Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
– Шпинель! Какой же вы знаток, если не понимаете отличия камней, пусть и созданных искусственно, от стекла? И потом, какая разница, если камни не обладают жизнью. Даже в древности платоники, наделявшие духовностью все творения вокруг человека, считали камни низшими из всех созданий, считая их всего лишь тяжёлой потугой на творчество со стороны хтонических глубинных сил. В камнях нет высшего эйдоса – небесного образа и живого духа. В ценность тех же бесцветных и бессмысленных алмазов заставила поверить людей древняя торгашеская мафия. Только рука человека и художника наделяет притягательностью убогий камень, шлифуя, дарит ему сияние. Красота камня самого по себе – миф.
Но мать так не думала, ответно злилась на Лору. Открыто презирала её за непонимание и равнодушие к миру каменного и кристаллического великолепия.
– Платон? О! Какие познания у нас в наличии! Только не Платон, а Аристотель придумал «эйдосы», то есть энергию, скрытую в явленных вещах. Да ведь они, платоники, – прах во тьме тысячелетий, а все их мудрствования давно выброшены на свалку. В камнях же скрыт чистый планетарный разум, неизмеримо более высокий, чем наш временный, непостоянный и жалко-самонадеянный.
– Да? Хотите сказать, что вся наша планета нечто вроде материнской платы, в которую мы и включены как некие игровые модели? У нас были лекции по истории философии как факультатив. Все сбегали, сломя голову, кто куда, а я люблю историю…
Тут Лора преобразилась вдруг в лектора. Она поведала, что старая философия не ответила ни на один запрос человеческого разума, а вместо этого завела всех в трясину. Придумали уйму всего про бормочущие «дазайны», «экзистенциалы», «духов истории», «сущее» и «несущее» и прочую онтологию. И всё это как-то мало было доступно пониманию толп «животных, наделённых словом». Ограничились бы только личными записями, но нет! Именно философы являлись создателями «благих» мировых проектов. На выходе – миллионы, миллионы угробленных, замученных, в мире, который они сначала семь раз кромсали своими интеллектуальными ножницами, а потом уж один раз со слезами думали. И то, только тогда, когда политики и прочие специалисты, реалисты-глобалисты пытались после накликанных катастроф хоть что-то сшить из распадающейся ткани социумов. Они тыкали огненно-железной или ядерной иголкой в живое страдающее тело человечества, обвиняя его же в не искупаемой греховности. Интеллектуалы же с их «божественными прозрениями» в седых или лысых головах, те, кто персонально не обидели никого, мнили себя чистыми и незапятнанными. Грязен был только мир низших, невежественных и лишних, как они считали, людей. Было даже такое чудовищное выражение, оправдывающее все войны: «бабы ещё нарожают!
Она не обошла стороной и личностный аспект мудрецов. Многие из них заканчивали дни в сумасшедших домах, лично общались с «духами Вселенной» или с рогатым Филемоном, как Юнг – учёный психиатр. А Фрэйд – наркоман и самоубийца? А Хаусхофер с его религией «почвы и крови»? Куда вообще они завели цивилизацию, превратив её в мусорную токсичную свалку своими патологическими играми разума? Все эти платоновские и прочие «советы мудрецов» построили хотя бы раз свою идеальную «Утопию»? Что из того, что их не читало подавляющее большинство, живущих на Земле. Достаточно того, что они были учителями тех, кто брал на себя роль водителей «человеческих стад». И сколько поколений вместо того, чтобы жить в их «Утопиях», убирало впоследствии рукотворную свалку, чтобы в ней не задохнуться. Но мудрецы тихо, мирно перекочевали себе в хранилища информации, «великие умы», ни в чём не повинные «светоносные духи», авось, сгодятся на что-то. Только вот на что?
Одновременно она пожаловалась, что у неё нередко болела голова от подобного погружения, – включалась защитная реакция против интоксикации и расстройства процесса мышления вообще.
