Валерий Борисов
Децимация
5
Со вторым братом – Иваном – впервые после возвращения Сергей встретился в середине ноября. Уже начались заморозки, выпадал и сразу же таял небольшой снежок. Грязь то смерзалась в ледяные куски, то снова становилась жижей. Ветки покрылись инеем, и при малейшем колебании осыпали на землю и прохожих острые, холодные иголочки. Ветвистый абрикос во дворе гнулся под тяжестью еще небольшого снега. Все отдыхало, только возбужденные люди при встрече расспрашивали друг друга о новостях, будто бы не наблюдали за ними воочию. Но это потому, что каждый хотел убедиться – живется ему трудно, как всем, или хоть немного лучше, чем у знакомого, – и это доставляло маленькую тайную радость – он не в самом еще плохом положении.
Иван за время отсутствия Сергея изменился. Немного постарел, хотя ему не было и тридцати, погрузнел, в движениях появилась спокойная уверенность сытого человека и даже солидность. Но, в то же время, в нем чувствовалась внутренняя напряженность зверя, готового к немедленной борьбе за свое существование, проявляющаяся в мгновенной реакции на внешние изменения. Голубые глаза смотрели прямо и немигающе, и временами казались застывшими. Он был коротко подстрижен, отчего уши казались большими и чересчур оттопыренными. Одет он был просто, но во все добротное: холстяная белая косоворотка, пиджак из-за борта которого поблескивала белая цепочка карманных часов, черные шерстяные брюки были заправлены в хромовые сапоги. Иван дожидался Сергея у родителей. Отец, придя с работы, наводил порядок в сарае, перекидывая дрова поближе к двери, мать прибиралась по дому и разговаривала с сыном. Сергей пришел поздно, и Иван, изнывавший от безделья и недоброжелательного отношения отца к нему, как к буржую, сразу же шагнул навстречу брату, как только тот переступил порог и не успел снять шинель.
– Братка… – искренне и взволновано произнес Иван и поцеловал Сергея в щеку. Они крепко жали друг другу руки. Братская любовь всегда оставалась в их душе, несмотря на все перипетии судьбы.
Мать расстелила на столе выцветшую скатерть и поставила закуску, состоящую из картошки, селедки, сала и солений, заготовленных летом и осенью. Потом она сбегала к Петру, позвала его, и вскоре три брата сидели за столом вместе с отцом и матерью. Антонина не пришла, сославшись на стирку. Вначале беседа не вязалась, но после выпитой водки, принесенной Иваном, разговор окреп, и в него втягивались все. Мать несколько раз вполголоса говорила:
– Вот бы еще Аркашу сюда, тогда бы все были на месте.
Но Аркадий был далеко, в другом городе, и мать с тихой радостью наблюдала за тремя сыновьями. Сначала Иван попросил Сергея рассказать, где он воевал, что видел и, хотя последнему надоело рассказывать за эти дни о военной службе, он все же кое-что рассказал. Потом, в свою очередь, спросил, где был Иван и почему долго отсутствовал. Иван сначала неохотно, а потом все более увлекаясь стал рассказывать, где он был в ноябре. По его словам выходило, что он собирался вначале поехать в Москву – продать хлеб, который они закупили здесь, но из-за боев в Москве он туда не доехал, а остановился в Туле. Оптом продать не смог – купцы боялись покупать в связи со сменой власти и действовавшим законом о разверстке хлеба. Раньше еще проходили операции со свободной продажей хлеба, а кто знает, как поведет себя новая власть – может, все реквизирует, не как Временное правительство, которое смотрело на свободную продажу хлеба сквозь пальцы. Пришлось Ивану сильно переволноваться.
– Цены, – рассказывал Иван, – в Туле, конечно же, ниже, чем в Москве. Но я продавал в среднем за пуд по тридцать рублей. Муки у меня было немного, пошла по сорок. А потом остатки отдал оптом купцу из столицы, подешевле. Опасно стало. Красногвардейцы реквизируют продукты у мешочников направо и налево. Вот из-за этого пришлось задержаться. Но что там происходит – аж страшно, а что дальше будет – неизвестно.
