Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
– Как же ты злобен! Она заболела от нервного потрясения. Это не от трудов, это заболевание кожи. Но она сама себя и излечила, найдя в предгорьях целебные травы.
– Неужели ты веришь, что жалкая старая Ласкира будет твоей опорой? Сколько долго? Я мог бы стать не только твоим спасением, но и твоим счастьем…
– Бедная девочка…
– Кто? – не понял Ал-Физ.
– Ифиса… слышала бы она твои слова… Где ты её нашёл?
– Где? – он удивился вопросу, поскольку и сам забыл, где же он нашёл свою чудесную юную усладу. – Родители, нищие лицедеи, сами продали. Но всё обставили так, будто это я её украл. Таково уж племя это, хитро- премудро и бесстыдно устроенное, актёры и актёрки. Потом припёрлись за деньгами, когда девчонка от меня домой сбежала. Я её и не удерживал. Я не любитель принуждать к тому, чего и так у меня в переизбытке. Имею в виду женщин. Мамаша Ифисы сама же и показала мне свою талантливую дочку, дав понимание, что не будет против того, что именно я введу этот во всех смыслах расцветший цветок во все тонкости искусства любви, ибо такова уж участь всех этих танцовщиц. А потом выла, что я лишил невинности её деточку, требуя, чтобы я забрал её обратно. Видя, что эти придурки сами же девушку опозорили на весь их специфический мирок, пришлось забрать её к себе, хотя я к ней толком и не прикоснулся. Пожалел, всё равно выкинули бы из дома. И куда ей? В бродячий театр? Скитаться по континенту. А уж потом эта недотрога и сама не давала мне продыху от себя. Нет, поначалу-то я нешуточно привязался, а теперь, когда она стала матерью моих детей, я просто обязан быть ей защитой…
– Сказала бы, рада за твоё счастье. Но ничуть не рада.
– Только скажи: да! И ты никогда не увидишь её рядом со мной…
Ксенэя откровенно закрыла уши ладонями, жалея о своём же любопытстве и поражаясь его срамной словоохотливости.
Разноцветные облака в небе уже завились гигантской спиралью, а в её центре, где стремилась утонуть глазами Ксенэя, вдруг возникла ослепительная точка, стремительно набухающая в белую сферу, отливающую перламутром. Став размером с поднос на столе, сфера зависла без движения над городом. Ксенэя выронила остаток хлеба, на котором уже не было ни соуса, ни овощей.
– Смотрите, НЛО! – вскрикнула она неожиданно громко, как будто с возникновением небесного чуда непонятной природы в её жизни что-то необратимо изменится. Как будто ей явлен знак грядущей перемены. Но перемены какого рода? – Небесная машина духов, как вы говорите. Они иногда прилетают и сюда.
Ал-Физ поднялся и спокойно, без особого любопытства выглянул в окно, наблюдая зависшую сферу. Определить высоту было сложно, но явно она не маленькая, какой казалась.
– Подобные видения порождают сгустки плазмы, когда внедряются в пределы нашей газовой планетарной оболочки. Воздушный фантом, хотя не безвредный своим излучением для здоровья, – холодно произнёс он. Как будто ревновал к тому, что атмосферное явление вызвало такой всплеск её чувств, в то время как его уникальные природные данные вкупе со страстными признаниями были проигнорированы. Не восприняты странной, бескорыстной, несчастной красавицей и вдовой.
– Нет! Тут нечто другое, порождение кого-то разумного. Виснэй говорил, что раньше наши предки умели также летать по небу и выше неба. Но Надмирный Отец отнял у нас эту способность за страшные злодеяния, разрушившие прежнюю удивительную жизнь. Космическая бесконечность не допускает в себя безнравственных и убогих, жадных и ненавистных людей. Там, в её пределах, нет места войнам и убийствам, ограниченному сословному сознанию или жуткому рванью нищеты.
