Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
История о том, как за декорацией сиреневого рая таился чавкающий ужас
Воронов встал и открыл панель в стене. Заметить её было невозможно, но часть стены открылась в светлое помещение, у которого одна из стен была панорамной. Затяжной дождь туманил открывающуюся сверху панораму. Капли, мерно и по-домашнему убаюкивая, стучали в абсолютно прозрачный полимер, за которым блестел и искажался как отражение в огромном водном зеркале голубовато – обесцвеченный непогодой мегаполис.
– Иди сюда, – позвал Воронов, и Рудольф покорно вошёл следом. Панель закрылась. Перед белым кожаным диваном, очень комфортным и округлым полностью, стоял кристаллический столик, а на нём тарелки с диковинными салатами, разноцветными овощными нарезками и бутылка золотистого коньяка с круглыми цветными бокалами на хрустальном шарике – ножке. Шеф уселся первым и налил коньяк в оба бокала, едва прикрыв их донышко, после чего воззрился в лицо Рудольфу, словно удивляясь его нерешительности.
– Не знал, что я такой добрый? Но для меня это нечто вроде твоих поминок. А мёртвым принято прощать всё. Никто же не даёт гарантий, что ты доберёшься на Трол живым, или уже там живым останешься надолго. Я перед отлётом всех своих непутёвых детей так напутствую. И ты не исключение. Так что, садись.
Рудольф стоял, не двигаясь, не чувствуя ничего в отношении экзотичного в своём поведении шефа, ни страха, ни гнева, ни радости, понятно, от его широкого гостеприимства.
– Я насчёт поминок пошутил. Не мог тебя ещё раз не пнуть. Пригубим, только пригубим за твоё здоровье и благополучный выход из Солнечной системы, а также прибытие без потерь в систему Магниус. Традиция такая. Порочная, согласен. И всё же я традиции чту. Я алкоголь, даже выдержанный и предельно очищенный, не пью никогда. Только ради особых случаев и держу. Если тебя шокирует моя откровенность, то я после своего воскрешения начисто отторгнул земные предрассудки. Уверен я, и с тобою это произойдёт. Вспомнишь меня ещё. Стоит раз заглянуть за пределы человеческого миропорядка, как меняешься необратимо. К чему же тогда и поставлены человеку пределы во всём? Чтобы он человеком так и оставался, если им родился, и прожить обязан «в ризах кожаных» – человеческих. – Воронов придвинулся, едва Рудольф сел на диван и взял шарообразный, как новогодний шарик, пунцовый бокал с золотой каёмочкой. Коньяк показался жгучим и невкусным, – никогда до этого он его и не пробовал.
– Я никогда не употребляю алкоголь.
– И молодец! – похвалил Воронов, опрокинув содержимое своего бокала в рот, и ощерился, явив лошадиные, слегка выдающиеся вперёд крупные зубы. – Хорошо! Ты удивишься, но, не отменяя сказанного в первой и вступительной части, ни единого слова, я скажу, что жалею тебя. Потому что виноват и перед тобой, и перед дочерью. Только решения своего в отношении тебя я не отменю уже. Поскольку не моё это решение, хотя ты-то в обратном уверен. И как ни плохо теперь моей дочери, тебе будет хуже. Но потом это придёт. Вот чего я и хочу. Твоего раскаяния за содеянное. – Наблюдая, как Рудольф возит по тарелке салат с дальневосточным крабом и авокадо, подозрительно принюхиваясь к нему, Воронов взял тарелку у него из-под носа и принялся есть сам.
– Вкусно! Люблю. А ты насколько и прост в кулинарных пристрастиях. Ешь вот это, – и Воронов придвинул греческий салат с сыром и оливками. Но и к этому блюду Рудольф не притронулся. Аппетит пропал начисто. Он только взял зелёный пупырчатый огурчик и захрустел.
