Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
– Тренировки начинаются на закрытых базах.
Ксения давила ягоды и бросала обратно в тарелку. Он облизывал её пальцы, как любящий пёс. – Остальные возьмём с собой. – Как поживает твой Птич? Твой охранитель от посягательств каменно – яйцевых?
– Перестань. Я уже не живу с Птичем. Как с тобой начали…
– И не только со мной мы начали, – и он просунул руку под её облегающий подол. Ксения стукнула его по руке, – Оскорбляй, если тебя только это и вдохновляет!
Кремень развернулся в их сторону, говоря глазами нечто, что предназначалось одной Ксении.
– Развернись на 180 градусов, как и сидел!
– Ты теперь младший по уровню, – ответил тот спокойно, – а если поднимешь руку, вылетишь из ГРОЗ навсегда.
Первым Каменобродский драться бы не стал. Ещё недавно они были приятели. Из-за девушки – пёрышка стали врагами и, похоже, уже навсегда.
К Каменобродскому подошла Вега. За яркие тигриные глаза её звали «Златоглазка». В тот вечер она была в тёмной блузке, тёмных брючках как парень, и никаких стразов на ней не было. Видимо, решила сменить прежний имидж, коли он не приносил ей улова. Женской принадлежностью был и серебряный узкий поясок. Она обняла Каменобродского, сев рядом. – Сенечка, ты отчего грустишь?
То ли Ксения вывела его из тени, в коей он тихо пребывал прежде, то ли у Веги не было больше выбора. Он ответил ей, обхватив за раздавшуюся талию. Муж, о котором все знали, никого не останавливал, так как он где-то звездил, забыв о земной своей звезде Веге. Или был настолько далеко, что она сама списала его из своей памяти. Дальние опасные полёты были не только привилегией для лучших. Были и ссылки на опасные планеты или в космические колонии для штрафников. Никто не знал, кем был муж, она не распространялась о нём никогда и никому. Ходили смутные, непроверенные слухи, от которых веяло чем-то опасно – ледяным, если к ним попытаться прикоснуться близко с целью проверки, но никто и не пытался. Тёмный же сгусток плавающих в запутанных коридорах и холлах ГРОЗ скользких слухов состоял в том, что дети Веги были от грозного лысого шефа Воронова, чьей любимицей Златоглазка числилась, прикрываясь бесхарактерным мужем. Два мальчика у неё были рыжеволосыми, в то время как муж напоминал кисло – молочный сырок, настолько бесцветным, безвкусным, да к тому безрадостным по виду он был. А сама Вега являлась жгучей брюнеткой. Однажды муж проявил свой характер и не вернулся к ней, застряв в одной из космических колоний.
– Забудь о ней. Она вещь Терминатора, – вот что она сказала Сенечке. Сказала с умыслом громко, чтобы кому надо, тот услышал. Она говорила что-то и ещё, но уже шёпотом, лезла к Каменобродскому губами в самые уши. Он чмокнул её в ответ. Они вместе засмеялись, очень довольные тем, что нашли друг друга столь неожиданно. Конские по грубости волосы парня упали на его лоб. Рудольф поёжился и отстранил Ксению, будто на ней могли остаться пот и запах неопрятного на вид коня. Каменобродский страдал от обильного потоотделения, имея грубую мужичью природу, здоровую и саму по себе, да ещё и удобренную современными возможностями по улучшению и вскрытию всех качеств и задатков сапиенсов. Он был тихоней, не смотря на грубую внешность, из тех, кто всем друг. После всего дружба была вдребезги уничтожена.
– Сенечка, чего тут торчать? – спросила Вега, вглядываясь в невесёлые глаза новоприобретённого друга. О чём он жалел? О потере дружбы или о том, что отвергнут Ксенией столь же неожиданно, сколь и был ею избран? – Полетели купаться?
