Валерий Борисов
Децимация
– Прошка помер!
Толпа растерянно обернулась на их крики. Один из охранников, стоявший раньше часовым у ворот усадьбы, бросился к убитому. Убедившись, что это действительно так, он, держа в руках винтовку, тяжелыми, медленными шагами, по-бычьи наклонив голову вперед, зловеще пошел прямо на Пыхтю. Тот, видя это, оглянулся:
– Где мой наган?
– От, – ответил селянин, стоявший за его спиной.
Пыхтя протянул руку, чтобы его взять, но дальше прозвучало:
– Погодь трохи. Поки его не получишь.
Пыхтя растерянно то смотрел на толпу, то переводил взгляд на подходившего крестьянина. Тот ткнул его штыком винтовки в грудь.
– За шо убив Прохора? Шо он тебе зробив поганого?
Пыхтя молчал, обдумывая, что ответить. Толпа притихла и уже, как недавно на Тихоцкого, враждебно смотрела на Пыхтю. Зверь напрягся. Он увидел своего укротителя, а по сути – мучителя, беззащитным и слабым, неспособным к сопротивлению.
– Так он же хотел поджечь усадьбу. Сами видели, как он с огнем…
Пыхтя не договорил. Толпа мстительно смотрела на него, и он опустил голову. Крестьянин с винтовкой произнес:
– Ты не знаешь Прошки. Он просто хотел полякать пана. А так он хозяйственный, и не стал бы жечь дом. Ты, городской, не розумиешь этого. Сам ничего не имеешь, готов грабить, а селянин наоборот – все сохраняет. За шо убив?! – заорал на него мужик.
Пыхтя молчал. Толпа зашумела, вперед выскочил крестьянин в овечьем полушубке.
– Я его еще мальцом помню! – закричал он. – Ты всегда какую-нибудь пакость делал соседям! За что тебя посадили да три года дали? Не помъятаешь? Я помню! Украл лошадь у соседа.
– Не у соседа увел! – закричал в ответ Пыхтя. – А у кулака! Он у нас пол урожая взял, нам жрать нечего было! А ты, гадина, до сих пор это помнишь!!
– Помъятаю. Вовремя тогда тебя полиция сцапала! А теперь ты, ворюга и каторжник, революцию делаешь? Всех хочешь ограбить? Как барина, который давно сказал – забирайте все. Почему землю не хочешь дать селянам, а отдаешь коммунии?
– Чтобы вы, дрянные мужичонки, жили лучше! Чтобы снова не появились мироеды, как ты, получившие землю бесплатно! Понял?
Но настроение толпы уже переменилось, и она враждебно смотрела на своего предводителя.
– К суду его! – раздались крики. – Шо он пришел и командует у нас! Сами проживем, без городской помощи! Знаем как!!
Мужик с винтовкой, слыша эти крики, заорал:
– К суду его, суду! Батюшка, будь мировым. За Прохора!
Но священник, отец Корнил, торопливо ответил:
– На все суд Божий. Разберетесь сами, а я побежал, – у меня матушка болеет, и некому ей подать лекарства и поесть.
Он сбежал с крыльца и торопливо пошел со двора. Толпа молчала, озлобленно ощупывая глазами Пыхтю. Зверь напрягся и приготовился к прыжку на своего мучителя.
– Что с ним делать? – заорал крестьянин в овечьем зипуне. – Надоть громадой его судить и немедля! Если он еще к нам приедет снова, то опять убьет кого-нибудь. У него жизнь бандитская! Он городской, и будет нас грабить, как всегда! Стрелять таких, как собак!
Мужик с винтовкой закричал:
– Стрелять в него мало. Повесить! Если бы не он, и с барином простились по-хорошему, и все живы были бы! Давай вешать! Тащите веревку! – принял он решение.
Пыхтя растерянно следил за смертельными для него приготовлениями. Потом закричал:
– Что вы хотите делать? Да вам, грязным уродам, новая власть дала землю, все дала! Меня партия послала сюда, чтобы вразумить вас к новой жизни, которая начинается сейчас! Сами ж вы не способны что-то сделать для себя, вас как малых деток надо учить, водить за ручку! Наслушались баек барина да попа, будто бы вам все упадет под ноги, без труда! Вам нужен поводырь, и наша партия им является, – ведет вас к лучшей жизни! Я вам помог, а вы меня в петлю! Дурнями были, дурнями и остались!!