– Я посещала эти лекции, потому что жалко мне стало Александра Ивановича. Вот, думала, человек впихнул в себя столько информации, надо же и послушать. – Лора вдохновенно, как дирижёр, мотала светлыми распущенными волосами и ела при этом вишни, похожие по цвету на красные крупные бусины. – Вы замечали, что живой голос человека гораздо интереснее слушать, чем в записи или читать что-либо подобное? Я тогда же и решила, что в будущем буду преподавателем.
– Так ты готовишься стать преподавателем истории заблуждений человеческих мыслей? – в процессе затяжного монолога Лоры лицо матери хранило монументальную, хотя и свирепую неподвижность. Не женщина, а богиня Кали, у которой отломили избыточное количество рук. Двумя оставшимися она держала шкатулку из горного хрусталя. Хотела показать Лоре подлинную шпинель, упрятанную там. Но так и не показала, разозлившись и посчитав Лору не достойной лицезрения настоящих сокровищ. Если бы Лору не занесло, то быть бы ей одаренной подлинной шпинелью, поскольку мать была щедра, как и положено богине. Не только и грозна. Лора могла бы получить и по лбу этой каменной сокровищницей, о чём и не подозревала. Как и о том, что утомила хозяйку, не почувствовала, что сам их визит лишь уступка-милость высшего существа. А сама Лора терпима только в качестве бессловесной сопровождающей умственного инвалида, кем она считала своего сына.
Он толкнул Лору ногой под столом, – А что? – она обернулась к нему, – Меня как раз к этому и хотел подготовить Александр Иванович. Так и сказал, что с моей эрудицией и голосом студенты не будут сбегать от меня, как сбегают от него.
– Я помню, когда я тоже преподавала в молодости, ко мне парни толпами валили, – вдруг смягчилась мать. – Я была специалистом по истории немецкого романтизма…
– Как же, как же! Наслышана о том…
– Я не знаю Александра Ивановича, – сказала Карина.
– Так и он вас не знает. Речь о том, как ваш «сумрачный германский гений» и вдохновлял столько поколений западного, а заодно уж и недоразвитого в их мнении, восточного человечества. На покорение «божественных высот духа»? Нет? Ведь это же германцы, преимущественно, были философскими гениями человечества. А уж нам-то, русским и прочим китайцам – сказочникам куда было до вас! С их Конфуциями, архаичными бородачами – славянофилами и прочими космистами. Только и могли, что плестись в хвосте… А уж что те же немцы сотворили с Россией в ХХ веке! Они же внушили своему народу, что все они «сверхчеловеки», то есть дрессировщики всех прочих, кто есть потомки прабабушки обезьяны Дарвина!
– Ты абсолютно ничего не понимаешь! – со стороны матери последовал пока что мягкий намёк, ещё не само жёсткое требование прекратить лекцию.
– А чего там понимать? Если вся эта мыслительная пурга злая, и приставка «Фил» – любовь не её имя. Философия безбожна, а теология, которую она же и породила из себя, надчеловечна. Для философии – человек только сырое тесто для дальнейшей выпечки, для теологов – ничтожный гнусный грешник уже самим фактом своего наличия. «Прах есть, прахом будешь». Человеку нет места нигде, ни та, ни другая сторона ему не родные. Имманентное сиротство, потому что никто из них на самом деле не нашёл ответа на вопрос, зачем мы явлены во Вселенной?
– Ты, разумеется, ответ нашла.
Гений немецкой философии как орудие защиты и нападения.
– Мне Рудольф говорил, что вы прочли даже Хайдеггера – философа «последнего Бога». Я вам удивляюсь! Женщине понять такое! Это какой же надо иметь ум! – искренний комплимент Лоры прозвучал как издёвка. – Я тоже прослушала о нём одну из лекций. Я испытала отторжение. Своё покалеченное сознание он возвёл в ранг сверхчеловеческого. Потому что как был фашист, так и остался, даже заваленный обломками своего Рейха. Человеконенавистник, ищущим Бога только для себя. Он, как и все люди, боялся смерти, это ж понятно, и когда он заглянул в ту пропасть, в ту рукотворную «ничто», куда были свалены десятки миллионов убитых в мировой бойне, он и постиг этот его «Ужас Дазайна».