– Думаю, что всё, тому подобное, имеет место быть и там. Если это «там» вообще есть. – Ал-Физ бережно поднял хлебец с её подола, быстро потеряв интерес к тому, что нельзя было достать – к серебристой лучистой сфере в вышине. Провисев какое-то время, она скользнула вбок и выше, после чего растворилась в ярком оперении небесного купола. Будто там, вверху, открылась незримая дверь в другой высший мир, куда она и вошла, не имея ни малейшего намерения торчать тут над копотью, нагромождением и несовершенством мира нижнего.
Воспоминания – это мистика, если их невозможно потрогать
Ал-Физ с аппетитом и без всякой брезгливости доедал мясо, брошенное Ксенэей. Допил остатки насыщенно-густого бульона из чашки. – А я люблю мясо с кровью. Это настоящая еда для настоящего мужчины. Мясо повышает половую потенцию и наращивает мышцы. Жаль, что с годами я не могу позволить себе жить в полную силу как прежде. Пробиваться сквозь ряды костлявых старых, а всё равно твёрдых как железо, тел к вершинам власти, это, скажу тебе, такой труд, что изматывает посильнее каменоломен и подземных рудников. Каждодневный бой на износ, еженощное бдение как у охранника, поскольку никогда не знаешь, откуда возникнет шорох наёмного убийцы, подосланного конкурентом. Только женщины моё сладкое исцеление от горькой жизни. Как сладок был шматок мяса с привкусом твоих губ. Если бы ты была моей женой, то прежде, чем приступать к поглощению еды, я просил бы тебя надкусывать каждый кусок, и он удваивал бы свой аромат для меня…
Слушая подобные плотоядные признания, Ксенэя с любопытством следила за его ненасытным ртом, за мощными зубами, рвущими шмат мяса. Таким вот образом, через поглощение уже ненужной ему еды, он гасил раздражение, сочтя отказ Ксенэи за непризнание его мужской неотразимости. «Ничего, ничего», – думала она, не понимая, что только что щёлкнула пальцами перед пастью хищного зверя, и пасть лишь чудом не захлопнулась. А произошло так потому, что утром он с трудом выбрался из объятий молодой, ненасытной Ифисы. К чему ему комнатка утех, когда собственный огромный дом в реликтовом лесу к его услугам вместе с многочисленными павильонами в его тенистых глубинах.
Где-то, в остывших за холодную ночь комнатах-лабиринтах, куда никогда не захаживал сам хозяин, привычно плакала и необратимо старела в хрустальном свете восходящей Ихэ-Олы другая женщина. Он не собирался расторгать свой образцово-витринный союз, являя всем окружающим безупречную, во всех своих чертах и формах отточенную, всегда статичную и, как будто, негнущуюся, не мнущуюся, а потому и невозможную в использовании красоту жены законной. Она же всегда подыгрывала его лицедейству из непомерной своей гордыни, или ещё почему, искренне пытаясь полюбить детей, рождённых его любовницей-простолюдинкой Ифисой, и отданных на воспитание ей, жене по ритуалу. И ей это удалось. От неисцелимого одиночества она полюбила чужих детей как своих. У него же все дети были от его любовниц. А у неё своих детей не было ни одного, ни одной. Своей была только боль и новорождённые морщинки, что рисовали на её коже утренние лучи. И чем ярче и мягче были эти лучи, тем тусклее кожа, тем жёстче неиспользуемая красота…
Задумавшись над увиденным и внезапно принесённым откуда-то, словно бы и сверху, образом несчастной жены Ал-Физа, Ксенэя расширила ноздри, пытаясь уловить и её воздушный запах. Каким он у неё был? Кажется, от неё всегда пахло как в «Доме для лакомок», куда она любила возить детей, чужих ей по крови. И лишь однажды, приблизившись к ней чуть ближе, всегда по виду недоброй и по проявлению немой, Ксенэя уловила запах пыли, каким и была пропитана та, которую никто не трогал и никогда не протирал ласковым прикосновением, любуясь своим имуществом. Она обитала в огромной, непосещаемой хозяином, мрачной кладовке, чем и был для неё их общий с Ал-Физом дом. Как её звали? Ксенэя с трудом вспомнила её имя, поскольку ни сам муж, ни прочие никогда к ней не обращались. И никто из женщин к ней не обращался, никто не общался, боясь заразиться женским несчастьем, вмороженным в неё…
