Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
– А чем я тебе не подхожу? – насмехался Чапос. – Ты же меня на зуб не пробовала.
– Я не людоед, как ты, чтобы пробовать на зуб!
– И я не людоед, – ответил Чапос. – Я ем только нежную запечённую дичь, а также мясо домашних животных, вскормленных на сочных пастбищах. А что, ты не против меня приласкать? Нет? Я ошибся? Я же сразу почувствовал, для чего ты пришла.
– К тебе что ли?! – крикнула Ифиса. Видя её гнев, Чапос растянул губы довольной усмешкой, – К кому же? Сама же и озвучила, что явилась сюда для встречи со мной. Только я совсем забыл, что тебе обещал. Плётку вот с собой не захватил, чтобы отодрать тебя по пышной твоей заднице.
– Если бы ты сидел один, я бы и долг твой презрела, а не подошла бы!
– Не логично, – вздохнул Чапос, – сама же сказала, что пришла за долгом, а сама же лезешь к тому, у кого долгов перед тобой нет, – и он кивнул на Рудольфа.
– Какая плётка? – спросил Рудольф. – Ты разве погонщик скота?
– Я всего лишь даю понять таким вот, как она, что не буду ничьим снабженцем.
– Да по одному виду твоему ясно, какой ты добряк! – возмущалась Ифиса, – Как будто много желающих влезать в твои закрома!
Рудольф полез под её подол с разрезами. Она была нежна и упруга совсем по-молодому.
– От тебя разит как от суки, вышедшей на кобелиный след, – вдруг сказал ей Чапос. – Чего пришла-то, блудо-писа-тельница? – И Чапа разделил слово, чтобы оскорбить Ифису. Он её, похоже, хорошо знал, если был в курсе её творчества в театральном мире.
– Сам ты воняешь, сказала бы я чем, не будь я воспитанным человеком, – огрызнулась Ифиса, потрясённая его бранью. – Я моюсь всегда и всегда чиста, как дитя после купания. Я дарю себя только от души и тем, кому хочу. Не продажная я, как твои девки! Я зарабатываю сама себе на пропитание. Трудом и талантом. Я и прежде была одной из лучших актрис, пока не появилась бесподобная Гелия. А я не люблю, когда меня затмевают. Да и устала я лицедействовать на потеху другим. Душа хочет иного.
– Чего иного? Плётки, что ли? – опять напал на неё со злобой Чапос. – Твоя упитанная задница об этом мечтает? Хочешь приобрести себе повторно такого же воспитателя, каким был твой первый аристократ?
– А что, – Ифиса обратилась к Рудольфу, – Может, ты как раз из таких воспитателей, что приучают женщин к свисту плётки?
– Да врёт он. Пугает тебя. Впрочем, я о его наклонностях ничего не знаю. Если ты обо мне, то я люблю только так, как и предписано любить мужчине. А все эти плётки, прочие перверсии, это же завуалированная импотенция. Он похож на извращенца, не находишь? Я же люблю только разыгрывать женщин, да и то, если бывает хорошее настроение. Но ты так ко времени, мой сдобный куличик…
Она обвила его полными и гладкими руками, – Я давно мечтаю о тебе, но Гелия… ты же… она… Когда ты ел тот обед, что я приготовила, я была такой счастливой… Если бы ты только захотел, я готовила бы тебе каждый день такие изыски…
Чапос грубо встрял в их едва завязавшееся нежное воркование, – Не боишься, что выест тебя и саму всю до донышка? Другим ничего не оставит? А ты же не создана для верности.
– У меня тоже, знаешь, такая редкая по напряженности минута… – бормотал ей Рудольф на ушко, не слушая Чапоса.
– Я создана для верности, но только тому, кого люблю, – отозвалась Ифиса, даже в млеющем состоянии продолжая нервно реагировать на нападки Чапоса. Чего тот хотел, понять было трудно. Может, и ревновал. Может, и сам хотел безотносительно к самой Ифисе, чтобы женщины вешались ему на шею сами.
– В молодости я так любила… но что теперь об этом! Сейчас я тоже в такой особой минутке, как ты говоришь, которая редко выпадает, и только тебе я её и принесла… – она наклонилась к Рудольфу, млея от его ласковых поглаживаний собственных волос, украшенных ленточкой Нэи.
