Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
– Неужели, так бывает? – спросила Ксенэя. – Почему она не ушла от тебя?
– Некуда, потому и не ушла. А в той огромной спальне я устроил оранжерею, где и в дождливые сезоны цветут цветы и летают бабочки. И поскольку Айра туда ни ногой, я иногда приглашаю туда Ифису – мой пышный и разумный цветок, достойное дополнение к моей оранжерее. Она не только красива телом и светла душой, но и лишена всякой корысти. А мне очень это нравится, поскольку сам я давно уж не так красив, как был, потемнел душой и всех превзошёл в интригах и своекорыстии. А что ты хочешь? Я родился на самом пограничном краю аристократического сословия, моя семья вот-вот готова была свалиться в бескрайние угодья простонародья.
– Разве твой отец был беден?
– Как только отец умер, родственнички всё растащили по себе, поскольку я был самым младшим. А чокнутая мать всегда всё раздавала окружающим попрошайкам, а также тем женщинам, которых мужья отселяли в поселения для отщепенок. Так что у меня и одежды приличной не было, и моя невеста даже костюм для прохождения ритуала бракосочетания заказывала на свои деньги. А ведь положено и дорогое платье, и костюм, и сам ритуал в Храме оплачивать жениху. И жену приводить в свой дом. Я же с гордо поднятой головой припёрся к ним. Наш-то родовой дом весь скрипел от ветра, шатался от осенних бурь, и разноцветные стёкла вываливались из его многочисленных окон. Я говорил старику – её отцу: «Я починю, починю свой дом, тогда и заселимся». А потом я просто выпер его самого в один из его домов, что подальше и поменьше. Он там и притих, утешая себя тем, что дал дочери возможность изведать счастливую женскую долю, раз позволил ей выбор по влечению сердца, а правильнее, по влечению спины. Видишь, я всех разочаровываю. Дар очаровывать и ум были даны мне неизвестно кем, поскольку мой отец был неумный, хотя и жадный. А вот мать – полоумная мотовка, лишённая даже и намёка не только на красоту, а и на то, что называют женственностью. Она и в молодости была квадратная как шкаф, с грубым деревянным лицом. К тому же, как и положено шкафу, обладала неисчислимым добром. Своей щедростью она, видимо, компенсировала отсутствие женских красот в себе, чем и приманила жадного отца к себе. А потом это стало её натурой – всем и всё раздаривать. И если он, когда был жив, её бил за это, то теперь дверцы открыты настежь, а добра, как понимаешь, нет. Хорошо ещё, что я успел выцарапать у неё фамильные драгоценности…
Мистика жизни и изнанка жизни как части одного целого
В помещение опять вошёл Вит-Ал с благоухающей коробкой, из кружевных прорезей которой были видны алые ягоды на взбитых белых пирожных, политые сливочной горячей карамелью. Ксенэя неожиданно прыснула, поскольку она была смешлива. Она вдруг представила, что было бы, наткнись Вит-Ал на своего отца-патрона в спущенных штанах, с выпрямленным его достоянием, пусть и нижнего уровня, а безмерно дорогого всякому мужчине. Получилось же так, что её веселье предназанчено персонально Вит-Алу. Под свирепым взглядом хозяина молодой человек поставил коробку перед Ксенэей. Открытая улыбка на разрумянившемся от бега лице была дополнением к подарку сверху, уже лично от него.
– Часть выделенных денег осталась, а если у госпожи дети, они будут рады… – обратился он к своему хозяину, гася улыбку и явно пугаясь потемневшего и гневного вида того, – я думал… я предположил, что она ваша гостья… Нет?
– Ты слишком много себе тут позволяешь! – гаркнул Ал-Физ, – ты на службе, пора понять, наконец! Кто позволил тебе покидать свой пост? За нарушение будешь отправлен на патрулирование столичной трассы в Северную провинцию. Там в последнее время неспокойно. С сегодняшнего же вечера! А там посмотрим.
Молодой человек замер как монумент, застыв лицом и приоткрыв рот для очередного вопроса, но ничего не спросил.