– А ты представь, что все будет хорошо, – съязвил отец, который стал недолюбливать сына за то, что он стал торговцем, а не рабочим. – Возьмут рабочие везде власть, и всех буржуев к ногтю. И тебя с тестем в том числе. Хватит вам грабить и мытарить народ. В войну ваша братия много попила крови у народа.
– Папа, ты не злись на меня и тестя, – ответил Иван. – Какие мы буржуи? Вон, Каретников и Шуйский – действительно буржуи. Разве мы буржуи, если вкалываем больше, чем рабочий на заводе. Да я и говорил, что сейчас опасно ездить и торговать хлебом – пришьют к стенке комиссары, суда ждать не будут. Хоть мы и дорого берем, но не даем народу с голоду помереть. Вон, при царе был накормлен народ? Нет. А мы хлеб возили и в Иваново, и в Москву – и торговали им. А то было, как в конце прошлого года. Какие-то враги России загоняли под Петроградом и Москвой вагоны с хлебом в тупик, – народ голодает, а хлеб и мясо пропадают. Кто-то устроил великий голодный заговор для России, чтобы скинуть царя и сделать революцию. Мы, торговцы хлебом, это видели. Это делали на самом верху. Так вот, в то время мы спасли народ от голода тем, что понемногу провозили хлеб в столицы, хотя нам запрещали это делать. А при Временном правительстве, с его хлебной монополией, кто-то греб деньги лопатами на повышении твердых цен. И сейчас выжидают, когда цены поднимутся, зажимают хлеб, а люди с голоду дохнут. Мы с тестем мелкая сошка в этом деле – себе немного и людям добро. Не устраивали бы голода, кто хотел царя скинуть, не пришли бы большевики к власти. Сами не удержались на троне из-за жадности и привели чужих к власти.
Но Федор остался недоволен рассуждениями сына:
– Это ты вместе с ними, о ком рассказываешь, пил народную кровь. Рабочая власть скоро найдет на вас управу. Так, Петя, так, Сережа?
Петр молча утвердительно кивнул, Сергей раздумывал над словами брата, а потом сказал.
– Ты знаешь, Иван, хоть ты и утверждаешь, что делаешь людям добро, но эти добро омыто слезами этих людей. То, что делают сейчас мешочники – неправильно, и ты сам слышал, как вашего брата ругают, но пока не благодарят. Вот, если бы всем дать равное количество хлеба, тогда бы не было ни зла, ни слез народа. Но пока мы этого сделать не можем, но скоро…
Неожиданно вступил в разговор Петр.
– Вот это ты правильно говоришь, Сережа. Никто не должен иметь больше, все должны получать одинаково. Я вот недавно был на собрании и видел, как шахтеры хотят урвать себе больше, выгадать на нашей шкуре. Им больше давай, а то они остановят заводы и паровозы – не дадут угля. У них же труд тяжелее нашего. Может не получиться всем поровну.
Петр смущенно замолчал от такой длинной для него речи. Федор, поддержанный двумя сыновьями, в ответ похвалил их:
– Правильно говорите, детки. Надоело на своем горбу возить всяких баров, пора и самим браться за вожжи и погонять их.
Но Иван с этим был не согласен и возразил:
– Вот вы так говорите, как будто жизнь прямая, как линейка, без углов и поворотов. Но кто произведет столько хлеба? Если всем давать равно, человек облениться и вообще не станет работать. Рабочие дадут свои товары крестьянам – а как? Им нужен посредник. Вот я им и буду при Советской власти. От этого никуда не денешься… жизнь она такая, что все люди, как шестеренки, двигаются от одного мотора. И каждой, даже маленькой шестереночке, отведено свое место.