– Как приятно ты пахнешь, – прошептал он, пытаясь впитать в себя аромат синеглазой девушки, оставленный тою на украшении, присвоенным блудной бродяжкой.
– В чём и дело, – буркнул Чапос, – В этом притоне есть комнаты для уединения. И, кажется, для вас такую кто-то и припас. Не знаю уж, кто бы это был? – он позвал прислугу и что-то сказал ему на ухо. Тот кивнул и ушёл.
– Пошёл за ключами от вашего лежбища. Я заранее поширше вам припас, вон она какая необъятная.
– Благодарю, дружочек. Зря я на тебя и ругалась. Думала, забыл об уговоре.
– Вот же, паскуда неудержимая! – зло оборвал её Чапос. – Говорю же, разит. От твоей похотливой души. Дух твой такой, от души воротит. Как после такой вы будете любить девственницу? Прежде, чем прикасаться к невинной девушке, надо поститься в телесном смысле. Долго терпеть, иначе – грех.
– И это говорит он? – взвилась Ифиса, блестя ещё ярче своими умытыми крупными вишнями глаз. – Самый чёрный и жестокий из торговцев! Бьющий девушек за малейшее неповиновение! Распяливающий их на позорном столе для розыгрыша, кому достанется! Он, кого отринул от себя Надмирный Свет, и кого ждет чёрная глубина под ногами после смерти, без надежды на выход! Ты-то, кого и клеймишь, весь провонявший тухлой спермой…
Чапос выплеснул в неё остатки вина, норовя попасть в лицо, но попал на платье. Она даже не вскрикнула, а засмеялась, довольная, что задела его за живое. Говоря дерзости Чапосу без всякого страха, она ловко, хотя и вкрадчиво изучала блудливой рукой то, что её влекло, пряча руку под столом. И это не было неприятно Рудольфу, а совсем напротив…
– Роскошно, – шепнула она ему в ухо, – мой мальчик, ничего подобного и не ожидала, не встречала даже… – и шёпот её сорвался в страстный вздох – стон.
– Ты, что ли, не попадёшь после смерти под ноги, в глубину? – гундел задетый Чапа.
– Хорошие души возносятся после мук жизни к Отцу-Создателю. А те, кто плох, остаются чёрной почвой работать на мир растений, питать их, и только после того, как отслужат свой долг перед более высокими существами, кормя их и давая им сень и исцеление, только тогда после их растительной тяготы им и дано будет прощение. – Она улыбалась пухлыми губами, и глаза блестели столь влажно и заманчиво, что Рудольф с трудом воспринимал их смешную в подобном месте перебранку о посмертной участи. Рука её прикасалась искусно и томительно. Но, похоже, она была способна рассуждать о метафизике в любом состоянии.
– Пошли! – потребовал он, видя, что она в состоянии тянуть своё предвкушение долго, используя весь свой многолетний инструментарий воздействия не только на молодых и желанных себе мужчин, но и на богатых, часто немощных стариков. Каковым он не был, понятно.
– Если не хочешь того, чтобы он вставил тебе тут же, утащив тебя в заросли от нетерпения, – издевательски добавил Чапос, – тащи его скорей, а то он не донесёт своё изобилие до нужного места! – и шутник гулко загоготал, что выглядело жутко при его мрачных глазах.
Ифиса прижалась к столу, чтобы достать до лица Чапоса и стукнуть его баночкой со специями в нос, положив при этом свои объёмные груди на стол в тарелку с едой, испачкав дорогущее платье. Но она опьянела вначале от собственного желания, а потом слишком разозлилась на Чапоса, не сразу поняв свой промах. Чапос злорадно гукал, наблюдая её урон и то, как в попытке стереть соус, она только ещё больше размазала его по чудесной вышивке на ткани. Цветник испортила алая жижа рыбного соуса, и она едва не плакала.
– Не плачь, – прошептал ей Рудольф, желая только одного, – я дам тебе денег, и ты купишь точно такое же новое платье.
– Проси сразу уж на три платья, коли он настолько щедрый! Ещё не вкусил, а уж хвалит… – развлекался Чапос, – Вот и рыбка под соусом готова!