Тут настырная реальность вбросила в ноздри Ксенэи другой запах, – запах хлеба. Свежего, утреннего, душистого, пропитанного подливой. Давно уже не ела она такой качественный продукт, такого вкусного соуса. Хлеб простых людей был сер, тяжёл, быстро черствел, и к тому же начисто был лишён аромата выпечки. Покупать еду в дорогих продуктовых лавках возможности уже не было. Тон-Ат, её отчим, ругал еду простых людей, обзывая её суррогатной отравой. Ему самому хлеб выпекала служанка из высококачественного зерна тонкого помола. Когда мать мужа Ксенэи – Ласкира, жившая с ними, приносила пышную башню такого хлеба, купленную в центре столицы, если ей удавалось подработать своим шитьём и вышиванием для модниц средней руки, то дети съедали этот хлеб настолько быстро, таская ломти с собою и на улицу, что Ксенэя цепенела от своего отчаяния. Думала ли она, что даже подлинный хлеб будет за лакомство её прекрасным детям, рождённым в центре золотого круга для избранных, а ставшими такими же как дети рабочих столичных окраин? Конечно, тоже прекрасных, как прекрасны все дети в любых сословиях, но…
Не желая примирения с необоримым креном личной судьбы вниз, Ксенэя и кормила и одевала детей лучше тех, кто жили рядом. Саму себя она лишила минимальных поблажек, ставших роскошеством – новой обуви, лакомств, красивых платьев. Чтобы выживать даже на ремесленной окраине столицы приходилось за бесценок расставаться с изящными драгоценностями из блестящих коробочек. Ценность же их имела смысл только там, куда вход был навсегда закрыт. Да и жалко этих побрякушек не было, как не было к ним привязанности никогда в той жизни, что рассыпалась на утратившие связность, но не свою щемящую остроту, фрагменты. И не потому, что они рождали сожаление об исчезнувшем благополучии, – это-то было в самую последнюю очередь, – а потому, что там, в исчезнувшем том бытии жил, дышал и любил её Виснэй. Внутреннее оцепенение так и не прошло, и в каком-то смысле подобное состояние помогало ей выносить самое страшное из неудобств накрывшей её жизни. Это была теснота, скученность обиталищ для людей. Все люди знали тех, кто жил рядом. Невозможно было укрыться от изучающих, любопытных, недобрых, а также вполне дружелюбных, но всегда мешающих взглядов чужаков.
Даже когда она сидела одна в своей комнатёнке, то и тогда ощущала это внимание к себе за пределами жилья. Они знают, они представляют, как она сидит там, в безотрадном своём укрытии, странная нелюдимая гордячка, поселившаяся с ними рядом. Они же и хохотали за её окном как-то особенно громко и, проходя мимо, словно замирали в себе, даже не останавливая своего шага. Они – это люди, среди которых она теперь жила. Наверное, они не были плохие, но они лишали её части привычной свободы, которой никогда не ведали сами. Прежде она могла днями не выходить из своих садов и изукрашенных комнат, наслаждаясь необходимыми каждому человеку, хотя бы временами, одиночеством, раздумьями, созерцанием, чтением, самоуглублением. И никто об этом не знал из тех избранных мира Паралеи, кто жили тогда рядом в разноцветных рощах, они не лезли за чужие границы, даже если втайне интересовались ею, живя только своим складным или нет, но богато устроенным миром. Никто её не выслеживал как редкую дичь, не рассматривал как витрину в центре столицы, которой она должна была отчего-то соответствовать.
