой непорядок, раз такую хлипкую живность им посылает. Там не космические ясли, дурочка. Там грубые военные. Там чуждый мир расстилается вокруг, и наши люди гибнут там, несмотря на райские пейзажи и на вполне безобидных по виду, полусонных местных обитателей, настолько и похожих на нас, что поставь рядом, не отличишь, где землянин, где местный, если одеть в одинаковую одежду. Загадочный мир, но не исключено, что давно уж заброшенная и забытая наша же земная колония. Так-то вот. Другие миры – не игры в благоустроенной песочнице, а ты и на Земле попала в зыбучие пески. Забудь о своём беглеце. Если бежит сам, не догонишь, как ни старайся.
– Эх ты, лошадушка ты моя! – сказала дочь отцу, сбрасывая чёрный плат с золотых и юно блистающих волос. – Где же утратил ты свою рыжую гриву? А как не хватало маме того, чтобы погладить тебя по волосам, которых не было. Я настолько любила тебя в детстве. Думала, что роднее и ближе не будет никого и никогда.
– А сейчас? – спросил отец.
– Зачем тебе сейчас я? Моя боль, моя душа. У тебя есть Рита, да и мало ли кто ещё. Я не люблю тебя. И уже никогда не полюблю. И не прощу никогда. Рожай себе других дочерей. Для тебя и нет в том проблем. Разве ты старик?
Чёрный шёлковый платок, брошенный в реку с утлого лесного мостика, вздулся пузырём и заколыхался, поплыл по течению. Утлый лесной мостик не был тут предусмотрен, чтобы не всюду бродили вездесущие люди, нарушающие скрытую жизнь сохранившихся природных и пугливых обитателей, но был кем-то самовольно и старательно сделан, – каким-то тайным сообществом любителей прогулок именно здесь.
Полупрозрачный треугольник платка напоминал уродливого морского ската, трепыхался своими концами как живыми, уносимый течением лесной прозрачной и мелкой речки в сторону зелёных дебрей, совершенно одичавших там, где обустроенный лесопарк переходил в подлинные леса за границей наземной вакуумной дороги. Как и сама речка, входя в трубы, выходила за той же дорогой в стремлении слиться с настоящей полноводной рекой, исчезнуть навсегда в чужой для себя бескрайности. Или и там она сохраняла свою водную память о прежнем маленьком и живописном русле? Но глупые эти размышления уносили вслед за водой острую муку Ксении, она шла по берегу за уносимым платком, забыв об отце, оставленном у шаткого мостика.
И он не позвал её, понимая её приговор себе, понимая её правоту. И только радовался тому, что она ушла и не видит, как он плачет позорными мужскими слезами, хотя в такой ситуации, когда уплывала навсегда вся его прошлая семейная жизнь, не было для него позора в истечении человеческого горя из его очерствелого, но в меру, сердца. Сильно похудевшая в последнее время спинка любимой всегда дочери, – и в минуты ласки, и в минуты зверского гнева, не оправданного никакой всеохватной любовью или проступками самой златоволосой девочки, – скрылась в путанице прибрежной высоченной травы, сплетённой в единое непролазное целое с кустарником. Какие-то любители протоптали вполне себе приличную тропу в непроходимой подмосковной сельве вдоль берега речки. Отец вспомнил о её босых ногах, тревожась за их сохранность. Вдруг обдерётся о корень, или кто ужалит, гадюка или какая иная нечисть из числа мелких, но зловредных насекомых, живущих в своих измерениях дремучих трав. До сих пор время от времени открывают новые виды на Земле, а уж казалось, всё истоптано, всё изучено, как в собственном кармане.
И он сунул руку в карман, вытащив аметистовую нежно – сиреневую брошь в виде цветка ириса на зелёном нефритовом стебле с жёлтыми переливами в сердцевине самого цветка. Двухцветный камень назывался аметрин, вот о чём он вспомнил. Незаметным движением, подойдя к телу жены после дочери, он вытащил каменный цветок из гробового вместилища.
