Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
Тут я должна внести пояснение, что речь дедушки была не всегда внятной для меня, а возможно, и для всякого, кто хоть однажды становился его собеседником. Впрочем, вряд ли ему и были нужны собеседники. Только слушатели его то ли бреда, то ли правды, но изложенной туманно. Он и сам приобретал в такие моменты странное обличие, если смотреть пристально и неотрывно. Он будто уплывал в этот самый туман, терял чёткие очертания, а голос то глох внезапно, то возвращался, действуя усыпляюще, чем и отвлекал внимание от собственных метаморфоз. Думаю, он точно также вводил сознание моего отца в некий полусон, почему отец и не возражал-то ему особо и, как я заметила, не любил на него смотреть во время его затяжных словесных излияний. Он или смотрел прямо перед собой, словно бы один тут находился, или опускал голову, может, реально уже засыпал. Я же в такие минуты хватала дедушку за рукав, а он вовсе не рассеивался как дым, – был плотным и тёплым по-человечески. В ответ он успокаивающе гладил меня по волосам. Мне не нравилось, когда теребят мои волосы, но его ласку я терпела. Прижималась к его жёсткому костлявому плечу, давая понять, что хоть кто-то в этом мире любит его.
– Паук – порождение очень древнего, очень развитого и очень уже дряхлого, но, как я думал прежде, самого совершенного мира. Паук провалил свою Миссию, а может, и не хотел её исполнять и вначале. Он не хочет возвращаться. Он вкусил власть. А наш мир уже исчерпал свой жизненный потенциал, но всё ещё упорно скребёт, как пишут в сказках землян, по своим сусекам, всё метёт, на что-то и надеясь, грезя испечь новый пирог вечности. Старый он, сыпется трухой. И никакое развитие уже не спасает. Наши Кристаллы, созданные нашим гением, дающие нам вечную жизнь, вдруг начали гаснуть. Пока редко, но периодически. Когда гаснет один, эта пустота, возникшая вместо него, может поразить и остальных. Эту пустоту надо заполнить срочно молодой энергией любви из молодых миров, а где её взять? Тот, кого постигает несчастье, сам выходит во внешний мир, в страшный Космос, за пределы наших могучих защитных полей под излучения Энтропизатора. Чтобы добыть на других планетах субстанцию, исцеляющую нашу иссякающую жизнь, восполнив пустоту, закрыв её на время.
Энергия новой жизни выращивает себе новый Кристалл, и сама живёт в нём. Наши Кристаллы огромны, как например наш вокзал. Только на вокзале много людей и там никто не живёт, а в Кристалле живёт одна душа. И конечно, Кристалл не такой грязный. В нём нет окон и дверей, но он прозрачный, живой и проницаемый. Из него можно уйти, как и войти. Он дышит и живёт. Он общается с тем, кто в нём обитает, и любит его. Он сверкает, питаясь любовью души, в нём живущей, и питает её, эту душу. Вот каков наш мир! Нам не надо рожать детей. Мы любим иначе, ходим друг к другу в гости, играем, дружим, ведём беседы о Боге, о смысле жизни, в размышлениях о высоких поисках путей, ведущих к встрече с Творцом, чтобы лицом к Его Будущему Лицу. У нас бывают и праздники, когда мы собираемся все вместе, сливаясь своими счастливыми душами в единую и чистую симфонию нашего мира. Мы всегда учимся друг у друга тому, чего не знаем сами, не уставая умножать свой разум на разум других и возвышаясь ещё более в своём познании, не имеющем предела в нашей столь же беспредельной Вселенной. И только такие как Обаи и способны на выдумку, что у Вселенной есть предел и есть конец. Предел есть лишь злу, а конец тому, кто есть носитель этого зла…
Я уставала его слушать. Для ребёнка, кем я и была тогда, не всё имело и смысл в его речах. Я отчасти считала, что это сказка его тоскующей души. Но я слушала из жалости к нему.