А тут она неожиданно стала для простолюдинов лицом того мира, который они не знали, но как-то деформировано себе представляли. И не имея ничего против неё лично, злорадствовали её унижению до себя. Изучали с пристрастием её вдруг неряшливую причёску, когда не было желания быть витриной, плохо выглаженное и вполне себе успевшее залосниться платье, донашиваемое из ветшающих запасов. Негде было стирать каждый день, и некому было утюжить идеальные виртуозные складочки из паутинных кружев, как не было и самих кружев, давно проданных торговцу вторичной роскоши. Обладали или нет эти люди развитым сложным и красочным восприятием? Внутренним просторным миром в мире физической тесноты, искусственной бедности, заданной социальным устроением? Было ли необходимо им это? Взгляд свысока, впитанный в другом слое жизни, не позволял ей этого допустить. Они, эти люди, вязли на ней как глина после периода дождей, удушали как пыль неубранных улиц – коридоров, лишённых всякой растительности и деревьев. Но скобки несвободы были зримы только Ксенэе, они в большинстве, похоже, мнили себя свободными людьми, не воспринимая сознанием, что свобода эта заключалась только в свободе пропадать в направлении всех сторон света. Как угодно, где угодно. Она заболевала паранойей, и это было худшее из напастей. Травмированная психика всё ещё сохраняла в себе способность держаться на плаву, но как долго?
Мысли затягивали её в какую-то стоячую и лишённую всяких форм и цвета вязкую субстанцию, плотную и поганую как трясина. Она уже забыла о неземном видении в перламутровых облаках. Она нисколько не наелась. Попросить добавки было несколько унизительно. Но она не любила и не уважала того, кто был тут хозяином. И поэтому было всё равно, что он о ней подумает.
– Я не наелась, – сказала она так, словно он был её слугой. – Пусть ваш офицер принесёт ещё чудесного хлеба и, если можно, овощей.
Болезненная или презрительная? гримаса поколебала невозмутимость лица Ал-Физа. От этого он стал как бы и человечнее. А то, произнося свои откровенные монологи при лишённом мимики лице-маске, он был подобен бездарному актёру, чья игра навевает сон и раздражение.
– Милостыню иди просить у городских или придорожных закусочных. Там для нищих раздолье. По утрам им выносят объедки. А если настолько горда, то иди мыть там полы от грязных плевков и разлитых соусов. Будешь и сыта, и честна. На что ещё ты и годишься? Тебя в твоём возрасте купит разве что лоснящийся обжора торгаш с окраинного рынка, где воняет тухлой рыбой. А ты смеешь вести себя так, как будто у тебя выбор, как у юной и элитной девушки! Или у тебя нет зеркала в твоей халупе, что ты забыла, сколько тебе лет и что за унылая гримаса сковала твоё лицо? Если сама не придёшь через три дня сюда же, то забудь обо мне навсегда. Только приходи, как и положено продажной шкуре, раскрашенной, и платье закажи своей Ласкире, чтобы сшила с разрезами, чтобы мне было удобнее тебя в нём ощупывать. Всё ясно? На выход! Если не хочешь вкусить мой гнев, когда можешь оказаться среди подлинного отребья, ожидающего своего вывоза в пустыни за границы страны!
Резкий немотивированный перепад в поведении говорил о психопатическом складе его характера, но об этом Ксенэя подозревала и прежде. Даже в те времена, когда он, улыбчивый, тщательно разодетый и душистый, как женщина, жаждущая всех покорить, приходил к ним на вечерние, интеллектуально-изысканные беседы в их парковый павильон. За разукрашенным фасадом его существа таилось много запутанных, да и просто грязных тайн. Начищенные зеркальные окна тщательно закрывали шторы умелого лицедейства и хорошей элитной выучки быть не тем, кто есть в действительности. Рано или поздно все его избранницы после усыпанного лепестками цветов ложа проваливались в тёмные подвалы, не те, конечно, что имелись где-то под этажами Департамента Безопасности для подлинных и мнимых преступников, а глубоко личные, но от этого не менее прискорбные.