– Тогда слушай. – Воронов привалился к белой спинке дивана, настолько приятно мягкой, будто под кожу обивки закачали воздух. Это Рудольф почувствовал, едва к ней прикоснулся. На таком диване хорошо сидеть дома рядом с милой девушкой, когда за окнами льёт дождь, не хочется думать ни о чём тягостном и не надо никуда уходить из подобного блаженного места. При мысленном определении «дома» возникла рядом вовсе не жена Лора с плачущим младенцем. Воронов внимательно наблюдал за выражением его лица. Он был не из тех людей, кто умеют скрывать своё изучение собеседника, он делал это открыто, или же с умыслом демонстративно.
– А зря не выпил. Это дало бы тебе раскрепощение. Чего ты зажался, как девушка на первом любовном свидании. Будь проще. Ты же наглый, так что я тебе позволяю быть самим собой. Ничего худшего, чем будет, я тебе и не сделаю. А у меня, – добавил он, – чистая правда, много сыновей имеется, да только дочь у меня одна единственная. И жена моя Ника – единственная такая. Как там твой Юпитер родил из своей головы дочь – богиню мудрости Минерву. Он же Зевс родил Афину. А я вот такую родить не сумел. Сущая дурочка дочь у меня. Поскольку сам я человек наполовину порочный, а на другую свою половину человек, работающий на преодоление собственной порочности. Я преисполнен внутренних страданий и борьбы, от этого внешнее моё проявление весьма дисгармонично. Совершенным человеком я и не прикидываюсь, поскольку никогда не был лицемером. Но к совершенству я стремлюсь, как и к новым знаниям всякий свой день, и не пытаюсь коснеть в самодовольстве и зазнайстве. Чего и тебе советую настоятельно. А жена моя Ника никогда дурочкой прежде не была. Это она потом уж больной стала.
Когда-то была такая земная космическая колония, прекрасная как Рай. Звали ту планету «Ирис». Сейчас о ней и знать не положено никому. Всю информацию о ней сбросили в никуда, уничтожили. Там ей и место. Может, я единственный, кто о ней и помнит, об «Ирис» прекрасной и коварной. Она была моя первая эта «Ирис». Прибыли мы туда, потому что оттуда перестали поступать сообщения от колонистов. И связь исчезла. Ника была в числе членов того же экипажа «Махаон», что и я. Странное название для космического корабля. Уже потом я узнал, что Ника его и придумала. Она была очень влиятельным в наших структурах человеком. Заслуженно влиятельной и опытной исследовательницей. Была она к тому времени вдовой. Это единственное, что о ней мы знали. Происходила из старой династии тех, кто уже на протяжении длительного времени осваивали Космос. Не было у неё на Земле никого в то время, как набирали команду «Махаона», это мы тоже знали. А где все были? Да мало ли. Кто в иных мирах, а кто и за пределами всяческих миров, проще умерли. Не скажу, что она меня впечатлила. Она замкнутая была, врач наш, так нам её представили. Редко с кем из младшего персонала она общалась, если по душам. Ни с кем практически. Молчаливая, погружённая только в свою работу, так бы я определил. И поэтому болеть у нас никто особенно не любил, хотя пригожая женщина в медотсеке могла бы, казалось, и стимулировать лёгкое недомогание того или другого молодого члена экипажа. Но нет. Я ей сочувствовал, потому что чуял, как одинока и несчастна она была. И мне всегда хотелось погладить её пушистые мягкие волосы, прижать к себе трогательно-хрупкую фигурку, ну, чисто по-человечески, без всякого подтекста. Хотя кто и разберёт, если ты молод и замкнут в строго определённую кубатуру.