Ифиса бросила в него тарелку, но угодила в того хрупкого парня из обслуги, который внезапно вырос рядом с Чапосом у стола. Деликатно и смиренно, привыкнув ко всему в подобном хлебном месте, он поднял тарелку и поставил на место, после чего повёл их с Ифисой в столь же полутёмный отсек не отсек, стойло какое-то, узкое и душное.
Было всё равно, где и как. Это была самая подлая, самая низкая нужда, долго подавляемая из-за нежелания Гелии его любить, и всё. Ничего кроме. За перегородкой, скорее сплетённой как корзина ширмой, отделяющей одно стойло от другого соседнего, кто-то заходился в шумной радости, вскрикивая на два голоса, один сиплый, другой женский. Только внешняя стена, отделяющая места для блуда от обширного, но завитого ракушкой зала для принятия еды и пития, была прочной и каменной.
– Ну и мерзость, – пробормотал он, теряя напряжение своего желания.
– О – о, моя резвая козочка! – сипел голос за перегородкой, заходился, задыхался в своем плотоядном экстазе. Козочка старалась. Что-то грохнулось и затихло. Не исключено, что сам жизнелюб – активист. Отключился от перенапряжения или отдал концы уже навсегда? Такое тут случалось. Утром его ликующие наследники получат безгласный труп того, кто так шумно радовался жизни только что. Не имея ничего к неизвестному лично, Рудольф ненавидел его за то, что тот впёрся в его сознание своей интимно-непотребной стороной, но это как в общественном нужнике, где каждый невольно распространяет себя. Он даже увидел мысленно плоскую проекцию – вид сверху – узкие пеналы, и все с вероятностью заняты. В данный миг он ненавидел солидарно с Чапосом само существование человекообразных во Вселенной, но в какой мере отделял себя от остальных?
– Ну, уж нет! Этот пир как-нибудь без меня… – Рудольф подался на выход, но был обхвачен невероятно сильными руками Ифисы. Она уже свалилась куда-то, в какую-то постель или топчан, покрытый толстым ковром или тюфяком, сверху было свежее белье с запахом трав. Да и сама объёмная женщина была сродни душистому матрасу, на который он и свалился тоже вслед за ней. Она настолько привычно ориентировалась в полутьме, что было ясно, она сюда привычный ходок. Но что ему было за дело до этого? Кто она ему? Ифиса использовала духи Гелии, очевидно, ею уворованные, дать их ей Гелия не могла, считая загадочный запах только своей собственностью. Запах усиливал желание, делая чужую распутную женщину родной. Аромат пролитого соуса не был помехой, он напоминал аромат сладкого цитруса, почему и не подходил к рыбе по мнению Рудольфа, и пышная изукрашенная цветами Флора -Ифиса была как пряно-душистая одушевлённая клумба, в которую он свалился, а она, как и положено Флоре приняла его в свои безотказные объятия. Бормотание за стеной коллег по отрыву от реальности отъехало куда-то за пределы восприятия. Но Чапос был прав, потом будет отторжение.
Ифиса оказалась не только горячей, но и нежной, обволакивающей собою, втягивающей в себя без мыслей и сожаления. И поскольку её почти не было видно в этом хлеву порока, ощущение захватило полностью.
– Только платье не порви, – тихо проворковала она, – очень дорогущее, не спеши так, я не убегу, я сама буду любить тебя. Чего мне стыдится, если молодость галопом бежит уже прочь, а наш женский век жестоко короток, – она говорила всё это, когда они отдыхали после безумного броска друг на друга. Она даже не успела снять платье, он ей не дал.
– Жизнь, знаешь, редко дарит радостные мгновения, скупа на дары, а ты – дар свыше. И только ненормальная твоя Гелия может тебя отпихивать. Я же давно тебя раскусила, ты ласковый и страстный. Хотя и замученный этой девкой-оборотнем, или кто она там? Я давно хотела тебя согреть собою, дать тебе почувствовать твою желанность, силу и необычность. – Она сбросила платье, грудь поражала своим объёмом и упругостью. Рожала ли она? Было ли это её недостатком или напротив избытком во всём. Она отдавалась с ликующей готовностью и бешеной активностью. Эта «мать Деметра» завладела им столь властно и смело, столь умело дала то, что и обещала, что никакого отвращения к ней не возникло, а только благодарность за острое ощущение собственной силы.