Но уже через верхнюю балку на крыльце пропустили веревку и набросили петлю на шею Пыхти. Он не сопротивлялся.
– Так что, без суда будете вешать? – только и спросил он.
Мужик в зипуне закричал в ответ:
– Вот суд, как над барином! Громада согласна с ним покончить за убийство Прохора? – обратился он к крестьянам.
– Согласна! Так! – раздались недружные угрюмые голоса.
– Вот и весь суд! – радовался мужик в зипуне. – Мы и без вас таперича проживем. Земля наша. Спасибо скажешь на том свете советской власти, но законы у себя мы устанавливаем свои. Коммунии нам не треба. Правильно, мужики?!
На этот раз раздались более дружные голоса о своем согласии.
– Несите скамейку под ноги!
– Не надо, – ответил крестьянин с винтовкой. – Ты лучше помоги мне, – он худой, и так его на веревке подымем.
Мужик в зипуне с готовностью бросился к нему. Толпа с растерянно-злобным любопытством наблюдала. Зверь бросился на своего укротителя.
– Подумайте, что делаете!? – прокричал Пыхтя. – Ведь не по-божески это!..
– А ты с барином по-божески… – раздалось в ответ.
Пыхтя еще что-то хотел сказать, но веревка уже натянулась, петля удавкой перехватила шею, и его последние слова застряли в горле, закончившись удивленным хрипом, тело вытянулось, носками ног он пытался нащупать твердь, потом схватился руками за веревку, будто подтянулся, но сразу же безжизненно обвис, только глаза открывались все шире и бессмысленно-грозно глядели в толпу, застывая на морозе, открылся рот и из него вывалился набок начинающий синеть, еще недавно извергавший на недотеп-селян гневные слова, язык. Двое быстро привязывали к стойке веранды веревку, чтобы не держать мертвый груз на руках. Толпа с изумлением смотрела за происходящим, все свершилось быстро, некогда было думать и рассуждать. Зверь рвал тело своего мучителя огромными кусками, наслаждаясь своей силой и смелостью, наслаждаясь необъятной свободой, которую получил из рук повешенного. Вдруг будто леденящий ветер пробежал у всех коже. Толпа, оробев от ужаса, взглянула на холодные, выпученные глаза своего недавнего вожака и, словно приходя в себя, стала разбегаться торопливо, без крика и слов, тяжело сопя и шаркая подошвами валенок и чуней. Зверь, насытившись, осознал, что он поступил превратно и, облизнув кровавые губы, трусливо побежал в свою клетку, боязливо оглядываясь на ходу на еще теплое тело своего господина. В клетке сейчас было надежней и безопасней – прикованный и смиренный раб не вызывает сочувствия или осуждения, его не замечают, как и многих других вещей на свете. Только мужик в зипуне и крестьянин с винтовкой, недавно вешавшие Пыхтю, деловито разворачивали подводу с вещами бывшего барина, чтобы отвезти имущество к себе домой.
Иван наблюдал с ужасом, не верил своим глазам, что все это происходит наяву. Его вывел из безотчетного страшного видения тихий шепот возницы:
– Поехали, барин, отседова. Подобру-поздорову.
Он хватил вожжами застоявшихся лошадей, и те, словно понимая, что надо быстрее унестись от этого жуткого места, сразу же взяли в галоп. Иван, вжавшись в сидение, сейчас тоже хотел только одного – быстрее умчаться отсюда. Они доехали до Белокуракино, накормили и напоили лошадей, – сами не ели, – и тронулись в Старобельск.
Теперь перед глазами Ивана тянулась не романтическая степь, а унылая и мрачная. Овраги, небольшие островки дикого кустарника, едва припорошенные темно-синим снегом, распаханные приснеженные поля казались печальными и подавленными. Появились большие глыбы гранитных камней, занесенные в доисторические времена редким в этих местах ледником и неспешно разбросанные по степи. В наступающих сумерках они казались горькими пятнами в этом безграничном приволье.