Сергей думал: «Снова я не знаю, как будет дальше при рабочей власти. Вроде, Ваня, и прав. Надо что-то почитать… может, Маркса? Говорят, он все это описал давным-давно – как и что будет». И ответил Ивану:
– В новом обществе не будет людей-шестеренок и посредников. Из рабочих и крестьян будут созданы комиссии, и они-то и договорятся, что к чему. Все будет делать сам народ, – подчеркнул Сергей.
Петр, внимательно прислушивавшиеся к разговору, сказал:
– Вот недавно слушал анархиста – он как раз об этом говорил, что будут созданы трудовые организации и они сами будут решать, кому продавать свой товар, и станут рабочие хозяевами. А раз будут созданы рабочие союзы, то не надо государства, – говорят анархисты. Действительно, зачем оно нужно, если рабочие сами собой будут управлять? Вот я, например, знаю свой паровоз до последнего винтика, и мне не нужно указывать, что ремонтировать и когда. Бригада сама знает. Поэтому нам не надо буржуев для руководства. А ты, Иван, все-таки стал буржуем, хотя и не хочешь признавать этого, – неожиданно заключил он.
Иван обиделся, и это было видно по его надутым губам, но глаза напряглись и стали холодными, – он готовился дать ответ. Сергей же думал: «О чем рассказывает Петр, о каких анархистах? Я тоже так думаю. Но я ж большевик, не анархист! Не хватает мне грамоты, учиться надо…»
А Иван ответил:
– Вот и договорились – я буржуй. Да я ж сказал, что работаю, как вол! Да и нынче стало больше опасностей в нашей работе. Поэтому если вы – заводские рабочие, то я – торговый рабочий, и не надо мне такое, что сейчас Петр сказал, говорить.
Сергей, покачав головой произнес:
– Нет… ты уже не рабочий – ты мелкий буржуй. Пока у тебя мысли близки к рабочим, но в тоже время уже не рабочие. Ты и сам видишь, но упрямишься признать. Но ты наш брат, и давай не будем спорить на эту тему, – заключил он.
Тут и мать вмешалась:
– Хватит спорить. А то родные братья – и еще поссоритесь. А ты, старый, – накинулась она на Федора, – вместо того, чтобы перевести разговор, масла в огонь подливаешь. Сам не смог выбиться в люди, так не мешай сыновьям!
– А я не хотел выбиваться в люди! – захорохорился отец. – Если бы я стал буржуем, мне было бы стыдно жить на свете. Это твоя крестьянская душа не успокоится никак, что ты не хозяйка имения.
– Да ты и был никчемным, только работа да питье для тебя главное дело. Таким и на старости лет остался, – ответствовала мать.
Федор не мог снести публичного оскорбления, хотя и семейного:
– Замолчи! – пьяно закричал он. – А то я тебе…
Но что он хотел дальше сказать не сказал, только посмотрел на сыновей, которые молча улыбались, глядя на них, как три глыбы их семейного торжества. Федор замолчал и произнес совершенно другое:
– Давайте еще по одной выпьем, – и стал разливать водку.
– Вот, что ты и умеешь делать, – не унималась мать. – И детей этому учишь.
Отец снова исподлобья посмотрел на мать, а сыновья расхохотались. Раньше отец мог и ударить Анну, а сейчас, в присутствии взрослых сыновей, чувствовалась смешная неуместность угроз в ее адрес, а это придавало матери уверенность в разговоре с пьяным мужем. В конце концов Федор тоже стал смеяться, отчего огонек в лампе заколебался в разные стороны. Анна уже спокойно, но все же ворчливо сказала:
– Допивайте уже, и надо-ть отдыхать.