Но чувство собственного падения в животном стойле тоже присутствовало и стойко в нём держалось, как и вкус вина, вернее, его травяной и загадочной добавки в памяти вкусовой. И в памяти осязательной Ифиса осталась потом слитной с этим вином, запретным и не должным уже повториться падением. И когда прошло опьянение, прошло и влечение к Ифисе. Встречая её впоследствии у Гелии или в других местах столицы, он не желал ничего помнить. Она поднимала пушистые розоватые бровки вопросительно и обиженно, но немой вопрос её тёмно-вишнёвых глаз падал в пустоту, сквозь него. Он даже не давал её взгляду коснуться той памяти, вовсе не бывшей ему неприятной. Если бы она проявила настойчивость, закоротила в себя его взгляд, всё могло бы и повториться. Но Ифиса не была настойчивой, и его невнимание сочла оскорбительным. Она тоже перестала его замечать и сразу уходила. Эта женщина, хотя и жаловалась на одиночество, такой уж одинокой и обездоленной не была. Её окружали многие поклонники из их творческого мирка, не одни лишь старые аристократы из её прежних запасников, из прошлого, кто её помнил со времен актёрского блеска. Она не имела нужды себя навязывать. Да и возраст давал ей житейскую мудрость и выдержку. След радости проходит быстро, а след унижения может остаться на всю жизнь. Нет и не надо. Спокойствие тоже дорого стоит. Другие найдутся. Не в Храм же Надмирного Света она тащит. На раз, на два – да пожалуйста! У неё и молодые не редкость. Общение же всегда дороже нечаянной случки. Никто, кроме Чапоса не узнал об их совместном безумстве в том узком и скотском, как ни оправдывай себя, но секс – нужнике. Или всё же «ложе любви»? Долго не забываемое, как и острый вкус вина не вина, настойки какой-то из дурманящих горьких трав и приторных плодов, так и связавшийся со вкусом Ифисы.
Когда они вышли, Ифиса выглядела помолодевшей лет на десять.
– У-у! – встретил их пьяный Чапос, не утративший своей внимательности и способности связно говорить. – Напиталась, насосалась, губы красные стали. Она же вами обожралась!
Он, возя вилкой по тарелке, явно завидовал, что такая телесно-роскошная женщина удовлетворила собою кого-то, кто не он. Ифиса сильно его привлекала, другое дело, что Чапос понимал, что ничуть непривлекателен для неё, а платить женщинам за любовь ему-то как раз и не требовалось. Он с видом знатока женских достоинств изучал её, шаря по заманчивому платью, и вдруг не выдержал, сказав, – Если он тебя не удовлетворил и не достал до самого твоего донышка, я готов приступить к делу…
Ифиса раскрыла рот для гневного отпора, но её опередил Рудольф, – Тебе, пожалуй, денег не хватит для приобретения столь изысканного удовольствия. Она подороже «Матери Воды будет», а и ту ты приобрести не в состоянии. Так что поспешай к себе в свой притон и уж там наслаждайся.
Стол являл собой поразившее Рудольфа зрелище. Чапа сожрал всё, что там было и даже вылизал тарелки, так чисты они были. Подобную кубатуру надо было и питать соответственно.
– Сам-то нажрался, так уж нажрался! – сказала ему гневно Ифиса. – Чего всё-то съел? Тут и порции Руда были. Только хотела силы восстановить. И вино тоже всё высосал? А ещё кому-то выговаривает, пожиратель чужой еды. – Она тоже хотела отведать деликатесов.
– Ты голодна? – ласково спросил Рудольф и обнял её, усадив на колени к себе. Ифиса была столь же легка для него, как и все местные женщины. Она обняла его и осыпала своими волосами. Ленточка была утеряна, и волосы, падая на лицо, щекотали кожу.
– Она блудом сыта, – ответил за неё Чапос. Игнорируя его, Ифиса стала целовать лицо и шею Рудольфа.
– Было так, как я не испытывала никогда. Ну, может, совсем уж в юности по первой любви. Но когда это и было. Во мне всё горит и плывёт в разноцветном тумане. Я буду греться этим долго, если ты уже не захочешь повторения. Но ты захочешь? Ты мне подаришь ещё свою…– она подбирала слово, – свою благосклонность, своё желание. Если захочешь, дай знать. Ладно? Никто ничего не узнает, если ты не захочешь огласки. Не захочешь моего постоянства. – Но было понятно, она надеется на продолжение. – Ведь твоей Гелии всё равно, с кем ты. Кому ещё и дело?
