Валерий Борисов
Децимация
– Мы… я уйду только вместе с вами… со всеми. Пока я могу исполнять все, что положено бойцу, а потом, когда стану ограниченней в движениях, буду сидеть дома. Ты сам понимаешь, что немцы, заняв город, не простят нас. Надо будет уходить куда-то. Я остаюсь, чтобы вместе с вами уйти.
Сергей потянулся, расправляя затекшие мускулы, и подумал: «Она права. Кого немцы и гайдамаки найдут, тому – конец». Но вслух ответил:
– Но все-таки лучше тебе уйти, спрятаться у родни, а потом переехать в другое место.
Но в ответ Эльвира отрицательно покачала головой. Вопрос был исчерпан, и Сергей это понял. От их разговора проснулся Бард, и Эльвира, подойдя к нему, что-то шепотом стала выговаривать, что было заметно по виноватому лицу мужа.
Вскоре пришел командир отряда. При свете дня Сергей рассмотрел его усталое, словно прокопченное едким дымом лицо. Он сказал, что отряд решил переменить позицию для обороны и отойти в конец Ганнибаловой площади. Решено было держать площадь под обстрелом, а не оборонять ее. Сергей обходными путями, через дворы, перешел с друзьями на новое место. Позиция не нравилась Сергею, но делать было нечего, и он решил расположиться на углу двух улиц, чтобы, в случае обхода с тыла, можно было быстрее перенести туда огонь своего пулемета.
Немцы не шли в атаку почти до полудня. Слышалась стрельба на окраинах города и ближе к Днепру. И, когда солнце подошло к зениту, появилась разведка противника с бронеавтомобилем. Выйдя из-за крайнего дома, броневик развернул свой пулемет в сторону их отряда, позиция которого была на виду у неприятеля. Скрыть ее было невозможно. За бронеавтомобилем перебегали немецкие солдаты. Видимо, в отличие от вчерашнего дня они не собирались идти в открытую атаку. Башня пулемета повернулась в их сторону и, будто наслаждаясь своей безнаказанностью, стала медленно и томительно выискивать себе жертвы. И вот жерло пулемета разразилось маленькими, горячими, но беспощадными смертями. К Сергею подполз командир, и он не услышал, а почувствовал его умоляющий шепот:
– Открывай огонь! Прошу, быстрей!
Сергей прицелился и дал очередь по резиновым колесам броневика. Пулемет броневика приостановил огонь, словно недоумевая, откуда у врага пулемет, а потом стал медленно разворачиваться в сторону Сергея. И снова грянула из-за его брони очередь, но в это время передние колеса, пробитые пулями, стали оседать, и веер пуль рассыпался по булыжникам площади далеко впереди от защищающихся. Броневик дал задний ход и стал уходить за угол, откуда вышел.
– Давай по нему! – горячо шептал на ухо Сергею командир. – Добивай его!
– Нет. Пусть уходит. Патронов мало.
Командир понимающе кивнул – из пулемета броневик не уничтожишь, и отполз. Немного погодя немецкие пехотинцы стали обстреливать их из пулеметов и винтовок, и Сергей сказал Барду:
– Будь здесь. Пойду к командиру, может, разживусь патронами.
Но далеко отойти он не смог. Единственное, на что он обратил внимание – это на доктора Файвеля, который прямо на земле, за домом, перевязывал раненных. Он удивился этому – думал, что Файвеля сегодня не будет на позициях, а он здесь, в своих очках-пенсне, с подрагивающей седой бородкой-клинышком. Начался артиллерийский обстрел. Снаряды шестидюймовки разрывались у них в тылу, метрах в ста дальше передней линии. Видимо, немцы задались целью разрушить все за ними, что могло бы служить им для дальнейшей обороны. Пришлось Сергею возвращаться. Он подполз к пулемету, за ним лежал Бард, но не стрелял, а только целился. Сейчас снаряды должны были лечь на обороняющихся, и Сергей резко оттолкнул его от пулемета и крикнул, больше обращаясь к Эльвире:
– Уходим отсюда!
Бард кинулся назад.
– Стой! – заорал на него Сергей. – Помогай переносить пулемет!
Эльвира привстала и схватилась за ствол, но Сергей резким ударом уложил ее на землю:
– Не поднимайся! Ползком!