– Мой Кристалл погиб. Я ушёл добровольно за своей Избранницей и покинул его. Хотя тогда он был здоров и ярок. Он погиб от тоски. И у бабушки Кристалл померк, но он начал гаснуть ещё при её жизни там. Теперь на том месте, где мы жили – стонущая пустота. Она у всех вызывает скорбь. Её надо наполнить жизнью. Если этого не сделать, то с самого малого может начаться распадение нашей гармонии. Совершенство не может быть дырявым, ты понимаешь это? И вот, когда юная любовь, да и просто любовь искренняя и светлая из молодых миров, малая часть, но нам этого достаточно, попадает к нам, то наши мудрецы умеют сделать так, чтобы развернулись энергии, свёрнутые в этой малой части. Умеют наполнить пустоту, где погас Кристалл, и вместо старого родится новый и прекрасный Кристалл, сияющий и с юной душой нового Ангела вместо ушедшего навсегда. И так можно опять долго, счастливо жить. А тот Миссионер-спаситель становится легендой нашего мира, если он, конечно, выполняет свою Миссию. А его вернувшейся энерго – информационной сущности, – душе по-здешнему, – дают право заслуженного покоя и тишины в особом мире, на особых планетах нашего же Созвездия Рай.
– Дедушка, ты будешь там героем? Если ушёл?
– Увы! – и он поникал своей и без того печальной головой. – Я не выполнил ничего. Ты это сделаешь, спасёшь меня, себя, бабушку. После того, как найдёшь себе Избранника.
– Человека с другой Звезды? Она называется Солнце?
Дед смотрел и думал. И в этот момент уже не казался пьяным, словно пьяная маска незримо спадала с его лица. Лицо его светлело. Глаза синели.
– Ты знаешь про Звезду по имени Солнце?
– Мама мне говорила про неё.
– Ты хочешь туда попасть? Но ведь ей это не удалось. Ты должна мечтать о своей подлинной Родине. Название это и не произносимо на примитивных языках этих людей.
– А твой Кристалл, какого он был цвета?
– Синий, глубокий и прозрачный, сверкающий и чистейший. Ночами, когда заходило наше красное Светило, он сиял. Как и оно.
– А у бабушки?
– Нежно-голубой с белоснежными бликами и розово-золотистой игрой внутри. Вот каков он был!
– А у мамы?
– Не было у неё ничего и уже не будет! Она залезла в душу-пропасть и там пресмыкается, раня себя об острые камни. Одни раны заживают. Другие опять появляются. Мука, а не жизнь у твоей блескучей на вид мамы.
– Из-за него, из-за моего папы?
– Из-за зверя, который там в этой пропасти живёт и охотится за нею.
– Дедушка, как нам её спасти?
– Не знаю я, милая.
– Зачем она туда упала? В пропасть?
– Я же тебе говорил. Доверчивая была, не слушалась меня.
– Почему ты не уговорил?
– Он был сильнее меня. Земная сила, магия взгляда, а ещё то, что было в ней самой. Она наполовину земная.
– Как и он? Со звёзд?
– Она не со звёзд. Она родилась в Паралее. Но она наполовину земная, наполовину наша, из мира наших Ангелов, но родилась тут. Такая вот история с нею приключилась…
И тут опять пришла бабушка, и рукой, испачканной в почве, запечатывала его уста.
– Замолчи! Не калечь психику ребёнка. Как она будет тут жить? С твоими бреднями про Ангелов в голове? С твоими выдумками о Кристаллах?
– С выдумками?! – возмущался дедушка, пьянея на глазах. – Да ты что, хрычовка помешанная, всё забыла окончательно? Я же приклеил тебе твою башку на место. Зря и старался. Пусть бы валялась ты в пропасти гор Архипелага. Все Кристаллы – стабилизаторы на тебя истратил. На Миссию почти не осталось. А на кой ты мне и нужна теперь? Чтобы с цветочками обнюхивалась? Да песенки им на ночь пела? На внучку у тебя сил нет, а как по лесам таскаться, да корни свои выкапывать, силы и есть. Опять же дураков местных лечить силы есть. А меня чтобы приголубить, сил нет. Или внучке хламидку постирать, овощей, рыбки приготовить, опять же сил нет. Всё дед, да дед. Утопила меня в быту. А сама всё в грядках своих. Корни-то не пустила ещё в почву, как луковица старая? А дочка-то твоя с Пауком якшается. Беседы с ним ведут, как духовные сородичи. Не знала?