– Ей, Дарующей. А ты – воровка чужого счастья, – ответил Чапос, не желающий её прощать не столько за отказ, сколько за свою услугу, которую она у него вырвала, когда помогла вернуться домой при деньгах. Ведь он понимал, что был обречён на то, чтобы его кто-нибудь обчистил в тот день. Но Чапос не любил тех, кому оказывал услуги, вынужден был. Не за ужин, так за аренду комнаты ему пришлось заплатить.
– Кому это ей? Какая ещё дарующая тут появилась? – грубо набросилась на Чапоса Ифиса.
– Тебе и не узнать такой любви. Никогда. Да и когда ты её знала? Тобой услаждаются пресыщенные старцы.
– А вот и нет! – крикнула она запальчиво, как девочка. – Я познала настоящую любовь. Поэтому я и способна ощущать тонкие нюансы чувств. И не лезу, как скотина в любую непотребную грязь. Мне есть с чем сравнить. Так кто же она, о ком ты тут тренькаешь, обжора всеядная?
– Потом узнаешь. Куда тебе до неё! Дистанция, как между старой и уже плешивой кобылой и молоденькой горной ланью с бархатной солнечной шкуркой и золотистыми бликами в синих глазах.
– Это ты о Гелии – горной лани? Где это ты рассмотрел, что у неё синие глаза? Они же светлые, как вода. Да ей и всё равно, с кем он. Чем меньше её трогают, тем ей и лучше. Она же не женщина. А кто? Вот бы и узнать.
– Конечно, в том смысле как ты, она не женщина. Она не такая. В грязном притоне стонать в тисках чужого мужа не будет. Гелия же богиня. Ей до животных оргий опускаться не пристало. До скотского ликования грехом! Но кому-то это пришлось и по вкусу, хотя этот кто-то и мнит себя высшим представителем семейства, якобы разумных оттуда, – и Чапос поднял палец с видом мудрого жреца вверх, к стеклянному и тёмному сейчас потолку кабака – оранжереи. – Но у тебя-то всегда элитарии шарят под подолом. С работягами, с ремесленниками, с солдатами ты же не совокупляешься. Только с богачами. И ведь бескорыстная же какая, не то, что мои девочки, работающие за свой убогий кусок, да и тот хозяин дома выжирает, оставляя им только крохи. А так, чтобы они не скопили себе на старость? Вместо того, чтобы издыхать в пустынях в скалистых предгорьях? А ты зад вон как откормила, отпоила, или эти свои, что впереди у тебя выставились, как два вымени. Платье-то всё открывает, весь товар лицом и задом. Но ты не падшая, нет! Ты устроилась, ты творческая обслуга!
– Да заткни ты его! – потребовала Ифиса капризно, – он меня обижает. Дай ему в его драконовые зубы! Фу! Что за пасть, как будто он пожиратель человечины. Засунь свой ядовитый фиолетовый язык в… Но я не дешёвка. Я не приучена ругаться даже в гневе.
Рудольфу хотелось лишь спать и уехать от них, от Чапоса и от Ифисы. Поехать к Гелии, уткнуться в ее прохладное прекрасное плечо. Чем он был им обязан? Они и нажрались и налюбились за его счёт. Ифисе он собирался оставить деньги за услугу. Уже собираясь, он увидел, как фигурка-ёмкость при взгляде на неё, слегка поёрзала, будто ей было неудобно сидеть в такой позе, и у неё затекли ноги. Действие наркотической гадости ещё оставалось в крови. Сегодня эта штучка – сосуд была не синей, а слегка зеленоватой, бирюзовой, как вода его любимого горного озера, как глаза Нэи.
– Сам-то обличитель каков? – возмущалась Ифиса, – самому, что ли, хотелось, да мимо пронесли?
– Всё пропитал собою порок. И Мать-Вода стала пьяной блудницей. И Свет уже не приходит к ней на её осквернённое ложе, не любит Он наш мир. Меня же не возбуждают ваши ляжки и ваше пахучее зовущее лоно.
– Импотент что ли? Уже? – язвила его Ифиса, видимо, голодная и злая на то, что Чапа всё съел один, а своих денег ей было жаль. Рудольф положил деньги под её бокал, и она, хотя и объявила себя бескорыстной, сгребла их и спрятала в потайном кармашке в разрезах платья.