– Прости меня, Ника, – прошептал он, – этот каменный цветок не сможет уже украсить твои наряды. Там, где ты теперь, он уже и ни к чему. А я… – и он склонился над речкой, ощущая дикую резь в глазах, неприученных к слезам. Скупые слёзы жгли и воспаляли не столько глаза, сколько его душу. Он поступил так, вероятно и кощунственно, если с учётом традиций, которые он не чтил, да и не знал толком. Он хотел оставить каменный ирис себе на память, от которой он не пожелал отказаться даже в те самые страшные свои минуты, когда его выталкивало из жизни в ту, не определимую словами область, хотя ей и дают общее название – ничто, куда вытолкнуло пару суток назад Нику. К чему отдавать брошь зеву подземной плазменной печи крематория, за мгновения испепелившему то, что было несчастной Никой, матерью ушедшей несчастливицы дочери.
Почему он так назвал её даже про себя – несчастливицей? Он одёрнул сам себя. Кто, как не она заслуживает счастья, его девочка – солнечный зайчик. Да разве всегда в отцовской власти дать счастье своей дочери? Если она страдает больше из-за живого мерзавца, чем из-за утраты родной матери. И он прекрасно это понимал. Ему хотелось убить наглого двуликого космического десантника с двойным именем. Убить ударом кулака. И отец радовался тому, что тот пребывает не в зоне его досягаемости. Пусть летит на хрен, пусть не возвращается, как не вернулось столько достойных ребят, друзей. Но ничтожный блудный сын Земли точно вернётся! В чём ином, а уж в этом-то отец и не сомневался.
Обретение инопланетной судьбы
Первая встреча с инопланетянкой
Отец был уверен, что Воронов обязательно устроит ему коварную, но законную по форме, ловушку. Что не в девчонке дело, поскольку все девчонки становятся женщинами. Если только Воронов не желал, чтобы она стала тем самым исключением из правила, обзываемое в старину «старой девой». Воронов, как ни повреждён своей головой по причине страшного испытания в одной далёкой космической колонии, всё же не лишён определённого здравомыслия, уж если имеет такой статус и отнюдь не плёвую должность в структуре ГРОЗ. Только кто слушает отцов? И чего было слушать папу по фамилии Паникин, если он ничего не мог в сложившейся ситуации? Ни предотвратить надвигающейся несправедливости, ни исправить её потом. Если он давно и навсегда покинул структуру ГРОЗ, куда оказался впаян его сын по собственной и великой охоте, не считаясь нисколько с мнением отца.
Фамилию отца он сменил ещё в детстве, попросив мать оформить ему её девичью и родовую фамилию. Она никогда не меняла свою фамилию и, живя с отцом, оставалась Кариной Венд. А когда они развелись, мать так и не обзавелась новым мужем. Возможно, ничуть и не стремясь к той гармонии, каковую многие женщины ищут в мужчинах, обретя её в себе самой. Она предложила сыну окончательно перебраться жить в германоязычную среду. Вместе с фамилией мать сменила ему и имя, данное при рождении отцом. Так что вместо Радослава Паникина стал он Рудольфом Вендом. Жить с матерью он не захотел и никогда о том не пожалел. Смене фамилии посодействовал смешной сам по себе факт, а вовсе не нелюбовь к родному отцу, всегда бывшему отцом любящим и по мере своей заботливым. Измену своему имени отец сыну долго не прощал. А, может быть, так и не простил окончательно. Он редко называл сына по имени и заметно отдалился. Звал «сынок» с таким характерным пренебрежением, словно говорил «сосунок». Отец так и не удосужился вникнуть в причину смены фамилии. Имя-то ещё можно было отстоять, воздействуй он сам на мамашу своим взрослым авторитетом, своей остаточной властью, пусть и бывшего, а мужа. А что мог мальчишка? Он, вроде, и закапризничал, а мать ответила: «Так и оставайся Паникиным. Мне-то что? Радослав Венд звучит нелепо. А Рудольф Венд – вполне гармонично. Да и устала я от этих «славов». Если ты мой сын, носи то имя, которое я и дала тебе как мать».
Ещё в школьном городке начального цикла обучения его за конфликтность и драчливость прозвали «Паникой – воином», перековеркав русскую насмешку про «Анику – воина». Не терпя насмешек и кличек, он и стал Вендом. Хотя и тут без клички не обошлось. Его стали звать «Винт», смеясь над самой возможностью убежать от клички. Но по звучанию что Венд, что винт очень похожи, и кличка перестала таковою быть, перестала задевать. В ней не было ничего смешного или оскорбительного, и как-то постепенно кличка отлипла, когда все неизбежно подросли. Но клички преследовали его и потом, вначале нелепые со стороны сокурсников, потом ласковые со стороны девушек. А и тут на Троле ему уже приклеили прозвище «Второй». Почему второй? Первым Рудольфом был Разумов – Главный Ответственный Распорядитель земной базы.