– Столица наполнена «домами утех», так что через разрезы на платьях подневольную плоть ощупывай там, – Ксенэя встала. Скорее, скорее на свежий воздух, прочь!
– А ну, сядь! Кто тебя отпускает?! – гаркнул Ал-Физ чудовищным голосом, от которого она пошатнулась. – Сидеть, я сказал!
Она села.
– Подневольную, говоришь? – голос опустился ниже и стал тише. – Да ты шутишь! Они все мечтают о таком покровителе как я. Жаждут! Я до сих пор каждую ночь, ты слышишь! Каждую ночь отбиваю женскую плоть так, что утром она мягкая и шёлковая, льнёт ко мне как моя собственная рубашка и не хочет от меня отсоединиться. Разве твой муж так умел? Как у вас с ним было? Раз в неделю? Или в месяц, учитывая его увлечения высшими смыслами? Ты же живая женщина, как ты можешь быть высшим смыслом? Разве был он способен сделать тебя такой, какой стала моя Ифиса, к примеру. Ты её видела? Она была бедной зажатой девушкой, с замороженной мимикой и жестами. Я сделал её настоящей актрисой. Она пластична как расплавленное стекло, жжёт, искрится и принимает самые фантастические формы на радость моим глазам и на зависть всем прочим дурам, вроде тебя! Зато ты сосала безвкусный лёд высшего смысла вместо горячего сока любви… – Его лицо затопил и исказил бурый прилив разъярённой крови. Нос его особенно разбух и увеличился в размере, пульсация под воспламенённой кожей была почти зрима. Яростные глаза упёрлись в одну точку на её лбу. Он как будто примерялся выстрелить в эту точку-мишень страшным оружием, спрятанным у него под просторной одеждой военного. И у Ксенэи резко заломило в области переносицы, как в предчувствии скорого попадания в себя огненной смертоносной горошины. Её сознание куда-то повело в темнеющую и сотрясаемую красной кровавой пульсацией бредовую явь, где она умирала…
Задыхаясь, она оттолкнула руками то, чего не мог увидеть посторонний человек. Нелепый жалкий жест был воспринят Ал-Физом как защита от нападения. И не исключено, что нападение последовало бы. Он тоже очнулся от припадка ярости, готовой себя активировать в бросок, потянул от себя ворот собственной военной рубашки, только по виду такой же, как у низшего состава. Она была пошита из тончайшего и дорогого, пропускающего воздух полотна.
Будь моим звёздным талисманом….
Излишне похудевшее, но всё равно влекущее лицо женщины мерцало перед ним завораживающей полуулыбкой, не имеющей к нему лично ни малейшего отношения. Она словно бы отделялась от самой носительницы и окутывала её недоступностью. Проявляя по отношению к ней свою поведенческую распущенность, он не мог, как ни старался, представить эту далеко не юную женщину в своём обладании. Она будто бы и не была наделена тем привычным полом, как другие женщины, в чьи уступчивые, а часто и ответно страстные тела он входил всегда легко, всегда отрадно, но обыденно. А у этой пол был какой-то особенный, неведомый и притягательный настолько, что ему казалось, умереть от слияния с нею в той самой наивысшей точке, когда от мужчины и отделяется его самая насыщенная и страстная субстанция, это реально. Это-то и останавливало.
«Я слишком долго, слишком ненормально её хочу», – думал он, – «по любому разочарование будет ужасным, не дай она того, что обещает мне моё же собственное воображение. Что у неё может быть иначе, чем у других»? – И сам же отвечал, – «Иным является моё отношение к ней. Оно будит совсем другую энергию, спящую во мне. Ту, чью силу я так и не опробовал, запечатал в себе, отказавшись от собственной жены».
Тут и был зарыт главный секрет его семейной жизни. Его жена Айра так и была девственницей по сию пору. Во всяком случае, так он считал, ничего не зная о наличии её тайной жизни, о которой всюду, где возможно, распространяла Ифиса, мечтающая занять место законной жены. Якобы, жёнушка играет в свои игры за его спиной. Впрочем, и спины-то его там быть не могло, по причине отсутствия там самого Ал-Физа. В какие игры она могла играть, промороженная до самых костей, – выставочный манекен в отглаженном тряпье?