– Ты, видимо, считаешь, что женская начитанность распаляет половое влечение мужчин? Если так, ты счастливейшая из жён. Но подозреваю, их влечёт, как и века назад, только тёмное ущелье, спрятанное в вас, только там ваша неодолимая женская гравитация… – мать накалялась, следя за процессом поглощения ягод. Брезгливо смотрела, как Лора собирала в тарелочку вишнёвые косточки, аккуратно хватая их пальцами из влажных алых, как и сама вишня, губ. Всего-то и требовалось от Лоры, чтобы мать её вытерпела в течение пары часов, молчать и улыбаться. Но Лора говорила и говорила. Тогда его даже умиляло, насколько не подходила она для взятой на себя роли эрудита со своим округлым личиком, наделённым добрыми светлыми глазками, губами-вишенками и мило вздёрнутым носиком. Мать изучала Лору, как опытный искусствовед , которому всучили эту самую аляповато-раскрашенную куколку вместо обещанного шедевра.
– Наша женская гравитация? Вот это выверт! И нисколько не ваша? Вы-сама-то не женщина разве? – внутри Лоры, как внутри подлинной куколки «матрёшки» таилось на самом-то деле много лиц. И она легко вводила в заблуждение людей вокруг себя. Особенно людей мужского пола.
– Может, я и была когда-то женщиной, да забыла о том, к счастью. Я хранитель бессмысленного музейного старья. А ты всего лишь молодая особа в репродуктивной фазе своей жизни, секс-функция, в чём и есть твой смысл. Представь себе цветок, вокруг которого кружится шмель. А цветок ему: «Подожди с опылением! Я рассуждаю об истоках своего произрастания и конце неизбежного увядания. Может, и меня, поскольку я само растительное совершенство, поместят в долговечный гербарий и украсят рамочкой?». Тут налетает порыв сильного ветра и срывает голову цветку. – мать вдруг увлеклась диспутом с Лорой, даже подзабыв поиграть в любимую свою игру – коверканье русских фраз. Иногда в ходу было и, как бы, недопонимание смысла или определённых интонаций. А русским языком она владела идеально. И информацию считывала даже из бессознательных уровней психики собеседника. Об этом знали только очень близкие ей люди.
– Ну, и?
– И в том, что не дело цветка-однодневки думать о смысле, если его свежесть и аромат, совокупные с устремлением шмеля к опылению, и есть его насущный смысл. И нечего меня пленять познанием убогих студенческих конспектов, поскольку это скучно. Ты пока что ниже понимания тех вещей, о которых тут рассуждаешь. У тебя великолепная память на слова, но мало их осмысления в силу возрастных причин. Любить историю нельзя. Ею можно только ужасаться. Понятно, что при наличии веры во всю написанную невесть кем противоречивую путаницу, которой лично я не верю.
– Может, и не было никакой истории, а сами мы просто выдумка, – встрял Рудольф. – Нас взяли и напечатали со всей нашей наличной памятью, вписав в прекрасные и, заметь себе, новёхонькие пейзажи, чистенькие интерьеры. А могли бы и в грязь, неустройство, в любую нелепицу. Всё зависит от желания творца, его замыслов или же их отсутствия.
– Сиди тут с вами и слушай чушь собаки, как говорите вы русские, – мать не без умысла исказила русскую идиому, – скажу мягче, глупость щенячью.
– В чью сторону заброс? – спросил он, чем частично разрядил гнев матери в свою сторону.
– Что за нелепый коммунистический флаг ты навертела на себя? – мать разглядела на плече Лоры оригинальную застёжку в форме старинного советского символа. Изделие красиво, искристо переливалось. – Вот это уже неподдельная, а самая настоящая пошлость. Делать из великого символа прошлого какую-то глупую фибулу.
– Фибула?
– Застёжка для верхней одежды. А ещё считаешь себя любителем истории.
– Моё платье не из флага. Мама собственноручно сшила его мне из натурального шёлка. Мама считает, что шёлк полезен для женской кожи.
– Кожа у тебя, действительно, живой шёлк, – похвалила мама. – А серп и молот в качестве украшения как наследственный знак вашей семейной принадлежности к сельскохозяйственному труду?