– Ну и времечко ты выбрал! Не удачное для пешей прогулки, – перехватил его у самого выхода из подземного города Разумов. Едва о нём подумал, как он тут как тут. Возник как из-под земли, если было уместно так подумать о человеке, живущем под инопланетной землёй. – Или ты, как и Арсений Рахманов, стал одержим древними и почившими давно цивилизациями? Я ему тут сказал, как ты поймёшь их прошлое, если мы не понимаем их настоящее в полной мере? – но задерживать его Разумов не стал, спешил куда-то и только махнул рукой. Мол, вся ответственность на тебе. Сам не маленький, а в свободное время гуляй, где хочешь.
После затяжных дождей все тропы в горах раскисли, а местами размыты полностью и завалены смытыми вниз обломками старых разрушенных пород. Совершали лишь облёты объектов, как обычно, а гулять и купаться не выходили. Но Рудольф делал вылазки к ближайшему озеру на свой страх и риск. База располагалась рядом. Вода озера после дождей была тёплая, как выражаются в таких случаях, «парное молоко». Молочно-мутная от примесей дна, взбаламученных дождями, от принесённого дождевыми потоками каменного крошева, она была теплее воздуха и грела кожу. В ясную погоду озеро обретало небесный цвет, – синий, прозрачный, – с наплывами белого дна по мелководью, и казалось земным. Но небо над водой нависало чужое. Странного, зеленовато-бирюзового оттенка, оно напоминало какую-то давно забытую раскраску из детского альбома. Отчего-то казалось наивным, придуманным и сильно приближенным, как потолок. Только встань на цыпочки, протяни руку и ощутишь кончиками пальцев его мягкую податливость прикосновению. Но ни добрым, ни наивным, ни податливо-мягким мир под этим небесным куполом вовсе не являлся.
Своей конфигурацией озеро напоминало гигантскую диковинную чашу с отбитыми частично краями. Отвесные красноватые скалы нависали над водной поверхностью, мерцая звёздными вкраплениями слюды в них и выходящими на поверхность разноцветными жилами местных богатств. Горы были старые, но сокровища их никем не востребованы. Будто неведомый великан – демиург любовно выточил гигантскую чашу, наполнил лазурной целебной жидкостью, да выронил её из рук, и она, упав, легла на бок, лишь частично выплеснув из себя своё содержимое. Там, где отсутствовали отвесные и словно отполированные скалы над безмятежной водой, там простирались уникальные белые, местами голубоватые пески, мягкие как тальк, нагревающиеся под дневными лучами Магниус и сохраняющие своё искристое тепло до темноты.
В те промежутки, где скалы нехотя отодвигались от кромки озера, втиснулись жадные и обильные местные растения, древовидные кустарники, чьи корневища полоскались и в самой воде. Разрушая своим напором скальные породы, они пытались карабкаться и вверх, и им это удавалось. Старые горы не очень препятствовали их натужной борьбе за жизненное пространство. Кустарники цвели и плодоносили одновременно, и плоды съедобные, хотя мало сладкие, и не всем нравились. Но они не лишённые заманчивости из-за своего одуряющего, практически кондитерского запаха, вполне годились на десерт. Вначале, пока первые экспедиции не разбили собственных фруктовых плантаций в долинах, плоды и употреблялись для изготовления десерта. В долинах растения разрастались до непролазных чащ, где отдельные их экземпляры достигали высоты и толщины настоящих деревьев. Нежно сиреневые, розоватые листья с серебристой изнанкой, длинные и остроконечные, тонкие и трепетные, создавали розоватую же тень. Не сумрачную, а полупрозрачную, кружевную. Сами плоды таились в бежевой кожуре, как топлёная и густая сливочная каша, или скорее, как банановая мякоть, но с косточкой внутри.