Она долго озиралась на Рудольфа и Ксению, прежде чем решила подойти. Села в кресло напротив, нога за ногу. Крепкие и сильные, они не были лишены женственности. Из глубоко расстёгнутой блузки выпирала её дважды материнская грудь. Раньше до показного аскетизма она считала себя призом для тех, кто смог проявить хоть в чём-то свою незаурядность, не интересуясь, а считают ли её этим призом те, к кому она подходила сама и предлагала дружбу. Никто, как правило, не отказывался, хотя и не было заметно потерявших от неё голову. И уходила сама. Невозможность глубокой личной привязки по двум причинам, то она не хотела, то не хотели её, раскачали в ней озлобленность. Она давно и сильно переживала о том, как глупо и опрометчиво она отпихнула от себя влиятельного Воронова. Выскользнув из его опекающих тисков в поиске настоящей любви, она никакой любви не нашла. Она не понимала, что терроризируя незнакомых, случайно заходящих в уютный закуток «Персей», девушек, она отпугивала и потенциальных партнёров из тех, кто обращал на неё внимание. Характерная внешность очаровательной Горгоны привлекала многих, особенно новичков. И даже когда она лишила себя густой гривы, сделав причёску под мальчика, она не стала малозаметной, неся в себе уникальный сплав кровей. Её трудно было однозначно отнести к той или иной национальности, но красотой она обладала впечатляющей. Зная это, она и назначила себя королевой «Звёздного Персея». Ресторанчик из-за её железной недоброй воли стал своеобразным мужским клубом, где девушки стали редкостью. Но зато те, кто сюда по незнанию забредали, были нарасхват. Иные и знали о засевшей тут зубастой опасности, но рисковали, имея замысел познакомиться с симпатичным космическим десантником. Самые завлекательные парни, как правило, уходили с храбрыми незнакомками, а Вега, елозя пылающими стразами по высоким табуретам, высиживала свою надежду на длительный роман хоть с кем, кто хотел того же. Ксению по понятной причине она не трогала никогда.
– Не ходи сюда, – обратилась она к Ксении, не глядя на Рудольфа, – Тут все свои, все были родными, пока ты сюда не запорхнула. Он, – и она сурово, с осуждением взглянула на Рудольфа как на обидчика, – улетает, а ты только сунься после в те места, где отдыхают наши ребята. Ножки твои балетные отшибу лично. Задирай их на своей сцене, хотя тебя оттуда и вышибли. Ну, тогда среди своих ботаников- студентов балуйся, учи их жизни. – Презрение, выливаемое на Ксению, было столь обильно, что и черешня стала кислее и сок горек.
– Адвокатура явилась, – ответил он Веге, не признавая за собою никакой вины, не желая знать ни о наличии Каменнобродского, ни о самой Веге, давно её забыв. Рудольф дал Ксении тарелку с черешней, и они пошли к выходу. Агрессивная валькирия ласково задела, когда он проходил, ногой в изящной босоножке. У воительницы были маленькие и совсем не грубые ступни. Её жест означал: «помню всё». За драку с Сенечкой она не злилась. Это были их мужские разборки. Но она была давно не нужна, как и её прощение ничего не значило для него.
Запрет с воспоминаний снят, увы…
В доме матери Ксения бывать не любила. В последнюю встречу память стронула всё со своих мест. Она плакала, вспоминая их первый раз, когда всё было впереди. Белые простыни из запасов матери, признающей только белое бельё, в полумраке сливались с белым телом никогда не загорающей рыжей девушки. – Твоя Лорка – фальшивка! Только и умеет, что тюлюкать на псевдоисторические темы. Тюрлю – тюрлю – тюрлю! Это я, Лора, пою! – но поскольку ревность к Лоре уже утратила всякую актуальность, а вредничать напоследок очень уж хотелось, то пригодилась и Вега. – Подсела, космическая путешественница! Зачем это? Не бывшая ни разу ни на одной из внутренних планет нашей системы, она мнит себя настоятельницей вашего разудалого монастыря. У неё, мне девчонка одна из Космического Поиска говорила, на лобке пирсинг из настоящих бриллиантов, как когда-то было модно у особых, так называемых «гламурных» шлюх. Кто-то из вышестоящих покровителей её был любитель такого вот порочного баловства. Или ты думал, что ей за её несуществующие вояжи выделили персональное жильё в комплексе, где обитают люди из космических структур? Задумайся на эту тему.
– На кой она мне, что я буду о ней задумываться?
– Как это? Ты же её там навещал. Были времена, меня посвятили. Ваше братство и сестринство в этом смысле не святее нас, рабов земной гравитации. До чего же и тесна ваша ГРОЗ! Вы все там перетёрли друг друга, перекрёстное опыление какое-то. Не удивительно, что тебя потянуло в сторону ботанических садов, где ты и нашёл себе выдающийся сорняк с цепким захватническим усиком – свою Лору, жаждущую немедленного оплодотворения, чтобы засеять своими сорняками всю Землю. Родила она – и святая теперь! От кого, вот вопрос!