– Знак моей принадлежности к великой общности людей Евразии, пусть и исторически-древний, но овеянный славной, хотя и трагичной историей.
– О. майн Гот! Ты по-человечески умеешь выражать свои мысли? В таком свежем возрасте и такое захламление устаревшим хламом. Ты не сектантка, случайно? Из секты хранителей древних скрижалей человечества.
– У вас, кажется, какой-то неизжитый родовой комплекс? Ведь именно такой флаг и такой символ возвестили о победе над вашим непревзойдённым германским «арийским» превосходством? И не от того ли ваш последний немецкий «гений философии» Хайдеггер, не одолев личную духовную травму, приговорил всю Западную Европу к кладбищу, а заодно уж и остальное человечество, поскольку оно было для него лишь бессмысленным и не обязательным довеском к западному европейскому. Он ведь считал, что немцы светоносное открытое Небо, а мы, русские, тёмная Земля под парами, которая ничего пока не родила для Вселенной. Бог не явил себя философам именно потому, что они мало любили людей. Они мечтали поймать живого Бога как рыбку своей изощрённой сетью словесных формул, которую плели самозабвенно, но сами в ней окончательно запутались.
– Ты не задумывалась о том, какая сила создала из многомиллионного и вполне себе обычного народа страшного монстра? И он пошёл кромсать другой такой же народ железными когтями? Понятно, что такой силой не могли быть пяток-другой человек на букву «Г». Вопрос без ответа. Поскольку ответов много, то ни одна версия не проясняет сути явлений прошлого.
– А вы имеете свой ответ?
– Сам вопрос не под силу никакому индивидуальному сознанию. Мне понятно лишь то, что народ – коллективный биоробот, чьи информационные модули были фрагментарно распределены в психике составляющих его людей.
– То есть? А кто его запрограммировал?
– Космический Программист.
– Бог? То есть Бог в вашем понимании бесчеловечен?
– Вовсе нет, хотя Он и не человек. И вовсе не стоит думать, что Ему не жалко каждого конкретного человека. Вот у меня есть одна русская приятельница. Она странная, но милая. Коллекционирует всякие милые бессмыслицы, поскольку больна и, можно сказать, одинока. Однажды я застала её за составлением композиции из цветов. Сами цветы из цветного стекла. Красивые хрупкие изделия, и каждый цветок изготовлен мастером по старинной технологии. Она забавлялась тем, что ставила их в хрустальные бокалы в особых сочетаниях, чтобы подчеркнуть рукотворную красоту неживых подобий растительных оригиналов. Случайно она сшибла несколько букетов на пол, и они разбились. Она всплакнула, сожалея об утрате. Ей всего лишь хотелось из бессмысленной их груды создать некую гармонию, чтобы радовать свои глаза, просыпаясь по утрам, и ловить на их тончайших лепестках цветную хрустальную радугу. Игра ради тонкого удовольствия. Она мысленно наделяла их живой душой, и в некотором смысле давала им зеркально-отражённое существование. Она же не хотела разбить их вдребезги. Так получилось. Художник-стеклодув вскоре сделал ей точно такие же. Мы всего лишь игровые элементы. Фантазия и замыслы высшего Разума лежат за пределами нашего понимания.
– Что-то я не понимаю. Какие игры и цветы?
– Ну так и не дребезжи о том, чего не в силах одолеть никогда. И не такие пытались. Мартин Хайдеггер – это музыкальное произведение для органа, а ты – русская балалайка с тремя струнами!
– Ага! Щенок с балалайкой! Ну, так уж позвольте и побренчать пёсе лапками, – Лора изобразила в воздухе перебирающий жест узкими пальчиками. – В некотором смысле признаю вашу правоту. Я получила нечто вроде отбрасывающего удара, умственного или душевного, не разобралась, когда пыталась нырнуть в его «глубины воображения». Мартин Хайдеггер обрызгал меня глубинным острым холодом и полным непониманием. Чего ж ты и хотела, сельская дворняжка, как вы и сказали, сунувшаяся во владения немецкого дога. Вот он тебя и тяпнул за твой непородистый нос!
