Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
Ксения, насылающая чудесные сны, и Гелия, ставшая унылой явью
На Земле Рудольф никогда не видел снов. Не помнил их и считал чепухой. Но здесь сны стали параллельной реальностью, они были о Земле, они были живее и ярче тусклой и однообразной действительности вокруг, притупляющей все ощущения. Они, земляне, все были тут собраны и упорядочены в некую конструкцию – машину. Живую мыслящую машину, чёткую, не нарушаемую в деталях и в мелочах, во избежание поломки всего механизма их маленького мира, чужеродной капсулы, внедрившейся в запредельный и не очень понятный мир, не желающий поддаваться глубокому изучению и внедрению в себя чужих программ, пусть и благих, но чужих. И чего они тут столько торчали? Если этот мир занят, пусть они живут, как хотят. Но в ГРОЗ считали иначе.
Небо во сне было синее. Стекая к горизонту, на севере оно темнело еще более густой синевой. Почему он определил, что на севере? Потому что на противоположной стороне висело Солнце, почти белое по накалу свечения. И волнами от порывов степного и ничем не сдерживаемого ветра бежала рябь по гнущимся травам, сизым, когда обнажалась их изнанка. Где это было? Не всё ли равно. Потом возникла сетка, и он брёл вдоль неё, зная, что за сеткой она. Кто? У неё не было лица. Она сбросила маску, а лица не оказалось. Но она ждала, раскинувшись в траве, согнув колени и жуя травинку с метёлочкой на конце. Нет, лицо было, но не улавливалось. Платье, белое батистовое, в своей полупрозрачности казалось мокрым. Были заметны очертания живота, женственного, нежного, слегка округлого, не похожего на плоские и тренированные животы стальных женщин из космического поискового корпуса. Сетки уже не было. Они валялись рядом, было мягко и тепло.
– Смотри, – сказал он ей, – какое великолепие…– и положил её руку к себе на то, что она любила, но рука неопределимой, безликой, хотя и родной по восприятию девушки, тоже была неощутимой… Всплывало понимание, что сон… Отпускать её не хотелось, но рука схватила пустоту.
Открыв глаза, он увидел Гелию на краю постели, полностью одетую, причёсанную, украшенную с чрезмерностью, как она всегда любила. Она спешила от него удрать, пока он спал. Он схватил её и положил рядом с собой. Зазвенели её цепочки и кристаллы, обмотавшие шею и руки. Она хваталась за них, боясь повредить их хрупкую красоту, имея уже опыт его пренебрежения к её драгоценностям и тончайшим нарядам. Она вся была поглощена своим видом и только им. Страхом, что он опять сомнёт платье, испортит сложнейшую конструкцию из волос. Неуёмное животное, то есть он, никогда не ценило её потрясающего, как она считала, искусства украшательства, приобретённого в Паралее аристократического шика.
– Смотри, какое великолепие… – прошептал он ей, наполняясь желанием, как было во сне. Но Гелия, хотя и затормозив в себе движение к бегству, не хотела его любить и не хотела расслабляться. Она елозила по простыне в тщетной попытке сохранить себя не помятой и безупречной, как витринный образец. Ей так важно было явить себя утренней богиней для своих неизвестных обожателей и неизбежных для такой женщины завистников. Ей были важны и те и те, но только не он.
– Я сварю тебе кофе, – уловив нужный момент, она ловко выскользнула, ушла в маленький кухонный отсек. Он изучал пустые серебристые стены, и чего было изучать? Гладкая стена.
– Без сахара? – скорее уточнила, чем спросила она, прикатив маленький столик.
– Нет, сладкий, – закапризничал он, – надоела горечь. Всюду или горькое или пресное. – И Гелия пошла за сахаром, покачивая узкими бёдрами, вся узкая, хотя и высокая, но женственно-пленительная вся. Кофе пили насупленные оба, и она не смотрела на него, изучая чашку, будто дно её являло ей некие занимательные картинки.
– Гадаешь, что ли, на кофейной гуще? – спросил он неприязненно, обиженный на её отстранённость. Туманные волосы, прекрасные глаза и округлый животик, такой же, как у девушки из сна, хотя та из сна со своими солнечными пружинками волос была совсем другая, всегда его желающая, даже во время их ссор… Он опять лёг на спину. Выждав, когда она налюбуется дном чашки и поставит, наконец, на столик, а она умышленно тянула время, ласково и настойчиво взял её за волосы и притянул к себе.