– Не трогай её! – Он спихнул Ксению на пол. Она упала, утащив простынь. Скатившись следом, он подмял её под себя. Таковой была разминка перед любовью. И нельзя было передать всего, чем они награждали друг друга, какими взаимными ругательствами одаряли, предварительно нашпиговав свою уже преступную любовь, как горячее жаркое укропом и чесноком, обжигаясь друг другом и глотая свою странную любовь, не жуя.
– Сам же первый завалился на раскрашенную под хохлому матрёшку, а меня всё не прощаешь. А всеобщая подруга Вега сразу же приняла вид блюстительницы высокой нравственности. Я теперь хуже всех даже в вашем «Персидском» проходном дворе.
– Ты не Вега. Чего ей терять, если у неё уже двое детей? Мужчинам можно, а ты стала шлюхой, и прежнего отношения не будет. Не нравится – уходи. Мне всё равно кто. К семейной жизни это не имеет отношения.
– Скотина! Знаешь, что я не умею освободиться от твоей власти. Я забуду тебя навек, как только ты свалишь за гелиощит… – Брань чередовалась с любовными касаниями, глушилась на полуслове поцелуем и опять произносилась с тональностью, с какой нормальные люди милуют друг друга. Безумный треугольник, ни одна из сторон которого нормальной не являлась.
– Ты только делала вид, что боишься себя уронить, но только об этом и мечтала. Тебе хотелось всем дать себя на дегустацию, чтобы прочувствовали, как ты необыкновенна. Чтобы разлюбили свои пресные яства. Только никто к тебе не побежал. Один я, дурак, да старый Робин. Птич ощипанный.
– Как же не побежали бы. Я сама всех отлягнула, я…
– И каков по численности был тот табун скакунов?
– Ну, уж с тобой-то несравнимо! Боже, если ты есть, поверни время вспять, чтобы в той колоннаде я отшибла ему и вторую ногу, и он не потащился бы за мной! – Она кощунственно обращалась к Богу, как к кому-то, кто сидел на краю постели в скомканных простынях, перепачканных черешней. Вот бы её верующая мама послушала свою блудную дочь, поминающую имя Божие всуе. А его мать? Как же она орала, тряся перед ним простынёй, из которой сыпались засохшие черешневые косточки, когда он прилетел с нею проститься перед отлётом. Она специально хранила её, комом убранную, чтобы устыдить его за непотребство. И прощания как такового не было. Он развернулся и ушёл. Она кинула вслед бельевой ком и презрительно произнесла, – Возьми своей «как бы жене» в подарок. Ей будет, что вспомнить.
В то время как придавленная его отбытием Лора, покорная всему, сидела с маленьким Артуром в их бедном семейном отеле и деревенела от горя, Ксения примчалась в сектор отлёта военных звездолётов. Бесполезно, безумно крикливо с её стороны, безотрадно для него.
Сцена в баре «Персей» воспроизвелась услужливой памятью вместе с последующей ночью в щемящих подробностях, и жалость сейчас вызывала исключительно Ксения, а не свалившаяся утром им на голову примчавшаяся Лора…
Прощание с Птичем и его прощение
Птич, исключая его странный гостевой визит в отсек Рудольфа, впоследствии ни взглядом, ни тенью мысли не дал ему понять ничего о своём подлинном отношении. Да и существовала ли эта мысль или его знание о взаимной связи Ксении и Рудольфа? Он был вежлив в речах, отчуждён в чувствах. Да и была ли когда реальностью иллюзорная семейная обитель Птича и Ксении? Птичка упорхнула, мелькнув в его вдовьей одинокой жизни сказочным оперением, мазнув по носу лёгким пёрышком. От того и таскается старый Птич с «гостевыми визитами», а на самом деле законспирированной под дружеские контакты слежкой, своеобразным шпионажем за далёкими и близкими базами земных соперников, находящихся вне Земли.
– Как там Каменобродский? – зачем-то спросил Рудольф у него во время совместной прогулки по подземному городу, вспомнив, что Птич приглашал Каменобродского на стажировку к себе. Это не возбранялось, и подобная практика широко практиковалась по линии того же космического содружества. Разумов шёл между ними и в их беседу не встревал, но и не оставлял их. Так что переговариваться приходилось через его могучее тулово.