– Умна. Красива. И даже самокритична. А всё равно дура! Потому что не перед теми мечешь свой интеллектуальный бисер. С аудиторией-то промахнулась. А так, цены бы тебе не было, найди ты своего слушателя, – нечто вроде улыбки размягчило каменные черты мамы, сняло напряжение с челюстей, готовых нешуточно клацнуть. Она скользнула взглядом по милому и слегка вздёрнутому носику Лоры. В данный момент Лора была хороша!
– А что, если не было ни роли личности в истории, ни самой истории в той её протяжённости тысячелетий, чем нас и загрузили? – мать пыталась придать диалогу игровую форму.
– Что же было? – спросил он вместо Лоры.
– Ничего. Просто залили в ячейки памяти нехитрую сказку о некой всемирной истории и вывалили всех на экспериментальную площадку по имени «планета Земля». А всё сложное и жуткое недобросовестные или просто глупые люди потом придумали, чем себя запрограммировали на последующее оправдание любого сиюминутного зла. Ведь в прошлом и не такое бывало! – так некачественные людишки оправдывали корыстные свои делишки. Заодно и последующие поколения запутали.
– Нечто похожее уже слышал…
Представилась благолепная персона мужичка в стиле древнего русича, в кого играл тот, кто и озвучивал своё понимание истории. Основатель и ведущий того самого факультатива, куда любила наведываться Лора.
Он говорил: «Вся мировая история ложь. Почему? Врали много веков подряд так самозабвенно и упорно, что поверили в своекорыстную, политически годную им ложь. Вжились в неё настолько, что уже не верили правде, даже частично зная её. Потому управляющие миром лжецы замуровали правду окончательно там, где её уже никто не найдёт. В том числе и сами фальсификаторы – злоумышленники. А может они к тому времени и утратили её понимание вполне искренне, поскольку от систематической лжи мозги деградируют. Правда же требует для своего осмысления нешуточной работы всех структур мыслительного аппарата человека. Поэтому все их исторические выдумки так фатально перетекали в настоящее, делая его жутко-архаичным и безысходным. Они, по сути-то, программировали стада людей на тупое послушание себе, используя новоизобретенную во всякий очередной временной период мифологему как подпорку гниющему фундаменту социумов. Вернее, фундамент-то был глубоко зарыт в подземельях тёмных эзотерических тайн и наносах лжи и заменён его декоративной имитацией – сущей безделушкой. Правду видели только археологи, раскапывая древние и не очень древние слои. Но видеть – одно, а интерпретировать совсем другое. Интерпретаторы-пастухи были из числа ставленников владельцев человечьих стад. Таким образом, даже теперь, когда прошлая система порабощения сгнила окончательно и самоуничтожилась через глобальный катаклизм, заодно утащив за собою в небытие миллионы и миллионы генетически искалеченных рабов, по любому не годных для будущего, история человечества так и осталась в виде нелепиц и невнятных обрывков поддельных архивов. Существует лишь историческая реконструкция, весьма спорная ввиду разности привносимых мнений и меняющихся представлений о мире вообще. История в прошлом – услужливая девка империализма, как говорил один из философов тех времён…
– Такой колоссальный процесс, видимо, и нельзя научно систематизировать, – вставил он в беседу своё словечко, удивляясь столь яркому возникновению в собственной голове образу странного историка-балагура. Кажется, Лора говорила, что тот «интеллектуально ей близок». Рудольф хмыкнул и произнёс, – Забавная фраза «история – услужливая девка империализма». Что обозначает «услужливая девка»? Сексуально-неразборчивая? Избыточно переразвитая в сторону репродуктивных функций и несдержанная в половом поведении?
Лора и мать смотрели на него с удивлением, как будто только что его увидели за совместным чаепитием.
– Означает – проститутка, – пояснила мать, – женщина, зарабатывающая на свой обед и чай тем, что обслуживает собою всякого, кто платит.
– Неужели так когда-то было?
Лора решила вернуться к оставленной теме о Земле как об игровом поле неведомых сущностей. Ей не нравилось обсуждение совсем уж низких сторон истории человечества.
