Лариса Кольцова
Пришельцы из звёздного колодца
– Я! – отозвалась Нэя, – будем шить то платье. Я принесла кристаллы, в которых Нэиль просверлил дырочки. Будем украшать платье. А что было? – спросила она у Ифисы полушёпотом, – в «Бархатной Мечте»? – зная всё от Эли, но желая услышать версию Ифисы.
– Этот её тиран, изверг избил букетом по лицу при всех. Царапины остались. Букет был с шипами.
– За что?!
– Так. Захотелось ему. Потом ей царапины чем-то лечил, какие-то колдовские примочки.
– Он злой?
– Да ужас! Я его боюсь.
Гелия появилась в проёме раскрытой двери. На створках мерцал чудесный витраж. Обнажённая богиня Мать-Вода купалась в реке среди водных цветов, – таков был сюжет картины-витража. Волны как прозрачное переливчатое одеяние струились по её, выточенным фантазией мастера, нереальным формам. Вот и Гелия была такою богиней в домашнем платье, из которого светилось её гибкое нежное тело. Чёрные волосы она успела убрать при помощи Ифисы в сложную прическу, убранную заколками с синими камнями. Чтобы не дать чёлке упасть на высокий лоб, она надела ещё и ободок. И лицо от этого выглядело как у аристократки, самой высшей и самой изысканной. Да и были ли у этих аристократов такие девушки? Нэя вглядывалась в Гелию, но царапин не увидела.
– О чём сплетничаете? Обо мне? Давайте вместе.
– Ну вот, – продолжала Ифиса, отвернувшись от Нэи, – я вышла, а он тут как тут. Будто из-под земли выскочил. Меня даже отбросило в сторону. «Говори, собачья дочь, где Гелия? Или я вышибу из тебя твою душу»! А я ему: «Ну и воспитание у вас. Мы вроде и не на «ты». А если и я на «ты»? Вы не видите, что перед вами достойная женщина, а не работница какая-то с фабрики». Он стал смеяться. Смех его преобразил. До чего и похорошел. Молодой, ясный, ничуть не вредный. Придуривается только. «Ты-то чем их лучше»? – спрашивает. – «Что ты, что они – вы все одинаковые». «Что же пробовали и сравнивали»? «А то», – говорит. А сам меня схватил и всю облапил. Веришь? «Хочешь мне Гелию замещать, а то она – ломака. Я тебя не обижу, если ты меня не разочаруешь». – Щёки Ифисы зарумянились при этом рассказе, она, видимо, желала произвести на Гелию какой-то эффект, но зачем ей было это надо, Нэя не понимала. Гелия же равнодушно изучала своё лицо в зеркале.
– Ну и? Дальше что?
– «Я же собачья дочь», говорю ему, – Ифиса была, очевидно, возбуждена тем происшествием, о котором рассказывала. – «Ничего. Мне сойдёт на один раз», отвечает. «Да ты и сама, вряд ли, захочешь повторения». «Это от чего же»? спрашиваю. «А от того, что я твою задницу отдеру плёткой. Испытаешь неземное блаженство. Для разнообразия я всяких люблю. С красавиц пылинки сдувать надоело. Хочется иногда и волю себе дать. А ты что надо, мать», как же он сказал? Да. «Ди – Мэтра». «Какая ещё Ди-Мэтра»? «Да ты это. Ты». А сам жмёт к машине. «Ну, лезь, другого шанса не будет». «Какого? Плёткой меня отодрать? Нет уж. Благодарю». «Да я шучу так», – говорит, – «Не пожалеешь». И ведь не поймёшь, что за человек.
– Чего и не пошла? – вяло спросила Гелия.
– За избиением? Ну, благодарю, у тебя и мнение обо мне!
– Да придуривается, сама же поняла.
– И что? – Ифиса ширила ярко блестевшие глаза, но понять искренность ли это или её умелая игра было невозможно. – Ты не против его дурачеств?
Ифиса была непревзойдённая актриса, и никто не знал её подлинную. Может, она и сама себя подлинную давно потеряла в бесконечной череде своих театральных и жизненных ролей. И вовсе не устраивали её мудрые и телесно-изглоданные возрастом метафизики, а очень хотелось ей молодой мужской страсти, даже и с привкусом грубой напористой силы. Чтобы она там ни болтала про душевные полёты в обнимку со скрипучими скелетами в тонкие структуры мира.