– Женился. На той красавице – девушке Веге. Он не захотел подписать с нами контракт, Воронов направил их в обжитую уже колонию, она напросилась с ним. Вы были лучшие в вашем выпуске, так считал Воронов. Два русских орла. Хотя ты не совсем русак. Нет?
– Я русский. Учился среди русских, служу среди русских. И жена у меня русская. И сын.
– Гордишься этим?
– А нельзя? Такова данность. Вот вы владеете русским языком в совершенстве, а я также владею немецким. Но вы англичанин, а я русский. Мать же всегда была в стороне, вы же знаете. Я жил и учился в России. Всё дело в самоидентификации. Я по самоощущению русский, а кровь это что?
– Кровь это душа. Чья возьмёт? В тебе явно верх взял твой отец, его природа.
– Душа есть и у животного. А я говорю о разумном духе. В крови нет разума, только жизненная энергетика, животный темперамент, что ещё? Вы, например, знаете, чем душа отлична от духа?
– Чем?
– Душа понятие индивидуальное, а дух может быть только коллективным. Он проявляет себя как глубинная и осознанная связь между индивидами. И если душу можно уподобить нервной системе, то дух это разум социумов. Потому он и бессмертен. До определённых пределов, понятно. Ведь и Галактики не абсолютно вечны. Разумный же дух обитает в языке, и только через слово он и развивает отдельного человека. Я по духу русский.
– Ты не похож на своих родителей, как говорят у русских: «ни в мать, ни в отца», – Птич, блеснув углублённым познанием русского языка, выглянул из-за плеча Разумова, ища взгляда Рудольфа. Рудольф не без вызова вперился в водянисто-синие глаза Робина. От них шло то же самое алюминиевое, непроницаемое отражение без допуска в себя. Не было похоже на то, что он о чём-то догадывался. Не о Ксении вообще, а о нём конкретно. Ксения шлялась, он это знал, но с кем? Он не знал, это было ниже его установок – узнавать, следить за шлюхой, навязанной ему в жёны. Он даже её не выгонял, просто перестал с нею общаться, перестал её замечать в собственном доме, и она ушла сама.
– А в проезжего молодца, – завершил он за Птича. – Что ж. Бывает такое в жизни, – и добавил мысленно: «Например, у меня. Артур – моя сиротка при живом отце, моя ясноглазая ягодка, от какого же ты семечка? От бородатого задумчивого витии или от чистенького мальчика Грязнова? Больше, вроде, и не было никого рядом». – Вы знали мою мать?
Разумов шёл так, будто они ничего не говорили, во всяком случае, он не вникал в их разговор.
– Да. В молодости я был в одной экспедиции с твоим отцом, а на Земле мы вместе отмечали вечеринку по случаю удачного возвращения. Голову зря сделал такой, почти лысой. – Такими были его последние слова перед их прощанием.
Вскоре Птич покинул Трол, невольно разворошив так хорошо упакованную память. Рудольф побросал всё в беспорядке обратно, было не до любовного её перебирания. В горах обнаружили новое поселение беженцев из Заокеанской страны Паука, и его было необходимо проверить и взять под строжайший контроль, установить там визуальную слежку, спрятав микрокамеры в скалах. И лететь нужно было сейчас. Сразу после обеда. Он решил никого с собой не брать. Разведчики донесли, что опасности нет. Ложь самому себе о Лоре, самообман, бывший самозащитой, – съёжилось всё как шелуха. Но, отвалившись, открыло, что и ядрышко истины, хранимое в кожуре, тоже истаяло и сморщилось, утратило вкус и дух, как старая завалявшаяся чесночина. Здесь прошлое ничего уже не значило, не грело, не томило особенно. Так, одно сожаление – одно на них двоих, Ксению и Лору. Здесь реальная жизнь, а там за спиной её тень.
Арсений Рахманов как навязавшийся двойник
На самом выходе в горы его зацепил Арсений Рахманов – космобиолог, парень одного с ним возраста, с которым они вместе сюда прибыли. Несмотря на своё происхождение откуда-то из глубин горной Азии, Арсений Рахманов был светлоглазым и светло-русым человеком, можно даже сказать с эталонным европейским лицом, наделённым прямым скульптурно-римским носом и характерно-мужественными губами. Светлокожее лицо отчего-то носило на себе маску вечно-застывшей печали. Но поскольку Рахманов был замкнут и необщителен, никто не знал причины его вселенской печали. Многие считали их похожими внешне, только у Рахманова были жёсткие и прямые, коротко остриженные волосы, и был он заметно худее, обладая более длинными конечностями.