По прибытии на «Ирис» у меня дух захватило от той красоты, что нам открылась. Вот предложи, кто остаться тут, так и остался бы. Издали планета была нежно – фиолетовая, почему и назвали её «Ирис». А на самой её поверхности под синими и тишайшими небесами переливались розовато – сиреневые, как аметист, и нефритовые – полупрозрачно – зелёные леса. Воздух земной абсолютно, но чистый и промытый как после сильной грозы. От обилия озона слегка болела голова. Рай, который может присниться только чистому и святому человеку во сне. Только все поселения оказались пустыми, и следов ни людей, ни кошек – собак не имелось нигде. Ни живых, ни мёртвых. Когда первые люди сюда прибыли, на планете наличествовала только растительная жизнь. Ну и насекомые, понятно. Но такие тихие и безвредные для людей, будто это был окультуренный земной лесопарк размером с небольшую планету. Мелкий океан планеты состоял из дистиллированной, по сути, воды и был необитаем абсолютно. А растительность пёрла из всех расщелин, даже из камней, как в оранжерее какой. Но поскольку Рай всё же не был подлинным, то в нём имелся и изъян. Заключался он в следующем. Словно разрезая массивы пронизанных светом и цветением лесов, похожих на сады больше, чем на дикие леса, там имелись в наличии странные пустые пространства с разбросанными там и сям округлыми такими, как бы, водоёмами. Но наполнены они были вовсе не водой, а странной губчатой и противной по виду зеленовато – коричневой массой, которая начинала бурно дышать и сопеть, едва к ней кто приближался. Если её потрогать, она была безвредной и упругой, так что и ноги не проваливались, как вот мой диван. Но ходить по ней было неприятно, противно даже. Так как она казалась живой. И не казалась, а оказалась! Сделали анализ. Чтобы не утруждать наукообразием, скажу, что была та структура вроде земного мха. Но ощущение – не мох! Что хочешь думай, а она настолько отталкивала, что мы очень скоро перестали к ней и подходить. Потому что как подойдёшь, она начинает волноваться, дышать, гудеть, волнами ходить. Отойдёшь, лежит тихо, неподвижно – мох и мох, чего с него взять? Конфигурация её вместилищ была похожа на небольшие, размером с пруд или лесное озерцо, кратеры с покатыми стенами, которые её замыкали. Стоишь на таком вот бережку, и будто ты на берегу высохшего пруда. И вдруг поднимаются волны этой пакости, что на дне только что лежала смирно. Урчат, покрываются тошнотворной слизью и тщатся достать до твоих ступней, пытаясь вылезти из своего ограничения.
Мы принялись изучать пустое поселение, оставив склизкую загадку на потом. Но что было изучать? Никого. Ничего. А здания, робототехника, запасы продуктов, текстиль и прочее, всё нетронуто! Изучили все дневники наблюдения, которые вёл научный центр поселения. Единственная аномалия, которую они отметили незадолго перед тем, как все они, что называется, как в воду канули, – появление мощного электромагнитного излучения над теми полями – пустошами. Небо над ним озарялось зелёными вспышками, похожими на полярное сияние над полюсами. Оно продолжалось несколько ночей и пропало. Приступить к его изучению времени у них, как оказалось, в наличии уже не было. И что интересно, никаких странных проявлений того мха или не мха в кратерах не отмечали никогда за годы и годы, со дня обнаружения и самой планеты, и её дальнейшего освоения.
Вначале ничего не происходило. Мы потолкались в поселении, не понимая, с чего начать наши поиски людей. Совершали облёт планеты, высаживались там, где было необитаемо с начала времён. Ничего. Ночевали мы в посёлке. Там было удобно и вполне пригодно для комфортного даже проживания, невзирая на вполне понятное запустение и тягостное беспокойство всех членов экипажа. После каждой очередной ночи после пробуждения стали члены экипажа делиться странными впечатлениями от сказочных и словно во плоти реальных сновидений. Настолько сладостных, что просыпаться никому не хотелось. Врач Ника сделала всем молекулярное сканирование. Всё в норме. Никаких патологий ни у кого. Даже напротив. Все поздоровели, зарумянилась даже те, кто был бледным от рождения. Мне долго ничего такого не снилось. А когда я пробуждался, единственное и помнил, что был опять на Земле. К тем пустошам с дрянью мы уже не ходили. Как сговорились, никто туда носа не совал. Если она нас не достаёт, чего к ней и лезть?