– Можно и так сказать. Но не тело, а скорбящий дух мой устал. И не понимаю я вот таких, гордых собою и пинающих весь мир вокруг, но с лёгкостью бросающегося хлебать помои этого мира. Разве могла бы Гелия так? Она и холодна, потому что чиста душой и отвращена от греха и низости. И та ещё не подозревает, что её ждет.
– Помои – это я, что ли? – взвизгнула Ифиса, краснея тонкокожим лицом и став совсем краснолицей и от игрищ, и от жары помещения, и от гнева на Чапоса.
– Красней, красней от своего позора, ты, которая должна выкармливать своих детей, ходить за ними в их болезнях и работать. А ты? Где твои дети? А ведь ты рожала, я знаю это.
– Откуда? – совсем став багровой, сдавленно произнесла Ифиса.
– Оттуда. Видел я твою дочь в одном доме. Дитя грустное и задумчивое.
– «Та» – это кто? – встрял Рудольф, переключая бандита-обличителя на себя.
– Дарующая Любовь. Она думает, что ей откроют двери в иные миры. А эти миры? – Чапос издевательски продолжал обращаться к Ифисе, говоря о самом Рудольфе в третьем лице. – Он вывернет ей ноги, кощунственно изломав красоту – образ нашей святой Матери, и пронзит её болью, залив похотью, вот и всё путешествие, вот и все иные миры. Сколько я перевидал их на своём веку, и у каждой одна история. Как после этого их жалеть? Любить?
– А вас? – набросилась Ифиса.
– И не люби.
– Я и не люблю. Давно забыла, как это делается.
– Слушай, тролль – праведник, сидишь тут разве что не в комьях грязи. Вылез из самого чёрного слоя подпочвы, а ещё обличаешь других. Сам-то ты чем питаешься? – Рудольфа стал раздражать мутант в роли нравоучителя, особенно упоминание имени Нэи было тут неуместно. – Если сам обожрался тем, чем нормальные люди не злоупотребляют, то блевать иди куда-нибудь ещё. Потому что твои слова и есть блевотина твоей отравленной души.
– Вот именно. Фу! От его слов и правда разит так, что рядом с ним у меня пропал аппетит. – Ифиса обрадовано поддержала Рудольфа. – Умница, мой мальчик! – похвалила она тоном старшей наставницы. Хотя старше и не была. Скорее они были ровесники. – Мы достойные люди, ведём умеренный образ жизни. И если нас потянуло друг к другу, это же от взаимного одиночества. А вот то, чем заняты здесь аристократы, твои заказчики с аристократическими вензелями всюду, разве что, исключая задницу, это уже другое. Хотя они и строят Храмы Надмирному Свету, не нужны Ему их скверные дары. Вон их сколько тут. И ни одной свободной кабинки. – Она нагнулась к Рудольфу. – Я оставила ложе за нами. Вдруг ты опять захочешь, когда отдохнёшь?
– Разлягалась своими стоптанными копытами, – опять забурчал Чапа.
– Что?! Да у меня пяточки как у ребёнка. Я себя холю, а туфельки мои дорогущие ты и целовать не достоин! Запачкаешь ещё своей тягучей слюной. Ты сам копытное! – Ифиса ловко задрала ногу и ткнула Чапоса в бок, поскольку Чапос сидел рядом. Он переместился на место Рудольфа для удобства поглощения чужих порций, пока они с Ифисой отсутствовали. От внезапного удара он пошатнулся, женщина была сильна, а сам обличитель пьян. Но ловко стащил с её ноги вышитую туфлю, в которую приготовился плюнуть. Ифиса взвизгнула, жалея дорогую обувь, и Рудольф вырвал туфельку из рук Чапоса.
– Испортишь, придётся тебе покупать ей новые туфли, а она дешёвку не носит, – сказал он ему назидательно. – Ты же жадный, так что лучше со своими аристократками так развлекайся, а мою женщину не трогай!
Ифиса отодвинулась от Чапоса подальше, довольная, что Рудольф назвал её «моя женщина», а Чапос, бурча, стал шарить в поисках остатков съестного на столе. Рудольф оглядел зал. В заведении, тонущем в полумраке, не было бедняков. И девушки были полуголые. И вспомнилась Асия- Ночной Цветок, как он говорил, выпавшая из провинциального сена. Полюби она его, и он не стал бы искать Нэю.