– Попробуй, если получится. Мне только лучше. Покоя больше. Я только его загулами и спасаюсь.
– Ты так можешь? Ты всё терпишь? И продолжаешь любить?
– Как же! Но ты же видишь, везде находит. Не могу я прятаться всю жизнь. Жить-то мне как-то надо.
– Он мне сказал: «Знаешь, моя бомбочка, не прячь её больше никогда. Она моя вещь, а я не люблю, когда кто-то ещё мнит себя её обладателем. Или как ты прячет и спасает. В следующий раз я исполню всё, что обещаю, буквально». Глазищи расширил, они даже почернели, а сам побелел, и ручищами меня сдавил. «Ты хоть и пышная, но мягкая, и я тебя в следующий раз сомну, как тряпичную куклу. Никто искать не будет». Я вся затряслась. Никто со мной так не обращался. Вот же тварь, думаю!
Тут она словно только что увидела Нэю и замолчала, поняв, что наговорила много лишнего. Гелия, перехватив взгляд застывшей Нэи, повела Ифису в спальню, обняв её за обширную талию. Они решили договорить без присутствия Нэи.
– Иди, шей. Ты ничего не слышала, – бросила ей Гелия через плечо. – А ты, собачья дочь, – повторила она, смеясь над Ифисой, – чего разболталась. Дура, что ли? Напугала её. Видишь, девочка в лице изменилась? Насмотрится нашей жизни и уйдёт отсюда.
– Правильно, Нэя, уходи, пока не поздно. Выходи замуж и шей себе. Здесь нет нормальных отношений.
Нэя, притихнув, стояла у вешалки со своей снятой пелериной в руках, сшитой в дополнение к платью. Они, словно очнувшись, переглянулись и ушли. Оторопевшая Нэя повесила пелерину на вешалку. Но войти в гостиную за дверь-витраж она не успела. Раздался мелодичный звонок в дверь.
– Открой! – крикнула Гелия из спальни, – уборщица должна прийти, – и она наглухо закрыла дверь спальной, чтобы Нэя не услышала их дальнейшую беседу. О ком рассказывала Ифиса? Ясно, что о муже Гелии. Нэя открыла дверь и отшатнулась.
Он возник в тот самый момент, когда она раздумывала о нём. Высокий человек вошёл в прихожую и встал почти впритык к ней. Замерев, онемев, она не сделала и шага назад. Только со страхом подняла глаза, ожидая нечто вроде взрыва над своей головой и рыкоподобного ругательства, вроде той самой «собачьей дочери», а также вторую версию человека из парка. Бежать было некуда, как это произошло в сыром диком парке.
Бродяга с пляжа, он же акробат из Сада Свиданий! Так выходит, никакой он не бродяга, не акробат! Да и с чего Эля, а потом и Реги-Мон решили, что возникший из темноты зарослей странный парень был акробатом? Из-за смешной одежды или из-за фокусов с браслетом? Или из-за бесстрашия и силы, с которой он отшвырнул одного из друзей Реги-Мона – бравого солдата? Тот полез на него первым, а сам акробат буквально сиял доброй улыбкой и приветливым взором.
Блеск тех же самых призывающих и радостных глаз на миг сделал её слепой. Головокружительное ощущение от падающих незримых ширм где-то в глубине также незримого, но существующего пространства души, охватил Нэю. Раздался грохот, но не ширм, конечно, а от падения со своей подставки лёгкой вешалки – палки с крючками для просушки уличной одежды. Нэя и уронила, попятившись. Он засмеялся так же радостно, поднимая вешалку. Теперь у него уже на свету проявились и черты чёткого лица, и всё остальное зримое и реальное существование.
– Вы к кому? – спросила она глупо, опять пятясь и имея шанс сшибить вешалку повторно.
– К тебе, наверно, – ответил он, всё ещё смеясь. – Надеюсь, что на свету я не такой страшный, каким показался тебе вечером в Саду Свиданий… Разве не этот браслет ты потеряла? – и он опять протянул ей тот самый браслет, который и предлагал в Саду Свиданий. На свету кристаллы оказались нежно-сиреневыми, а вовсе не синими, как показалось при вечернем свете. И всё же они были другие. Крупнее и светлее тех, что и были возвращены Чапосом. Она не взяла драгоценность, а он сам сунул украшение в карман её пелерины, висящей на вешалке в прихожей.