И вот просыпаюсь я однажды. И вижу, что лежу я в розовато – сиреневой туристической палатке, которая была у меня на Земле, где я провёл перед самым отбытием краткий, но такой яркий период своего юношеского времени с одной незабываемой девушкой. За упруго надуваемым морским бризом полотнищем палатки слышу шум волн. Дышится, как на незабываемом том берегу Адриатики. А девушка, та самая земная, спит рядом и тихо сопит счастливым носиком у меня под мышкой. Проснулась, как почуяла, что я бодр и … Ну, сам понимаешь, что. После всего милого и сладостного вылезли мы с ней наружу. Скалы, море, вдалеке пляжная коса, а там и отель наш. Но вокруг ни единой души, ни единого звука, не считая нас. Ни птиц, ни людей, ни медуз, ни крабов. Живая, но статичная панорама. Море, камни и мы. Перспектива вдалеке имеется, а вот желания туда идти – нет его. И даже в голову не пришло, чтобы туда пойти.
Вообще все физиологические процессы, как голод, надобности естественные исчезли полностью. Мы даже купались рядом с пляжем, и море я чувствовал, как подлинное, солёное и плотное. Сколько так продолжалось, не знаю, не могу объяснить. Сознание, вроде, и бодрствовало, а вроде, и не всегда оно было включено. Любовь в палатке, пляж, купание – больше ничего не происходило. И мысли о чём-либо у меня отсутствовали.
Но как-то проснулся я в очередной раз, лежу и думаю, анализирую через усилие определённое, что девушка не совсем и та. Та, она была… Как бы тебе сказать. Чувственная, юная, но умственно холодная, меня к себе так и не пустила в свою глубинную сокровищницу духа. Отчего это так было? Может, время у нас было мало, может, это и пришло бы впоследствии. Мы тогда с нею были охвачены телесным, скорее, безумством. И капризная она была ещё. Как бы с лёгким таким презрением и ко мне, и к нашим забавам, хотя и увлекалась сама через край. А эта вся ласковая и безотказная, глядит в глаза как собачка. Потирается своей атласной девической кожей, язычком по всему телу ласкает, разве что ступни ног не лижет. А та, подлинная, любила, чтобы её ласкали, а сама не очень-то и ласковая была. Вела себя как королева с пажом. Так вот. Спит она, а я пошёл искупаться один. И чувство тошноты было реальнее некуда. Хотя голода и жажды как не было, так и нет. Как будто и тело у меня голографическое.
А в те прошлые земные времена, которые мне пригрезились, никогда я не купался у скал, где палатку нашу ставил. Потом я её прятал в одном гроте. И мы утром шли в отель. Я в своё мужское отделение, она в женское. Это было тогда нечто вроде подросткового или молодёжного лагеря, студенческий слёт по проблемам всемирной истории человечества. Юные гуманитарии, историки, а я затесался в их говорливые ряды для ознакомления с тем предметом, в котором не успевал никогда. А надо было и эту сторону знать. Потому как миры встречаются космодесантникам всякие, и архаичные в том числе. Но в наваждении, о котором я тебе рассказываю, никуда мы не ходили, ни в какой отель. Так в палатке и валялись, да купались ещё. Вышел я и подхожу к линии, где море лижется с берегом. И что? А ничего. Ведь в памяти моей не было информации, что я купался в этом месте, я же и не искупался там ни разу. Мы на пляже купались, а он прилично подальше был расположен. Тут же скалы, неудобно, да и некогда было. Бежали к завтраку, чтобы успеть.