– Что-то уж больно недобрый этот ваш Игрок. Куда ж Он смотрел? – Лора надула губы, отсекая мужа из её диалога с его матерью. Так же ей не нравился и маниакальный, или нерадивый, экспериментатор – инкогнито, кого ей подсовывали вместо благого, ответственного и нравственного Создателя.
– Почему недобрый? Если всё зло творили сами люди? На то и эксперимент, чтобы проверить наличие годности образца для задуманной цели, – пояснил он непонятливой Лоре.
– А цель в чём? – Лора упрямо обращалась к той, кто продолжать беседу не хотела, что было ясно ему, но не самой Лоре.
– Ты у меня спрашиваешь? Я не знаю. Но думаю, что прокатка была не раз и не два. Поэтому на Земле так много следов иных цивилизаций и непонятных артефактов. После каждой неудачи всё стиралось и всё запускалось заново. А определённое неряшество Создателей могло быть умышленным. Чтобы детишки включали собственный разум для постижения явленных загадок и не впадали в иждивенческий полусон. Люди постоянно обвиняли друг друга в сокрытии некой вселенской тайны и в умышленном историческом обмане. Всё это имело место. Только и сами обманщики не знали никакой тайны жизни, не имели власти над смертью. Никто не ведает даже формы живой Вселенной, её размеров и цели существования, кроме Одного Инкогнито с большой буквы. Того, кто и есть настоящий Хозяин всех наличных структур.
– Да это ж гностицизм какой-то! Получается, что люди – расходный материал, живой пластилин в руках кого?
– Может, и пластилин, – он влезал из опасений, что мать разнесёт вдребезги весь чайный столик, устав от той, кого считала недоучкой, да и просто еле терпела на своей территории. Он взял на себя роль громоотвода, случись что. – Учебный макет для обучения маленьких, но будущих очень больших Творцов. Ты же играла в детстве? Помнишь, рассказывала о собственноручно нарисованных людях в придуманном тобою мире? Как ты наделяла их жизнью, хотя это была только твоя собственная жизнь. Как ты их уничтожила с лёгкостью, когда они перестали тебя увлекать. Ты просто выросла. Да и в школьном городке разве не ставили вы разнообразных опытов под наблюдением своих педагогов? А порой и без них.
– Мы же не мучили живых созданий. Это давно запрещено.
– А прежде? Чего только не вытворяли сами люди не только над братьями своими меньшими, а и над другими людьми, кто не они сами. Сама же рассказывала о стирании целых городов с живыми людьми во время войн.
– То были фашисты и садисты с недоразвитыми неандертальскими мозгами. Люди с битой генетикой, изуродованные социальными экспериментами. Нет. Так не может быть! Зачем тогда вся эта жизнь?
Горький чай под звучание милой балалайки
– Ну, куда тебя занесло? – спросил он у Лоры. Тут бы Лоре выдохнуть и замолчать. Она была бы прощена и получила бы подлинную шпинель в дар. Но Лора проявляла привязчивость не только к людям, но и к скользящим никчемным мыслям. Её опять увлекло туда, где не только она, а и никто ничего не понимал.
– Хайдеггер считал, что жизнь пронзительно страшна, что она излечивается только смертью, внушающей подлинный уже ужас. Получается, он был духовный капитулянт. Я не считаю жизнь ужасом. Для человека веры это грех, для человека светского просто болезнь духа. Нельзя воспринимать мир как бессмысленную бездну, а человека не способным к познанию. Они же сами создавали бездну «Абгрунд» в своём воображении, а потом сочиняли, если в неё не падали, – «если ты начинаешь вглядываться в бездну, то бездна начинает вглядываться в тебя». На самом-то деле падали они в собственное безумие!