Иван с возницей решили остановиться в Грабововке, – селе в верстах пятнадцати от Старобельска, на ночевку. Иван не планировал именно сегодня быть в Старобельске, рассчитывая, что переспит в имении, но события в Дувановке спутали планы. Потемну до Старобельска было опасно добираться в это смутное время, тем более в Грабововке жили родители Анны. Жил его дед. Бабушка Ивана умерла несколько лет назад. В детстве Иван почти каждое лето гостил в деревне, но как начал самостоятельную жизнь, сюда не приезжал. Сейчас ему очень хотелось увидеть позабытые, но родные лица, почувствовать тепло близких людей.
Уже стемнело, когда они въехали в село. Возница довез до указанной хаты, крытой соломой и отороченной по бокам побеленными, кривыми столбами, а сам решил переночевать у своих знакомых.
10
Иван осторожно вошел во двор, где-то рядом заливалась в лае собака, и постучал в крайнее окошко. Открылась дверь, и женский голос громко спросил:
– Хто там? – это был голос его родной тетки – сестры матери, Марфы.
– Тетя Марфа. Это я – Иван Артемов, – на всякий случай, полностью представился Иван.
– Хто? – переспросил голос, и Иван услышал, как женщина сошла с крыльца и пошла к нему. Подошла вплотную и пыталась в темноте рассмотреть пришедшего.
– Не узнала, теть Марф… я из Луганска. Племянник ваш. Иван.
Женщина тихонько ойкнула от неожиданности и, попросту обняв Ивана, поцеловала его в щеку, даже не разглядев в темноте человека, а веря, что это свой, а не чужой.
– Што ж ты стоишь? Стучишь, як не ридний… заходь!
– Да собака ж?
– Она далече от крыльца привязана. Пошли. У нас зараз свято.
Марфа завела его в сени, где дышала теплом полугодок-телка, и провела в хату.
– Ну, раздягайся. Посмотрю на тебя.
Она поднесла к его лицу керосиновую лампу.
– Правда Иван?.. Повзрослел как…
«Постарел», – подумал про себя Иван. Марфа закричала:
– Дид! Ходи сюды. Внук приихав.
Из комнаты вышел отец его матери Анны – Матвей, когда-то высокий и статный, а ныне сутулый, худой и обросший седой бородой, – его дед. Деда по отцу Иван не видел никогда и не знал, существует ли он вообще на свете. Поэтому ему было приятно видеть морщинистое, родное лицо единственного деда. Матвей сухой, жилистой рукой прижал к своей груди голову Ивана, который был ниже деда ростом, и поцеловал его почему-то в лоб.
– Раздевайся, внучек, и проходи.
Марфа, взволнованная нежданной встречей, торопливо объясняла Ивану о событии, которое должно произойти было сейчас в семье.
– Я думала, шо прийшов батюшка. Будем крестить внучку…
Только сейчас обратил Иван внимание, что в светлице стоит деревянная детская купель с закрепленными по углам свечами. Старый, почерневший от времени стол накрыт новым, расшитым красными и черными цветами рушником. На нем перед иконами Христа и Богоматери стоит толстая восковая свеча. На кухне был накрыт стол, и Иван почувствовал, что он сильно голоден.
– Вовремя не окрестили внучку, – объясняла Марфа, – хворала. А зараз хрестильня закрыта. Холодно и топить ничем. А батюшка, он добрый, решил дома окрестить. Пора, уж четвертый месяц пошел…
Вышла из комнаты дочь Марфы – Ульяна, рано располневшая молодуха в простом ситцевом платье и накинутой на плечи шали. На руках у нее был ребенок. Иван поздоровался с двоюродной сестрой, уже не целуясь. Надо было посмотреть на ребенка, хотя Иван с большим удовольствием сел бы за праздничный стол.
– Девочка? – почему-то неопределенно спросил Иван, будто не слышал ранее объяснений тетки. – А мы даже и не знали, что у вас прибавление… как назвали?
– Катерина. Но как батюшка скажет, – голос Ульяны звучал спокойно и ровно. Она крепко прижимала к груди ребенка, который спал. – Спит. Пойду, положу пока на кровать.