– Где это они их ведут? В твоём больном уме, если.
– Да, – продолжал пьяный дед, – не знает ничего этот землянин, кто он ей? Потребитель её тела? А, ну да! Он её муж! Что она и вытворяет за его спиной! Но молчу. Обаи и не двулик даже, а многолик. В туннели она бродит. Влечёт её старая Родина. Её Архипелаг. Бывает она там. Господин же Островной благоволит к ней. В нём часть её крови, так что по крови они родные, как бы. Он в своё время не всосал её всю в себя без остатка, а так бы… Правда, теперь она нужна ему не биологически, а информационно, так сказать. Она ведь вхожа не только в ЦЭССЭИ этот, а и поглубже шныряет, к землянам в их скрытый город. А вот увидишь, как прочухает Рудольф, кто повис у неё на хвосте, как догадается, так и сгинет она. Паук её сотрёт в порошок ангельский, в пыль звёздную. Она играет в опасные игры. А её игра только одна, – на сцене ножками топать, да губки надувать…
Бабушка не выдержала и надела ему на голову пустой ящик из-под рассады, чтобы он замолчал. Я засмеялась, это было смешно, хотя и жестоко по отношению к дедушке Ангелу. Влажная земля из ящика просыпалась на ворот его чёрной рубашки вместе с земляными червями. Дедушка скинул ящик и покорно пошёл умываться в наш садовый и маленький бассейн. Он настолько жалел бабушку, считая её скорбной на голову, что не отреагировал на её, что ни говори, но хулиганскую выходку. Бабушка, сохраняя своё лицо ясным, мне сказала:
– Дедушка выпил и сочиняет сказки. Но ты уже умная девочка. Ходишь в школу. Ты же понимаешь всё? – Она мыла руки там же, где и дедушка в каменном бассейне, куда мы собирали дождевую воду, вытирала руки чистой салфеткой, а стирал-то все вещи наш дедушка, и гладила мои волосы. Усаживала на скамейку и плела мне замысловатые косички, закалывая их мамиными заколками.
Рассказ дедушки об Асии – Ночном Цветке.
Дедушка уже сидел рядом, ничуть не сердясь на бабушку. Он любовался мною, щуря лицо в морщины против яркого света Ихэ-Олы на небе, расчищенным ветром от дождевых туч.
– Был вчера в столице, в одном местечке, – сказал он, не умея молчать никогда. – Называется «Цветок ночной лианы». Похоже оно на сад под стеклянной крышей. Ночами там … – он замолчал, глядя на меня. Я, поняв, что могу стать свидетелем интересных новостей, если вовремя сделаю вид, что ушла гулять, а сама спрячусь за непроницаемую стену кустарника, встав между их тёмно-зелёной стеной и оградой. Я всегда так делала. На дедушку же нашёл приступ говорения, как называла это бабушка. Она слушала его всегда, хотя могла и просто делать вид глубокого внимания. Проводив меня взглядом до калитки, а я даже хлопнула ею, он остался сидеть на скамейке. Бабушка неподалёку высаживала рассаду, ту, что доставил ей из леса мой любимый лесник. Я же тихонечко и незаметно вернулась, пролезла по периметру вдоль ограды и притаилась рядом с дедом, отделённая от него кустами, сплошными как стена. Я даже присела на траву, прислонившись для удобства к ограде. Здесь можно было и прикорнуть при желании.