Увидев коротко-остриженного Рудольфа, Арсений замер в изумлении, прищурив всегда задумчивые и, кажется, несколько близорукие глаза. – Я тоже хотел избавиться в самом начале от своего животного наследия, – сказал он, ероша свою густую шевелюру. – Но как-то постеснялся перед другими. Решил, что окружающие сочтут это заявкой на персональную оригинальность. Здорово! – одобрил он, – теперь я последую твоему примеру. Не будешь против?
– Мне-то что, – неприязненное бурчание уже не было способно избавить его от нежданного собеседника, поскольку Арсений пребывал в душевном подъёме, что случалось у него не часто.
– Вообще-то вопрос с волосами не так и прост. Ты знаешь о том, что при наблюдении определённого типа болидов с земной поверхности, люди с густым волосяным покровом головы слышат сопровождающие их полёт характерные звуки или шипение, а лысые – нет. То есть волосы, как к примеру усы у котов, называемые вибриссами, улавливают звуковые волны определённого диапазона. А бородатые люди слышат и того лучше. То есть, мы воспринимаем звуки не только слухом, но и собственными волосами. Так доказано, что лысые мужчины теряют значительно свою поведенческую агрессивность по сравнению с теми, кто обладает густой шевелюрой. Женщины обычно отмечают большую сексуальную ласковость лысых мужчин, если, конечно, верить таким исследованиям, всегда условным, если не комичным. Но понятно, бывают и лысые злодеи, как и ласковые любовники с пушистой шевелюрой не редкость.
Не найдя отклика беседе о замечательных качествах волос, продолжая с любопытством осматривать мгновенно изменившегося двойника, Рахманов явно имел свободный досуг. И решил его посвятить космическому десантнику, давно его интересующему, никогда не наблюдая с его стороны заинтересованности к собственной персоне. Арсений решил первым сделать заявку на дружбу.
– Я был с ребятами на Хрустальном плато, – сказал он и отправился вслед за Рудольфом на выход, хотя только что вернулся с поверхности. – Там река подмыла берег. Обвалился целый его пласт, заросший деревьями и травами, и обнажилась древняя стена. Идеально ровная, сложенная из настолько громадных, явно обработанных искусственно, каменных блоков. А недавно в мой исследовательский бокс был доставлен полностью сохранившийся окаменелый скелет гуманоида с того же плато. Предварительный генетический тест выявил его чуждость местной расе Трола и поразительную древность. Причём он был найден не как одиночный артефакт, а на своеобразном кладбище подобных себе. Вообще это плато, как показали не только многочисленные находки, но и аэросъёмки вовсе не первозданная пустыня, а остатки бывшего громадного мегаполиса, вроде системы городов, связанных дорогами и прочей техно ветошью не расшифрованного назначения.
В процессе затянувшегося монолога они вышли наружу. За грядой ближних лесистых и невысоких гор мерцали далёкие и снежные вершины, словно уходящие в небо цвета старой и размытой зелёной бирюзы. Самые удалённые ледники казались стеклянными и зыбко-миражными. Отсюда и происходило название плато, скрытого за ними – Хрустальное плато. Оно впечатляло своими размерами и инопланетными многообразными красотами. Необитаемое, восхищающее зрение и подавляющее одновременно разумную душу, угрюмо таящее в себе древнюю трагедию – зияющий след неведомого народа. И никто уже не ответит на вопрос, был он пришлым и звёздным или местного произрастания.