Бард повернулся к нему и протянул зачем-то руки – то ли помочь тащить пулемет, то ли подать руки Эльвире. Но Сергей крикнул:
– Уходи с дороги!
И покатил пулемет, ползя впереди него. Он понимал, что надо было уйти раньше первого разрыва снаряда, а эти не понимали. Но куда идти? Где подвал или укрытие – он не знал. Но он знал одно – это место надо немедленно покинуть. Но было поздно. Немецкая батарея взяла их позицию в вилку. Один снаряд разорвался впереди в десяти метрах, другой позади на том же расстоянии. Взрывной волной Сергея отбросило в сторону, и он на мгновение потерял сознание. Когда пыль рассеялась, он увидел перевернутый пулемет, лежащую ничком Эльвиру и, превозмогая боль, неожиданно появившуюся во всем теле, рывком подполз к ней.
– Жива?
Она открыла глаза и кивнула.
– Ползи туда, – он показал рукой за дом. – А где Бард?
– Не знаю.
Он оглянулся вокруг и увидел неподвижно лежащего в куче щебня Барда. Он подполз к нему и перевернул на спину. Его лицо было в крови, – но это не страшно, порезы от осколков камней, но зато на груди и животе куртка промокла и набухла от крови. Сергей, не обращая внимания на обстрел, легко схватил его на руки, как ребенка, и бросился за угол дома. Эльвира, не прячась, бежала за ним.
– Где доктор Файвель? – спросил пробежавшего красногвардейца Сергей.
– Там! – неопределенно махнул тот рукой.
Доктора Файвеля нашли во дворе дома, а вернее – в балке, куда стекались раненые. Сергей, положив Барда на землю, обратился к Файвелю:
– Доктор, посмотрите этого раненого?
– Сейчас, сейчас, – картаво ответил Файвель.
Бард, застонав, открыл глаза. Эльвира вытирала его лицо от крови носовым платочком. Файвель снял с Барда куртку и осмотрел рану:
– Вам повезло, раненый. Еще бы левее – и в вашей жизни была бы поставлена точка.
Он вытащил белую холстину – бинтов уже не было – и стал перевязывать его. Эльвира поддерживала Барда и молчала. «Может, от испуга или не пришла в себя, – подумал Сергей, потом перевел взгляд на доктора. – А что ему тут надо? Заставить насильно лечить раненых на месте боя его не могли». Но ответа он не нашел и сказал, обращаясь к Эльвире:
– Оставайся с ним, а я пойду назад. Я вас найду.
И, не успела Эльвира ответить, как он исчез. Обстрел прекратился, значит – надо ждать атаки. Возле его пулемета, где он его бросил, находились командир и еще несколько бойцов. Когда Сергей подошел, командир, сморщившись, ядовито спросил:
– Что, солдатик. Как немцы прижали, деру дал?
– Нет. Раненого отнес, – и, чтобы закончить этот разговор, распорядился: – Помогите перенести пулемет. Сейчас будет жарко, как вчера.
Командир замолчал и приказал двум рабочим:
– Будьте с ним, – и, словно заглаживая свою вину, что говорил резким тоном, добавил: – Вчера он столько немцев положил. Храбрец.
И ушел.
Сергей потянул пулемет в сторону метров на пятьдесят от предыдущего места. Немцы двумя цепями выходили на площадь. Они шли вперед уверенно, стреляя на ходу стоя или с колена. Сергей заправил ленту, прицелился и, когда до первой цепи оставалось метров сто, дал по ним длинную очередь. Немцы сразу же залегли и открыли ответный огонь. Сзади наступавших заработал пулемет, видимо, с противостоящего дома. Сергей снова нажал на гашетку, пулемет рванул очередью и смолк. Из патронника выпала пустая лента. Патроны закончились. Немцы, словно поняв это, поднялись в атаку – и были они уже рядом. И тут он увидел командира отряда, который с маузером в руке выскочил из укрытия и с криком «вперед!» бросился навстречу немцам. За ним поднялись люди в рабочих фуфайках и куртках, солдатских шинелях. У многих были белые повязки на рукаве. «Раненые пошли в атаку», – подумал Сергей и приказал двум своим новым помощникам.
– Примыкайте штыки, идем в рукопашную!