Ал-Физ никогда не входил в тело своей жены, поскольку после ссоры сразу же после ритуала в Храме Надмирного Света Айра отказала ему в этом. Он оскорбился и ушёл к прежней любовнице. А потом возникла самая роскошная из его любовниц – юная танцовщица Ифиса. А уж после Ифисы он и думать забыл о том, что Айра живая женщина, а не безгласный разряженный атрибут его как бы семейного дома. Она слилась со стенами, с бесчисленными предметами и прочей неодушевленной роскошью вокруг. Даже цветники в саду, даже рыбки в бассейнах были более живыми, чем она. И осталась только придавленная память о предвкушении того блаженства, что она обещала, а не дала. Тогда-то он и увидел Ксенэю, играющую на лесной поляне со своими детьми – старшим сыном и дочкой, еле стоящей на своих ножках. Сама мать совсем как девчонка, тоненькая и румяная, с растрёпанными удивительно светлыми волосами бегала за крошечной девочкой, ловя её в траве как смешного зверька, протягивая к ней оголённые до плеч руки. Мальчик бросался под эти руки и, играя, как бы защищал визжащую крошку-сестру от хищника, кого изображала мать. И Ал-Физу внезапно, до состояния пересохших губ, захотелось, чтобы руки прекрасного «хищника» были протянуты к нему, и всегда только к нему самому. Прежнее ожидание неизведанного блаженства очнулось, вначале смутно и тревожно, а потом и ясно до рези в глазах, переместившись на жену чужую…
Он никогда не замечал, как из юной женщины она год за годом превращается в женщину зрелую, как не замечал никогда перемен и в своей жене. Но если Айру он не замечал вначале принципиально, а потом уже и искренне, как не замечал и особо не разглядывал собственных слуг, то тут было другое. От реальной женщины Ксенэи всегда отделялось некое мерцающее облако неведомой природы, окутывало её, и она в нём дышала, ходила, пела. И сквозь него она плохо просматривалась, если детально, и, наверное, от этого плохо видела его самого. Добиться её казалось делом невозможным. И вот она как булочка на подносе, готовая к употреблению. Нет мужа, нет прежней недоступности. Нет и мистического облака. И всё же… От всей её фигуры шло веяние исцеляющей, отрезвляющей прохлады, внезапной очевидности, – в её мире ему не было места. Было похоже на то, как он стоял в горах у выхода из тоннеля и смотрел на недоступный неоглядный край, раскинувшийся внизу, состоящий из освещённых сиреневых и наполовину спрятанных в струящихся туманах долин, где вполне могла расположиться целая страна счастливых обитателей. Но отчего-то не расположилась, удивляя вековечной невостребованностью и безлюдной тишиной.
Ал-физ подался вперёд, повторно ослабив напор воротника рубашки на побагровевшей шее, поняв с усиливающейся и мало объяснимой болью, что привычные навыки тут невозможны, весь нажитый опыт не применим. Боль разрядилась вдруг концентрированной вспышкой, в которой мгновенно сгорело то в нём, что женщина рядом отвергала с отвращением. Он уже знал, что с этого самого дня больше не прикоснётся к Ифисе, поскольку прошлые потребности тоже выгорали, чадя и отравляя его. И если иногда они и будут заявлять о себе, не желая давать ему освобождения от прежнего полновластия, как незаслуженного ничем очищения, то это будет всегда осознаваться как грубый суррогат, подделка, протез того подлинного, чего у него нет, не было, не будет. И «комнатка утех» для тех нечаянных просительниц по делам своих женихов, мужей и отцов, если они по природной пригожести годились в качестве оплаты, нарисовалась ему в виде загаженного нужника. И он тут же решил отдать эту комнату личной охране, чтобы они могли иногда отдохнуть или элементарно выспаться. Если бы он был тогда властен над жизнью и смертью Виснэя, то Ксенэя немедленно оказалась бы в том укромном, заваленном мягкими подушками, шатре для торга, а уж после ни о какой небесной любви не было бы ни вздохов, ни уговоров, понятно. Осталась бы взаимная рана.