– У них у всех должна быть выражена дисфункция мозга от переизбытка в их жизни того, чем они столь любят заниматься, – сказал он, ни к кому не обращаясь, ни к Ифисе, ни к Чапосу. – А ведь половина детей, рождённых на планете, их собственное потомство. Рабочие имеют мало детей от раннего истощения. И ведь эти дисфункционеры управляют этим миром. Давят на нижние сословия своим непомерным задом, которым тоже едят всё и всегда. Был бы я тут главой подлинным у вас, я бы зачистил их, как гной. Но там наверху говорят: нельзя! Кто будет управлять? У них хоть худая, но власть и порядок, хотя и дурной. Порочный круг. Не выбраться вам без операции из этой ловушки. – И было неясно, кто его понял, хотя они внимательно слушали.
– Если ты можешь с этой, – упрямо гнул своё Чапа, – оставь «Дарующую» мне. Тебе всё равно с кем. А я буду каждый день настаивать для неё воду на цветах для каждодневного купания. У меня имеется отменный цветник, а будет ещё богаче. Специальный человек будет собирать для неё утреннюю росу, а я самолично буду заваривать ей утренние напитки на росе и приносить в её белейшую, всегда свежую постель.
– Насмешил! – встряла Ифиса, – белейшая свежая постель после того, как ты всю её изваляешь и пропитаешь собою. Ты и стойло изваляешь так, что после тебя не войдёшь туда.
– Я не буду осквернять её ложа своим потом и храпом.
– Я не храплю и чисто моюсь, – встрял Рудольф.
– Кого это он собирается купать в цветочной росе? – спросила Ифиса у Рудольфа, не глядя на Чапоса. – Красиво умеет говорить это любопытное животное. Я позаимствую его образы в своих книгах.
– Это я о ней, о своей чистейшей возлюбленной, которую он отнял, – Чапа уткнулся носом в зелёный бокал из толстого стекла.
– Он? Так ты о Гелии? – изумилась Ифиса, – она, думаешь, смогла бы быть с тобой?
– Чем он лучше? – Чапос говорил о Рудольфе в третьем лице, стараясь его задеть или вызвать гнев, чтобы затеять ссору. Опьянение делало его безрассудным, и он вполне мог затеять шумное безобразие в приличном заведении, каким почиталась в столице «Ночная Лиана», несмотря на все внутренние её неприличия. Рудольф ухмылялся ему в лицо, желая спихнуть его на пол, но не желая портить праздник Ифисе, счастливо удовлетворённой.
– Ты думаешь, она разлюбила его просто так? Она умеет читать в душах, и его душа её отвратила, не смотря на его красоту. Вот она и страдает. Но я не люблю Гелию. Что она мне? Её красота или твоя? Хоть ты и толста, но признаю, прелестна. Видишь, сколько вокруг тебя любителей вкусить тебя, твоего нежно – розового мясца с тонким жирком.
– Фу! Ну и мясник! Вот уж профессионал! – Ифиса сощурила глаза, до чего же и похожие на спелую вишню. Очаровательный носик тоже сморщился.
– Как же от тебя разит, – опять сказал ей Чапос. Ифиса, поняв его буквально, сжала свои коленки. Здесь не было предусмотрено условий для личной гигиены после любовных уединений. Подумав об этом, Рудольф испытал отвращение и к себе, и к Ифисе. Он положил голову на удобную и высокую спинку кресла. Хотелось спать.
Горькое послевкусие
«К Гелии», – решил он. Ну этих троллей с их рассуждениями о прекрасном в этой смрадной и полуподвальной яме. Из открытых в полу отверстий рос лес цветущих лиан. Крыша была из стекла, как в оранжерее. И он с брезгливостью косился в их сторону, представляя, сколько плевков и объедков скопилось под их непроницаемыми густыми листьями, и сколько всякой грязи скрывают эти цветы. Упившаяся публика не церемонилась, и некоторые валились, перепившись, в густоту мини леса. Здесь аристократы позволяли себе расслабиться от своих условностей и от своего корсета – этикета. Они прямо за столами щупали и ласкали своих девиц. Всем было всё равно. Полумрак делал их смелыми. Днем здесь вели себя пристойнее. Темно-зелёная крыша совсем угасла, став чёрной. При воспоминании о притворных ахах тех, кому платили, об отвратных стонах – скрипах и чавкающих звуках за перегородкой, где он и сам по соседству только что плавился на грешной сковороде раскалённой похоти, накатила тошнота, но не физическая, а какого-то иного свойства. Душа пузырилась, горела, щипала. Хотелось исчезнуть отсюда, но и шевельнуться было лень.