– Вижу там нашего благодетеля. Сидит, а рядом девчонка эта пропавшая, соседская. Надо тебе сказать, местечко то для аристократического баловства. Там они с девочками милуются и вино пьют. А винцо там особенное. Не знаю я его секрет. Не понял пока. Ты бы поняла. Ты в травах всё понимаешь. Они сами тебе секреты раскрывают. Язык у них, что ли, есть? Её ведь, девчонку эту, так и зовут – Ночной цветок. Асия. Её жених тут с ума сходил, а она, видишь ты, в столице. А тут рассказывали в распивочной у вокзала. Приехал к фабрике вечером страшный какой-то мужик не мужик, парень не парень, мутант вроде. Один мужик его знает. «Это», – говорит, – «вор и продавец девок Чапа. Подозвал дурочку Асию к себе, к машинке своей. А машинка так себе, неказистая по виду, вроде, бюрократ какой приехал. Сам же из себя весь холёный, культурный. О чём говорили, никто не слышал. Только девчонки и бабы хватились, а их и след простыл. Но я никому, понятно. Зачем мне? Асия по любому уже пропала. Хорошо ещё, если домой отпустит, а то и загремит в «дом любви», да ещё и самый низший. Если Чапа вынырнул, девице уже не выбраться со дна». – Дедушка помолчал. Бабушка так и не подала голоса. Она всё ближе со своей рассадой подбиралась к тому месту, где сидела я, затаив дыхание, и у меня было чувство, что бабушка отлично знает, что я подслушиваю деда. Дед же продолжил, – Люди они всё видят, всё знают, надо только уметь услышать и найти того, кто знает о том, что тебя интересует. А в той «Ночной Лиане» я и увидел, Асия сидит рядом с нашим кормильцем, смеётся, вино пьёт. Шею его обвила, любуйся, кому охота. Он же трезв. Он никогда не пьёт. Пьян от своей похоти. Я спрятался за стеной зарослей. Горько мне, не передать как. Не из-за этой несчастной и одноразовой, а из-за дочери нашей. Кому себя обрекла? Хотя и эту жаль, что ни говори, собиралась с парнем своим в Храм идти святой огонь зажигать. Жрецу уже и дань отнесли. Это какой позор, если кто узнает. Лесник вот тоже говорил, что у него в сторожке она с женихом не раз уже и ночевала. Лесник на всём подрабатывает. «Мне что», – говорит, – «Я и у костерка погреюсь. Пусть молодые натешатся». Если у неё дело с ним сладилось, то понятно, что Чапа этот гнилой выкрал её. У них, у бандитов, препараты хитрые есть, жертву обездвиживают и в охапку. Она ведь девчонка чистая, не стала бы как иные по сторожкам ночевать ради баловства. Любовь у них была. Тогда что же с ней и произошло, если с другим? А то и произошло, что клюнула на богатого, надеясь выйти в аристократки. Радуется своему прозрачному платьицу, не ведая того, что никакая аристократка так не оденется, и что путь ей теперь не в аристократическое сословие, да он и не аристократ, а в пустыни в ближайшем уже будущем. Вот какая тут любовь! А у нас там и никакой нет!
– Лучше никакая, чем такая, – отозвалась неожиданно бабушка. Значит, слушала.
– А я в тот ещё приезд заметил, как он глазищами на девчонку замерцал, когда мать её пихала за деньгами вылезти. Она ведь не хотела. Пряталась. Подошла из любопытства. Он её и не видел, а мамаша, ненормальная, вытолкала за деньжонками, боялась, как бы пьяный тот рабочий не опередил. И что? Пошла в лавку, купила на эту купюру кулёк зерна, вот тебе и стоимость дочери. Тому бандиту он денег отвалил за её поимку, а ей платьице потаскушки да бокал вина, вот и вся плата за любовь. И не будет теперь у неё ни семьи, ни детей. Отнимут, даже если родит… Сама же и стала такой переходящей купюрой из одних потных рук в другие.
И неужели у них на Земле другие отношения? Почему здесь они столь изменились? Люди будущего? И не один он такой в их том подземном мире. Зря не скажу. Ведь уже тогда мы с тобой насмотрелись на их там внешне блестящее и показное великолепие. Помнишь, как тот их ГОР прежний, Разумов, с глазами узкими да пронзительными, вокруг тебя отирался? Зачастил, всё ходил и ходил, дескать, «как младенец, как условия обитания – питания»? А сам всё глазами раскосыми тебя вылавливал, хорошо ещё ручищи не распустил, а хотел. Хотел, да меня стеснялся. Всё же дисциплина, образец для остальных подчинённых. Помню, пошла ты в горы – искупаться в озере. А он за тобой, как зверь по следам твоим крался. Но я-то знаю все ходы и лазы. Он на берег пришёл за тобой, а там я на камушке уже сижу. Вроде как гуляю. Видела бы ты, как он опрокинулся своим скуластым лицом. А ты спинку свою белейшую оголила, волосы белоснежные откинула, стоишь себе как сосуд точёный и драгоценный. До чего же хороша ты, Инэлия! Тот даже рот раскрыл и весь подался вперёд, вроде как за тобой. А что сделаешь? Муж в наличии, рядышком сидит, на красоту родной жены любуется, и кто запретит ему это? С женой рядом находиться? Так зубищи сжал со скрежетом, а ничего не сказал, даже улыбнулся. В душе-то у них вместо садов земных давно уж местные и непролазные джунгли выросли. – Дедушка замолчал.