– Прекрати, я опаздываю на репетицию!
– Зачем тебе репетиции, ты же прирожденная лицедейка. Ты можешь изобразить всё. Вот и изобрази любовь…
– Я спешу. Это правда.
– Ты не умеешь варить кофе, ну и гадость же была! – Он притянул её силой к себе, повернул спиной, задрал платье и всё прочее безо всяких предваряющих нежностей, грубо в неё вошёл, зная, что сильные и ритмичные движения не вызывают в ней никакого отклика, и она чувствует лишь болезненные толчки. Её тело в своей глубине не умело ей подчиняться, её лицедейству. Сейчас он был для неё мукой…
В чём она была виновата? Если в ней не было отклика, не было страсти, и к чему было длить подобное извращение? Но она была виновата, сотворив из него животное, не желая освободить от себя, от безответного и потому злого притяжения. Источник притяжения был скрыт в ней, и был злонамеренный, поскольку она умела входить в его подсознание, минуя сознание, а разыгрывая жертву, сама вгрызалась в его беспомощное нутро. Оставляла там яд, ноющую боль, свои пищеварительные ферменты. С выражением высшего всепрощения на своём лице звёздного ангела потребляла его раскаяние, конвертируя его в реальные блага и вседозволенность для себя. Временами её разгульная свобода от него длилась месяцами. До следующего приступа неконтролируемого вожделения со стороны стойлового животного. Он-то был невольник, но чьей невольницей была она, если по-настоящему? Если отбросить её выход на публику, перед которой игрался и которой не надоедал один и тот же слюнявый спектакль: прекрасный цветок в нечистой когтистой лапе. Инопланетная же нечисть, вшитая в плоть «прекрасного цветка», страстно любила внутренние терзания своего когтистого и одомашненного пришельца, испытывая подлинный оргазм только от собственных игр, обманывая и публику, и его, и себя тоже. И того, кого она укрывала, или сам он укрывался в городских лабиринтах.
Она откатилась на край, после чего ушла в душевую кабину, неся даже на спине свою обиду. Оставила ему густую чёрную горечь почище кофейной гущи, заполнившую всё внутри и вокруг, отвращение к тому, что есть он сам.
Вернулась она уже задрапированная в струящееся, перламутровое платье, по цвету розовато-телесное, воздушное. Как ей было важно собою соблазнять, но для чего, если она не умела ничего испытывать? Не уходит, значит что-то нужно. Села, хлюпая носом, и принялась собирать оборванные бусины ожерелья с обрывками цепочки. Он оборвал её сокровище умышленно, и будь эта цепочка крепче, то и удавил бы её. В миг своего одинокого и скотского оргазма он ненавидел это шуршащее своими оборками витринное чучело.
– Ты зачем не дал мне снять платье, чудовище? Оно всё мятое, и пятна проявятся. Нельзя было аккуратнее? Нарочно так сделал? Зачем ты всегда лезешь утром, сколько же раз просила! Это выбивает меня из формы, из равновесия, а мне это важнее всего. Мне нужно тихое гармоничное состояние, чистое как само утро. Для роли. Нет, мало ночи, надо утром всю измять, залить слизью…
– Я скотина?
– Сам себя определил. Я этого не говорила. Я должна быть готова к роли, должна внутренне быть свободна от всяких излишних ощущений. Как я буду играть теперь жрицу Матери Воды, накаченная твоей похотью? Они были девственницами, жили у чистейших ручьев в древних лесах, а я вся…
– Уходи! Ты же спешила. Жрица она! Хочешь, я совсем забуду о твоём существовании? Но и ты забудь обо всём. Живите с Хагором, как хотите. Он пойдёт работать. Рудокопом, если возьмут такую развалину.
– И дочь? Ты её забудешь?
– Я не собираюсь играть тут роль заботливого семьянина, раз уж семьи нет. Ребёнка заберу с собою, она получит отличное воспитание, такое, что и вашим аристократам не снилось. У неё будет другая жизнь, яркая свободная, будут красивые парни, когда она вырастет. А ты найдёшь себе другого снабженца столь необходимой тебе роскоши, желательно старенького уже, чтобы он по утрам тебя не… лишал гармонической тишины.