– Я же говорю, что ты сувенирная балалайка в цветочках. Правда, сегодня ты не в цветочках. А зря. Они тебе к лицу. Монументальный стиль – это не твоё. Когда я увидела тебя впервые, у меня даже настроение поднялось. Так позитивно ты выглядела в своих розочках и оборочках. Нельзя так опошлять святые символы. Отцепи от платья, и немедленно, эту погремушку! – мама Карина протянула руку к плечу Лоры, где сверкала, действительно, несуразная брошь. Привыкнув ни с кем не церемониться, она не ожидала резкого жеста со стороны Лоры. Лора выставила ладонь как щит, полыхая щеками и не скрывая своей ненависти.
– Руки убрали, уважаемая фрау! Не вам учить меня вкусу! И если я дребезжу, то вы грохочете как ржавое железо!
– Я прошу, замолчи! – встрял сын, якобы заступаясь за мать, ничуть не злясь на Лору.
– Ржавое, ржавое, чего уж, – отозвалась мама Карина почти добродушно. – В прежние времена огрела бы я тебя железной ручонкой так, что под столом бы уже валялась. Он знает, как я умела. Теперь вдруг стала жалеть его девиц, особенно тех, кто как бы и жена.
– Так уж и много было девиц? – спросила Лора ретиво и ревниво.
– А ты веришь, что ты первая и единственная? Ладно уж. Дребезжи дальше. Послушаю твои философские конспекты. Это намного приятнее, чем наблюдать сцены ревности, да ещё по отношению к тому, кто их не заслуживает. Вот я, например, никогда и никого не ревновала. Даже не понимаю такого реликтового чувства.
– Оно заметно. К кому бы вам и проявлять такое вот реликтовое чувство? – Лора не сдавалась.
– Уж, поверь, было кого ревновать. Не всегда же я была ржавая душой, как ты очень тонко подметила. Поскольку внешне-то я и теперь лучше тебя выгляжу. Ты хоть и золото, да сусальное. А я из таких драгоценных и редких сплавов, моя милая, что ты вряд ли таковых и встречала. Да и потом уже не встретишь. Чего же замолчала? Обиделась? Ну, хорошо. Если хочешь, ты не балалайка, а гитара семиструнная, – мать засмеялась вдруг весело и заливисто. – Я не над тобой, – она поспешила предотвратить новый выплеск гнева Лоры. Тут было уже налицо зарождение чего-то, подобного уважению. Поскольку прежде мать никогда не оправдывалась за свои слова перед его подружками. Всё же она оценила начитанность Лоры. – Я вдруг вспомнила одну древнюю уродливую картину якобы гениального художника. Там изображена голоногая девица с гитарой, а голова у неё старого мужика. Картина называется «Старый гитарист». Вероятно, художник нарисовал свою девицу-игрунью, а когда на неё разозлился, то замазал её голову и пририсовал голову страшного измождённого старика в отместку. В своё время все стадные люди восхищались этой мазнёй, поскольку им внушили, что творец – гений. У большинства людей нет собственного мнения ни о чём. И до сих пор это в силе. Живут и мыслят по вложенным извне трафаретам. – Она торжествовала в своей смешной женской и недостойной победе над «русской балалайкой», из милости назвав её «гитарой семиструнной». Это был акт примирения, не понятый Лорой. Та стыла, оскорблённая и оглушённая, в чужом негостеприимном доме. Вряд ли в последующей своей жизни Лора хоть раз пожалела о том, что ей не придётся уже встретить таких вот особ из «драгоценных сплавов». Конечно, Лора «не дребезжала», она обладала проникновенно-певучим голоском, и слушать её хотелось всегда безотносительно к тому, о чём она говорила. Если принять во внимание, насколько малое количество, как женщин, так и мужчин обладают приятными голосами, что очень сильно заметно, когда слышишь речь посторонних людей, к которым нет привычки.