Я вспомнила «цветок в сене», тоже загрустив. Наивная же мама говорила о какой-то его любви к себе. И я мысленно отринула его, уже ненужные мне ласки и ласковые обозначения. Именно тогда я решила уже никогда не любить его. Хотя и хотела, повелась на обещание отеческой дружбы и любви, на заманчивые игры с ним в папу-дочку, на весёлое мерцание зелёных небесных глаз. Ведь наше небо нежно-зелёное, не такое как на Земле. Даже ждала его, тая в детском одиноком сердце проклюнувшийся росток будущей любви. Я безжалостно его оттуда вырвала и притопнула своей ножкой, словно втирала его в почву под кустарником, растирая его несостоявшееся цветение в ничто.
Два крыла бабочки
Поиски того, не знаю чего
Растирая его несостоявшееся цветение в ничто, Рудольф брезгливо бросил в пыль мясистый бежево-розоватый бутон с декоративного дерева, растущего в уличном синем контейнере с почвой из джунглей. В пальцах осталось неприятное ощущение чего-то жирного и приторного, как будто и цветы были из крема, а не живые, и сюда их налепили для своеобразной рекламы заведения, поскольку само заведение было «домом сладких яств» – кондитерской. Конечно, было не так, но не исключено, что такие вот цветущие и сладко пахнущие деревья подбирали не без умысла. Деревьев было много, и они являли вид ограды для площадки, на которой стояли столики для любителей вкусить сладости на свежем воздухе. Да и дешевле было намного, чем в изукрашенном помещении «Дома для лакомок». Он сел обратно в свою машину и отъехал в укромный тенистый уголок между стеной соседнего здания и декоративной живой оградой. Иноземный мир поражал своим подобием Земле, но был как бы её прошлым отражением. Отражение имело в себе и подтёки, какие и положены неблагополучному прошлому. Их неурядицы, плохо заживающие ожоги прошлых войн, бедность и богатство в отвратительном их перекосе, удивительные достижения редких гениев в сочетании с теменью большинства.
Столица давно уже не радовала Рудольфа. Надоела и своим гомоном центральных улиц, и своей неприбранной тишиной окраин. Люди на улицах прятались за масками отчуждения, безразличия, хотя любопытство читалось в их глазах. Самое обычное и человеческое любопытство ко всему, что их окружало. Другие люди, новые машины, случайные стычки, витрины магазинов. Но каждый старался быть подобен другому выражением лица. Низшие повышали свой статус хотя бы внешней игрой, высшие строили из себя небожителей, которыми не являлись. Люди разных слоёв старались по возможности не выходить за пределы тех кварталов, где было им комфортнее и привычнее. Они редко покидали отведённые им районы. Не оттого, что им кто-то это предписывал суровым законом. Нет, этого не было. Но сам строй жизни разводил их неизбежно. Если человек бедноты или, напротив, богач попадал в несвойственную ему среду, его обволакивала пустота, его обтекали, как бы и не замечая, соблюдая дистанцию, незримую, но не нарушаемую. И то и другое было небезопасно. Богача могли утащить в подвал, в подворотню, ограбить и избить, улучив момент. Убивать бы не стали, боялись, за богатых полагалась смерть. Если богатый становился жертвой преступления, из-за которого он терял жизнь, следствие велось нешуточное в этом случае. За грабежи кара была терпимая. Да и не искали особенно-то. Бедняка же в приличном районе ждало примерно то же самое. Его могли схватить уже надзиратели за порядком и где-то побить в воспитательных целях, чтобы не лазил, где не положено по статусу. После унижения водворяли туда, где ему и место. Уголовники, однако, очень успешно имитировали богачей, имея много денег и хорошую одежду. И эти нравы, порядки, всё вызывало раздражение, неприятие, но и те и другие люди были необщительны на улицах, не заговаривали, не знакомились.