Она же и не подозревает о том, какие трепетные нервы скрыты в его коже, какая жажда подняться над пошлостью, проедающей до дыр ткань бытия. Окружающие его жили без всякой такой потребности возвышенной любви, ни о чём таком не грезили, пользуя своих жен и любовниц согласно встроенным традициям и врождённым инстинктам. Большинство даже и не знало, что это такое «небесная любовь», но как-то жило и размножалось, хотя с пополнением народа в стране были большие проблемы. А вот он знал и грезил, а никогда не обладал, хотя бесперебойно функционировал и бурно размножался. Судьбой же Виснэя Роэла, как и засекреченным его делом, занялись слишком уж влиятельные персоны. Мучительно, с одновременным пониманием безнадёжности, захотелось её ответа. Ну, а если? Если она ответит, пусть и гонимая в его объятия страхом за своих детей, всем ужасом своего бытийного провала? Приняв её покорность вначале, он обязательно заслужит её ответную радость, полюбит её детей, он будет верен только ей. Стоит ли теперь удивляться непоколебимой верности бывшего счастливца Виснэя, посмертно ставшего несчастливцем Виснэем. Если разговор вдруг касался его какой-то стороной, упоминать о нём все избегали, тему сворачивали, как будто произношение имени могло навлечь беду. Саму Ксенэю замечали многие, когда она была при статусе и при живом муже. А теперь как о несчастной нищей вдове с двумя детьми никто и не вздохнул даже лицемерно. Она заодно с мужем попала в зловещий табуированный круг непроизносимых вещей и о ней предпочли забыть. Она стала молекулой в массиве простонародья.
И только он, Ал-Физ, знал, какая нездешняя и светоносная частичка может вдруг погаснуть в мрачных рукотворных ущельях столицы, не оценённая уже никем. Большинству просто нечем это понять, понималки нет. Если только каким-то нереальным чудом она выйдет на своих летающих собратьев, условно именуемых «демонами гор», кем они не являются. На тех, кто спустился с небес. Они обитают в горах в загадочном подземном городе, но молчание! За раскрытие сверхсекретной информации можно отправиться путём Виснэя Роэла на поля погребений. Только Ксенэя никогда их не найдёт. Ксенэя не знает о них, о том, кто она. Это знает только её отчим – страшный таинственный человек. Уловить его ни на чём невозможно, сам же он уловит любую мысль о себе, и если сочтёт, что она течёт не в том направлении, то самонадеянный мыслитель исчезает без всякого следа. А если и находят кого в трущобах или в малолюдной провинции без признаков жизни, то сколько там толчётся сброда, всегда готового на расправу по любому поводу. Если и находят убийцу, то заказчика никогда.
– Будь моим звёздным талисманом, а я отдам тебе все свои имения и сокровища. Открой мне хотя бы часть своих тайн, – но тихое бормотание под нос было не понято Ксенэей.
«Ещё лопнет сосуд в мозгу от такого-то напряжения», – так подумала Ксенэя, решив, что он продолжает клокотать от злобы к ней, и неуместно улыбаясь ему в багровую рожу. Она, если и испытывала обиду от оскорблений, имея нормальную человеческую чувствительность, не имела желания мстительно его злить. Улыбка была скорее нервической. Она часто практиковала неумелое лицедейство в последнее время, живя среди чуждой напрягающей среды. Улыбка была сродни одежде, скрывающей тайны души, способные выйти наружу в выражении лица. Глаза она всегда прятала, глядя в землю. Соседки считали, что это для того, чтобы все видели её необыкновенные ресницы. Они ревновали своих мужей, вечно потных и зачастую бурых лицом от ветров и непогоды, от трудов и пережитых болезней, от частых возлияний и полного пренебрежения к собственной внешности. Они ценили себя только как носителей силы и мужественного действующего атрибута, ценного самого по себе. А красота и ухищрения по её усилению – дело женщин. Были, конечно, там всякие, были и заметные, тонко обработанные самой природой, приглядные и статные, но для неё различимость людей по половому признаку перестала существовать.