И она ушла с ребенком в маленькую комнатку, где вместо дверей висела занавеска.
Марфа была младшей сестрой Анны. Ее муж Степан жил в приймах. Так называли тех мужиков, которые приходили жить в дом жены, а не наоборот – приводили жену в дом своих родителей. У них долго не было детей, только одна Уля, появившаяся на свет, когда им было за тридцать. Муж Ульяны, – тоже Иван, пошел по стопам тестя в приймы. Как будто в этом доме установилась такая, не совсем приятная в глазах других, традиция.
Грабововку основали во времена Екатерины Великой беглые крестьяне с Правобережной Украины, спасавшиеся от польской шляхты. Было в то время государство спеси и беспечности, под названием Речь Посполитая, которое доживало последние годы своего, вроде бы независимого, существования. Россия отвоевала так называемое Дикое Поле у врагов, и заселяла эти земли русскими крестьянами-крепостными из других губерний. Сначала было разрешено селиться в этих местах украинцам, которые бежали от польского крепостнического гнета, но потом запрещено. Русские помещики хотели взять богатые черноземы себе. Переселенцы-украинцы, переходя жить на территорию России, и занимая пустующие земли, становились свободными, а не крепостными, в отличие от русских крестьян. А это не нравилось российским крепостникам. Земля стала важным аргументом в запрещении переселения украинцев в южнорусские степи. Разрушались их села, но украинские переселенцы упорно возрождали сожженное и разоренное, и выстояли.
Так появились в этих местах украинские села с удивительными названиями – Грабововка, Дубововка, Лозововка. Рядом селились переселенцы из России, которые давали своим деревням ласковые, мирные названия – Боровое, Вишневое, Тихое… обосновались здесь старообрядцы из России – и встали села, названные в честь своих вожаков – Алексеевка, Чмыровка, Макарьино. Но старообрядцев уже давно не было, их дети и внуки постепенно стали истинно православными, только обветшалые старообрядческие церкви напоминали о прошлом здешних обитателей.
Народы все века жили дружно. Серьезных оскорблений «хохлы» и «кацапы» в отношении друг к другу не допускали. Веками вырабатывалась в степях Дикого Поля национальная терпимость. Людей ценили за деловую хватку, профессиональное умение, храбрость. А других вспоминали за лукавство, пьянство, нечестность… селились в Диком Поле сербы и хорваты с Балкан, бежавшие от турецкого ига, татары и поляки, калмыки и немцы, оседали цыгане, которым надоедала вольная кочевая жизнь, и множество других народов. Рядом с хатами слобожан, подпиравшими крыши снаружи столбами, стояли избы россиян, подслеповатые окна которых закрывались на ночь ставнями. Сложенные из песчаника низенькие сакли татар окружались каменным забориком. Из обработанного камня строились добротные здания немцев. Общим, что объединяло эти домашние очаги, было то, что они почти все были крыты соломой. Лишь у помещиков да зажиточных крестьян дома крылись черепицей или железом. Люди знали друг друга с детства, старики рассказывали о прошлом молодым, и каждый знал о другом во многих поколениях. Если дотошнее разобраться в семейных связях, то можно увидеть, что многие народы породнились или являлись друзьями с незапамятных времен. Так что общий корень всегда находился. Русские брали в жены украинок. У русских негласно считалось, что хохлушки – самые преданные жены, беззаветно любят детей, что они самые хозяйственные и никогда не дадут разориться родному очагу, и вдобавок могут работать с утра до утра. Российские женихи ценились за удаль и бескорыстие, честность и упорство в работе, привязанности к семье и терпеливость. Часто бывало и так – когда жена-хохлушка заводилась на своего мужа-кацапа и пилила его долго и смачно, а он лишь молча кряхтел, зная, что сердце у дружины отходчивое. Но все свары проходили, и дружно тянули нелегкую селянскую лямку русско-украинские и другие смешанные семьи.