Если бы Нэя верила своим глазам и ушам, жадно впитывающим волшебный голос, уже ей и знакомый, то всё то, о чём говорили Ифиса и Чапос в парке это заговор против неё. И против него тоже. Но Нэя не верила, стоя в полутёмной прихожей. Её утягивала сила, вырвавшаяся из открытой двери, закручивала в себя и тащила в открывшееся измерение, где не было места ни Ифисе, ни умалишённому мутанту с его бредом о демонах, ни Гелии. Там были другие законы. Это было только её и его измерение, их общее, куда посторонним доступа не было со всеми их истинами и их ложью. Сколько прошло времени с того утра, когда она мерила у себя в маленьком тесном жилище новое синее платье? Это было уже в другой жизни. Где-то далеко, давно…
Лёгкой бабочкой она впорхнула в его душу
Где-то далеко, давно уже было настолько похожее… Свет в прихожую падал из внешнего холла, из того вымытого окна, ведь он так и не закрыл дверь. И Нэя, стоявшая в освещённом квадрате и приоткрывшая полудетские ещё губы, казалась излучающей свет из себя самой. Он тоже замер, забыв, зачем и пришёл, к кому? Но точно не к Гелии. Ведь это за ней он бежал по лестнице, но не решился войти сразу, потому что по-мальчишески запрыгало в грудной клетке сердце. Он долго стоял, удивляясь эффекту зелёного окна, делавшего мир за ним земным, листву зелёной как в том подмосковном майском лесу…
Мрачный и страстный бандит своими исповедями совершил странное колдовство над ним. Девочка-бабочка, хотя и искомая, милая и розовощёкая стала острой необходимостью, причём внезапно, будто открыв душу для вмещения в себя излияний Чапоса, он и присвоил их все себе. Они стали его частью тоже, и нельзя было уже ничего с этим поделать. Знай Чапос об этом, он зашил бы свои пластилиновые губы суровой ниткой, но и его молчание ничего бы уже не изменило. Разве что отношение было бы более поверхностным. Подобная девушка и не могла принадлежать человекообразному недоразумению, нелепому даже для Паралеи, и вообще-то не переполненной красивыми людьми. Он спас бы её по любому от надвигающегося ужаса стать добычей уголовного князя-самозванца. Ведь поймай местные власти Чапоса, а они следили за ним давно, девушка после его поимки и казни преступника была бы выслана за пределы обитаемой страны, в пустыни, таковы были местные законы. Но она ничего этого не знала. Родниковая душа искрилась, мерцала чистотой и прозрачностью. Хотелось прижаться к её прохладному лицу сразу же в прихожей, чтобы остыть от бега, от неожиданного волнения, казалось, оставленного навсегда в прошлом. Она наслаивалась на Ксению из прошлого и закрывала её собою почти полностью. И чтобы произошло это полностью, надо было сделать совсем немного…
Он сидел в своей машине у дома, потому что выслеживал Гелию. Он был уверен, что она выйдет разряженная для неизвестного соперника и отправится в тайные притоны. И мысли были злые, и все представления о ней низкие. Но когда вбежала, словно от кого-то убегающая «бабочка» в переливчато-синем наряде и с трогательной ленточкой, украшенной цветком, в волосах, он моментально отвлёкся от всего, и от Гелии тоже.
– Нимфея, – пробормотал он на русском языке, разглядывая её в прихожей. – Вот и опять ты вылетела мне навстречу. Ну иди же ко мне… – И в этот миг, и так некстати, как было бы и хорошо уйди она, куда и хотела, вошла Гелия. Причёска – нелепая башня, но у них это считалось шиком в их мире, блестела от камней. Ещё бы и перья воткнула, и полный привет из джунглей! У девочки-бабочки волосы были подняты в милый хвостик на макушке, оголяя её нежную шейку. Сколько вкуса и простоты было у этого милого существа. В отличие от испортившейся так быстро Гелии, перенявшей от местных самое ненужное, смешное и порочное.