– Ты самый близкий мне человек, родной, хотя ты постоянно говоришь мне гадости.
– Знать бы кто тебя сотворил, может инструкцию дали бы для починки.
– И не жалеешь меня никогда. Доктор говорит, что тебя за такое отношение ко мне надо четвертовать, как на вашей Земле в старину.
– Ты маска женщины, напяленная на какой-то чёртов механизм. Да и тот сломался. А та, что приснилась, была живой женщиной, но любила играть в то, что она Коломбина.
– Чего и улетел? Чего здесь-то забыл?
– Дурак был. Может и есть.
– Мне деньги нужны. Аренда за жильё подорожала. За платье с Нэей ещё не рассчиталась. Хотела его поберечь, да ты же всё смял, ткань нежнейшая. Она не спросит за работу, она деликатная, а сама бедная и живёт на бабушкины гроши. А все считают жадной меня.
– Кто она, Нэя?
– Студентка. Способная девочка в смысле шитья, понимания вкуса. Но актриса из неё не получится никогда.
– Она красива?
– Не сказала бы. На лице вечно глупая улыбка, в движениях скованна, стыдлива, но чрезмерно самолюбива. Её забраковали как актрису. Короче, она далека от совершенства, как ни учиняла её бабушка диких сцен в директорате училища. Дескать, талантливую крошку затирают, мстя за аристократическое происхождение. Вы, говорит, тут все низко развитые грубые лицедеи. А моя внучка всё равно выходит замуж, и скоро уйдёт отсюда. И поскольку я заплатила за её обучение вперёд, то я найду какую бездарь прислать к вам ей на замену. Чтобы вы не зря лопали свои пирожные в «Доме лакомок». Бедняжка Нэя плакала от стыда за старую скандалистку бабушку. Девочка добра, приветлива, честна. Эти качества важнее красоты, но не для театрального мира.
– Покажи её мне.
Гелия отшатнулась от него, – Зачем?
– Скажи хоть раз правду, кто он? Я сейчас в особом состоянии души, и я тебе прощу, всё пойму, приму твою правду, любую. И сам тебе всё расскажу.
– Никого нет! – ответила она поспешно. – Но иногда я думаю, думаю и плачу наедине с собою, когда произошла подмена, и сын Надмирного Света превратился в какого-то грубого рудокопа – тролля из подземелий. Твоё же это любимое словечко для обозначения местных мужчин. Может, это произошло, от того, что я ушла от тебя жить в столицу? Тот прежний улетел, а его место занял кто? Я не всегда узнаю в тебе прежнего и прекрасного человека, прибывшего из-за тверди, у кого были нежные руки, шёлковая кожа и глаза сияли как звёзды…
– Сама ты инопланетный механизм.
– А ты оборотень!
– Оборотень, – передразнил он, – я мякиш и придурок для тебя.
– А я для тебя некачественная имитация женщины.
– Скажи, ну зачем ты обсуждаешь с доктором нашу личную жизнь? Доктор не любит меня, и это ещё мягкое определение. Для него я тут худший. Он выносит мне смертный приговор, в душе, разумеется, и не понимает, что я не могу тут порхать на ангельских крылышках вселенской ко всем любви. Ожесточение не может не портить мой характер. Да и перед кем нам тут отвечать? Перед вашим Надмирным Светом? Скука и вседозволенность, оторванность от земной морали при неприятии морали здешней, что всё это может порождать? Рутина осточертела. Чем жить? Дышать? Рабочей однообразной суетой? Как идеальный робот? Принял в себя заряд энергии и за работу, отключили, и стой себе в хозблоке.
Он обнял её, целуя воздушные волосы, точёные уши, – Не обижайся. Я не люблю ссориться, и всегда стремлюсь быть хорошим. Не будешь говорить, что плохой? Вдруг я захочу поменять тебя на швею Нэю? Поселю её у себя, а о тебе забуду. Почему я никогда не видел её у тебя?
– Она и не приходит ко мне в дом. К чему бы? Я сама посещаю её и бабушку в их доме, поскольку они вместе работают над моими заказами.