Произведя два выстрела из нагана, Сергей с криком «ура!» бросился вперед. Немцы, видимо, не ожидали рукопашной, – вчера была рукопашная – откуда сегодня у этих измученных людей взялись силы. И немцы дрогнули, начав отступать, – сначала с достоинством, прицеливаясь с колена, а потом побежали. Им вслед неслась беспорядочная стрельба. Но тут, так же, как вчера поступил Сергей, немецкий пулемет стал отсекать херсонцев от немцев. Зашатался и упал, схватившись за горло, из которого горячим кипятком била кровь, командир. Падали другие бойцы, и Сергей понял, что контратака провалилась, и закричал, чтобы его как можно больше бойцов услышали:
– Назад! В окопы!
Он в злости выстрелил из револьвера в немцев, удиравших от них, и теперь, повернувшись к ним спиной, побежал в другую сторону. Оба его помощника были рядом.
– Берем пулемет и уходим! – приказал Сергей.
Последние позиции, которые назвал Сергей окопами, оставили все и собирались в балке. Молодой парень, взявший на себя командование отрядом, приказал уходить улочками к Днепру, забирать раненых и ни в коем случае не оставлять их врагу, распределить по домам к надежным людям. Сергей поспешил во двор дома, где остались раненый Бард и Эльвира. Недалеко от них, сложенные рядком, лежали убитые, и среди них Сергей увидел доктора Файвеля.
– Что, доктора убило?
– Ты только ушел, как здесь разорвался снаряд. Его сразу же наповал. Жаль. Хороший был человек.
Бард не мог идти, и Эльвира нашла санитарные носилки. На них и положили Барда. Во двор зашли человек десять солдат в шинелях. Из их разговора Сергей понял, что они собираются идти на восток – в Таврические степи, к красным. Сергей подошел и спросил:
– Пулемет нужен?
– Он завсегда нужон. Да патронов немае до него.
– Достанем патроны.
– Тоды мы пишлы за ним.
– Договорились. Но только помогите мне моих товарищей доставить до дому, а потом идем.
– Ранетым помогим. Как стемнеет, надо выйти с миста, щоб к утру быть подальше отсюдова, а то гайдамаки и немцы лютые зараз, никого из нас не оставят в живых.
Сергей, подойдя к Эльвире, сказал:
– Пойдем к твоим родителям, там оставим Барда и тебя.
– Сережа, я не хочу… – начала было отказываться Эльвира, но, увидев жесткий взгляд Сергея, запнулась и закончила: – Идем к моим.
Когда Сергей с солдатами нес Барда, стало темнеть. Эльвира шепотом сказала Сергею:
– Боюсь я оставаться со своими родителями, чует мое сердце какое-то несчастье.
– Не бойся. Это тебя взрывы снарядов напугали. Некуда его девать. С собой не возьмешь, а твоя родня хоть позаботится о вас.
– Ох, Сережа, не знаешь ты еврейские семьи… чтобы их не трогали, они готовы присягнуть любой власти. Но ничего, доктор Файвель перед смертью сказал, что Мите надо с месяц полежать, а потом начнет ходить… вот мы и уйдем отсюда в Россию.
Они подошли к дому Фишзонов. На стук Эльвиры дверь открыл старый Дувид. Сначала он хотел побранить дочь, но, увидев вооруженных людей, передумал. Барда занесли в дом. Солдаты торопились, и Сергей это видел. В ночной херсонской тишине раздавались одиночные выстрелы. Видимо, немцы зачищали последние очаги сопротивления. А завтра немцы и гайдамаки полностью начнут хозяйничать в городе. Сергей наклонился к Барду и тихо сказал:
– Ну, Дмитрий, выздоравливай быстрей и снова становись в строй.
Тот в ответ прошептал:
– Хорошо, Сергей. Мы еще встретимся…
В его голосе было столько безнадежности, что у Сергея, привыкшего за эти годы к смертям, перехватило дыхание.
– Встретимся. До свидания, Эльвира.
Она стремительно сделала к нему шаг и, обняв, поцеловала в щеку.
– До свидания. До встречи.
Она смотрела в темноту, куда ушел Сергей с солдатами, и подумала: «Снова помог нам. Встретимся ли мы с ним? А?» Но темнота поглотила звуки их осторожных шагов и Эльвира пошла в дом.