– Пирожные можешь забрать с собой, чтобы закусить на дорожку, – ухмыльнулся начальник. – Дети госпожи давно отвыкли от дорогих угощений, не стоит им и привыкать к тому, на что нет денег.
– Я уже давно вырос из детского возраста и сладостей не употребляю, – Вит-Ал не уходил, явно ожидая объяснений непоследовательному поведению хозяина. Он вёл себя вовсе не как подчинённый, а как человек очень близкий Ал-Физу. Как ведут себя дети, избалованные своим отцом, пусть отец и рычит не по существу.
– Иди, иди уж! – замахал на него руками Ал-Физ, меняя гнев на милость. – Только тебе по любому сегодня же заступать на дежурство для патрулирования Северной трассы. Для наведения надлежащей дисциплины на месте. Они там разболтались, а вдоль дорог грабежи в элитных посёлках каждую ночь.
Вит-Ал ушёл, не подумав и прикоснуться к ароматной коробке. Ал-Физ сам сунулся в неё, и его нос покрылся съедобной пудрой. Сладострастно вдохнув в себя кондитерский аромат, он придвинул коробку поближе к своей подневольной гостье, – А я люблю сладкое. Да только мне не полезно. А вот тебе будет в самый раз. Ты стала такая худенькая.
– Пахнет как от твоей жены, – сказала Ксенэя, вслух отзываясь на собственные раздумья о жене Ал-Физа.
– Что? – удивился он. – Я её не нюхаю. Она же не пирожное.
– Все мужья нюхают своих жён. А жёны мужей. Это же как у животных – ритуал обнюхивания. Подсознательно всегда так. Хотя в своём сознании мы мним себя выше животных во всём.
– Я не животное. Но в твоих словах – правда. И вы, женщины, маскируете свою животную суть растительными и прочими искусственными ароматами. А всё равно вы всегда в позиции животных. Или домашних, или приблудных…
Он опять подошёл к ней. Приник к её шее, глубоко её вдыхая. На сей раз обошлось без демонстрации очень большой страсти. – Я даю тебе время на раздумье, но очень короткое время. Я обидчив, Ксенэя. И если ты утратишь возможность вернуться при моей помощи туда, откуда тебя выкинули, – в свой прежний дом, а это теперь один из моих домов, – то моей вины в твоей дальнейшей участи уже не будет.
– Ты же обманешь. Ты всех и всегда обманываешь. Ты идёшь на всё ради увеличения своего богатства не для того, чтобы раздаривать щедроты приблудным животным. Ты и домашних-то животных не кормишь досыта.
– Может, и обману. А какой у тебя выбор?
– Почему ты не смог простить Айре мимолётную обиду? Ты настолько злопамятен? Ведь она была не только отзывчива на твои ласки, она любила тебя. И не только имение, где вы живёте со своими детьми, дар её отца. Вся твоя карьера… – тут Ксенэя прикусила свой язык, увидев, как повторно набухает гневом лицо Ал-Физа. Но решила отомстить ему, будь, что будет! И продолжила, – Твой родительский дом, действительно, полуразрушенный, сады вокруг запущенны, и твоя старая мать там всегда одна со своей служанкой. Мне Ласкира говорила, что старушка после того, как отдала тебе все свои фамильные, а твоей жене все приобретённые за долгую жизнь драгоценности, штопает свои платья, присылая их самой Ласкире через свою прислугу. Ласкира – искусница своего ремесла. Она может из любого старья сделать новорождённую новизну. К тому же, у неё, как ты говоришь, нет иного выбора, как опять вернуться к ремеслу художественного шитья. Жаль, что мой отчим не обучил меня хотя бы своей науке – умению постичь коллективную душу растений и заставить её служить на благо людям. Он говорил, что у растений, как и у животных, и у людей, есть свой коллективный разумный Дух, с которым можно войти в контакт. Но только через любовь и бескорыстное подвижничество он открывает свои тайны, никогда через насилие и алчность, так он говорил. За любое зло против всего живого неизбежно настигнет возмездие. И никогда не узнаешь той тропы, по которой оно, заслуженное возмездие, придёт. Как тот наёмный убийца, о котором ты говорил.