– Врёшь ты. Она у тебя бывает. Я знаю. Я тут видел одну в «Доме для сладкоежек». Она уплетала пирожные и, наверное, она вся пропитана сладостями, рассыпчатая и приторная. – Он пытался поймать выражение её лица. – Не ревнуешь? Вдруг я её найду?
– Кого это?
– Любительницу кондитерских птичек и кремовых цветов. Мне хотелось облизать её сразу же на месте. Не боишься меня потерять?
– Я сама от тебя уйду, если ты не изменишь своего грубого отношения ко мне…
Он сдавил её шею пальцами. – Ты ничего не понимаешь во мне. Ты никуда не уйдёшь, если я этого не захочу сам. Ты уйдёшь только в горную расщелину, куда роботы сбрасывают трупы шпионов-диверсантов. Твоим следующим любовником будет только ваш Надмирный Свет. Ты поняла? Скажи: да!
– Да, – Гелия расширила глаза, в страхе трогая шею. Она поспешно стала изучать себя в зеркальной сфере связи, стоящей на столике. – Следов не будет? Ты ненормальный!
– Иди, пока по-настоящему не задушил. Оборотень так оборотень! Ты действуешь на меня, как теоретическая чёрная дыра, которой никто пока не встречал. Ты хуже, поскольку ты есть, и ты всё во мне искривляешь. Уходи же и не жалуйся доктору, он не поможет тебе. Если тебе суждено будет исчезнуть, ты исчезнешь, и доктор ничего не узнает и не докажет. Да и кому? Кому до тебя дело?
– Но деньги… я же просила.
– Да бери же! Знаешь, где они. Спрашиваешь, как честная, а всегда воруешь. Я просто определяю пальцами, на ощупь их количество, дуреха. Мне не жалко. Они для тебя тут и валяются. Разве мне надо что-то от вашего мира? Но ты воровка. И лгунья. Иди, коломбина хренова.
Гелия с радостью ушла, почти убежала. У него было свободное время. И злость на Гелию не прошла с её уходом. Тварь! Она смела тыкать ему в нос свои чувства, воображая себя суперценностью. Она смела пренебречь тончайшими проявлениями любви, подчиняясь только грубой силе. Она становилась невыносимой. Она хотела только использовать его, рядиться в свои благоухающие тряпки, таскаться по их кабацким домам, где её привлекала не еда и не выпивка, а всеобщее внимание. Все свои проявления копит только для театра, боясь и расплескаться на него лишней улыбкой, чтобы всё отдать на потребу другим.
А та из его сна? Она не захотела явить своё лицо. От обиды? Или он сам забыл её лицо. Каким оно было? Ей была важна игра в жизни. Волшебный мир окутывал её всю, и он впёрся в это волнующее манящее измерение, чтобы опрокинуть хрупкие декорации, разбить и посмеяться их надуманности, смахнуть блёстки с её рыжих волос. Но любовь была подлинной и горячей, наивные же сказочные декорации лишь давали ей чувство защиты и ласкали верой в реальность чуда, которым она украшала свою и его тоже жизнь. Но правила игры были осмеяны. В разбитые зеркальные окна картонных замков вломился не принц из её балета, а курсант, сидящий в своей казарме на голодном пайке. И чьи плотоядные глаза она приняла за влюблённые, а его самого за сказочного рыцаря, украшенного её воображением разноцветными перьями на несуществующем шлеме. Рыцарь поднял её на руки и понёс, но куда? Туда, где он хотел только одного. Стащить её, сияющую белизной, блузку и трусишки… Но и это было принято за неудержимую рыцарскую страсть, за объяснение в книжной любви, которую она ждала. Ведь её странная мама ей это обещала…
Тайна маски, скрывшей настоящее лицо
Лора не снилась никогда, Лора канула в небытие, и было понимание, что навсегда. А Ксения, запертая в каком-то чулане-кладовке души, будто всё ещё ждала своего неведомого часа, чтобы свалиться на голову, как это произошло однажды в забытом тесном хранилище музея, где работала его мать, когда они вошли туда с Ксенией из любопытства. Он сразу же решил воспользоваться уединённым местечком для любовного натиска на неё, и тут им на головы посыпались старые карнавальные маски со стеллажа, и одна из масок была столь прекрасна ликом, что девушка, забыв о сброшенных трусиках, схватила её и примерила. Они хохотали до слёз, когда на грохот влетела мать, а они стояли в столь откровенно ей всё объясняющих позах… Она спряталась за него, но он дал понять матери своим к ней, к девушке, пренебрежением, что для него в этих отношениях нет ни святости, ни серьёзности, а девушка так – очередная, недолговечная. Она подыграла ему, приняв навязанную ей роль, решив, что это весело, но роль стала её жизнью. Заколдованная маска из старинного музея-замка приросла к её лицу.