48
Всю ночь семья Фишзонов не спала. Все были растеряны и не знали, что делать с зятем, таким ныне опасным для них родственником. Но к утру решили спрятать Барда и Эльвиру в каменном сарайчике, где раньше хранили и продавали керосин. Сейчас керосина осталось немного, и Исаак перенес бидоны из дальнего помещения, служившего складом, в ближнее, бывшее лавкой. К утру, затемно, чтобы не видели соседи, Барда перенесли туда, и с ним осталась Эльвира, которой тоже было небезопасно оставаться дома. Да и мужу надо было помогать.
Рана на груди Барда была неглубокой, но обширной – он был слаб от большой потери крови. Эльвира надеялась, что недели через две-три, – месяц она не брала в расчет, – они покинут Херсон. Куда конкретно направиться, они еще не решили. Мать предлагала временно пожить у родственников в Одессе или Балте, недалеко от Херсона. Это было самым реальным предложением, но Эльвира его отвергала.
Оконце в сарае было открыто полностью, но в первые дни ощущался резкий запах керосина. Потом к этому запаху привыкли и почти не ощущали. Договорились, что еду днем будет приносить Исаак, который в последнее время, пока был керосин, торговал им и наводил в лавке порядок, а по вечерам, когда стемнеет, будут приходить остальные члены семьи. Ночью Эльвира могла приходить в дом, но днем они с Бардом не должны были высовываться из сарая. На следующий день с Исааком пришел ветеринар Лейба, который осмотрел Барда, смазал рану лампадным маслом и сделал перевязку. Это был его основной способ лечения ран животных. Он приходил к Барду еще два дня, всегда унося с собой бидончик с керосином, который еще оставался в лавке. Барду стало лучше, и на четвертый день он стал приподниматься в постели.
Но именно в этот вечер к старому Дувиду пришел Лейба и, поговорив немного с семьей, попросил хозяина проводить его. Когда они вышли на улицу, Лейба в тяжелом раздумье обратился к Дувиду, словно решая – говорить с ним по этому вопросу или нет.
– Дувид, ты сам знаешь, в городе полно гайдамаков. Они уже возле порта устроили еврейский погром. На нашу улицу пока наложили контрибуцию – сто тысяч рублей…
– Я знаю, и завтра утром отдам тебе свою долю…
– Да, деньги надо отдать срочно. Они установили нам трехдневный срок, если не отдадим деньги, то с нами будет то же, что в порту. Их никто не может остановить в погромах. Но они еще ищут большевиков, и где находят – расстреливают всю семью, а соседей грабят, что они не донесли. Я к чему веду разговор… у тебя дочь и ее муж – большевики. Если их найдут, то будет плохо не только тебе, а всем нам.
У старого Дувида от горестного волнения выступили слезы на глазах, которые в темноте собеседник не заметил, а голос задрожал:
– Дорогой Лейба, я понимаю, куда ты клонишь. Но она ж моя дочка, любимая, разве я могу ее выдать! Подождем еще неделю, муж выздоровеет, и они уйдут отсюда. И еще хочу сказать, я готов для откупа внести большую сумму, чем мне положено…
– Дело идет не о деньгах, – сурово ответил Лейба как старший на улице. – Вопрос стоит не только о твоей дочери, а о всех нас. Ты слышал о киевских погромах… а такое гайдамаки устраивают в каждом городе. В Херсоне они пока выжидают, боятся сразу же после таких боев взяться за нас. Даже разрешили торжественно похоронить доктора Файвеля, который помогал большевикам. Но, когда у них пройдет испуг от боев, гайдамаки возьмутся за нас. Нельзя давать им повода для еврейских погромов, – и укоризненно добавил: – Если такое произойдет по твоей вине, то наша община никогда тебе этого не простит. Подумай, Дувид?
У старого Дувида слезы потекли уже по-настоящему, но проклятая еврейская коллективистская психология – боязнь всех: и друзей, и врагов – заставила его задать традиционный русский вопрос:
– А что же делать?