– Айра несёт кару за свою вину передо мной! – казалось, Ал-Физ пропустил мимо ушей упоминание о коллективных духах живого мироздания, поскольку мрачно размышлял о чём-то, вглядываясь в лучезарный окрас неба за большим окном. И странно, освещая даже глубину помещения, играющие лучи не затрагивали бурой физиономии Ал-Физа. Ксенэя не могла знать, что, обращаясь к небу, он загадал, если сфера появится повторно, то Ксенэя согласится стать его женщиной. Но небо ему не отвечало, и сфера не возникла.
Уставая сидеть на одном месте, он расхаживал по просторному помещению в процессе затяжных монологов. Заметив, как утомлена его пленница, а Ксенэя сочла себя именно ею, он пригласил её переместиться на удобный обширный диван в углу, что она и сделала, почти легла, давая отдых спине. С его стороны это был знак, что она его гостья и боятся ей нечего. Все его предыдущие речи – от задетого самолюбия. Сам он рядом так и не сел.
– Она не дала мне возможности другой жизни. А теперь я даже рад. Поскольку она хотела только власти надо мной, хотела через мою любовь вторгнуться в мой разум и в то, что лежит гораздо глубже. Чтобы знать обо мне всё, влиять и подчинить меня интересам старого гриба-отца и его клана-грибницы. И сама она только нежно-белая поганка на теле этой грибницы.
– Теперь я понимаю, чего ты так страстно добиваешься от меня. Ведь я не особенно уже молодая, да и красотой, как сам же признал, не очень выделялась даже в юности. Наверное, я пока не утратила миловидности, но такого как ты этим ни привлечь, ни развлечь невозможно. А ты вон как вскипаешь и паром весь исходишь. Поскольку Виснэя нет, ты и вообразил, что дверцы распахнуты, и добро никем не востребовано. Но я не шкаф, как твоя мать. Даю тебе зеркальный ответ. Ты хочешь через близость войти в мои те самые уровни, о которых упоминал, те, что гораздо глубже и старше нашего временного житейского ума, поскольку тебя томит некая тайна, связанная со мною и с Тон-Атом. Она мне неизвестна, а через моё подсознание тебе не удастся выйти в те общие зоны, где ты надеешься отловить тайну Тон-Ата. Тебе не удалось бы, даже если ты через моё тело вторгся бы и в мои биополя. Тон-Ат не связан с местным человечеством, вот что я думаю. Думала не раз и не два, только всегда натыкалась на внутреннюю стену тумана, воздвигнутую им в моей памяти. Я даже маму из-за этого не помню…
– Твой отчим с детства неправильно поставил твоё мышление, затуманил его мистикой, а твой муж и сам был чудак, и некому было вывести тебя из этого тумана. Да и что твой Виснэй получил за своё служение обществу или, как ты говоришь, подвижничество, кроме несвоевременной гибели.
– Разве Виснэй был подвижником? Да, он хотел, чтобы и все люди жили легче и радостнее, чем они живут. Но он не успел ничего сделать. А до того, как в нём и произошёл мировоззренческий переворот, толкнувший его к заговорщикам, он жил только ради своей семьи.
Отчим считал Виснэя ограниченным и закавыченным собственным сословием, хотя и способным к познанию и будущему выходу из этого ограничения. Правда, Тон-Ат говорил, что состояние выхода исключает счастье личного и эгоистичного толка. Да и вообще надо усиленно развивать собственную внутреннюю скорлупу, заставлять её расти всю жизнь, чтобы она смогла вместить в себя хотя бы часть той информации о Вселенной, на которую замахивается. Без необходимой же подготовки и нужного развития те, кто тщится вместить в себя знания, что намного превосходят наличный внутренний потенциал человека, просто трескаются, рассыпаются на бесформенные уже скорлупки и захлебываются в мутном бездонном потоке, куда их и уносит. Это и есть то, что называют безумием. Если бы люди понимали, если бы они объединили свои коллективные усилия и ресурсы ради познания Мироздания, то в их совместную и большую форму влилось бы столько информации и понимания о том, что теперь от них закрыто, это привело бы к преображению всей жизни. А попытки отдельного человека постичь всю Вселенную тщетны. Так происходит просто в силу несовместимости индивидуального мизерного сознания и Разума космического масштаба. Без соответствия Ему, без объединения через высшую любовь всех живущих людей, глубокое и объективное познание мира невозможно. Мистика же – это просто другая физика бытия. Мир вокруг разумен, отзывчив и раним, как и сами люди. У него много глаз, ушей, звуков и запахов, он всегда подвижен и всегда в развитии. Мир живая сотворённая сущность, хотя и колоссальная. И зло, которое осознанно и неосознанно творят люди, никуда не исчезает, а накапливаясь в большом зловонном объёме, давит потом на все живущие поколения и на каждого по отдельности.