Бывало и так, что проходившее через степные села на запад, а потом обратно, донские казаки, – то ли воевать с турецкими басурманами, то ли еще с кем-то, а может, просто охранять закатные рубежи России, приглядывали себе миловидную крепкую деваху. Потом приезжали со сватами и, выпив с отцом и его родней забористой горилки, отыграв свадьбу, а иногда и без нее, увозили малороссийку к себе на Дон. Царь, вроде бы освободивший крестьян от панов, но не давший им земли, поставил здешних девчат в невыгодное положение. Земли всегда мало, и бабам она не полагалась. И вот невесты вынуждены были уходить в города, если во время не подворачивался местный жених. А в города шли работяги из Расеи, – так и там смешивался народ. Совместная жизнь разных народов, населявших этот край, отражалась в их обычаях и повседневной жизни. И одежда была одинаковой, и орудия для запашки и уборки урожая. В праздники, на свадьбах пелись искрометно-веселые и тоскливо-грустные украинские песни, и раздольно-задумчивые, как бескрайняя Россия песни русские. Во всю широкую деревенскую улицу, которая вдруг становилась маленькой, лихие танцоры вскидывали под самые стрехи крыш кто босые ноги, а кто в черевичках, неслись в озорном гопаке, безрассудной камаринской, шаловливой барыне… девчата, в ярких, подвязанных под подбородком хустках, вели медленные, величавые хороводы, лукаво стреляя острыми глазами на хлопцев. И как было парубкам устоять перед тем, чтобы не ворваться в хоровод и не ущипнуть какую-нибудь, желательно свою симпатию, за тугое бедро, а тем паче – за крепкую пышную грудь, ведь и песни располагали к этому.
О, оре Семен, оре та чорными волами,
Його жинка Катеринка гуляе с москалями.
Или:
Стеньку Разина прельстила, к себе в гости заманила,
За убран стол посадила, пивом-медом угостила,
И допьяна напоила, на кровать спать положила.
А под москалем подразумевались солдаты, проходившие на юг для войны с турками.
Да и язык изменился у этих людей. Украинцы употребляли в разговоре русские слова, а русские – украинские. Филологи из России отмечали, что это нерусский язык, а приезжавшие западные украинцы, что жили поближе к Европе, недовольно морщились – это не украинский язык, и называли его презрительно: суржиком. А люди жили, пахали землю, делились радостью и горечью и не задумывались – кто они. Селяне, да и селяне. Какой еще разговор может быть, когда кругом все такие – корни где-то далеко остались, а ветви раскинулись широко, а листья на них – все одинаковы. Кто мы? Чи украинцы, а может – русские? Малороссы, может? А может, просто народ, с весны до осени не поднимающий очи от земли, а зимой набирающий силу для новой тяжкой крестьянской работы…
Так жили и в Грабововке. Дед Матвей хотя и жил в своей хате, но хозяином уже не был. Жена умерла перед войной, и он ждал своей смерти и открыто об этом говорил домашним и сельчанам. Зять Степан заправлял хозяйством, но, как дед видел – неумело, суетно, а в конечном счете – лениво. Хатка была мала, и дед Матвей летом и зимой, после смерти старой, жил в летней мазанке, где готовили пойло и кашу коровам и свиньям. В хозяйстве были две коровы, бычок, подрастала телка, три свиньи да овцы с баранами, чтобы был кожушок на зиму.
Дед Матвей расспрашивал внука о жизни в городе, дочке и всех остальных внуках. Радовался за Ивана, что у него хорошо идут дела, переживал за Аркадия, что он о себе мало весточек дает, огорчился за Сергея, что не уберег себя на фронте.
Вскоре пришел муж Ульяны Иван, с будущими кумом и кумой, а потом и Степан с батюшкой, которого он привез на взятом на время у соседа тарантасе. Степан уже был навеселе, узнал Ивана и долго жал ему руку:
– О, привет, племяш.
Батюшка поздоровался со всеми и стал надевать рясу, привезенную им в сумке. Он был молод и бородат. От родинки на щеке выше бороды тянулись жесткие волосы, ладонь была крупной с толстыми пальцами, как у трудового человека. Он разговаривал со всеми, а при необходимости с каждым в отдельности, рассказывал смешные случаи, которые случаются при крещении. Священник переставил поближе к купели керосиновую лампу и спросил родителей:
– Как нарекли новорожденную?