– Это всего лишь мёртвая окаменелая скорлупа цивилизации, которой нет в настоящем, – сказал он, наконец, Арсению, надолго замолчавшему. – И какая разница – давно или вчера она кипела и переливалась через края горных кряжей своей человеческой суетой, поскольку они хотя и были другие, но по виду люди же. И в долинах за горами полно руин. И в зоне побережий океана. И что? Они упорхнули в неведомое. А у прошлого нет времени. Оно только иллюзия нашего ума. Поскольку не может быть времени у того, чего давно нет. Время же всегда изменение и подвижность. Также и на Земле у нас. Все эти Гиперборея, Пацифида, Атлантида, исчезнувшая цивилизация пустыни Гоби. Или даже древние покинутые базы пришельцев в горах Монголии и Сибири. Они все немы. Они всё та же мёртвая, посеревшая, окаменевшая скорлупа без звука и внятного образа. И только наше воображение населяет её жизнью, которую мы всегда и с неизбежностью уподобляем себе, настоящим, всегда настоящим. Похоже, что и Паралея, как и наша Земля, всего лишь инкубатор многоразового использования для выращивания разумной жизни, да и не только разумной. А потом она изымается. Кем или чем? Куда и зачем? И неизбежно оставляет после себя следы, поражающие, ломающие границы ограниченного ума. Иногда инкогнито оставляет свои инструменты исследования, иногда забывает на месте перчатку какую-нибудь. Просто потому, что неряшлив или же с умыслом? Да и как определить по свалившемуся на голову мусору от птичьего старого гнезда, с остатками скорлупы в нём, траекторию полёта давно оперившейся птицы?
– Ты философ, хотя и материалист, – усмехнулся Арсений, став привычно печальным, и явно не найдя в нём соратника по устремлениям своего ума.
– У меня мать музейный старьёвщик, и я всё своё детство провёл в музее, поэтому у меня аллергия на историческую пыль. Зачем человеку прошлое, если он зачастую захлёбывается в своём настоящем? Если он не понимает его?
– Потому и не понимает, что не внял урокам прошлого. Не осмыслил его.
– Да каким урокам? И когда его осмыслять, если собственная жизнь проносится галопом? Какой урок извлечёт человек, созерцая стульчак какого-нибудь истлевшего короля? Как определить по его конструкции страдал или нет его величество от геморроя, и какие думы он думал при этом самом? Или как по ветхой тряпке уже её королевского высочества вычислить её мысли и устремления, даже если можно составить себе представление об уникальной узости её талии. Есть такая теория, что прошлое ничего не объясняет, а само нуждается в объяснении, поскольку настоящее программируется будущим. А его, будущее, не может знать никто. Как мозг и глаза эмбриона, хотя он не мыслит и не читает книг. Мозг и глаза не объясняются его одноклеточным прошлым, не нужны ему для его настоящего, ведь вокруг темнота и теснота, но будут нужны в будущем. Так же, как и всё прочие органы, лёгкие, кишечник, он не дышит и не ест.
– Да это же тривиальная мысль, давно высказанная и принятая. А ты призываешь пролетать мимо потрясающих артефактов равнодушно, как та же безмозглая птица?
– И много они вам рассказали, ваши артефакты? Да. Воображение они будоражат, даже сна лишают. Только они немы сами по себе. За них отвечает нам наше воображение, наш ум в меру понимания им настоящего.
– Но книги, рукописи и прочие каменные скрижали…
– То была их жизнь, их глупость, ты понимаешь? А зачастую даже не «их», а всего лишь интерпретация событий от лица одного писаки, художественно-одарённого, заметь, лица, то есть выдумщика по природе, ну или группы лиц. Я всегда верю альтернативной истории, их противоречивому множеству, потому что все свято врут, и все свято верят, что говорят истину. А если правы все? Если цивилизаций было и есть великое множество, если определённые планеты служат сборником утиля, таким вот своеобразным контейнером, как музей, где работает моя мать? Куда-то же надо сваливать вещественные следы прошлого, вдруг возникнет желание изучать их, или же просто необходимо избавляться от вселенского мусора. Скажем так, свалка вселенских неудач. Или отработанного хлама. И неправильные планеты, вроде нашей в её недавнем прошедшем, или этой неблагополучной Паралеи, становятся приёмниками токсичных отходов от тех «ангельских» миров, которые нас обогнали в своём развитии. Но они гуманисты, и для их душевной гармонии более приемлемо сваливать в отсталые миры не только крокодилов и биологические ошмётки вроде зловредных вирусов, но и высокие технологии, если они завели не туда, куда хотелось. Ведь сказано же – не убий! И ты с такими же романтиками изучаешь всего лишь чужой полусгнивший мусоросборник, в котором смысла столько же, сколько в любой мусорной куче здешней цивилизации, где кости съеденных животных перемешаны со вчерашними «чудо» новинками, ставшими испорченным ржавым старьём сегодня.