– А вдруг, – спросила она у него, – в этой самой маске перед каким-нибудь бездарным воякой, но непревзойдённым любовником, скажем, перед древним курфюрстом Саксонским Августом Вторым предстала на маскараде графиня Косель? Одна из красивейших дам своей эпохи, ставшая впоследствии замурованной в дикой башне несчастнейшей из женщин. Я вижу, как лохматая, непричёсанная от апатии, она смотрела из окна сырой каменной башни в хмурые утренние дали. Что там было? Пустота. Она опускала потухшие глаза вниз и видела кур, пылящих своими крыльями на замусоренном дворе, петуха с выдранным хвостом, гоняющимся за ними, поломанные колеса от старой навозной телеги. Всё великолепие прошлой юной жизни свалилось за горизонт, упало в некую чёрную только по имени, но лишённую всяких цветов и определений дыру, а настоящий день, как и грядущий уже никогда не принёс ей ничего. Где я это читала? За что иным женщинам выпадает такая ужасная судьба? А они часто лучше своих сверстниц, талантливее и необычнее. Есть ли она Божья справедливость? Вот для моей мамы её нет. Но она верит в Творца и его Благость.
– Почему именно Косель? – спросил он. – Не настолько эта маска и древняя.
– В этой маске, я чувствую, спит какое-то древнее горе. Чьё?
– Брось! – потребовал он брезгливо, и сам зашвырнул её куда-то в пыльное чрево хранилища старья…
Она отняла у него своё искреннее и милое лицо. И всё можно было повернуть вспять даже перед самым отлётом. У ждущего межпланетного челнока время ещё не окаменело и не погрузилось в невозвратные слои, оно ещё было живым и пластичным, способным на тот разворот. Но рядом стоял человек в чёрном комбинезоне, её отец, и презирающим волчьим взором глядел на его метания. Чего он, Рудольф, испугался? Что этот человек выдохнет: «Слабак! Сопляк! Маменькин сынок ты, а не звёздный воин»! И все вокруг насмешливо загогочут, что «Терминатор» оказался подделкой под космического десантника, с радостью помчался на писк своей девчонки, лишь бы скрыть свою трусость перед прыжком в далёкий и опасный мир.
Сейчас он даже не помнил лиц и имён тех, кого постеснялся. А её отец, кто может знать, чего он хотел, когда сказал: «Иди»! Все слова за него придумала его гордыня. Может, сам-то отец и хотел, чтобы он остался, и дочь была бы вытащена из засасывающей её обездоленности. Он как отец понимал её лучше других, всегда её любя, хотя и причинив этой безумной по силе любовью безумное же зло. Не хотел её никому отдавать. Хагор тоже не хотел отдавать Гелию. Но Хагор был слабак, только изображающий из себя великого мага. Тот, шеф, погубил счастье дочери своей силой, а Хагор погубил Гелию своей слабостью. Ведь для Гелии было бы лучше послушаться Хагора и уйти из его железных объятий космического лжеангела из надмирных сфер.
Ночью, когда он думал о девушке Паралеи, на чьей груди колебались на ветру крылья бабочки и, вроде бы, задремал, то и выплыл как бы ниоткуда, а на самом деле из вселенских информационных сетей, затребованных его же подсознанием, целый пласт уже архивного времени из другого мира. И до того был этот пласт живёхонький, целёхонький, и где же и кто же хранил его? Ведь он считал, что всё удалил и стёр. Или она, печальная «Косель», послала ему весточку, приняв его тоску, сидя на Земле в своём закрытом для всех уединении, в своей внутренней башне, незримой для окружающих?