– Хотим Катериной назвать. Но как вы скажите.
– Хорошее имя, – одобрил батюшка. Видимо, он не так давно приехал из России и говорил на чистом русском языке. – А то иногда выдумают такое имя, особенно сейчас, в войну, какого ни в одном календаре не сыщешь. Ох, и трудно доказать, что такого имени в нашем народе нет. Пусть будет Екатериной.
Говорил он это всем, но Иван чувствовал, что это больше относится к нему, как городскому и более культурному, чем окружающие, человеку. Наконец, батюшка, удалив родителей, начал крещение. Долго читал молитву, окунал руки в купель, когда провозглашал «Господи помилуй!» и «Аминь!», и Ивану приходилось вместе со всеми креститься, вдыхая аппетитный запах еды от печки и накрытого стола. Он только думал: «Когда это кончится и быстрее бы за стол». Но обряд продолжался долго, и это злило Ивана: «Что он, не может короче?». Но батюшка был молод и проводил обряд крещения на совесть. Наконец все поцеловали крест, и орущую малютку отдали матери. Святой отец переоделся в мирское. Муж Ульяны пытался сунуть ему в руки деньги, но батюшка решительно отказался, и это не ускользнуло от острого взгляда Ивана, который чуял деньги на расстоянии. За это ему батюшка понравился и захотелось с ним поговорить, излить тягостную боль в душе, появившуюся сегодня. Священника пригласили к столу, на что тот ответил:
– Да, положено за святой обряд выпить.
Марфа проговорила, семеня словами:
– Положено. Крещение закончилось. А у нас гости. Вот, Иван, родня наша из Луганска. Он богатый сам и на богатой оженился. С нами не сравнить. Так шо, отец Александр, присаживайтесь просто, как гость.
– Что ж, просто посидеть можно. Хочу с гостем поговорить.
– Вот и побалакаете, – обрадовалась Марфа.
Все сели за тесный стол. Иван сидел на углу вместе с отцом Александром, рядом – дед. Стол был накрыт небогато, но сытно: жареные куры, вареная свинина с картошкой, соленые огурцы и другая нехитрая крестьянская снедь. Степан открыл бутылку государственной водки и аккуратно налил в стаканы. Иван чувствовал страшный голод, который сейчас дошел до резей в желудке. Подняли стаканы, чокнулись и выпили. Батюшка, уже как гость, а не священник, несколькими большими глотками опорожнил стакан. Иван был небольшим любителем выпивки, тем более такими порциями, отпил около половины и набросился на картошку с мясом, вперемежку с хрустящим огурчиком. Но не тут-то было ему поесть. Дядя Степан загудел:
– Ванюша, не по-христиански, допей до дна. Хрещеницу забижаешь.
Другие, как показалось Ивану, осуждающе посмотрели на него, и, мысленно махнув на все рукой, он допил стакан до дна. Немного погодя ему стало веселей и показалось, что в комнате светлей. Он быстро ел, слабо прожевывая пищу, глотая мясо целыми кусками, но зато с удовлетворением чувствовал, как насыщается его желудок. Постепенно перешли к разговорам. Отца Александра, по всему видно, интересовал гость из города, и он спросил Ивана:
– В Луганске, небось, уже полностью правит новая власть?
– Непонятно еще, кто у нас хозяин, но новая власть командует, декреты издает. А народ как жил, так и живет.
– Говорят, что она не больно жалует прежних хозяев?
– Да, кричат, что теперь хозяева рабочие и крестьяне, зовут все забрать у буржуев, но рабочие не сильно хотят брать у хозяев их заводы.
– Я читал и слышал, что все-таки берут они у хозяев их имущество, заселяют квартиры хорошие, а тех выбрасывают на улицу. Правда?
– Не совсем. Но есть и такое. Но делают это те бездельники, пьяницы, которые никогда раньше по-хорошему не работали, а шлялись по улицам и кричали громче других, что им плохо живется. Вот из них создали дружины красной гвардии, ходят пугают хозяев, иногда грабят, но по нынешним временам это можно считать нормой. Те рабочие, которые по-настоящему работают, не сильно идут в такие отряды. Скоро вся эта дрянь схлынет, и будем жить по-прежнему. А с теми, кто сейчас бегает и размахивает винтовкой, рассчитаются сполна. Это временная смута. Так считает мой тесть.