Найти девушку на улице было невозможно. Бедные отталкивали убогим видом и, казалось, природной немотой. Богачки могли подобное обращение принять и принимали за тягчайшее оскорбление. Так можно было себя вести только с падшими, обитающими в совсем уж особой зоне. Кастовый мир был скучен и тускл и для тех, и для других. Только одни развлекались от скуки, а другие в ней чахли.
Асия от него сбежала. Её непонятно каким чудом нашёл в столице жених – рудокоп. Или кто он там был? Но она сбежала с ним от Рудольфа. При этом они прихватили с собою какую-то смехотворную чушь со съёмной квартирки. Той скудной и совсем не богатой, куда он её поселил и где навещал, давая ей полную свободу во всём. Нельзя сказать, что он был безутешен, – только саднило, по-мальчишески совсем, от обиды, что грязный рудокоп оказался для неё лучше. В отличие от несравнимой Гелии она, хотя и проявляла телесную отзывчивость и уступчивость на любые фантазии, не занимала мыслей. Оставляя её, он и думать о ней не всегда хотел. К тому же она вдруг пристрастилась к пьянящему напитку из дома яств под названием «Мать Вода», становясь грубой и распущенной под его воздействием. У блаженства возникло и ещё одно неприятное осложнение, в процессе любовного соединения она упорно называла его именем своего тролля подземелий.
Сексуальная кукла оказалась с браком. Как-то, стараясь привести её в трезвое чувство, он её тряханул посильнее, и она по причине алкогольного излишества наблевала ему в постель. Вместо желаемого и всегда редкого отдыха пришлось мыть эту мерзавку, после чего не хотелось к ней прикасаться уже никогда. И он надолго забросил её. Где она повстречала в огромном мегаполисе своего рудокопа «секс- виртуоза», уж коли не могла его забыть, даже согласившись на отношения с Рудольфом, теперь и не узнаешь. В провинции они где-то таились от обозлённых родичей, уже отказавших девушке в легитимности её женской судьбы.
Спустя год в результате аварии и обрушения шахт под землёй погибло много людей, в число которых попал не только несчастный влюблённый рудокоп, – таковой была его кодовая кличка в базе данных Рудольфа, – но и отец «Ночного Цветка». И осталась она и сиротой, и вдовой одновременно. Чапос её так и не нашёл, хотя искал с маниакальным упорством, имея жажду нажиться на девушке повторно. Столкнувшись с ним в городке, где жили Хагор, Инэлия и малышка Икри, Рудольф с силой толкнул Чапоса в уличную грязь, сразу поняв причину его появления здесь. Тот упал лицом вниз у грязных колёс своей машины, всегда разной и всегда ворованной. Дорогое пальто, сшитое на заказ из атласной выкрашенной кожи экзотических зверей, – нежно-бежевой с розоватым оттенком как кожа девушки, – заляпали густые брызги цвета фекалий. Шли дожди, красноватые дороги раскисли вдрызг. Что за блажь возникла у человекообразной особи, отчего-то не успевшей произойти от местной обезьяны, укрывать аристократическими изысками своё цистерне подобное тулово? Как будто он содрал кожу с очередных своих жертв и изготовил себе смехотворное одеяние, казавшееся жутким балахоном людоеда-клоуна. Рудольф осторожно попытался перевернуть его ногой с неким сюрреалистическим чувством при этом, что из штанов работорговца, ставшего одним из его агентов, вывалится звериный хвост. Но Чапос замер в имитации как бы беспамятства, как бы сильно ударился при падении, боясь дальнейшего избиения. Пришлось отойти в сторону.
Кряхтя, Чапос выбрался из лужи, с явным сожалением озирая заляпанный балахон из светлой кожи, – Целое состояние заплатил, целых две туши пришлось освежевать ради этого плаща. Одни убытки мне из-за вас. Впредь не ищите меня уж нигде!