…И возникла девушка, смешная, почти девочка, но как раз в том возрасте, когда они из смешных девчонок превращаются в принцесс, и как Золушка садятся в карету своей судьбы. А сам-то он? Уж точно принцем для неё не был. И видел тот день, но кто и показывал? Как подкараулил её у балетной школы, где она училась. Была она девочка домашняя, из тех редких сейчас, что живут с родителями, не желающими отдавать их в обучающие Центры – города, где формируют большинство будущих мирных насельников Земли и будущих активных бродяг- исследователей остальной Вселенной. В этой её непохожести таилась тайна её притяжения и последующая трагедия её отторжения. Блистательная карета оказалась бестолковой тыквой, не могущей её привезти в чертоги счастливой судьбы. И бал стал её позором, и принц оказался фальшивым.
…Она быстро шла в сторону лесного посёлка по аллее, уводящей в подмосковные рощи. Она любила много гулять и редко пользовалась наземным скоростным транспортом, хотя путь не был близким. Она не любила голодать, а этого требовало изысканное старинное искусство, и пробежки были лучшим способом сбросить лишние граммы, а и грамм имел у них там свой вес и своё значение. Был май. Ещё не лето, но уже и не весна. Все оделось в ошеломляющую листву, орали птицы, именно вопили, не в силах вместить в себя синее небо, эту листву, цветение и сочность юной и воскресшей после зимы природы древнего Подмосковья.
Он знал её маршрут, выследил. Она была в широкой юбочке, и ветер колыхал полупрозрачную ткань, через которую светились её легкие ноги. Она бежала, порхала как по сцене, обутая в ажурные туфельки. Сумочка еле поспевала за ней, норовя отстать и падая с плеча, тоже открытого сползшей с него кофточкой, короткой и открывающей полоску кожи на талии. Он нагнал её как древний разбойник, перекрыв путь дальше. Но она не удивилась, чувствуя его за своей спиной всё это время пробега, с первого шага, а он шёл след в след, но умышленно не догонял сразу, чтобы сделать это в лесу.
– Ну, ты, пират! – сказала эта подкованная в исторической терминологии девушка, морща на солнце слегка веснушчатый носик. Весной у неё выступали веснушки. Заколка бант делала её похожей на девочку подростка, да и худенькая она была, почти и бестелесная. Очень страдала от невозможности поесть на славу, зато потом, оставив балет, лопала как семеро разбойников и быстро вошла в формы потрясающей всех женственности и редкой пропорциональной красоты. Из Феи-бабочки она стала соблазнительной «секси», и метаморфоза произошла стремительно, словно её неожиданно подменили. Усилившаяся страсть и породила дикую ревность и всю последующую цепочку событий.
Но в тот день – первая зелень, пушистая, не осквернённая червём, пылью и тленом, шёлковая, нежная, трепетная на ветру и солнце. И он прижал пойманную добычу к дереву, к дубу, едва-едва распустившемуся, самому тугодуму и неспешному среди торопящихся жить других деревьев.
– Ну же, не вдави, а то окажусь внутри как дриада, – она была подкована и в мифологии тоже. Вообще не современная, не похожая на тех, кто его окружал. Он и сам в зелёной юности был таким же. Но к моменту встречи с нею уже успел огрубеть, покрылся защитными слоями ненужного, в общем-то, опыта, был умелым имитатором под всех остальных в их структурах СКАЗа – Союза Космических Академий Земли.
– Я и не думала тебя прощать. Да ты и не просил никакого прощения. Ты же не умеешь ошибаться. Ты же… – И отпихивала его руки, но с долей игры, радуясь его появлению.
– Если я с тобой, разве это не означает, что прошу прощения?
Но девушка отворачивалась, не давала свои прекрасные губы. Он расстегнул свои шорты, прижимая её ещё глубже в неподдающуюся железную и шершавую кору. Сверху что-то сыпалось, какая-то труха и листья, там орудовали птицы, и он аккуратно смахивал эту лесную крошку с ее волос.
– Ты… – руки продолжали отпихивать, а сама она с интересом изучала то, что он ей так гордо выставил.
– И сколько это будет продолжаться? С этим засыпаю, с этим просыпаюсь, а как учиться и тренироваться? Я же превратился из-за тебя в одержимое животное, только тобою и только вот этим.