Лейба заметно оживился:
– Ты, Дувид, задал сейчас правильный вопрос. Твоя дочь беременна, вот и скажи ей, что я договорился с врачом, который хочет ее осмотреть. Пусть она завтра утром придет ко мне, а я приведу врача. А в это время я, рано утром, сообщу новой власти, что у тебя находится большевик, они его арестуют, и твоя дочь не будет знать…
– Так, Лейба, подло… – со слезами в голосе перебил его Дувид. – А нельзя ли как-то по другому? Я не могу таким образом продать свою дочь, ее счастье…
– Какое счастье? – голос Лейбы посуровел. – А по-другому нельзя! Твой зять еще не скоро поправится. И если нагрянут к нам гайдамаки? Или кто-то узнает и донесет? Плохо придется нам. Скоро Пейсах, и ты, наверное, не хочешь, чтобы этот праздник был испорчен, и все евреи плакали и проклинали тебя, как великого грешника, нарушившего их мир.
– Не хочу… но я не знаю, что делать!
– Все сделаю я, тебе надо будет только уговорить дочь прийти ко мне домой. Ты не совершишь никакого греха. В талмуде сказано: «Твоя мудрость будет способствовать счастью всей семье и всем евреям». Будь, Дувид, мудрым, выбери из двух зол наименьшее…
Дувид, уже не стесняясь, плакал, тряс седой бородой и повторял заученно:
– Ты, Лейба, мудр, и я сделаю, как ты хочешь…
Лейба еще раз повторил ему свой план и закончил:
– Только об этом никому не говори, особенно жене.
Дувид еще долго ходил по улице, чтобы успокоиться, а потом пошел в дом. Там была Эльвира. Ночью она приходила сюда на час-два – поговорить с семьей. Дувид, прокашлявшись, стараясь придать голосу твердость и обыкновенное звучание, сказал Эльвире:
– Завтра утром пойдешь к Лейбе. Он позовет тебе врача, который посмотрит твое здоровье и даст советы – как тебе быть дальше, чтобы ребенок родился здоровым.
– Может, пока не надо, – запротестовала Эльвира. – Вот, как мы уйдем, я в другом месте схожу к врачу.
Дувид заморгал глазами от неожиданного отказа и со слезами, старческим надтреснутым голосом произнес:
– Надо, дочка. Лейба добрый человек, он заботится о всех нас на улице, – Дувид смахнул ожидаемую слезу. – Завтра на рассвете, но пока еще будет темно, оденешься в материно платье и пальто, и дворами пройдешь к Лейбе. Там подождешь врача, и после будешь находиться у него до вечера, и придешь по темноте обратно. Поняла, дочка?
– Хорошо. Но я приду сразу же после встречи с врачом. Меня никто не узнает, оденусь как вылитая мама.
Но Ента была недовольна и, видимо, чувствовала что-то нехорошее:
– Что этот Иуда еще выдумал? Он бесплатно и на собаку не глянет, хоть та умирай.
И неожиданно Дувид, что случалось с ним очень редко в их совместной жизни, прикрикнул на жену:
– Ты, старая, молчи! Он заботится о нас всех… всех… всех… – как эхо повторил Дувид последние слова и пошел спать.
Вошла Иза. Она уже сегодня видела сестру, но все равно присела рядом и, обняв за шею, шепнула:
– Эля, я приготовила сегодня тебе с Дмитрием манделах. Он на кухне. Будешь уходить – не забудь его взять.
Вскоре Эльвира ушла, унося кулечек с манделахами. А Дувид лежал в постели и в отчаянии дергал свою седую бороду. Его мучил вопрос – рассказать обо всем Енте или нет? За всю их долгую совместную жизнь он привык делиться с ней всеми своими радостями и сомнениями. Но, когда вошла Ента, он притворился спящим и решил, что все расскажет ей завтра утром. Но этой ночью он не спал, разные думы роились в голове, а тело окаменело от неподвижности.
Эльвира кормила Барда шариками манделаха, посыпанного сахаром, и делилась с ним своими планами на завтра, при этом добавила:
– Ты не бойся здесь один. Я там долго не пробуду и быстро вернусь.
– Хорошо, – согласился Бард. – После всего того, что ты перенесла, тебе надо сходить в врачу. Мне уже надоело здесь. Весь провонялся керосином. Быстрее бы уйти отсюда… куда угодно.
– Да, – согласилась с ним Эльвира. – Ты ешь, набирайся сил. Вкусно готовит моя сестра?
– Да. Очень. Она такая добрая у тебя.