– Да! Обличаю! – Чапос гордо вскинул нелепую огромную голову остриженной химеры мужского облика, поскольку трудно было его сравнить с кем-либо. Он подражал Рудольфу во всём, хотя и не решился обрить волосы начисто, понимая уродство черепа, скрываемого шевелюрой. Волосы были похожи на красноватый мох, густой и мрачный, как и всё в этом лешем. – Те же, кто обличает порок, не вкусив его, кто им поверит, если они не понимают о чём и речь?
– По-твоему выходит, что вековые запреты можно нарушать? Подвергать сомнению опыт предков? Разрушать культурные табу, и всё равно подтвердить всем известную истину? Умножать зло вместо того, чтобы отринуть его, поверив тем, кто учил и учит добрым заповедям? Зло, между прочим, грех-то есть, душу выедает, как тлен. Как это погубленной душой ты будешь проповедовать добро? Учить чистоте, будучи в грязи весь?
– А ты-то чиста? В своих книжонках поёшь, как утренняя птичка о Вселенском Свете, о его лучах, не ведающих тьмы. Я, понятно, книг твоих не читал, но уверен, что все лицемеры пишут об этом.
– А ты как думал, порочный способен на творчество? Как бы не так! У них утлая душа, нечистое мышление забивает родники творчества.
Рудольфу стало несколько легче. Всё же неожиданная утеха рядом оказалась хороша во всех смыслах. Он с иронией наблюдал битву схоластов местного разлива. Начитанный бандит и уставшая куртизанка вели беседу о мировом грехе и о спасении души.
– У прекрасного мальчика щедрое тело и щедрая душа, – прошептала Ифиса Рудольфу, отвратившись от диспута с Чапой. – Не хочешь уйти от его проповедей?
– Здесь негде вымыться, – ответил он ей, уткнувшись в её гладкую полненькую, но отлично выточенную местной затейницей природой, шею. – Ты сама как Мать – Вода, у тебя такая прохладная кожа, милая… Мне хочется прохлады и тишины.
– Конечно, – сумрачно уловил их разговор чуткий Чапа, – здесь все грязные! Это обитель греха и зловония!
– Здесь есть маленький бассейн, – шепнула опять Ифиса. Она знала тут всё. И указала в сторону за джунгли. – Хочешь, пойдём?
Рудольф встал, наблюдая, как стеклянное изображение Матери Воды делает ему непристойные намёки. Оказывается, здесь позаботились о комфорте богатеньких развратников и в этом деликатном вопросе…
…Влажное тело Ифисы стало ещё жаднее, она полностью раскрепостилась, хотя и сразу не была стыдливой. Ничуть не комплексуя по поводу своей пышности, а возможно считая, что в этом и есть её особый шик, она умела дать блаженство любому. И он тоже поддался её личной магии и искусству многоопытной соблазнительницы.
«Почему Гелия не подобна ей»? – думал он с горечью, зажимая влажный рот блудницы и глуша её вскрики, чтобы их не уловили, но кто? Кому было дело до других? Но казалось, что чуткий звериный слух «проповедника» Чапоса, настроенного на их греховную волну, всё слышит. Он внушал невольный стыд, когда опьянение почти покинуло Рудольфа. Да как он услышит через каменную стену, плотно закрытую дверь, через узкий и извилистый коридор? Что за мальчишеский стыд перед редким скотом с рептильным гребнем на голове? Насколько же давно не было у него такой ответной страсти, какой обжигала и горела ненужная и уже слегка отвращающая женщина, потому что чужая и избыточно полная. Но имея упругие телеса, очаровательное лицо с пухлыми губами небольшого рта, намазанного сладкой помадой, чей вкус застрял в его рту, она поражала роскошной фактурой, пусть и на любителя изобилия в этом смысле.