– Человек не должен засорять свою ясную голову чужим бредом. Прошлое ушло в коллективное подсознание, оно стало снами человечества, а сны всегда бред. Чего в них вглядываться? – встрял он, когда Лора замолчала, несколько припозднившись с обидой на «балалайку». Он обнял её за бёдра, залезая рукой под подол платья жизнеутверждающего цвета. Мать возвышалась над гостевым столиком в мерцающих шелках, – натуральный шелкопряд наплёл для неё уйму нитей где-то на суперсовременных плантациях. Это сколько же коконов пошло на ширму для её туловища? В домашних условиях она не любила себя стеснять, отдыхая от ненавистных строгих костюмов, и потому носила необъятные балахоны, никогда не переодеваясь и для гостей, как бы дороги они ни были, а он с Лорой к дорогим гостям не принадлежал. Похоже, что шёлк, как и познания истории мать считала своей неприкосновенной собственностью. Она и сразу-то была раздражена вторжением Лоры в своё обиталище, да надо было перетерпеть её пару часов ради блажи сына. Ни одно из его увлечений она не считала ничем серьёзным и даже просто значимым, касалось ли это выбора им профессии или девушки. И самого сына она воспринимала тем самым «сизифовым камнем» – наказанием беспощадных богов, что она катила кверху вот уже столько лет. Вначале растила, кормила-воспитывала, теперь вот поила чаем и терпела в своём доме с его «как бы женой». И вот теперь она обреталась одна на своей вершине, обдуваемая ветрами-суховеями несносного уходящего лета, не приносящими ей отрады, а «сизифов камень» так и скатился в свою низину, так и презрел все её усилия. Тупой, тяжкий, необтёсанный, а великолепный всё равно, – самородок, каких не часто и встретишь. Она, вряд ли, его любила по-матерински всеохватно, но всегда любовалась с тайным удивлением на продукт единоличного своего творчества. Лично для себя она всецело исключала вклад бывшего мужа в родного сына. Она не всегда и помнила, что тот, кого звали Ростислав Паникин, жил в явленной Вселенной по сию пору.
– Философия всегда ложь, – чтобы поддержать беспардонно осмеянную Лору, напрасно полагавшую, что она ошеломит его мать изложением туманных и недопонятых ею концепций, почерпнутых от странного лектора-историка, он прижал её к себе. – Философский ум – некая аномалия, гипертрофия зон абстрактного мышления, мало вообще связанный с воображением, хотя многие из них, из любомудров, превозносят это самое воображение, всегда гнобя его как ум дикаря. И если бы все рождались философами, жизнь была бы невозможна, как и в случае, если бы все поголовно родились вдруг генетическими уродами. Профессиональный философ из прошлого, как и урод, всегда был паразит на теле социума. Они умствовали, гоняя свою праздную кровь, пока было кому печь им хлебы. Что любопытно, любой философ обязательно презирал как сеятеля-пахаря, так и хлебопёка, даже если снисходительно гладил их по головам, вознося хвалы трудолюбию. Призывая всех к утраченной простоте, сами они всегда избегали её, – люди же всегда любили и любят головоломки, вознося тех, кто их изобретает. Развлечения тоже имеют свою градацию – кому публичный пляс, кому заковыристый текст в уединённой келье, кому экстремальные вылазки за пределы голографических декораций обжитого мира. Но если честно – абсолютно всё имеет послевкусие тщеты.
Однажды он и сам случайно затесался на одну из лекций пленившего Лору знатока, когда тот излагал одну из старых теорий по поводу мужской бороды. Нося свою шикарную бородку, экзотический преподаватель делился с аудиторией безбородых юнцов истиной, найденной в книгах древних мудрецов, что бритьё бороды есть не что иное, как духовная кастрация мужчины. При этом брадолюбивый женолюб не отрывал своих глаз от единственной девушки в аудитории, от Лоры. Ради неё одной и старался. Лора позволяла ему замыкать на себе свой взгляд и даже больше того, втягивала его в себя ещё глубже, давая некие обещания. Светлые волосы Лоры, забранные и переплетённые за чуткими ушками в небрежную косу, своей длиной соперничали со всякой девушкой в ближайшей и дальней округе. Но обещания, посланные Александру Ивановичу, не могли быть исполнены. У входа-выхода на перехвате уже сидели двое, хотя и безбородые, но мало похожие на кастратов. Влюблённый студент Рамон и широкоплечий «космический башмак». С пылом студента он не соперничал, имея пока смутные замыслы в отношении длинноногой любительницы истории. Ничего серьёзного в тех замыслах в ту пору не было. Что-то пошловатое, незатейливо – однодневное.