– Держи! – Рудольф протянул ему несколько купюр в качестве компенсации за причинённый ущерб и подумал, не являются ли дорогие одежды Чапоса необходимой деталью разработанной хитрой системы отлова дичи, когда он подавал себя холёным и неотразимым соблазнителем попавшейся девушке, предлагая ей для начала вход в мир роскоши и счастливого везения? Чапос деньги взял и удовлетворённо засопел, сосчитав, что выданная компенсация за ущерб превышает стоимость нового изделия. Этот плащ он больше не носил. Видимо, чтобы не травить своё самолюбие напоминанием об унижении. Впоследствии все прочие одеяния были более тёмных и даже благородных тонов, – серебристые, тёмно-синие, мягко-фиолетовые.
– Утоплю в гнилой придорожной яме, где тебе и место! – пообещал Рудольф Чапосу, – Если посмеешь к ней прикоснуться. Забыл, чья она вещь?
Чапос чтил чужую собственность, если она принадлежала более сильному конкуренту. Однако, Рудольфу Асия стала уже не нужна. В душе хлюпала непролазная грязь, отвращение к миру Паралеи, усиленное осенним сезоном, горько-кислым послевкусием загула, защемлением чувства собственной значимости – пришлого полубога, облёванного и отринутого. Асия со своими раскосыми глазами на узком нежном лице, с красивой грудью и с маленькими ступнями, сгинула неизвестно где. И вины Рудольфа в том уже не было. Её рудокопа приговорила слепая стихия Паралеи, засыпав его навеки. И странно долго дёргал этот глубинный нерв, как бы и совесть, как бы и сожаление об утрате, чувство слитное и не поддающееся расчленению и анализу. Чувство, вызывающее тоску, как это ни странно, о прошлом, о Земле.
Имелось ещё одно прелюбопытное местечко в столице, выпадающее из перечня тех, куда возвращаться повторно ни за что не хотелось даже при наличии возникшего голода. Но тут он насыщаться никогда бы и не стал, нечем было по причине нелюбви к сладостям, поскольку это был дом яств-кондитерская. Возле изукрашенного здания располагалась открытое подобие веранды, огороженное от пешеходной зоны каменными кашпо, в которых росли карликовые деревья, усыпанные цветами. И люди здесь бывали преимущественно яркие и особые. Сюда приходили из близлежащих театров, киностудий, а также учащиеся школ искусств выпадали своим гомоном и весёлостью из общего дневного тускло-однообразного фона узких ли, широких ли, но одинаково скучных улиц.
Ночью в столице становилось ярче и веселее, но намного опаснее. Улицы в числе прочих праздношатающихся наводнял уголовный и подпольный люд, скрадывающий загулявшихся на центральных проспектах. Богачам антисистемный народец не был слишком опасен. Они и носа не совали в тёмные переплетения периферийных улиц и тупичков. Они уезжали с мест развлечения и увеселения на шикарных машинах, это если в местном понимании, по своим скоростным трассам в свои островные, изолированные и охраняемые царства-государства. С простыми же обитателями столицы могло произойти и происходило всякое. И часто они попадали под горячую раздачу со стороны агентов из Департамента охраны порядка вместо подлинных преступников. Случаи подобного рода никто и не расследовал. То, что происходило ночью, уже не касалось деятельности дневных госучреждений. Службы ночного порядка были сами по себе, и чем они отличались от преступников настоящих, невинно пострадавшим было без разницы, если они оказывались на сумрачных полях общественных захоронений глубоко под почвой Паралеи. Если оставались живы, то вполне могли годы провести в шахтах, подземных ядовитых рудниках или на раскалённых днём полях сельскохозяйственных культур, пока кому-то из близких людей удавалось их найти и выручить за солидный выкуп.