И уткнулся я вдруг как в стену. Море вижу, а нос в стену незримую уперся. Я в страхе ринулся назад в палатку. Она проснулась, потягивается. Ручки полненькие высунула из-под простынки. Ну, я тут и схватил её за шею милую и гладенькую, как и вся она была. Давлю в ужасе безумном, горлышко её чувствую, как подлинное, а уже понимаю, что сон это! Страшный в своём прекрасном подобии навсегда ушедшему времени. И тут она стала фиолетовой, потом зелёной, надулась как воздушный шар, ноздреватая вся стала, черты лица выпукло и уродливо вспучились и лопнули! Как пузырь. Я выкатился из кромешного ужаса, а сон или голография уже сползает, как от мощной струи воды свежая и нестойкая краска, со стен замкнутого моего вместилища. Потому что не может уже пакость чудовищная меня обманывать. Я проснулся по-настоящему! А вот где оказался, не пойму. Лежу по самые ушки в чавкающем супе. Или в чём другом, чему слов подобрать не могу. Непонятно, в чём. Выдрался с трудом немалым из упругой, но рыхловатой, по счастью, нечисти. Вскарабкался по покатому берегу ямины и бегом в грязной сопливой какой-то одежде к посёлку. Там никого нет. Как я смог в ямину залезть, не знаю. Как лунатик, думаю, проделал это, идя на зов сопливой, одушевлённой трясины. Я душ принял, оттёрся, всё на трезвую голову, как оно и бывает после кошмарного сна. Оклемался, даже чайку попил. Правда, вырвало меня. Но и легче стало.
Пошёл я искать остальных на страшную пустошь. Та штука, в которой я спал, так и осталась вся развороченной, в комьях каких-то рваных. Едва я подошёл ближе, она загудела утробно, тоскливо, задышала своими лохмотьями. Меня опять вывернуло всего. Вскоре я нашёл Нику. Она недалеко валялась в соседней котловине, тащил её на себе волоком, сама она как в наркотическом сне была. Я втащил её в звездолёт. Он совершенно нетронуто так и стоял на том месте, где мы и причалили. Отчего-то я побоялся оставить её в поселке. В медотсеке звездолёта я и привёл её в чувство, как нас учили для оказания экстренной помощи. Она стала драться как безумная, прыгала на меня, лицо всё изодрала, да она и была безумна. Вколол ей нейтрализатор, оставил её там. Заблокировал все выходы. А сам отправился искать остальных. Только не нашёл никого. И сил уже не было. Почувствовал, что умру, если профессиональную помощь не получу в скором времени. Есть не мог, не принимал желудок ничего, слабость нарастала, и экстренные средства уже мало помогали. Звездолёт запустил в автономном аварийном режиме. Ника так и не смогла подняться, и в себя пришла полностью только на Земле. Нам посчастливилось добраться до нашей базы в системе Жирафа, а не сгинуть в безднах. Оттуда нас и доставили к своим уже.
На Земле Нике пришлось полностью ампутировать её память вместе со всей её предшествующей жизнью, только после этого её смогли привести к человеческой норме. И стала она беспомощной маленькой девочкой, не совсем, конечно, новорожденной, но… Лечились мы с нею годы после того, как та дрянь нас в себе наполовину переварила. Почему она или оно или они, не знаю, что это, проявила активность лишь спустя десятилетия после того, как люди освоили место для обитания после долгого изучения планеты? Или оно – они спустилось туда гораздо позже и заселилось в тех кратерах, маскируясь под природным лишайником и мхом? Последующие экспедиции ответа на этот вопрос не нашли. Активность ямин пропала так же внезапно, как и проявилась. Но людей, ни единого человека из пропавших, не нашли. Последующие же поисковики не ночевали уже на планете, совершали вылазки из звездолёта на модулях, а сам звездолёт зависал на орбите.
Я выздоровел, как видишь, но помню ту историю урывками, если говорить честно. Если бы мне, как и Нике всё зачистили, я бы забыл навсегда не только о Космосе как явлении, но и о себе настоящем. А жить таким уполовиненным во всех смыслах калекой я отказался. Лохмотья памяти о той экспедиции, может, и не всегда точно, я сшил, как сумел. Заштопал сам себя без всяких психологов. Мне достаточно помнить о том, что самому приключению предшествовало. О себе самом, каким я был и есть, в осознанной если, непрерывности своего сознания. Ну, а швы души постепенно рассосались, как и швы органические от бесчисленных операций. Об «Ирис» было велено забыть навсегда. А что, если это живая самонастройка самой планеты нас отторгла, как иммунная система отторгает вторгшихся чужаков? Какое-то время она приглядывалась, принюхивалась, так сказать, а потом и нанесла удар?