Лицо Гелии дрогнуло, изменилось и опрокинулось от неожиданности, и всё выдало, успело это сделать, прежде чем она напялила на себя свою злокачественно-волшебную, правдоподобную, завораживающую маску счастья.
«Вот же инопланетный хамелеон»! – разозлился он и сказал вслух довольно апатично, – Я давно бы и узнал, для кого ты сооружаешь свои башни со звёздами на лживой голове, если бы сильное стремление к тому имел. Да противно мне тебя выслеживать как дичь какую. Себя ронять ещё глубже, до самого уж склизкого дна. Гуляй! Поскольку мне мало что и надо от тебя.
– А? – Гелия уже обвивала прохладными руками, как будто тряпочкой атласной проводила по совершенно голым плечам, а он был в грубой одежде местного изготовления. И, как всегда, при подобном её воздействии, он прилипал к ней как насекомое к клейкой ловушке. Возможно, она и видела его насквозь, так это иногда казалось. И теперь она прогоняла прочь само видение райской «бабочки» из него, где оно удобно и уже доверчиво устраивалось. А Гелия желала, чтобы оно улетучилось вместе с самой возможностью простого человеческого счастья для того, кто был её дойным скотом. И чтобы отлипнуть от той, кто непонятно кем была, кроме одного вполне внятного понимания, что она его собственное и им заслуженное несчастье, с определённым усилием он перевёл глаза на Нэю. Трогательная, удивительная девушка забилась в угол и будто сложила свои сверкающие крылышки, растерянно глядя синими глазами. И синий бант-ободок в волосах, будто испугавшись всей ситуации, съехал куда-то вбок. Он продолжал обнимать Гелию, не сводя взгляда с Нэи и ненавидя Гелию. Всю радость сдунуло в никуда, как от сквозняка, возникшего от того, что дверь осталась открытой. Наконец она с грохотом захлопнулась сама по себе, и Гелия вместе с девушкой вздрогнули одновременно…
Уже в машине Гелия нежно курлыкала, мягко укоряла в том, что он нарушает договор и не даёт ей свободы, как обещал в минуты примирения, что ревнует к фантомам своего воспалённого воображения. Его отчуждённое лицо она приняла за проявление ревности, но как мало он сейчас думал о Гелии.
– Вылезай! – он толкнул Гелию, решив найти Нэю, так быстро упорхнувшую вглубь улиц. – Я тут вспомнил кое о чём. Иди домой. Потом приеду. Давай! Пока не передумал!
И Гелия радостно выскочила, не дожидаясь того, что он передумает.
Два ловца на одну нимфалиду
Колеся вдоль одной из улиц, не зная на что и надеясь, он вдруг заметил её мелькнувшее платье того насыщенного синего цвета, каким бывает земное небо средних русских широт солнечным полднем в конце февраля, в предчувствии близкой весны. Но она быстро скрылась в розовеющей глуши старого парка. Рудольф вышел из машины. Туда не было дороги на машине, только пешеходные тропы, и он вылез, затоптавшись в нерешительности, идти или нет? У притулившейся к обочине серой невзрачной машинки он увидел Чапоса. Тот тоже явно имел намерение двинуть вглубь густого, но уже засыхающего лесопарка. Очевидно, земляные работы и рытье глубокого промышленного котлована где-то в глубине этого островка джунглей в столице нарушили движение подпочвенных вод и питание корневой разветвлённой системы. Они столкнулись не нос к носу, ибо Чапос был много ниже, а плечом к носу.
– И куда устремился? – спросил он зло у виновника, сорвавшего возможность полной аналогии тому, что происходило некогда на Земле и обещало повторение. Девушка, старый парк-лес, погоня… До поляны бы, конечно, не дошло, но… Гелия тоже обещала повторение, которого не произошло. А с этой?
Чапос дёрнул бычьей шеей, короткой, но мощнейшей, как будто в усилии сделать вдох, как будто у него случился спазм дыхания. Бурная непонятная реакция поразила Рудольфа озарением, что дракон караулит свою жертву, зная её маршруты, её тропы. Что он замыслил её похитить и опередить самого Рудольфа, чтобы немедленно использовать для своей зверской надобности. Как цинично он откровенничал по поводу той розовокудрой девчушки, про трусишки и прочее… Грязная тварь и насильник, он привык калечить свои жертвы и только актёрствовал, пребывая в подпитии, рассуждая о своём благородстве в отношении девушек, которыми торговал. Ясно было, что Чапос не ожидал его встретить.