– Иза все умеет делать. Я вот никак не могла научиться женской работе.
– Появится сын, всему научишься.
– Почему сын? Я хочу дочку, – игриво ответила Эльвира.
– Потому что в такое время должны рождаться сыны. Мужчин много гибнет, и им нужна замена. Будет сын.
– Пусть будет сын. Но я не хочу, чтобы он воевал, как мы… – Эльвира глубоко вздохнула. – Не хочу за него переживать, как мои родители за меня. Мне хочется, чтобы все это быстрее закончилось, и мы снова стали мирно жить.
– Конечно, лучше бы уже войны не было. Пусть только останутся революции против эксплуататоров. И вот в этих революциях пусть и участвует наш сын. Революции в пользу бедных – благородное дело. Я вот сейчас лежу, времени у меня много, и сочиняю стихи. Ты завтра принеси мне бумагу и карандаш, я их запишу.
– Хорошо, а теперь давай засыпай.
Бард лежал на достаточно широкой скамейке, похожей на топчан, а Эльвира спала на узенькой лавочке. Бард попросил ее, чтобы она посидела рядом с ним. Он взял ее за руку и тихо сказал:
– Я скоро встану на ноги, верь в это.
– Я верю, иначе бы за тебя не боролась.
Вскоре Бард заснул, а она еще долго держала его руку в своей, боясь пошевелиться, и в ее мозгу мелькали различные обрывочные мысли и эпизоды ее жизни, пока не почувствовала, что засыпает. Она легла на свою лавку.
Утром Дувид ничего не сказал Енте. Зато Исааку строго наказал, чтобы сопровождал сестру к Лейбе и не выпускал ее оттуда до вечера. Исаак был удивлен строгостью приказа отца. Но он привык выполнять указания старших, и поэтому молчаливо согласился с таким наказом. Правда, у него появилось сомнение в добропорядочности действий отца. Но об этом он вслух не сказал.
Уже светало, когда Исаак провел дворами одетую в материнский балахон Эльвиру к Лейбе-ветеринару. Лейба был на ногах, на нем было пальто, видимо, он давно ждал Эльвиру. Лейба посадил ее на кушетку, где обычно сидели хозяева четвероногих пациентов, и сказал, что он сейчас же идет за врачом, а она может на кушетке даже поспать, потому что он может задержаться. Исаак, чувствуя неладное, молчал и сел на стул в этой же комнате. Ему хотелось высказать свою тревожную мысль сестре. Но он ясно понимал, что она – уже отломанный ломоть от их семьи, и поэтому не стал делиться с ней своими сомнениями, а решил выжидать – что будет дальше.
Прошло часа два. Врача и Лейбы не было, и Эльвира действительно стала дремать на кушетке, когда неожиданно на улице послышался цокот копыт и ржание лошадей. Предчувствуя недоброе, она подбежала к окну и посмотрела на улицу. Впереди, на бричке, рядом с усатым в голубых шароварах гайдамаком, сидел Лейба. Двое всадников ехали по бокам, а сзади пешим порядком шло еще гайдамаков десять. Сразу пронзила мысль: «Так вот для чего ее отец и этот презренный ветеринар сговорились и отправили ее сюда до вечера! Они хотят выдать Барда гайдамакам! Ее мужа!» Она резко бросилась к двери. Непонимающий Исаак хотел ее удержать, но она оттолкнула его так, что он больно ударился о косяк двери, и выскочила во двор. Исаак выбежал на крыльцо и увидел слезающего с брички Лейбу.
– Где Эльвира? – резко спросил он.
– Убежала. Она в окно увидела вас, – дрожащим от страха голосом ответил Исаак.
– Дурак! Надо было ее удержать! – и он, повернувшись, что-то сказал гайдамаку. Тот отдал короткую команду, и верховые помчались вперед по улице к дому Фишзонов. За ними, на бричке, гайдамаки с Лейбой, следом побежали пешие.
Эльвира на бегу сбросила материнский балахон и с одной мыслью: «Быстрей!» проскочила три двора и вбежала в свой. Навстречу ей бежал растрепанный Дувид, без шапки:
– Эльвира! Дочка! Подожди?!!
– Уйди прочь! – и она взглянула на отца с такой ненавистью, что тот отшатнулся.