Ошибался Иван с тестем. Это была не смута, а руководимый неизвестными людьми, о которых, может, никогда и не узнают россияне, революционный процесс. Отец Александр внимательно слушал, устремив на Ивана умные, серо-голубые глаза, не перебивал его, откладывая в своем уме мирскую жизнь людей. Но вмешался Степан, который заметно охмелел и был готов к «умному» разговору.
– Не, племяш, извиняй меня, но ты как буржуй балакаешь. Их, как и наших мироедов, люд скоро изведет на нет.
– За что? – удивился Иван. Он до сих считал себя работягой и не мог понять сути происходящих событий, считая все временным явлением.
– Сам знаешь! На нашем горбу ездили всю жизнь, теперь закругляйтесь. Будете вкалывать как и все мы. Понял?
– Но я ж тоже работаю! Не сижу без дела и летом, и зимой. Вот ты, дядя, сейчас зимой отдыхаешь, а я…
– Ты работаешь по-пански, – перебил его Степан. – А будешь работать, как селянин или рабочий. Зараз все равны. Понял? Я тоже стал хозяином. Мне землю выделили… знаешь, сколько? – торжествующе посмотрев на Ивана и выдержав паузу, сам же ответил: – Почти пятнадцать десятин. Лично отмерял. Теперь заведу хозяйство, в довольствии жить будем.
– Ты, дядь, хочешь стать хозяином, а нам этого не разрешаешь, – с обидой произнес Иван.
Но в разговор вмешалась Марфа, прикрикнув на мужа:
– Расхвастался! Да ты ж ни до чого не прибитый. Землю попусту пустишь. Если батька, да дай Бог, зятек не примутся за землю всерьез, так и будешь ходить в дырявых чоботах. Ой, батюшка, простите. Пришли люди гулять, а он в серьезные балачки лезет.
– Ничего плохого нет. Язык един и в будни, и в праздник. Нехай балакает.
Марфа знала, за что ругала своего непутевого Степана. Был он и добр, и хорош в семье, любил выпить и погулять, но не очень любил ходить в поле и за скотиной. Поэтому-то и говорила Марфа, что вряд ли Степан со своим старанием сможет поднять землю, которая нежданно-негаданно свалилась к его ногам. Заговорил дед Матвей:
– Эх, был бы я помоложе, переорал бы не только пятнадцать десятин, а гораздо больше. Все життя мечтал о своей землице, а зараз, колы вмираты треба, далы ее окаянную! – Показалось, что даже слеза навернулась на его, выцветшие под степным палящим солнцем, глаза. – Эх, силушки бы мне… но всему свой час. Бог дае, Бог бере. Вот дал Он зараз клад селянам, – распорядиться бы им по-доброму, но полсела переведут землю в бестолочь.
Отец Александр согласно кивнул:
– Думаю, а что у нас деется в селе? С прошлого года не был. Тоже, наверное, как везде.
– А вы не местный? – поинтересовался Иван.
– Нет. Я из Тульской губернии. Мои старые тоже крестьянствуют. Отец не хотел, чтобы я был священнослужителем. Все хозяйство думал отдать мне как наследнику. У меня еще две сестры. А я больше книги читал, хозяйствовать не влекло. А отец мне все говорил: «Учись, Санька, землю понимать». А мне этого не хотелось, к другому присыхал, к святому учению.
– Так и мирское имя ваше – Александр?
– Да, Александр Митрофанович. Духовное мне оставили тоже. Перевернулся мир. Народ расейский долго был кротким и тихим. Видимо, его терпение лопнуло, раз поддался бесовскому соблазну. Все хотят быть людьми, а такое разве возможно?
Степан пьяно вмешался:
– Можно! Все отберем у куркулей, и будут они равными с нами. Так же Христос говорит, что все люди равны.