– Великолепные строения на плато не свалка, они непостижимая загадка. Разумов рассказывал, что они находили в пещерах летательные аппараты, не только их части, а почти целые конструкции. Те люди летали не в машинах, а сами, используя неведомые нам принципы или энергию. У них были крылья, но искусственные, понятно.
– Ну, летали. И что? Куда вот только прилетели, знать бы… – Рудольф уже явно делал оборот к выходу, желая оставить Арсения.
– Посмертные останки коллективной разумной жизни навсегда ушедших поколений. Зрелище страшное… – Арсений упорно пёр за ним следом.
– Где же был их разум, если они в итоге самоуничтожились? – Рудольф не останавливался, и вот уже горный объёмный, звучный и слегка разреженный воздух овеял его лицо.
– Или кто-то свыше устал и закончил игру, получив определённый результат. После чего напечатали на космическом принтере новую цивилизацию с новыми правилами игры. Возникает чувство тотальной беспомощности под изумрудно-дымчатыми небесами. Но и рождает глубокие метафизические раздумья. – Арсений тоже не останавливался. Он щурился на ярком свету, глядя вдаль, откуда только что и вернулся.
– К чему они? – Рудольф спросил с грубым уже вызовом, ожидая его отлипания от себя.
– Наверное, нужны, – вызов был проигнорирован.
– По поводу игры – любопытная мысль и довольно старая. Ни её опровержение, ни её доказательство невозможны. Вот у меня была жена на Земле. Она мне рассказывала, как в детстве играла и оживляла миры с человечками, нарисованными собственной рукой. Иногда у неё выходили неудачные экземпляры, и тогда она придумывала для них отрицательные игровые роли. Она и домики им придумывала, рисовала, пейзажи и прочую, что называется, инфраструктуру. Это не были видеофильмы или книги в привычном понимании, а увлекательная детская игра. Иногда весьма злая, и Лора, – её так звали, – даже став взрослой, помнила собственную жестокость по отношению к некоторым из созданных существ и испытывала, как это ни странно, укоры в себе. Она изображала некоторым марионеткам жуткие мордочки, их боялись и не любили прочие виртуальные персонажи, а потом она уничтожила их всех разом, когда повзрослела и утратила интерес к играм.
– Это другое. Это ненастоящее. Я не имел в виду такую игру. Я говорю о подлинной реальности, в которую мы вшиты. Та жизнь была на самом деле, она дышала, любила, страдала и к чему-то стремилась. К чему? Не к тому же, чтобы стать навечно немыми развалинами? Слиться со слепыми камнями и безмолвной почвой. И только птицы иногда кружат, очерчивая руины своими воздушными траекториями как невнятными рунами. Прочесть их смог бы разве что местный жрец – собиратель осколков прежних, разбитых вдребезги, знаний. Почему так произошло? И что произошло?
– А если нет? Если это творческий мусор сверхразума?
Лицо Арсения стало таким, будто он стоял один. Рудольф, наконец-то! перестал его интересовать как собеседник. Кое-кто посчитал, что Арсений Рахманов был его братом, когда они прибыли сюда, а Рудольфа покоробило сходство, признать которое он не хотел. Настолько Арсений был противолежащим ему во всём существом. А известная игривость Творца, его способность создавать двойников не только в разных географических зонах планеты, но не исключено и в разных мирах, – ничего не значащая опечатка космического компьютера. Для Рахманова было столь же оскорбительно, когда его уличали в похожести на космического десантника, до которого он не совсем дотягивал в совершенной телесности, являясь больше слабоватой копией. Зато он ощутимо мнил себя умственной горой рядом с тёмной низиной, в провалы которой надменно вглядывался, проходя мимо, тщась разглядеть там собственный отражённый облик. Сегодняшняя встреча была исключением из ряда будней, где они никогда не общались.
«Как я был прав с самого начала», – мысль сразу оказалась пойманной, хотя и не была озвучена, – «Ты умственный карлик, начисто лишённый воображения».