– Да я, господин Руд Ольф, её охраняю. Вы же сами просили. А там заросший парк, народ редко ходит. Она любит тут ходить. Вот я… – и он умолк.
– А ну в глаза смотри!
Чапа поднял упёртый и угрюмый взгляд человека, в котором нет и капли страха. В глубине глаз стыла тоска упущенного возможного хапка прелестной девушки, уже обречённого желания. Хотя, как и знать. Он мог замыслить нечто хитроумное и на случай провала.
– Понимаешь ведь, чем тебе грозит твоя самодеятельность? – Рудольф испытывал такое же сожаление об утраченной минуте – вот бы чуть-чуть пораньше! В этом смысле он с Чапосом пребывал в синхронном чувстве, и это не только злило, но и унижало, словно бы уравнивало его бегство за Нэей с помыслом о том же гнусного бандита. Всё пошло как-то не так. То Гелия возникла, которая всегда где-то отсутствует, если он приходит, а тут торчала как нарочно. То этот нарисовался – не сотрёшь!
– Сегодня привези её ко мне на ту квартиру, знаешь где, – сказал он свирепо, – ты ведь знаешь её адрес? Знаешь. Вытащи любым обманом и привези! Сегодня! – и он пронзал страдающие и загнанные глаза монстра своими, подавляя его, как более низшее существо, вроде опасной и большой, но зверюги.
– Не стоит вам так торопиться, – произнёс подавленный, но явно не смирившийся Чапос. – Вы можете отвратить её от себя. Испугать. Девушка тонка и нежна. Найдите другие возможности для сближения. Она же дружит с вашей женой. Можно всё оформить под случайную встречу. Так умнее и достойнее. Она, хотя и обедневшая, но аристократка. Она не простит унижения, если её схватят как дичь и доставят на недостойное пиршество. Она примет только любовь. Но я … – Чапос замолчал, обдумывая, стоит ли и говорить.
– Давай, давай, психолог, – и он достал бумажник, – выкладывай. – Рудольф знал, как неодолимо действует на него вид денег. Чапос жадно следил за его руками, перестав говорить. Сколько же примитивных благоприобретённых рефлексов было в этом человеке, и это несмотря на то, что он обещал ему же отдать за Нэю всё, и свою какую-то навозную усадьбу в придачу. Вернее, худо приобретённых рефлексов, поскольку назвать подобное благом как-то несуразно даже. И Рудольф засмеялся мысли о том, чтобы ему самому стать местным землевладельцем, как предлагал это Чапос, не понимая того, что целая страна в их, земного десанта, обладании, но обладании совсем другого свойства. А этот навозный жук предлагает звёздному человеку стать обладателем своей червивой тесной норы.
– Чего ты любишь больше, деньги или девушек?
– Несравнимые явления, вроде бы. Живая девушка и дензнак.
– Но ты же их продаёшь? Здесь же всё имеет свой эквивалент в этом. – Рудольф сунул к его носу деньги.
– Всё, кроме неё – Дарующей Любовь. Она не имеет денежного эквивалента. За неё я отдал бы всё. И это не оборот речи, а правда.
При этом деньги завораживали Чапоса, и он голодной псиной тянул к ним шершавый нос, не имея сил одолеть притяжения к запаху новеньких денег, только что выданных Рудольфу на поверхности «ЗОНТа», как служащему в ЦЭССЭИ. Нет, денег Рудольф не рисовал, не имел на то полномочий, деньги были их местные и подлинные. Хотя и не стоило ни малейшего труда их воспроизвести в подземном городе даже при помощи простейшего принтера, но это были бы уже фальшивые деньги. Пусть и не отличимые от местных ничем, кроме лучшего качества. На это имелся запрет свыше из-за соображений уже чисто нравственного порядка. Возможно, в крайних случаях, связанных с интересами земной миссии, так и делали, но в сугубо личных целях нет.