Земляне, попадая сюда впервые, замирали в восхищении, кто вопросительно, кто-то утвердительно произносили: «Мы попали в Рай»?! Только не обнаружил никто в замысловатых растительных кущах юную Еву, если задумывался о том на пару мгновений. Сами диковинные плоды своей загорелой телесностью среди трепещущих листьев напоминали о прячущейся где-то поблизости соблазнительнице. Неземной аромат будил атавистическую скрытую память о первобытных блаженных временах. Насколько они и были блаженными, никто проверить не мог.
«Озеро грёз» – так оно именовалось среди землян. Рудольф про себя обзывал озеро «Анима» – концентрированная женская сущность, скрытая в человеческом подсознании, по классификации древнего психоаналитика Юнга. Однажды найденный в электронном архиве, Юнг, прочитанный лишь урывками, стал противен за фашистские воззрения и прочий сумбур его книг, которые даже профессиональные историки не всегда могли одолеть. Мышление иных сочинителей казалось ему какой-то болезненной аномалией, ни к чему не приводящей в итоге, ничем не обогащающей, невозможной для использования. В Эпоху Глобальных Войн заодно с заданной деградацией большинства, зачем-то развивали схоластически – витиеватые, усложнённые и столь же бесплодные умствования для так называемых гуманитариев, как правило, праздных. Кому нужна сия заплесневелая премудрость? Или же то, что под вывеской таковой себя подавало. Премудрые эти витии не разрешили ни один из поставленных вековечных вопросов. Что есть человек? Каждое поколение решало вопрос по-своему и оставляло его нерешённым последующим поколениям. Мудрецы же умирали с младенческим опаловым туманом в голове, с каким и рождались на свет в головоломной Вселенной. Зашифровал ли её кто умышленно? Или она, как и сам человек, также непрерывно изменялась, развивалась и стремилась к постижению собственных тайн, скрытых в её информационных носителях, к своему самораскрытию? А также какой-то своей частью и деградировала? Научные, технические прыжки за горизонты былых представлений и систем не решали загадку самого человека, и даже не приближали к ней. Почему так было? Всё тот же опаловый переливчатый туман укрывал собой тайну происхождения и смыслового появления человека во Вселенной.
Но метафизика не являлась предметом сосредоточения мыслей для людей, живущих в небольшой земной колонии на планете Трол. В основном, людей военных, техничных, с отшлифованным, блестящим, но узко заточенным умением делать то, что им было тут поручено и предписано делать. Мыслители широкого гуманитарного профиля тут не приживались. Они предпочитали размышлять где-то под синими небесами, сидя в своих уютных жилищах, цветниках, комфортных конференцзалах. Говорильня мало к чему их обязывала, но в человеческой истории именно они, «булат – балагуры» были зачинщиками всех человечьих свар и античеловеческих проектов, приводящих к глобальным побоищам. Но разве они того хотели? Они хотели только истины и блага, а выводить людей из слепых тупиков и смертоносных лабиринтов приходилось всегда людям – деятелям, людям – труженикам и технарям. Корявым практикам, короче. Утончённые мыслители даже свои заблуждения вписывали в золотые скрижали человеческой мудрости, а вину за всё несли плохо их понявшие политики и вожди. Те, кто и воплощали всегда гениальные (а как же иначе?) замыслы жрецов – провидцев – «водителей по пустыням» в жизнь. Могло быть и такое, что подлинные виновники так и остались сокрытыми за Юнгами, Платонами, Моисеями и прочими учителями-пророками, как и утверждали въедливые конспирологи.
Вода обладала целебным воздействием, так все считали. Но скорее всего, так казалось от её насыщенного цвета. Цвет грел психику, давал иллюзию, что душа погружается в небесную лазурь, плывет по ней и соединяется с бескрайней душой Мироздания. Анима выплывала из его подсознательных глубин, или из озера? Её лицо, – словно сама она ушла, а своё отражение оставила на глади озера, – имело тот же зыбкий водянистый оттенок. Кем она являлась? Сном? Он не спал. Мечтой? Он не принадлежал к мечтателям. Потому и не грезил, что местная Ева где-то тут и скрывалась за горами – долами, и ещё явится в своей торжествующей реальности, девственной первозданной чистоте, как и сама здешняя природа вокруг.