– Я никогда не видела тебя таким. Твоё наследственное, служебное и прочее положение никогда не значило для меня ничего. Ни тогда, ни теперь. Я всегда была дружелюбна к тебе. Разве не так? Или ты считаешь, что я изменилась на молекулярном уровне от утраты того, что у меня было? Согнулась в дугу и позволяю всем через себя перешагивать? Ты действительно думаешь, что бедность превращает людей в животных? И если раньше ты боялся дышать в мою сторону, то теперь не устаёшь глумиться. Самое горькое в этом – разочарование в людях…
– А ты не очаровывайся, тогда и хлеб не будет горьким. Айра сказала однажды, что всё, что она ест, кажется ей горьким. От этого, наверное, она и не теряет свои девические формы. Когда я увидел её впервые, она была в потрясающем платье, как будто сама Ихэ-Ола соткала его из собственных светоносных нитей. Юная Айра вся светилась, спина её была обнажена полностью. Я никогда не видел до того момента такой идеальной спины. Мне неодолимо захотелось положить её на живот и долго, нежно покусывать её спину. И больше ничего. И я это осуществил очень быстро, поскольку не было никогда так, чтобы я не получал того, чего хотел. Понятно, у меня не было и мысли покуситься на её невинность. Ведь она была дочерью того самого хромонога – прежнего начальника Департамента Безопасности. Представь только, сколько вокруг крутилось претендентов на избранничество в мужья, если учесть её красоту. Для меня это был большой минус – её папаша, его власть и его богатство. Я и не был настолько уж корыстным в молодости. Айре как-то удалось уговорить своего отца, поскольку она, как и я, жаждала настоящего и глубокого моего погружения в своё прекрасное тело. В душу-то я уже вторгся. А на празднике после зажигания зелёного огня в Храме Надмирного Света, когда она стала моей законной избранницей, волшебство и закончилось,– он закашлялся, как бы призывая себя остановиться.
– Почему? – спросила она, внезапно заворожённая тайнами чужой жизни.
– Все приглашённые за столами, расставленными в их цветущем парке под кронами ухоженных деревьев, зеленели и багровели как листва от зависти ко мне, и зловоние их наветов и шёпотов по поводу её и меня мешалось с ароматами цветников. Они открыто считали меня расчётливым карьеристом и подонком, как будто в упор не видели красоты Айры, моей любви к ней и нашей общей молодости. Да, это была любовь, а совсем не то, что было у меня до неё и потом со всеми прочими. Я что-то сказал ей не только о всех присутствующих, – это-то она бы приняла, – а затронул и личность её отца. Он никогда мне не нравился. Он был напыщенный дурак, как и большинство его окружения. Поэтому в стране всё перекошено, всё запущено и всё в упадке, если покинуть пределы наших, закрытых от простонародья, разукрашенных местечек. Она оскорбилась и ночью, хотя её спина уже за столом трепетала от предвкушения любимой ласки, не вошла в нашу общую спальню. Так что я один спал на пунцовом постельном белье, ожидая её до утра. Так длилось недолго, я сразу же вернулся к прежнему образу жизни, исключающему её присутствие рядом. Она ждала, что я приползу на коленях за прощением, а я не умею ползать. Она была очень тупой, если психологически. Она даже была не в состоянии понять, что причина моего устремления к ней была не только её роскошная спина или возможности её рода, а то, что потрясало и меня самого в то время, и чему я не давал словесного определения вслух, хотя и знал его. Таким образом, мой «розовый лепесток» был погружён в горькую соль в закрытом сосуде и до сих пор наполняет душистым и уже иссыхающим духом свою девическую комнатку, где и спит одна…