– Мир ранен людьми, он болеет, но это и наше страдание, – эта фраза принадлежала уже ей, а не Тон-Ату.
– Кто он, твой отчим? Он маг? Поэтому его все и боятся. Виснэй был прав, что мир устроен неправильно. Все это чувствуют. Но как надо правильно? Отложения былой неправды не просто огромны, они спрессованы в такие окаменелости, их не очистишь только тем, что будешь выдувать изо рта мудрые изречения. А завалы зла всё растут и растут, и человек власти, даже если хочет всем справедливости, бессилен остановить столетиями раскрученный маховик всеобщего подавления и обмана. – Было уже и любопытно, что Ал-Физ настроился на её волну и вторил её собственным мыслям. – Ты думаешь, что я тупее твоего Виснэя и с наслаждением плаваю в зловонных водах как рептилия, ища только кровавый кусок для себя? Я страдаю от злого устроения нашей жизни точно так же, как страдал твой Виснэй, как страдаешь ты и все остальные. Ни у кого нет счастья, и только глупое простонародье думает, что мы тут чмокаем в полном блаженстве, как черви в тухлятине. Может быть, твой отчим знает, как устроить надлежащее управление страной и не погубить её окончательно? И он только играет роль целителя недужных душой и умом… – Ал-Физ опять сумрачно задумался. – Он подавляет, как может подавлять людей только очень властный и безжалостный человек. Даже я не уверен, что он убоялся бы и целого Департамента безопасности, которым я управляю, или так думаю, что управляю.
– Почему он играет? Он давно уже не только взрослый, но и старый. И он равнодушен к делам власти, а занят только добрыми делами.
Ксенэя не сказала Ал-Физу о том, что в душе самого Тон-Ата доброты не было, и мудрость его была какой-то чёрствой, несъедобной. Поэтому она с готовностью делилась своими старыми домашними уроками с нелюбимым Ал-Физом, поскольку их не на что было употребить. Виснэй никогда не считал Тон-Ата за учителя жизни. У Виснэя были свои поиски, своя жизненная практика, он презирал интеллектуальное иждивенчество. Тон-Ат платил ему ответной нелюбовью. Вообще же, Тон-Ат никого не любил. Даже её, приёмную дочь, он отстранял всё дальше и дальше от себя. Когда он, спокойный и холодновато-любезный, очень редко возникал рядом, то Ксенэю охватывало странное ощущение на грани бреда. Отчим казался не больше булавочной головки от того, что она никогда не могла рассмотреть его лица, поймать выражение его упорно ускользающих, золотых и колющих холодом глаз. Он отверг её именно за любовь к мужу, которого ей же и нашёл, используя свои, неведомые ей, ходы. Это не было легко – выдать простолюдинку за аристократа. Но что-то у него не сложилось. Виснэй не стал тем, кто смог бы помочь ему осуществить некую загадочную недобрую цель. Почему недобрую? А всё, что исходило от Тон-Ата, казалось ей лишённым доброты, хотя и жестокости или зла он не делал никому. Между её мужем и её отчимом незаметно возникла и однажды зримо проявилась неприязнь. Но без ссор или стычек. Она не выражалась в словах, она просто висела между ними, как дым между курильщиками остро – пахучих высушенных трав, и они взаимно задыхались друг от друга.
Ал-Физ был совсем другим. Он слыл за приятеля Виснэя, поскольку другом Ал-Физ не был никому. Так кто же в итоге погубил Виснэя? Неужели отчим, чья неприязнь к Виснэю была никак и не выражена, поскольку он никогда её не воплощал в тех словах и поступках, которые отторгают людей друг от друга. Тон-Ат принципиально не любил всё «здешнее человечество». Он так и говорил, «здешнее негодное человечество».