– Ты без денег тут завтра же попадёшь в тюрьму и останешься без своей тупой, всё же, головы. Ты преступник. И рано или поздно тебя казнят. Если этого не сделают ваши власти, сделаю я рано или поздно. Потому что ты опасен, ты тёмен, ты лжив. Зачем ты открыл мне свою тайну о Нэе? Может, я и забыл бы о ней завтра же? Но ты меня разжёг, как сухой хворост. Зачем?
– Я думал, что вам всё равно кто. Хотел упросить. Надеялся на ваше великодушие.
– А его нет?
– Нет. Его вообще нет. Это выдумка философов. Они много чего придумали на радость тем, кто обманывает людей. Есть только толкотня за жизненные ресурсы. И те, кто ухватит больше, как же и радуются наличию дураков, уступивших без боя.
– Ага, сам не веришь, а от других ждёшь? Великодушия? Но что же делать. Смирись.
– Я буду ждать своей очереди.
– Не думаю, что твоя очередь настанет. Я буду любить её долго. Твоей жизни может и не хватить на ожидание.
– Но… если разлюбите? Куда тогда денете?
– Замурую у себя, я же демон, ты же так считаешь? В нишу прозрачную поставлю, предварительно заморозив.
Неся эту чушь, он развлекался над смятением местного человека. Но Чапа ему верил. Считая демонов способными на самые античеловеческие поступки. В работорговце, как и в мире вокруг, причудливо были перемешаны несовместимые друг с другом качества. Некто приготовил планету Паралею, как живописнейший кусочек искристого Рая, разукрасил в цвета детства и радости, дал мягкий климат и отсутствие глобальных катаклизмов, страшных смертоносных вирусов. Нет, инфекции были, но опасных всеохватывающих пандемий – нет. Она была как кому-то предназначенная колыбель для счастливейшего произрастания без болезней и горестей, но которую заселили мерзкие нечестивцы, скинув доверчивых людей-детей в беды и войны, чем и уничтожили наполовину её в прошлом. И она жила теперь вся в шрамах и следах былых ожогов, в лохмотьях былых красочных одежд, с покалеченной психикой населения – своей живой душой, своими мыслящими нейронами, с оборванными связями между ними, и перепутавших от этого явь и бред местами.
Чапос – мечтатель, осознавший всю тщету мечты
Рудольфу стало скучно, и пугать Чапоса расхотелось.
– Сделайте так, чтобы встреча вышла как дар судьбы. Придумайте ей историю, красивую и обманную, но так нужную девушкам. Она доверчива, потому что добра, – сказал этот убийца смиренно, как смиреннейший из людей. Почему? – Вы не можете ей не понравиться. А я? – он зашевелил своими пластилиновыми губами, – я уже нет. Зря и мечтал. Наваждение нашло. Но она податлива на внушение, если бы не вы, я сумел бы внушить ей любовь. Мне это дано, – признался он. – Ни одну девушку не брал я силой. Они сами все любили меня, если я хотел. Даже если пугались вначале.
– Да ты как Эзоп, – усмехнулся Рудольф.
– Кто это? – спросил Чапос заинтересованно.
– Однажды большой зверь, вроде тех кошачьих, что водятся в глубинных джунглях, огромный и свирепый, похожий на тебя, с горящим страшным и диким взором пришёл на водопой. И увидела его миниатюрная и гибкая самка из этой же породы. Она в ужасе застыла от его кошмарного вида. Да и пасть, представь себе, как котел с зубами – ножами. Она закрылась лапками, но следит. «Он ужасен», – сказала. А у него в яростных глазищах зажглось восхищение ею, смирение перед ней. Она убежала в панике. Во второй же раз, увидев его опять, она подумала уже иначе: – «А он и ничего»!– и стала жадно ловить его восхищение собой. Ну, а в третий раз, сам понимаешь, что.
– Что? Он её съел?
– Съел? Да ты туп, если не понял. Конечно, Эзоп имел в виду себя. Он был уродлив. Но гениален. Благороден, чего не скажешь о тебе. И его полюбила прекрасная женщина –аристократка, как у вас тут, тогда тоже были сословия неравных друг другу людей.
Чапос глядел ему в рот, уловив некую несообразность его речи.
– «Как у вас тут»? Так вы сказали. «Тогда были сословия», а теперь разве нет этого неравенства? Когда же было это «тогда»? Или у вас нет неравенства там, под твердью? И что же там обитают большие звери? Есть леса и водоёмы? – Видя, что вызвал замешательство своими вопросами, Чапос тут же принял вид туповатого простака. Рудольф поражался себе – утрате контроля за собственными словами. Но подобное происходило всё чаще по мере его привыкания к бандиту.