Пока Рудольф раздумывал над ответом, узрел только спину удаляющегося биолога. Отвечать спине было как-то и глупо. Однако ж, через пару дней Рахманов также оголил свой череп, чем стал ещё сильнее похож на того, кого навязывали ему в двойники. И в тренажёрный зал он зачастил, так что Рудольфу трудно было выбрать время для физических тренировок, чтобы Рахманова там не видеть. Они даже приветствовали друг друга сквозь зубы. Каждый считал себя оскорблённым недостойной копией. Рудольф был убеждён, что Рахманов выбрал его за образец, кого следует копировать. Мнение Рахманова было скрыто в его чисто выбритой черепушке за печальной поволокой отстранённых глаз. По счастью, они работали в разных уровнях земной базы на Троле, Рахманов на поверхности в основном, а Рудольф внизу в подземных. И постепенно как бы стёрлись из каждодневных впечатлений один для другого, перестали существовать даже как внешние объекты, благодаря взаимной ненадобности. Даже неприязнью это не являлось, – полное отсутствие, ноль интереса, ноль эмоций, поскольку их предъявлять было и некому.
Как Арсений обнаружил ещё одну загадку, которую не искал
Арсений смотрел вниз на горы, стоя у самого края площадки, где посадил аэролёт. Обесцвеченное приближающимся вечером, небо пылало по своему краю ярким пунцовым светом. Там, куда западало светило, оно окрасило ослепительным контуром далёкие вершины. Он еле дышал, настолько картина вокруг напомнила те места дивного детства, где он жил вместе со своим отцом. И самого отца, и те места он давно утратил. Пусть и отец, как и места детства – родной Памир, всё также пребывали где-то в земной реальности, для Арсения они были утрачены безвозвратно. Таковым было его субъективное чувство, не соотносящееся с реальностью. А почему так было, он никогда не желал думать об этом, отстрадав ещё в подростковом периоде свою раннюю заброшенность, как и утрату магической красоты гор, где провёл счастливое и такое короткое детство. Нет, объективно и красота, и мощь гор остались при них, но его-то лично бескрайние гигантские складки, пики и провалы, как и манящие долины, давно не трогали. А тут внезапно таким забытым и волшебным ветром повеяло в его лицо, мягко холодя бритый череп и лаская обоняние словно бы запахом близких цветущих, персиковых садов. Словно бы и не розовое облако-мираж манило его вдаль, а тот самый сад отца, где он любил играть на Земле в годы, когда он даже не задумывался о том, что это такое – Земля как космическое тело. Мир, с которым он был неразделён как телесно, так и звонкой объёмной душой, покинул его даже в снах. Тогда Душа мира и душа ребёнка были суть одно. И Арсений дышал полной грудью, сливаясь в непонятном ему самому экстазе с чужой атмосферой и инопланетными горами. Так и казалось, вот стоит только зайти за ту скалу, а там и увидишь внизу в туманящейся долине белый дом отца в розоватом пахучем облаке цветущих деревьев, уходящих в бесконечность. Он пристально взглянул в сторону скалы, не понимая, что конкретно встревожило его и отпугнуло мерцающий мираж, буквально стёрло его мгновенно. Скала поражала своей диковинной скульптурной формой. Чёрный силуэт сидящего человека был очерчен тем же алым контуром, что и сами горы на заднем плане. «Игра воображения», – Арсений словно пытался уговорить не столько себя, сколько реальность вокруг, боясь повторения недавней галлюцинации с летающим человекообразным существом. «Неужели, я – носитель шизоидных черт, чего так боялся мой отец и что он всегда подозревал во мне»? Но ведь Разумов поверил его отчёту и даже сказал, что он не один подвергся подобному вторжению в свою психику со стороны местных информационных потоков, а Франк объяснял всё сбоем мышления из-за возмущающего воздействия особого излучения Магниус. Да и сама планета безошибочно вычисляет чужаков и сканирует на предмет опасности для себя. Если, конечно, уместно говорить о планете так, но ведь для её разумной биосферы земляне – инородные белковые структуры. Продумал он свои мысли быстро, боясь повернуть шею в сторону наваждения, а как только храбро повернул, то скульптура на скале ожила. Тонкие ноги незнакомого существа были уже ясно различимы, как только тот поднялся во весь рост. Бёдра и сам корпус неизвестно кого были закутаны во что-то бесформенное и тёмное. Лицо было неразличимо, поскольку было повернуто к Арсению, а человек стоял к заходящему светилу Магниус спиной. И тем не менее, Арсений увидел два блестящих глаза, вперившихся в него. Они мало походили на человеческие своим фосфорическим блеском, скорее уж на звериные. Незримый ледяной стержень ужаса будто прошил его позвоночный столб и пригвоздил к камням.