– Значит, где-то есть годное и какое-то другое человечество? – спрашивал его Виснэй.
– Да уж есть. Не одни только мхи и лишайники обитают в здешних лесах. Много чего есть.
– Мы же не о мхах, а о людях, – вёл свой допрос Виснэй. Его мягкие бархатно-фиолетовые глаза, казалось, всегда улыбаются, даже когда он был предельно серьёзен. Особенность у него такая была. Материнская. Как и у Ласкиры. Та тоже всегда таит улыбку в глазах, так что трудно понять, когда она сердится наполовину, а когда полностью. За удивительную похожесть глаз с их доброй улыбчивостью Ксенэя и любила мать своего мужа.
– Вселенная бескрайняя, хотя, конечно, для Творца этот край и есть. Тот самый, за который он и держит её. И если так, то и миры населённые бесконечны в их численном выражении. Чего же не понять? Хотя разум их населяющих существ и не равен в том же смысле, как не равен он между тобою и твоим телохранителем. Он имеет общий принцип своей организации, а уж каков умственный коэффициент, зависит от бесконечного множества причин, порождаемых воздействием структур как зримых, так и невидимых, – материальных, информационных, полевых. Всё влияет на всё. И ты можешь оказывать воздействие на другие миры, как и они на тебя. Вся беда в том, что в тебе нет ни образа, ни его словесного обозначения, то есть того, что и является понятием о тех вещах, о которых и идёт речь. А если понятия нет, то и самого явления для тебя нет. Ваша наука, ваше образование и культура не формируют этих понятий, поэтому у вас кособокое, инвалидное мировоззрение.
– А тебя-то кто формировал? Чья такая наука и культура? – спросил Виснэй.
– Я осколок трагедии другого мира. И хотя его трагедия другого свойства, всё равно он влез в безвыходный тупик. Его нельзя оттуда вытащить, во всяком случае, мне было не под силу. А ваш мир можно подтолкнуть в нужную сторону, дать ему малое усилие в помощь, поскольку он не утратил подвижности и пока свободен в поисках выхода. Но «пока» не означает, что бесконечно долго. Время сужается и сжимается для тех, кто избирает безнравственные пути. Вечность дарована только праведности. Всевышний прощает за ошибки, они уже сами по себе есть воздаяние человеку. Ведь последствия любого деяния наступают с неизбежностью, и человек, осыпанный камнепадом бед, вызванных им же, в своём страдании неизбежно умнеет. А вот за осознанное упорство во зле Всевышний отбрасывает от себя нечестивца, и тот стремительно летит в чёрную воронку безмерного сжатия, обнуления.
– А там что»?
– Как что? Переработка негодного материала в вещество новой звезды, порождающей новые миры. Ведь информация неуничтожима в принципе! В новорожденных мирах и даётся живой душе повторный шанс на воплощение. О, это такая длительная и мучительная эволюция нового восхождения! Да ведь у Всевышнего нет времени, Он живёт в вечности. Время, оно и кара, оно же и милость. Всякое воплощение в смертном теле подобно разновидности тюремного заключения. Но и не только. Это обновление, рост, развитие и обогащение многомерной информационной матрицы человека. И хотя жизнь может стать мукой, даже такая жизнь необходима, раз она возникла.
– Многие старики выживают из ума. Где же тут рост и исправление некой прошлой неправедности? Они окончательно деградируют и умирают навсегда.
– Рост и обогащение сокрыты только от глупых человечьих глаз. Весь багаж хранится в неуничтожимых информационных глубинах человеческого же сверхсознания. Деградируют только временные вещественные структуры как носители нашего сознания, через которые оно и выражает себя в материальном мире. Если в твоём доме снесут крышу и наглухо завалят окна камнем, – сделают это природные катаклизмы или некие злодеи, не в том и суть, – ты не увидишь из бывшего окна окружающего пейзажа, и крик твой не услышит прохожий, решив, что дом необитаем. А если и услышит, то подумает, что там живёт убогий человек, поскольку нормальному человеку в такой руине жить нельзя. Что тебе остаётся? Только на выход, а выход всегда в другой стороне, где ты и будешь ждать переселения в другое обиталище.