Вот ты слушаешь и воспринимаешь, как некий анекдот, «байку из склепа», что называется, да я и сам не полностью во всё уже верю. Вдруг, думаю, это всего лишь наполнение кошмарными видениями травмированного мозга, наркотические сны, когда я умирал в операционных? Но выжил. И сколько потом разных и всяких миров повидать и пораниться о них пришлось. Историю давнюю я тебе поведал потому, что первая она была. Незабываемая как первая любовь, но пожелать такой «людоедской любви» по вполне понятным причинам не могу и врагу. Вот перед тобой красуюсь, да ещё и каков удалой карьерист и твой начальник. Муж многих жён, отец чудесных сыновей и, увы, непутевой одной единственной дочки. А Нику я потом нашёл, познакомился как бы заново и дал ей счастье подлинной любви и материнства. Даже это я сумел сделать. Хотя никто и не верил в её репродуктивную способность после всего того, что она пережила. А почему? Любовь – главный целитель человеческой души и тела. Кто в этой жизни кинет в меня камень? Разве что ты. Или дочь моя…
Рудольф завёл руку за спину, чесалось под лопаткой, да всё неудобно было при шефе. И тут он нащупал сзади себя какой-то шнурок и вытащил его неожиданно. На нем болтался шарик из лунного камня. Он узнал свой собственный подарок Ксении, потому что шарик был отшлифован из минерала, найденного им в горах Карелии, и запомнился он отлично. Почему он был тут? Рудольф не знал. И что с ним делать, тоже не знал. Отдать Воронову? Но это не было его принадлежностью.
Воронов сделал попытку выхватить шнурок с шариком из его руки, выдернул с внезапной злобой, исказившей его мгновенно побуревшее лицо. Лысина опять пошла пятнами. Он был невротиком, оказывается, что и не удивительно, если принять на веру его байки о пожирающих монстрах Вселенной.
– Кыш отсюда, – прошипел он как Змей Горыныч, успокаиваясь, поскольку всегда контролировал свои эмоциональные бешеные всплески. Напугает подчинённого, выбросит свою устрашающую плазменную дугу, как солнце. И ясен, как то же солнышко. – Иди, сказал! Пока не испортил тебе декоративный фасад. Размалевала тебя мать… – и добавил, видя, как окаменели скулы у подчинённого, и дёргается в безмолвии нижняя губа, – мать в смысле природа – матушка. Не трогаю я твою родительницу. Успокойся. Хотел только сказать, что ни к чему мужику такая фасадная отделка. Толку-то в ней? Если она скрывает за собою нравственно рыхлую структуру. Не опора ты никому. Безделица с блеском! – он сунул ему шарик назад в ладонь. – Забирай свои дары данайца и на выход. Видеть тебя не могу!
Рудольф положил шарик на то же место, где и нашёл.
– Это не моё, – сказал он.
– Ксения уронила, – пояснил отец, – или умышленно бросила.
– Я не помню никакую Ксению, – сказал он, уходя.
– Лицедей, – вот таким оно было, напутствие шефа.
Она приходит без приглашения…
Рудольф не лгал Воронову. О Ксении он стойко не вспоминал. Но назначив Лору главной женой своей тоскующей по Земле души, он зацепил и тот её каземат, куда сваливал всё, чего не хотел помнить. От пустяково-ненужного барахла до стыдного и больного, от чего щемила душа. И глядя в несуществующую щель наличного информационного каземата, не мог ни удивиться тому, что прекрасная девушка оказалась настолько… какой? Непутёвой, как обозвал её собственный отец? Нет, это было что-то другое. Невезучей? И не есть ли он главная причина той аномалии, каковой стала её жизнь? И как её дальнейшая жизнь сложится без него? Казалось, что при её рождении её колыбель окружили феи с дарами. И красота, и грация, и талант очаровывать собой с первого взгляда на неё. Но заклятие неведомой колдуньи порушило ей всё. С нею были связаны только скандалы, и вместо радости она стала наказанием для своей матери и головной болью гордеца отца. И ему, Рудольфу, стала не нужна настолько, что он репрессировал саму память о ней.