Верховые были рядом, но не знали – в какой двор въезжать, ждали брички с Лейбой. Это помогло Эльвире раньше их заскочить в керосиновую лавку и крикнуть Барду:
– Вставай! Уходим! Ну! Быстрее!
Бард смотрел на нее, ничего не понимая, пытаясь сесть на кровати. Она схватила его за поясницу и поставила на пол:
– Пошли! Может, убежим!
Бард в одной рубашке шагнул на своих ослабевших ногах в ту комнатку, которая служила лавкой для продажи керосина. Эльвира распахнула дверь и увидела, что уходить поздно – к сараю мчались два спешившихся гайдамака. Она вскинула револьвер и метров с пяти выстрелила в ненавистную усатую рожу. Второй гайдамак остановился и стал стрелять из винтовки, но мимо. Эльвира увидела, как во двор вбегают другие гайдамаки в голубых шароварах. «Совсем поздно!» – мелькнула отчаянная мысль. Она захлопнула дверь, притворив ее крепким железным засовом.
Во двор из дома выбежала Ента. Ее рыхлая фигура бросилась вначале к вошедшему во двор Лейбе:
– Иуда! Тебе Бог не простит проклятых серебряников! – а потом, обернувшись к Дувиду, пронзая его взглядом черных, неумолимо горящих глаз, закричала: – Так и ты продал свою совесть дьяволу! Дочь продал! Проклинаю тебя! Проклинаю!!
– Ента! Ента! – только и повторял растерянный Дувид.
– Уйди, асмодей!
И Ента бросилась к сараю. Путь преградил гайдамак, старавшийся винтовкой, взятой в обе руки, не пропустить ее дальше. Но она в материнском гневе отбросила винтовку, и тогда разозленный гайдамак ударил ее сзади прикладом по голове. Ента покачнулась и медленно опустилась своим грузным телом на землю. Иза бросилась к матери и пыталась ее поднять, но сил не хватало. Подбежавший Дувид, глотая слезы, начал помогать ей оттаскивать мать в сторону. Исаак, спрятавшись в сарае соседа за забором, наблюдал за тем, что происходило в его дворе. Лейба вышел со двора на улицу, как только начались эти дикие крики – видеть дальнейшее ему не хотелось.
В сарае Эльвира, сжав губы до нитки, невидящим взглядом смотрела на Барда. Как ее обманули! Как неопытную девчонку приманили конфеткой, и она даже не догадалась о сговоре старших. Бард, чтобы прервать эту паузу, обнял ее:
– Эля, может, ты выйдешь, а я здесь буду драться с ними до последнего патрона.
– Нет! – она гордо качнула головой. – Это все мой отец сделал, и я ему докажу, что он был неправ!
Окошечко со звоном разлетелось, и в нем показалась винтовка. Бард выстрелил, и винтовка убралась. В ответ раздались выстрелы, и пули стали прошивать деревянную дверь. Они прижались к стенке каменного сарая, которую пули взять не могли. Гайдамаки сосредоточили огонь по деревянным дверям сарая – самом слабом месте. Пуля попала в бидон с керосином, и он синевато-искрящей струйкой устремился на пол. Они не могли отойти от стены – сразу бы попали под пули. Но вот в соседней комнате, где они спали, раздался взрыв – гайдамаки бросили в окошечко гранату. Бидоны с керосином перевернулись, и из той комнаты выскочило веселое пламя, охватившее вначале глиняный пол, глубоко пропитанный за много лет душистым керосином. Расширенными от ужаса глазами Эльвира смотрела на этот огонь, который молнией приближался к ним. Стрельба прекратилась, видимо, гайдамаки увидели, что сарай горит, и ждали выхода осажденных.
– Эля! Иди отсюда! Сохрани себе жизнь и сыну, – прокричал ей Бард. – Уходи!
Но она, завороженно, как первобытный человек впервые увидевший огонь, смотрела широко открытыми глазами на неумолимо приближающее пламя. Вот оно охватило ее ноги и заставило вскрикнуть от боли и, обхватив руками Барда, всем телом прижалась к нему.
– Митя, помоги! – стонущий крик вырвался из нее.
У Барда загорелась рубашка, но, не обращая на это внимание, он пытался руками сбить пламя с ее ног. Но пламя резко бросилось на промасленную годами стенку и взметнулось к потолку. И вдруг низ живота Эльвиры пронзила страшная живая боль – это еще не родившаяся жизнь стремилась к жизни.