– Да чушь это! Мистика!
– А сам ты кто? Если не эта самая мистика. А вот разговариваешь тут, психуешь, и кто-то вполне может знать содержание нашего разговора, кто-то тебе неведомый. Если, конечно, захочет и вникнуть в твоё отражённое существование.
– Отражённое? На чём?
– На информационном носителе…
Небо за окном уже утрачивало объёмное и лучезарное сияние, становясь плоским и обыденным. А Ксенэя бормотала, еле шевеля губами, – Как мне тебя жалко, как мне тебя жалко, Виснэй! На каком теперь информационном носителе отражено твоё существование? Кто утешил тебя там, исцелил от боли всей жизни? – прозрачная как вода субстанция очень больно жгла её глаза. Это были слёзы, которые она не отпускала от себя, поэтому они не могли остыть на свободе. Она продолжала ждать невозможного – повторения зрелища дивной аномальной панорамы, вдруг явившей фрагмент запредельного мира, где на одной из его дорог её ожидает Виснэй. Вон там, за тающей береговой линией небесного озера, за розовеющими миражными скалами, в исчезающей на глазах воздушной роще и спрятан их совместный новый дом. Белый, ажурный и душистый как эта кондитерская коробка, он распахнут всеми окнами в пунцовые цветники, – тот самый дом, приснившийся ей недавно, построенный для неё в грядущем новом мире её прошлым и вечным мужем.
– А себя тебе не жалко? – похоже, он умел читать по губам. – Прости меня, Ксенэя. Я позволил лишнее… Я сорвался… – чей это неуместно-повелительный, невыносимо-ненужный голос вошёл в её видение? – Во мне ничего не изменилось в отношении тебя. Подумай о своих детях. Жить у меня – это же лучше, чем выгребать дерьмо за всякой нечистью в общественных заведениях…
Каким тяжёлым духом повеяло в её сторону от тех звуковых колебаний, что возникали под воздействием сиплого полушёпота человека, умевшего либо орать, либо говорить тихо вследствие хронически сорванных голосовых связок. Он или кричал и командовал, ругался и унижал подневольных людей, или ластился к своим уже верхним владыкам, а также умилялся очередной покупной девушке. Общаясь с Виснэем при его жизни, Ал-Физ всегда что-то невнятно бормотал себе под нос, как казалось тогда Ксенэе. Виснэй, похоже, его понимал, если общался. Нет, ничего-то Виснэй не понимал, если общался с такой рептильной тварью. Даже с родным, пусть и побочным сыном, кем был только что приходивший Вит-Ал, Ал-Физ разговаривал на повышенных тонах.
– Как иначе ты прокормишь своих детей? Ты ничего не умеешь, ты белоручка и неженка, а твоё жалкое барахло скоро закончится. В твоих сундуках тоже имеется дно, да и сундуки эти достались тебе почти пустыми. Приходи ко мне. Ты не пожалеешь, когда познаешь меня как мужа. Ты просто не имеешь опыта, думая, что твой Виснэй был лучшим. Я буду заботиться не только о твоих детях. Я и старую Ласкиру устрою в одном из своих домов. Да хотя бы в том, что выстроен у чистейшего озера, где любят отдыхать и мои дети с моей женой. В этом случае я выпровожу её оттуда в другое место, а шикарных мест у меня предостаточно. Там же, где растут реликтовые целебные леса и расположена полоса лечебных песков вдоль берега, Ласкира и будет жить с твоими детьми и заниматься своим тряпичным художеством себе на радость, а не ради пропитания. И ты тоже будешь навещать их в любое время. Я вовсе не собираюсь ограничивать твою свободу. Если честно, я даже люблю, когда женщины не навязывают своё общество и находятся рядом лишь тогда, когда этого хочу я. Ты не только не устанешь от меня, но будешь и скучать, настолько я буду редок в твоих интимных покоях. Ты же любишь одиночество, самоуглубление? Я такой же. Я разрешу тебе давать мне уроки твоей мистики. Может быть, именно за твоё чудачество я и люблю тебя…
Было это правдой или пустым обещанием распалённого самца, привыкшего получать то, чего вожделел на текущий момент? Ксенэя не знала. В отличие от единственного возлюбленного в её жизни Виснэя, этот был для неё тёмен. Как все прочие, как темна была её погасшая Вселенная вокруг.