Только она вдруг за него зацепилась и вышла. Щурила как спросонья свои грешные глаза с чёрными зёрнышками зрачков в зелёной радужке, обманчиво ленивые, как у кошки, но готовой к прыжку. Невинно улыбнулась фигурным ртом, будто она его нарисовала. Она никогда не подкрашивала губы, яркие сами по себе, и только облизывала их, если они сохли, кончиком языка. Поэтому губы её всегда влажно, зазывно розовели и имели её природный вкус живого тёплого плода. Она и сама была как экзотический плод, всегда манящий и только обманывающий тем, что запрятан высоко. Была же доступна, лишь протянул он руку, ласково тронул доверчивый бочок, и плод упал к нему в ладони.
…В тот день она долго и очевидно умышленно не отзывалась по связи. Черешня стояла в прозрачной глубокой тарелке. Без неё ягоды казались несъедобными. В «Звёздном Персее» было полупусто, полутемно. Через прозрачные стены проникал угасающий свет уставшего и жаркого дня, но в помещении царила прохлада, и веял ветерок, словно из цветущих садов. Искусственное освещение ещё не было включено. Мимо прошёл Кремень. Так величали его за силу, неразговорчивость и фамилию Каменобродский. Он странно ходил. Будто переваливался с одной ноги на другую, слегка покачиваясь. Передвигаться он умел очень быстро, хотя и казалось, что он увалень, если шёл враскачку и лениво. Ещё казалось, что у него между ног нечто неправильно расположено и мешает ему ходить. Почему ему не устранили в детстве явную патологию походки, неизвестно. Рудольфу было ненавистно в нём всё, особенно то, о чём возникала мысль при взгляде на его выпуклость в шортах. С каменным молчуном и было у неё «грехопадение». Нарочно выбрала Кремня, чтобы больнее дать под дых Рудольфу, поскольку курсант с внешними данными мегалитического идола никому из девчонок не нравился. После драки Кремень редко появлялся в «Персее» и всегда избегал Рудольфа не потому, что боялся, а из-за целой гаммы сложных и мало радостных чувств. Ему тоже снизили уровень, но Рудольфу за драку снизили сразу два уровня. За стойку бара Кремень сел один, задвинувшись в самый угол к панорамной стене. Друг друга они игнорировали уже намертво.
К ночи народу прибыло. И когда возникла Ксюша, автоматически включилось мягкое освещение, будто она его и зажгла своим появлением. Жёлтый, палевый, розоватый цвет платья был похож на плод какао. Она вспыхнула яркостью среди однообразных мужских тел – стволов, радостная и ощутимо вкусная. С медно-упругими кудрями, забранными туго на маковке и перетянутыми блестящей заколкой – кольцом. Глаза приподнялись к вискам и будто удлинились, она и подвела их умышленно. Казалось, и шоколадом запахло, но, может, как раз кто-то пил горячий шоколад.
Каменоуродский идол скосил на неё глаза. Спинища его дёрнулась. Он опустил голову, уткнулся в свой бокал с коктейлем и уже не смотрел. Ксения под прицельными взглядами прошла в угол к Рудольфу. Она вся была как-то плотно упакована в своё платьице – футляр. Узкая в бёдрах, ещё уже в талии, ляжки были притиснуты к друг другу столь плотно, что и не разъединялись при ходьбе, а умопомрачительно тёрлись друг о друга. И только ножки легонько скользили в босоножках, обвивших ремешками её бесподобные ступни. Не мог он её отринуть. Тогда пришлось бы любоваться на то, как её подхватят каменные полукружия ручищ гиганта – яйценосца Каменоуродского-Каменобродского. Ну, эти гранатоподобные его части Рудольфу удалось тряхануть, хотя подлые приёмы запрещались при драках, случавшихся в казармах часто. Не писанный, но соблюдаемый кодекс чести. Каменный гад первым ударил ниже паха, за что и получил сам.