Горную страну континентальная цивилизация отчего-то так и не освоила. Им и огромных плодородных равнин более чем хватало. Некоторые из совсем уж юных землян втайне верили, что ограниченный горами «Рай» преподнесёт свой заветный плод в ладонях вожделенной девушки. Свои поиски они скрывали за насущными исследованиями, ожидая чуда каждый день. Вместо чуда иные из землян находили тут смерть. Но такое происходит и на Земле. Как сама жизнь даётся не по заслугам, так и отнимается не за тяжкие провинности. Часто без объяснения причин, и даже их отсутствия. Какая может быть вина у погибающего ребёнка, и где скрыта причина долголетия засушенного и засыпающего на ходу никому не нужного порой старца? Вовсе не обязательно являющегося ценным кладом человечества…
Мысль о старце возникла не сама по себе. Ему явственно показалось чьё-то тёмное лицо в обрамлении снежных волос, вынырнувшее из расщелины между скалами. Старик следил за ним. Его глаза мерцали как отточенные острия, направленные прямо на него! Рудольф вздрогнул. Игра воображения, – там искрилась слюда в скальных образованиях. А девушка – инопланетная Ева, та, которая оставила тут своё отражение, которым дразнила, не показалась ни разу.
Он нырнул вглубь, охлаждая голову и отгоняя чёртово наваждение, возникшего, не иначе, от плавящего воздух дневного жара. Какой ещё старик! Откуда бы ему тут и взяться. Беженцы из неизученной и закрытой для землян по многим причинам страны Архипелага, расположенной в пределах океана, жили в предгорьях, малыми поселениями. Сюда же, в самую сердцевину горной страны они не забредали. Они были пугливы. Да мало ли, забрёл какой-то бродяга. Уж точно не призрак. В существование призраков Рудольф не верил, расстройством психики не страдал. Каскад мелких камней, ударившийся о воду, был тому подтверждением. Старик неловко оступился, но не свалился следом. Юркнул как ящерица, как чёрный шнурок, стремительно и ловко в узкую щель, откуда и вылез.
– Эй! – заорал ему Рудольф вслед. – Ты кто?!
– Э – эй! – ответило эхо, отразившись от отвесного камня. Безлюдная тишина насмехалась над его невольным страхом. Выплыв к мелководью, он побрёл к берегу, чувствуя свою наготу как человеческую уязвимость в неизученном мире, свою затерянную жалкость. Чувство противное. Облачившись в одежду и нащупав оружие, Рудольф привычно ощутил себя частью могучего земного человечества, кем и был тут. Он поёрзал спиной и опасливо покосился на ту скалу, из-за которой и вылез неприятный глазастый призрак. Спина странно горела, как от ожога. Возможно, кто и укусил. Мало ли. Он лихорадочно принял прозрачный шарик – нейтрализатор от воздействия любого укуса неизвестного насекомого или прочей твари. Нейтрализатор прохладно и мгновенно растворился во рту. Вообще-то местность была проверенная, опасных насекомых тут практически не было. А в самом озере не водилось никакой ядовитой или хищной для человека живности.
Он включил в контактном браслете обзор местности на тот момент времени, пока он купался. Ничего. Чисто. Просмотрел по фрагментам. Увеличил изображение. Никакого старика. Но ведь был! И ничто не смогло бы его убедить в обратном. Даже супер -технические возможности визуального наблюдения. Реальный дед в чёрном трико на худых ногах и в обширном коротком одеянии поверху. Типичный местный стиль, хотя и карикатурно нескладный из-за мешкотной рубахи, явно бывшей хрычу не по размеру. Он ещё руками замахал, чтобы не упасть, просторные рукава напомнили крылья летучих местных собак – ночных крыланов, крупных пещерных обитателей, но совершенно безвредных и тупых.
Довольно долго он сидел на песке, размышляя по поводу увиденного персонажа, возникшего в райском интерьере. Персонажа неприятного своей уродливостью, выпадающего из заданной чувственной созерцательности явной злобностью, ощутимой мгновенно и на расстоянии. Загребая мягкий и словно женственный песок руками, он неосознанно ласкал его так, как хотел этого не с ним, понятно, а с реальной живой девушкой. В такую минуту подошла бы любая, в меру милая девушка. Райскому видению, отражению неведомо кого, так и суждено, видимо, остаться миражом озера. Не иначе, чёрный дух гор охраняет воздушно водную «Аниму». Было бы любопытно узнать, видят ли её другие ребята? Но кто признается? Купаться сюда рвались поодиночке. Никто никому не задавал вопросов и не стремился в сопровождающие. Группами купались в другом озере, более дальнем, более обширном и не таком тёплом. А тут как-то дружно, не сговариваясь, назначили это место для одиночной релаксации.