Нэя
Стены их нового жилища, – нового в смысле перемены, а не в том, что были новы сами по себе, – внутри дома были точно такие же, как и снаружи. Трещиноватые, с вкраплениями разнообразных неровностей и включений. Иногда любопытных, иногда уродливых. Но это если их изучать. В холодные ночи из трещин вылезали противные прозрачные жучки, попадающие с улицы. В дома они проникали за теплом, прячась от тьмы. Путаясь в волосах, они вызывали неизменное отвращение к себе, к своей скользкой неуловимости, когда утром их приходилось вычищать гребнем. Бабушка проделывала это очень больно, драла густые волосы Нэи, как будто они были неживыми. Так казалось девочке.
И странным неподходящим фоном была убогая стена хрустальному сокровищу – невысокой витрине – шкафчику с экзотическими для здешних мест вещичками и причудами их прошлого быта. Они отражались в выпуклых сферах тончайших бокалов и превращались в мерцающие линии и разноцветные блики. Основным наполнением внутренности шкафа была коллекция брата Нэиля, состоящая из фигурок людей – птиц в разной экипировке и разных по виду. Все они были фантазией неизвестного художника, самих этих существ никто и никогда не видел живыми. Очень редко находили их скелеты в предгорьях возле загадочных оплавленных руин, мало уже отличимых от остальных скальных пород. И хотя Нэиль продолжал дорожить ими, так как поблизости не было ничего подобного этим диковинкам ручной работы, Нэя не видела в фантастических и воинственных по замыслу автора крылатых людях ничего ценного.
Подлинной ценностью на её взгляд была другая штуковина. Она стояла на открытом пространстве верха самого шкафчика. Одна, гордясь своим великолепием. Сделанное из полупрозрачного розоватого материала лицо фигурки казалось живым и переменчивым, в зависимости от освещения комнаты. Ладная женщина в ярко-синей, расписанной птицами и растениями юбке, в позолоченном корсете, утягивающем её неправдоподобно хрупкую талию, кормила самку горного оленя красными плодами из своих обнаженных до плеч, точёных, игрушечных, но тоже казавшихся живыми и мягкими, рук. Тёмные волосы были забраны и закреплены на затылке в золотое аристократическое кольцо. Они ниспадали каскадом на пенящееся подобие кружев, из которых выныривала её высокая гордая шея. Повязку на волосах заменяло плетение из цветов. В прозрачном золотистом столбе света из открытого окна, падающего как раз на фигурку, её лицо улыбалось тому миру, чьим порождением она была, а вовсе не Нэе. Каждая пылинка, играющая в световом потоке, казалась, или была? Живой и радостной, как женщина, как бархатно-кремовая самка оленя, поедающая фрукты, как цветы, растущие у ног красавицы на массивной подставке из поделочного камня.
Заворожённая зрелищем волшебного преображения цветной, созданной искусным мастером, композиции в живое мерцающее чудо, Нэя забыла о своём основном занятии. Оно же, её занятие, настолько далеко отстояло от иллюзорного счастья и великолепия комнатного украшения! Как и та жизнь, для ещё большего наполнения которой была создана женщина – украшение, от той, что обрели они в грубых и сырых во время периода сезонных дождей стенах из необтёсанного толком камня. В такие дни маленькое приспособление для горючих брикетов грело плохо, и носы у неё и у Нэиля распухали, тоже сочились влагой, мешая дышать. Бабушка поила их травами, промывала Нэе носоглотку. Нэиль, уже высокий и почти юноша, никогда не подчинялся бабушке. Фыркая насморочным носом, он ловко убегал от бабушкиных забот к своим друзьям, которыми обзавёлся очень быстро. У Нэи тоже были подружки. Девочки тут были хорошие, но она стеснялась выходить из комнат, когда носик краснел и разбухал от насморка, а глаза слезились, как у больной нищенки. Да и голова при этом болела. Прежде таких ощущений при смене времени года она не испытывала. Их прежний большой, как целый мир, дом был равномерно тёпел и светел в любое время года. Менялась только природа в их роще, и пустели их сады на время осеннего листопада и истечения потоков воды с опустившихся обесцвеченных небес. Но пришлось терпеть и эту напасть – сезонные хвори, быстро прекращающиеся к счастью.