Ксения шла, будто было ей всегда семнадцать. Знать она тут никого не знает и не хочет, вся устремлённая ввысь, словно подгоняемая ветром, и даже несёт её над полом. Грехопадение уже не казалось правдой. Всё взывало к всепрощению. Душа плясала как беспамятный солнечный зайчик. Но у души был хозяин, злопамятный сердечник его существа, холодный и холодящий его самого. Он развалился и сделал вид, что его интересует только черешня. Она робко присела рядом, боясь, что он оттолкнёт при всех. Он милостиво разрешил, придвинулся сам и обнял, чтобы всем доказать право владения.
– Может, попросишь прощения? – вздохнула она, напоминая о грубой размолвке, предшествующей последнему расставанию. – Где ты обучился оскорбительной лексике? У меня до сих пор в ушах вибрация осталась. Не у Веги ли набрался подобных перлов? Я слышала, что она проводит тут матерный ликбез.
Вега – несчастная возлюбленная Воронова
Неподалёку от них заливисто хохотала самая весёлая, но только по виду, молодая женщина Вега из отделения космического поиска. Коротко стриженная под парня, но с огромными клипсами в форме закрученных спиралью искристых галактик в ушках, она мерцала цепким взглядом из-под искристых подведённых век, ища себе поживу. В матовом фужере у неё плескался молочный коктейль, но она изображала из себя этакую захмелевшую любительницу лёгкого времяпрепровождения. Именно изображала. На самом деле она искала спутника для серьёзных и продолжительных отношений, не признавая одноразового зависания в чужой душе. Вега сильно страдала без постоянного друга рядом. То, что она сверкала в баре каждый вечер своими стразами на заднице, вовсе не означало, что она была доступной всем и каждому. Ненавидя всякую симпатичную девчонку, видя в ней возможную соперницу, она льстиво и зазывно заглядывала в глаза потенциальным жертвам мужского рода. Проницательно прощупывала на предмет долгоиграющих отношений и забраковывала тех, кто лез, мня её всеобщей. Каждую ночь она отправлялась спать одна в своё одинокое жильё в элитном небоскрёбе, непонятно за что ей обломившееся, недоучке. Она так и не получила аттестации из-за того, что у неё родилось двое детей, воспитывали которых её родители, а не она сама. Она и в Космосе ни разу не была. Справедливости ради стоило добавить, что стоический образ жизни она вела лишь в последнее время после того, как потерпела ряд провальных неудач с теми, кого приближала, надеясь на долгую отдачу с их стороны.
Ксения раздражалась на Вегу за демонстративное женоненавистничество, которое та демонстрировала всегда. Вега умышленно толкалась, если кто из девушек к ней невольно приближался, отодвигая их бокалы в сторону вплоть до сбрасывания на пол вместе с напитком. Сверлила пронзительно недобрым взглядом всякую, кто возникала в баре без сопровождения партнёра. Таковой в «Звёздном Персее» имела право быть только она. А поскольку её самопровозглашённое правило никто не вывешивал на входной панели, то девушки время от времени сюда запархивали по незнанию, что и становилось причиной безобразных конфликтов. Но всегда вмешивался кто-нибудь из молодых космодесантников и брал девушку – одиночку под свою защиту.
– У неё ягодицы, должно быть, в мозолях от её бесчисленных радужных шипов на штанах. Хотя её обширный зад даже по виду из металлических сплавов, не иначе. Я тут слышала, как она крыла одного после того, как он саданул её по ягодицам. Такой гул раздался как от колокола. Прости меня, Боже, за кощунство! От тугого барабана, будет правильнее. У вас это, вроде, корпоративного ритуала приветствия между собой? Если думаешь, что я приму ваши правила поведения, ты глубоко заблуждаешься, – она милостиво села на его колени.
– Разве не ты была моей учительницей? – он умышленно ущипнул её за круглую упругую ягодицу. Она подпрыгнула и лягнула его босоножкой по ноге. Но подошва была мягкой из синтетической пробки, невесомой, как и сама девушка на его коленях.