– И что? Я что ли должна давать тебе облегчение?
– А кто, если ты всему причина?
– Мне нужен постоянный жилец, а не приходящий гость. Я что тебе – постоялый двор?
– И что это такое? Хлев для скота, что ли? Из какого времени термин?
– Были такие гостиницы для бедноты.
– А, понятно. Я беднота. А ты, конечно, принцесса. Нашла себе принца?
– Найду. Можешь, не сомневаться.
– А я сомневаюсь. Где же ты их теперь разыщешь?
– Гостить бегай к своим, кто там шмыгает возле ваших космических казарм.
– Мне нужна только ты. Ты моя, – и он скомкал воздушную юбочку феи-бабочки. Кругом не было ни души, у неё дрожали коленки, подрагивали, он это ощущал, и если бы отошёл резко, она бы упала. Она была влюблена, а он был её первый мужчина.
– Ну и объяснение в любви! – она глядела с умышленным, наигранным неприятием в зелёных и длинных глазах с каштановыми ресницами. Руками же трепетно и нежно касалась того, что столь открыто заявляло о своём на неё праве.
– Скучала? – Его рука была уже там, где все напиталось влагой и не умело лгать в отличие от слов. – Не хочешь впускать? Но я всё равно от тебя не отстану уже никогда.
– Пусть тебя утешает Рита, вечная девушка, в которой спрятаны её столь же вечные мощи. Не знал, что она из тех, кому доступны эти тайные Центры подлинного омоложения? Никто не знает, сколько она ползает по свету. «Да, молода, хороша я, сказала она, уползая. Живу я лишь двести лет». Это про черепаху, которая не хотела быть бабушкой. Ты не знал? Представляю. Лежишь себе, как в склепе, с такой вот законспирированной старушенцией. У неё отец был, как баобаб, лет пятьсот ему было, не иначе. Детьми своими заселил целую планету. Умер, к счастью.
– Почему же к счастью? К чьему?
– К всеобщему, конечно. Они уже считают себя супер – расой. Которой дано быть богами над всеми. Молодость должна принадлежать всем или никому. А так Бог с него спросит: «Что же ты, грешный мой баобаб, утаил от других свои секреты? Сколько умерло талантливых и нужных человечеству людей, а ты, старый, завалявшийся чеснок в шелухе, все благоухал своей старой душой! И кого осчастливило твоё долгое благоухание? Почему не для всех, если открыт этот секрет?
– Что мне Рита?
– Уж не знаю, а как только папенька в дальний путь, ты и пропал. Местечко освободилось. И ты уже там. А как он вернулся, ты уж и здесь. Разбежался! Устремился. Я что, всякому должна распахиваться, как придорожная… Ну не буду, не из ваших воительниц я, чтобы выражаться, хотя и по существу. У меня принципы и воспитание другое. Иди, иди прочь! Есть кому тебя лелеять и облегчать. А я с тобой определилась. Страница перевёрнута. Ну, было и было. Кому и важно? Это был неудачный опыт.
Но обмануть его она не могла. Он напирал на её тонкое тело, любуясь хотя и глупо-кукольным, но любимым лицом в крапинку, и каждую крапинку хотелось слизнуть языком, и он, смеясь, это делал, слизывая остатки нежного тонального крема, который был ей совсем ни к чему.
– Грим остался после спектакля, – прошептала она нежно, – не успела толком и смыть, тебя увидела, как ты возле школы отирался. Спешила… – и всё косилась на его распахнутые шорты – Нет, ну так же невозможно разговаривать! Спрячь, я умоляю…
– Что тебе Рита? Да хоть кто… я же в отличие от тебя давно уже взрослый. Разумеется, что-то и было… курс молодого бойца. А сам боец только ради тебя и набирался опыта. Чтобы дарить тебе радость, и чтобы ты смогла разделить со мною то, что ощущаю я…
– Нет! Но так разговаривать невозможно! Почему наши отношения такие низкие? – она косилась и стыдилась этого даже теперь, когда всё главное было совершено в её спальне, и ей уже не было в новинку то, что устремлялось к ней в предвкушении своей и её тоже радости, их общей. Вдалеке в конце аллеи кто-то показался смутной тенью. Солнце мешало рассмотреть прохожего. Он ей подчинился и застегнул шорты. Человек вдалеке, видимо, решил изменить маршрут, чтобы не тревожить влюблённых, шагнул в лес. Народ обленился ходить пешком, тропинки зарастали травами. Бояться было некого.