Отец Александр согласно кивнул, видимо, он не привык сразу же все опровергать или спорить, но дополнил:
– Христос говорит, что все люди перед Богом равны, а в мирской суете это пока невозможно… – и мягко продолжил: – Христос всегда призывал к миру и ненасилию над ближним, никогда не требовал проливать чужую кровь, отдал за честь людей свою. А крови на Руси, вероятно, будет много, как никогда, – все идет к этому. Раньше пили народную кровь одни изверги, – теперь будут пить другие. Свято место пустым не бывает. Не успели мы укоренить в нашем народе христово учение и его заповеди… эх, родился бы Христос на тыщу или две лет раньше, то мысли его мы бы сделали мыслями всех людей – и богатых, и бедных!
Иван удивленно слушал священника. Так откровенно не изъяснялся с ним даже тесть, которого он чтил. Такие слова мог сказать только его брат Сергей – он большевик – или голытьба, тучами тыняющаяся на юге России. Он тихо спросил, называя батюшку по-мирскому:
– Александр Митрофанович, так вы за революцию, за этих нищих, которые не умели и не хотят работать, а пограбить – хоть сейчас? У них же ничего не получится, они разорят державу, все по ветру пустят. Неужели это Божеское дело?
– Народ хочет справедливости и это главное, по-божески. Но он не понимает, что справедливость можно обрести только на небесах. На земле множество злых людей, и они никогда не допустят справедливости. Они перессорят всех людей, будут заставлять грызть глотки друг другу, как и раньше. Прежде, чем властвовать, надо изгнать из своей души грязные помыслы, а для этого одной жизни мало, чтобы стать святым и бескорыстным для народа. Вот сейчас революция – благое дело для неимущих, а уже в их души заронили зависть и зло против других. Благо, если бы мирно орали, а то просто рушат все, а созидания доброго, христианского нет. Черные дни наступают для России. Когда кончатся они – неизведанно.
Государственная водка была допита, и Степан наливал в стаканы самогон:
– Давайте, батюшка, выпьем за то, чтобы селянину было хорошо… и спасибо новой власти, что дала землю. Теперь мы истинно все равны, как того хотел Христос. Давайте за Христа и за большевиков дернем. Они провели Божеское дело.
Но отец Александр, несмотря на свою молодость и выпитое, молча отстранил стакан с самогонкой и с неодобрением посмотрел на Степана. Это увидела Марфа и снова зашумела на мужа:
– У, дурень, дорвався до горилки, як вол до калюжи! Замовкни и слухай вумных. Сам дурак и других за них почитаешь!
Но отец Александр вдруг заторопился и стал благодарить хозяев, собираясь уходить:
– Спасибо. Я ж на минуточку остался, чтобы поговорить со свежим человеком. А вот, засиделся.
Иван поддержал свою тетку и недовольно сказал Степану:
– Ты, дядя, действительно мелешь пустое. Вот знаешь, я сегодня был в Дувановке. Насмотрелся… – он стал рассказывать всем. – Сначала крестьяне поиздевались над помещиком и не дали ему по-хорошему уехать. В грязь растерли его, сына, невестку. Раненному сыну руки выкручивали, а потом их отпустили, а своего вожака повесили… прямо на крылечке. Знаете – за что? За то, что он ими, оказывается, не так руководил. А он-то большевик, из города. Добро им сделал. Землю помог взять, помещика выгнал. Где добро, где зло? Не понимаешь, Степан? Я вот тоже не понимаю.
Батюшка, приготовившийся было уходить, задержался:
– Грани между добром и злом не существует. В русском мужике они переливаются друг в друга. Сегодня больше зла – он всех поднимет на вилы и себя проткнет от злости, ничего не пожалеет. Станет больше добра – все свое отдаст, накормит, в тепле устроит, душу свою отдаст даже бесу, но не разумея этого. Потому, что не видит в то время разницы – для него все хороши и едины. Становится как бы слепым. А его слепотой пользуются нечистые люди. А он честен, наивен, – делает, что скажут. Только не буди в нем зла, тогда наш мужик лют и опасен. Не наполняй его душу злом, – он неудержим, перевернет вся и всех, горя всем принесет, а всех больше – себе, не понимая сего, и думает, что сделал добро. Но я считаю, что наш народ добр, и душа его открыта для всех, только не дай Господь, чтобы в него злоба вошла.