Рудольф запомнил это сладкое буквально место ещё со времён, когда привозил иногда или встречал тут Гелию, замаскировавшись за зеркальными стёклами автомобиля – чуда современной Паралеи, наблюдая в процессе ожидания улицу. Местное кафе неожиданно и вспомнилось в накат тоски – совести -утраты-одиночества, вот каким сложным было чувство без названия, и породило мысль, найти себе кого-то, но кого? Не вместо Гелии, но в дополнение к ней, к её уснувшей душе. Была ли она, Гелия, такой вообще, или становилась таковой только рядом с ним? И что вообще происходило с ней? Она находилась рядом, и её будто не было. Внешнее присутствие при внутреннем отсутствии рядом с ним. Сначала это было малозаметно, но вдруг стало резко ощутимо. Если бы она всё рассказала искренне, но она молчала. Почему? Боялась? Не считала нужным вообще ему что-то объяснять? Где она брала бы деньги, не будь у неё Рудольфа? На выживание и жильё. Там же, где все они. У любителей-покровителей.
До того памятного визита в провинцию, где и произошла случайная встреча с «Ночным Цветком» на дорожных ухабах в дождевой воде, всё пребывало в состоянии мутной какой-то туманности. Гелия показала ему последние записи с дочкой. Он с любопытством, но без особого трепета просматривал их в маленьком плоском планшете, который ей и дал ради этого.
– Почему ты не хочешь туда поехать? – спросила Гелия. – Столько лет уже прошло. Может эта поездка изменит что-нибудь в тебе? И во мне, – добавила она.
Он поехал, можно сказать, поспешно и с надеждой, что лёд её души тронулся куда-то. Её покорность, временами без видимых, пусть и наигранных чувств, давно злила. Хотелось сделать ей больно, чтобы хоть так вызвать, пусть и отрицательную, но эмоцию. Но прекрасная бесчувственная гордячка всё переносила отстранённо, закрыв глаза. Едва она выскальзывала из объятий, у него замирала душа, она казалась выше всякого земного представления о том, что есть женская красота, она являлась волшебным порождением Творца другого созвездия. Но это для него, а какой она была объективно? Ведь нельзя и сказать, что все вокруг теряли от неё голову, многие и не замечали её в упор. Ну, да, красавица, да одна она разве красива? А многие любили и вовсе некрасивых, были счастливы всю жизнь, или половину жизни, или четверть, да какая разница. Счастье и горе подлежат разным единицам измерения. Счастье навек, счастье на всю жизнь как эталон для живущей с собою и с внешним миром в ладу, а потому и не всякой души. К тому же не существовало тут земных женщин и сравнивать-то приходилось с кем?
Земные женщины, ставшие недосягаемой мечтой
В первое время внедрения землян на Трол женщины в корпусе космодесантников жили себе, ничего не опасаясь за спинами мужчин-коллег или мужей. Но они постепенно, одна за одной, непонятно как, пропадали. Не гибли, как мужчины, поскольку тогда активность островитян была бурной и непрерывно, неустанно атакующей, а пропадали. Точно так же, как женщины и девушки, оказавшиеся в первой экспедиции и бесследно исчезнувшие. Загадка так и не была разрешена. Подразумевалось, что их утаскивали для поселения в самом Архипелаге, где подвергали непонятной, непостижимой трансформации их личность, так что они забывали, кто они и откуда. Имелись сведения, что местных женщин, проживающих на островах Архипелага, было в разы меньше, чем мужчин. Что являлось причиной столь странной половой диспропорции, никто выяснить не мог по причине недоступности самого Архипелага. Последней пропавшей женщиной и была жена Шандора Ласло.
Разумов звал его русским именем Саша. О нём бродили какие-то невнятные слухи, что он являлся сыном очень влиятельного человека то ли Виталия Змеелова, то ли Виталия Вайса, – видимо, путаница возникла из-за одинаковых имён. И если первый Виталий числился в пропавших без вести, то второй казался слишком, – даже не то, чтобы староватым, а уж очень высокопоставленным, героически значительным, всё равно что ангелоподобным, для таких затей как производство незаконнорожденных детей с его-то легендарным ореолом. Многие, зная о нём из информационных источников, искренне считали его давно уже прахом, рассеянным в пучине времён. В подземном же городе на Паралее никому и дела-то особого не было, чей он сын, этот Шандор-Саша, вторая половина управляющего базой тандема – Разумов-Ласло.