– А-а-а!!! – закричала она последним смертным криком животного, и резко вскинувший голову Бард увидел, как черные, густые волосы Эльвиры превратились в факел. Он, не чувствуя боли в ране, резко распрямился и стал сбивать пламя с ее головы. Но оно охватило их обоих. Эльвира стала падать, и он увидел ее, но уже не черные, а вышедшие из глазниц, побелевшие глаза.
– Эля! – закричал он, но звука не было потому, что он вместо воздуха заглотил пламя.
Она, бесчувственная, падала на пламенный пол, он старался не отпускать ее, но вдруг все вспыхнуло у него, но не перед глазами, а в мозгу и, стараясь не выронить Эльвиру из своих рук, он вместе в ней рухнул в жидкий огонь.
Гайдамаки не предпринимали попыток потушить пожар. Они были обозлены гибелью своего товарища. Вахмистр распорядился арестовать Дувида и Изу. Кто-то должен был за все заплатить. Изу, недоумевающую, плачущую от испуга, вместе с отцом посадили в бричку. Больше места в бричке не было. Енту, бесчувственно лежащую на земле, еще раз огрели прикладом по голове, решив, что для старухи этого достаточно. Вытащив из дома Дувида самые ценные вещи, гайдамаки часа два ждали обратного прихода брички и, погрузив все, что считали нужным, уехали. Все это видел Исаак, не смея пошевелиться в сарае за забором, чтобы его не заметили.
Сарай догорел, а Ента лежала во дворе до самого вечера, не приходя в сознание. Соседи боялись прийти ей на помощь, боясь мести гайдамаков, вывозивших вещи Фишзонов. И только к вечеру они подошли к Енте. К удивлению всех, она была жива. Подняв голову, она бессознательным взглядом смотрела в землю и вдруг, будто что-то вспомнив, повернула голову к сараю с обрушенными стенами. Потом, опершись на руки, тяжело поднялась и, шатаясь, пошла в дотлевающий сарай. Соседи слышали оттуда не то крик, не то плач, не то вой обезумевшего от горя зверя, а потом увидели вышедшую Енту, которая держала в руках нижнюю обуглившуюся челюсть человека, на которой сохранились черные потрескавшиеся зубы. Она прижимала их к своим губам и целовала. Соседи отобрали у нее этот кусочек бывшего человека, решив завтра предать останки земле. Но Ента после посещения сгоревшего сарая улыбалась. Добросердечные соседи решили приютить ее у себя, предлагали ей пойти к ним в дом, но она, улыбающаяся грязным от пепла лицом, ничего не говорила, только отрицательно качала головой. Ее на время решили оставить в покое, но, когда хватились, уже не нашли. Кто-то видел, как старая, грязная, полная женщина шла к Днепру. Некоторые утверждали, что это была Ента, они ее узнали. Другие видели, как какая-то женщина поздно вечером бросилась в холодные апрельские воды Днепра, но тела не нашли. Знающие соседи, многозначительно поднимая палец вверх, утверждали, что старая Ента утопилась как раз в том самом месте, где давным-давно утонул ее старший сын.
Дувида и Изу с этого времени никто не видел. В одну из весенних ночей они были расстреляны. Раз они не вернулись, то такой их конец можно предположить с полной уверенностью. Но вот в какой балке или овраге упокоились их тела – никто не знает. Сколько таких оврагов со времени гражданской войны, набитых телами людей всех военных лагерей, осталось в южнорусских степях – никто не подсчитывал. Их просто бесконечно много.
На следующий день после погрома Фишзонов явился Исаак, который ночевал у Лейбы. Вместе с соседями, в одном простом ящике, отнес он останки сестры и ее мужа на кладбище, где на окраине погоста их закопали, не поставив никакого прощального знака. После этого Исаак навел порядок в доме, раздобыл немного товара и снова начал торговлю.
Еще долго херсонцы – и богатые, и бедные – с гордостью рассказывали, как они, объединившись воедино, защищали свой город, и почти каждый вспоминал о своем самом памятном бое. Слава им, всем херсонцам, живым и погибшим, с честью и достоинством отстоявшим славу своих предков, непоколебимость русского духа.