– Ждала меня? Понимала, что я приду? Юбочку мою любимую надела…
– И это ты считаешь любовью?
– А что такое любовь?
– То, что я изображаю языком танца… парю над грешной землёй. Венд, ну почему ты такой? Ни словечка ласкового не сказал, ни цветочка не подарил. Штаны расстегнул, и вся любовь. Я же не кошка в самом деле, не собачка там… У них и то ритуалы, обнюхивания всякие.
Смеясь, он стал обнюхивать её шею, волосы и плечи.
– Я не могу уже себя сдерживать. Это же не подчиняется воле. Может, я и правда маньяк? Если бы мы с тобою не начинали, а так, если всё уже случилось, чего ты ломаешься? Здесь никого нет. Пошли вглубь… – он увлекал её в сторону чащи, ища удобную полянку.
– Да ты штаны-то хоть застегни. Ненормальный! – она послушно шла за ним. Найдя укрытую со всех сторон лужайку, они расположились на ней. Она продолжала ворчать, ругая сырую траву, но сама не сопротивлялась, устремляясь ему навстречу и принимая во всём активное участие… Потом они радостные валялись на траве, по весеннему мягкой и нежной, хотя и влажной.
– Я реальная кошка! – говорила она, – приду домой вся грязная, скажу маме, что упала, если она увидит.
Он ловил её ногу, покрывая её поцелуями.
– Мне так потрясающе! Ночью выходи, я буду ждать. Будем опять в лесу. Только заранее приготовь плед.
– Может и постельку под ёлочкой поставить? И подушечки мягкие припасти?
– На природе самое то. Совсем другие ощущения. Словно растворяешься или наоборот -соединяешься со всем мирозданием. А у тебя?
– Я умирала, честно… – она прижималась к груди, щекотала кожу прикосновениями. – Хорошо, что ты почувствовал мой зов. Это из-за меня ты стал одержимый. Я этого хочу, колдую… Хочу твоей страсти… Скажи, почему все слова о любви имеют привкус пошлости? Почему сам язык сопротивляется обозначению того, в чём мы растворялись только что? Я думаю, это от того, что таинство настоящей любви и не предназначено для словесного обозначения. Но что слова, если мы чувствуем одинаково, если любовь способ прикосновения к живой вечности, чьим одухотворённым инструментом и является человек, должен быть. Как мне жаль людей, не познавших счастья взаимности…
– У меня никогда так не было, чтобы моя полностью. Чтобы не было ничего позади, чтобы полная открытость, предельная искренность и так навсегда. Хочу, чтобы настоящее стало и будущим. Как будто я создал тебя сам и такой, какая ты нужна только мне одному. Ты моя, моя полностью.
– Твоя навсегда…
Замурованный дух ушедшей любви
…И этот наплыв образов из земного прошлого был как обещание. Но возможно ли повторить то, что безвозвратно ушло? И не есть ли самообман то, что промелькнуло в душе как синь земного неба в его внутренней облачности, обещая ослепительную ясность будущего дня. И то, что сразу после разрыва с ней вспоминалось с отвращением, что носил в себе как юношеский первородный грех, от всего этого обмирала душа. Хотелось повторения той остроты, ликующего блаженства, что дарила девушка с медовыми волосами-спиральками в древнем лесу, где дубам и липам было по сотне и больше лет, а они совсем молодые и чистые, даже в своей наглой безудержности. Ночью было ещё прекраснее, не было страха обнаружения случайным прохожим, гуляющим пенсионером. Потом они купались в их домашнем бассейне, расположенном на участке, поросшем соснами, и кто-то выходил на лоджию второго этажа. Сам дом, двухэтажный, являл собою образчик такого старья, что возникало изумление от того, что такой человек как Артём Воронов, её знаменитый отец живёт столь просто и незатейливо. Хорош был только сам участок, переходящий в настоящий уже лес. Был явственно заметен мужской силуэт на открытой лоджии, частично скрываемый ажурными соснами. Это и был Артём Воронов.