В чём заключалось её печальное занятие на этот час? Нэя сидела в окружении своих кукол и плакала, глядя в раскрытое зелёное окно. Слёзы лились даже из её носа, и он распух и порозовел как при насморке, а за окном царила лучезарная красота раннего лета, не успевшего раскалиться, как бывает в его зените. Бабушка её наказала, оттаскала за волосы, сломала сделанный ею цветок из лоскутков, порвала ленточку и не пустила гулять на улицу, куда звала её подружка Эля – девочка, живущая на другом этаже дома.
«Мало того», – фыркала она обиженным носом, – «так ещё и опозорила перед людьми, орала так, что через двери слышно, старая, растоптанная шлёпанца»! – выражение она позаимствовала у Нэиля. Тот быстро наловчился управляться с простонародным жаргоном, восхищая Нэю, но расстраивая маму.
У мамы было светло-зелёное небесное платье, прозрачная ткань на нежнейшем, но плотном чехле. По зелёному полю алели и розовели прекрасные цветы с узкими листьями. Каждый лепесток был как живой, выпуклый. Мама не носила нарядного платья с тех пор, как не стало отца. Оно висело в большом шкафу без применения, и Нэя решила сшить из ненужного платья одежду своим куклам, уставшим носить старьё. Куклы стали похожи на дочерей Надмирного Света, они преобразились в прекрасных и новых. Их можно было выставлять в витрине магазина игрушек. У старого человека – мастера кукол не было таких платьев у его молчаливых крошек. Куклы Нэи тоже были пришелицами сюда из прежней жизни, совсем другой, когда они жили в своём доме среди собственной рощи, в окружении рукотворных садов.
Сейчас они жили в общем доме для многих людей и семей. Дом имел четыре этажа и был окружён лестницей, витой, по которой все и забирались на свои этажи. Они жили на самом верхнем этаже, самом бедном и здесь в небогатом доме. Туалет, общий на целый этаж, где не имелось даже поглотителя запахов, и входить туда временами ужасно не хотелось, но деваться было некуда. Не было там и приспособлений для интимного омовения. Но бабушка быстро нашла выход. Из маленькой кухни с трубой для подачи воды она смастерила помещение для мытья и постирушек, а обедали они в общей комнате за столом. На нём же бабушке приходилось мастерить свои поделки, заниматься шитьём, а также и раскладывать свои загадочные и пугающие Нэю таблицы для гаданий приходящим клиенткам. Они не ссорились с соседями, воспитание мамы и бабушки не позволяло им опускаться до ссор с людьми, которых они, в сущности, презирали в глубине своей души, но мирились с неизбежным. Бассейн для купания, маленький и убогий, с истёршимися и обкрошившимися краями, располагался внизу на первом этаже. Мама им пренебрегала, плескаясь в округлой ёмкости, которую раздобыла для них всех проныра – бабушка. Бабушка даже где-то нашла мастера, и тот приспособил ёмкость для купания к сливу для воды таким образом, что вода стекала по сливной трубе туда, куда ей и положено. Чтобы никто не обнаружил подобного самовольства, ёмкость для купания маскировали красивой ширмой, куда гостям – клиенткам бабушки носа совать никто не позволял. А хозяину дома все платили деньги за аренду жилья в городской конторе, и даже проверяющий состояние дома человек, приходящий очень редко, почему-то ни разу не сунул нос за ширму, – в целом же чисто, благоустроено, и ладно. У бабушки в столице обнаружилось невероятное количество старых и новых знакомств. Выплыли усохшие, а также толстые приятельницы из прошлых измерений, о которых никто в семье и не подозревал, возникли новые полезные люди и просто люди, необходимые для её общительной души.