– Вы плохо знаете женщин, – усмехнулся Чапос, – у них большие проблемы по части этики.
– То есть?
– Они часто любят мерзавцев. И даже чаще, чем этих ваших благородных и гениальных. Если бы он был мерзавцем, то это уже ничего не значило для неё. Они любят только себя, женщины. И самка полюбила не его, а своё прекрасное отражение в его глазах. И она приходила любоваться на своё, изменённое и вознесённое им, но своё отражение. Снова и снова. И его существо уже мало что и значило для неё. По-настоящему они любят лишь своих детей, ибо они выходят из их утробы, они их часть, построенная из их же тела. Женщина полностью строит ребёнка из своего биологического материала, а что даёт отец? Чертёж, который она всё равно меняет на своё усмотрение. Но весь секрет в том и состоит, что восхищение должно быть сильным и подлинным. Его не сыграешь для умной женщины, а для дур чего и стараться. У слабого все проявления души слабые. А женщины они подсаживаются на силу, они ею питаются, как энергией светила растительный мир. И требуют ещё и ещё и чахнут, когда её лишаются. Эта сила входит в их обмен веществ, на клеточном и мозговом уровне. Вот как это происходит. Но разве у силы есть нравственное измерение? У биологической? У стихийной?
– Судишь по своей низости?
– Если бы у меня было время, если бы вы не опередили, никакая ваша мощь не вырвала бы эту девушку из моих объятий. – Чапос фанатично горел глазами, как тот лев из басни. – Я и в первый-то раз подцепил её на свой крючок. Она вся трепетала и не убегала, как хотела вначале. Жадно ловила моё восхищение собою. И я бы заставил её полюбить себя. И не просто полюбить, а вил бы из неё шнурки, любой узор. Но с ней я бы так не стал. Я полюбил по -настоящему. Женщина любит силу, а не красоту или доброту и благородство. Это может быть, может и не быть. Как дополнение. Хорошо, когда есть.
– Разошелся, Эжопус местный. Чего книги не пишешь?
– Придёт время, ещё и напишу.
– Да никогда оно у тебя не придёт! И не полюбит тебя никогда такая девушка как Нэя! Храни уж свои плоды, пугало, но на хозяйское добро пасть не разевай. Может, из тебя и вышел бы толк, но ты же гнуснейшим ремеслом промышляешь, и ничего тебе за это твой Надмирный Свет и его бесстыжая жена без штанов не дадут. Рано или чуть позже ты свернёшь себе шею в тёмной подворотне. Это закономерность для такого, как ты.
– А для такого, как вы?
– Такой как я вашим божествам не подчиняется. Не они меня сотворили, не им и спрашивать. У нас свои Демиурги. А пред ними я вёл себя прилично. Ясно? И не мечтай затевать с Нэей свой брачный танец. Я её уже видел. Зрак льва уловил милую щебетунью. Она уже почти моя. Не ожидал такой стремительности? Она как спелый плод свалилась мне в руки, едва я их подставил. А ты? Представляю, сколько ты ей плёл, наверное, и губы-то натёр, скрипя ими. – Рудольф засмеялся, совсем дружески пихнув его.
Чапос упал бы, но помешала машина, о которую он стукнулся спиной. Удар был сильным умышленно, хотя и игривым. Машина сотряслась от удара его тяжкого тела. Чапос стал каким-то серым от охватившего его, но с усилием подавляемого гнева. Губы из сливово – фиолетовых стали, как та же слива, но покрытая серой плесенью. Его кулаки, подобные булыжникам, сжались. Рудольф с любопытством ждал его удара. Но Чапос стукнул одним булыжником кулака о другой и скрипнул не то зубами, не то подавил стон, который сглотнул в себя. Игра становилась опасной, но этим и привлекала. Рудольфу захотелось честной схватки, чтобы проверить собственные силы, применить хоть один из ловких, но не опасных для здоровья соперника приёмов. Только Чапос не верил в честность в принципе и на схватку не шёл. Считал, что Рудольф обязательно применит свою «демоническую» в представлении Чапоса силу, и одолеть его невозможно, пусть сильному, но обычному человеку.