Рудольф засмеялся, поняв впервые, какие желания и образы обволакивали тут всех приходящих. Здесь на дне таился водяной Эрос с пригожим лицом девушки, а уж индивидуальные черты иллюзорному лицу каждый был волен придавать сам. Кто какое желал или мечтал видеть. А чьё лицо увидел он? Час вопросов без ответов, усмехнулся он про себя. О такой девушке можно было только мечтать в опасном «звёздном сне» межзвёздного перелёта. Опасном, потому что всегда был риск не проснуться никогда. Но это был неизбежный риск профессии космического десантника.
– Размечтался он! Не для тебя скроено, не тебе и носить, – проскрипел вдруг старческий голос на идеальном русском языке и где-то совсем рядом, – а то напялишь не своё, по швам всё и разойдётся. Явишь всем позорную свою наготу.
Он обернулся, гася в себе инстинктивную панику. О наркотическом воздействии непонятно чего, воды озера или пыльцы цветущих двуполых кустарников, предупреждал доктор Франк Штерн, настоятельно рекомендуя не злоупотреблять купанием в горных озёрах. Здесь в горах и на планете росли особые деревья, мужские и женские, – одни цвели и плодоносили, другие опыляли первых. Рудольф фыркнул носом, пытаясь вытолкнуть зловредную пыльцу из носоглотки. Но он купался тут уже не раз, а такое с ним было впервые. Он погрозил кулаком далёкой, рыжей и крапчатой скале, из-за которой и вылезло то, что он назвал мысленно «духом – охранником». И засмеялся сам над собой во второй раз.
Родственное чаепитие в недружественном шатре
В своём отсеке он включил записи о Лоре и о сыне. Сейчас сын уже ходил где-то там за бездной, на Земле. А в записях он гукал, дрыгал смешными ножками и ручками, смеялся беззубым ртом. Где-то там отец Рудольфа, ставший дедом Паникиным, подбрасывает его к облакам, и он уже что-то ему говорит, называя деда папой. Ему же не суждено увидеть его рост и его осмысленное вхождение в жизнь никогда. Именно с сыном Лоры так не будет. Неизвестно даже, когда он его увидит. Записи о нём, возможно, и прибудут с очередным экипажем, а возможно, и нет. Отец Паникин слишком занят собой, рассеян, да и в текущем времени он Рудольфа как собственного сына давно не держит. Лора могла и вычеркнуть его как мужа навсегда из своей судьбы, как отца из жизни растущего сына. Лора в просторном алом платье с умышленно выставленным загорелым плечом, с босыми ногами, в ожерелье из красной искусственной шпинели на стройной шее, гладила своё обнажённое плечо, кокетничая во время съёмки. От одного вида красных бус, не снимаемых Лорой, его мать – знаток и своеобразный эстет пришла в ужас, считая Лору безвкусной, если она носит такие пошлейшие подделки под подлинные сокровища. Но подлинных сокровищ на всех не хватало, а Лора была вполне себе довольна своими блестящими и прозрачными шариками. Они были даром от возлюбленного, от него – от мужа.
– Натуральная памирская шпинель! – злила она мать Рудольфа, не зная, что украшение – всего лишь имитация. Они пили чай с мамиными кексами в той части маминого сада, который мать оформила под древний средиземноморский дворик, украсив нелепыми колоннами. Для защиты от солнца над столом был натянут нежно-бирюзовый полог. Голубоватые отсветы, играющие на чайной посуде, озаряли всех присутствующих и создавали иллюзию редкого единения, гармоничного времяпрепровождения в уютной семейной тиши.
– Симуляция, и плохая к тому же. Натуральное стекло! – мать презрительно взбалтывала остатки красного, как Лорина «шпинель», сока в бокале, созданным под декоративную старину. Подлинной старины не то, чтобы ей не хватало, как раз напротив. Мама работала музейным спецом. Была брезглива и никогда не поднесла бы к своим губам предмет, из которого неведомо кто и пил когда-то. Может, мерзавец, больной, а то и убийца. Так она говорила, не понимая любви отдельных людей к бытовой старине. Она ценила старину только в своих музеях, в витринах или в закрытых запасниках.