– Оборотень подземный! – тихо, но явственно сказал Чапос.
Без всякой мести, но продолжая игру, провоцируя его дальше, Рудольф вышиб ногой в тяжёлом ботинке стекло в его ворованной машине, сбоку. А других машин, кроме отобранных или украденных, у Чапоса никогда и не было. Он и нужным не считал тратиться на то, что можно взять задаром, устрашая слабаков или зависимых людей. Стекло с сухим треском посыпалось в его салон и пошло трещинами там, где уцелело. Ожидая ответной реакции, «космический воин» весело воззрился на несчастного местного дикаря, возомнившего себя Эзопом. Лже «Эзоп» усмехнулся, но пыл его угас. Зверь прекрасно владел собой.
– Да мне не жалко. Я и такую, как ваша машинка, могу себе приобрести. Но зачем мне? Вся эта аристократическая атрибутика мне, мутанту, не пристала. Я же понимаю. Я беру иным. И вы никогда не вкусите тех ласк, какие имею я от достойнейших женщин страны, вам недоступных. И девушку я себе найду, не хуже этой глупой «бабочки». А после вас и не возьму. Брезгую. Вы ей душу в клочья порвёте. Она погаснет. Я же потухших не люблю. Я-то женщин не мучаю, в отличие от тех, кто ими пользуется. И Нэю мне жалко. Не хотелось бы, чтобы ей досталась печальная участь её матери.
– Ты-то разве не мучитель, упаковщик юных тел в гнилые ёмкости разврата? И какая участь была у матери девочки? Знаешь разве?
– Её убили. Нэя росла сиротой.
– Кто убил?
Чапос смотрел ему в глаза пристально и без всякой уже придавленности.
– Думаю, что по вашей вине тоже. Она пропала после посещения тоннелей, а обнаружили её в пригороде убитой и закопанной у кромки сельхозугодий.
– Что?!
Затаившийся зверь-соперник или трус?
Они долго молчали. Рудольф взял его за шиворот тёмной рубашки, сжав воротник в горсть и придушив могучую шею работорговца. Убить Чапоса ему вовсе не хотелось, как не хотелось этого никогда. Не хотелось убивать и подлинных врагов в горах, но приходилось, а в случае с Чапосом это было бы благом для Паралеи и для всех его возможных, уже приговорённых им к бесчеловечному будущему, жертв. Хотелось его чисто мужского и понятного в ситуации унижения сопротивления, но Чапос стал глиняным и покорным любому возможному последующему действию. А если бы это действие привело его к гибели?
– Сопротивляйся же, каннибал! – глухо прошипел он ему в лицо, как будто его самого душили, а не он душил. И ярость вызывалась подлой смиренностью Чапоса перед загадочным фактором, а не только им персонально, как носителем конкретной превосходящей силы. Рудольф хорошо знал, как жесток и безжалостен злодей к тем, кто уступал хоть в чём-либо или просто был зависим и беспомощен. В отношении более сильных Чапос всегда мог применить любой подлый и коварный приём, как, например, удар ядовитым ножом в спину. Тут же он явно нечто прозревал, – о скрытой и опасной для себя мощи, где-то запрятанной и способной всюду его достать в случае чего. Ведь об этом он всегда и намекал Рудольфу, не скрывая, что давно его, пусть и частично, а расшифровал. Неожиданно затошнило при виде густой слюны, ползущей из толстых губ обвисшего багровеющего Чапоса, и Рудольф отпустил его и даже придержал, чтобы тот пришёл в себя. Игра уже не была весёлой, она стала отвратительной, как и сам процесс общения с этим выползнем из уголовного мрака. Неужели он готов был умереть, подавленный своей рабской психикой? Поведение повелителя местных трущоб лишний раз подтверждало, что преступник всегда худший из рабов – раб собственных самых низменных инстинктов и нечеловеческих устремлений всегда и только к наживе. Человекообразный клоп, раздувшийся от чужой крови, паразит, утративший все качества человека разумного. Если реинкарнация посмертная реальность в Мироздании и закон Возмездия, то такие вот, как Чапос, и воплощаются в последующей жизни в склизких гадов ползучих. Соответствующим им информационно и организационно.