После этой сцены разговор пошел действительно братски-доверительный. Иван рассказал о своей дочери, что скучает о ней в частых поездках. О жене и тесте ничего не говорил и стал избегать разговора о своих делах. Пригласил в гости всех, особенно Сергея. Тот пообещал зайти к нему, но так и не зашел. Потом Сергей пошел провожать брата домой и по дороге продолжали разговор. Иван признался, что такого переворота, который произошел в октябре, никто не ожидал, что торговые люди ждут, куда пойдет новая власть, но если у них будут забирать нажитое, то они возьмутся за оружие, – а их в России много, и может развязаться кровавая война. На что Сергей ответил:
– Иван, можешь не сомневаться – все отберем у богатеев, так как наша власть рабоче-крестьянская. Нас во много раз больше, чем капиталистов. Поэтому, сам понимаешь, война будет не в их пользу.
Так шли и рассуждали братья, уже находившиеся по разные стороны классовых баррикад, но пока каждый из них просто не представлял, что все это может случиться в действительности и они вполне возможно станут врагами. А пока – это были родные братья.
– А ты, Сережа, какую должность занимаешь?
– Мы формируем сейчас Луганский социалистический отряд из рабочих и солдат. Мне пока поручено подготовить пулеметное отделение и обучить рабочих пользоваться пулеметом.
– Ну и получается у них?
– Да. Правда, желания больше, чем умения, но научатся. Молодежь же идет. А она быстро все схватывает.
– Да, ты тоже молодой. Раз ты уже небольшой начальник, то защищай семью. Время сейчас сложное и неизвестно, когда наступит спокойствие.
– Скоро будет спокойно, – уверил его Сергей. – Вот только укрепим власть, так и заживем мирно.
Ошибался в своих расчетах Сергей. За укрепление и победу этой власти пришлось ему долго бороться, и кровь пролить. Возле Преображенской церкви братья расстались. Иван запротестовал, чтобы брат провожал его дальше, если только он немедленно не зайдет к нему в гости. Сергей, в свою очередь, спешил к Полине. Расстались доброжелательно, по-братски.
Подойдя к дому, Сергей увидел, что в окнах темно, лампа потушена. Петр, конечно же, ушел на свою половину. Потоптавшись немного перед своим домом, Сергей пошел в дом напротив, – ему не хотелось встречаться с матерью, которая не одобряла его встреч с Полиной и считала, что молодой и красивый парень должен найти себе хорошую, красивую, а главное – порядочную девку, а не такую, как Полина. Сергею было стыдно перед матерью. Но ничего не мог поделать с собой, и уже с полмесяца специально приходил домой поздно и, чтобы не тревожить домашних, – как он объяснял, – ночевал у Полины. Часть своего продовольственного пайка и денег отдал Полине, не сказав этого матери. Полина вначале отказывалась, но потом согласилась взять для детей. Сергей осторожно открыл дверь в домик, навстречу бесшумно вышла Полина и, обняв его, поцеловала.
– Ужинать будешь? – спросила она, зажигая масляную коптилку.
– Я уже поел.
– А я видела, что пришел Иван, и догадалась, что у вас будет ужин.
При свете коптилки в старом, штопанном-перештопанном платье, полноватая, с раскинувшимися по плечам густыми темными волосами она выглядела красивой и какой-то домашней. Ее большие, серые глаза с тревогой следили за Сергеем, как бы убеждаясь, что он снова здесь, пришел, не бросил ее еще, не нашел себе другой девахи. Встречаясь с Сергеем, она как бы расцвела заново, следила за собой, за лицом и телом – все же не простой солдат, пришедший переночевать, а свой, постоянный. Но в ее взгляде была непрестанная тревога, что когда-нибудь Сергей не придет к ней, а найдет другую – молодую и красивую. И она внутренне была к этому готова, понимая, что с двумя детьми, да с такой репутацией, – о чем несомненно рассказала Сергею мать, – ей не выдержать соперничества с молодой девушкой.
В свою очередь Сергей привык к ней. Свободного времени у него было мало, сильно уставал от постоянных дежурств и патрулирования, и он был рад забыться в объятиях Полины. Он испытывал к ней достаточно нежные чувства, и она была необходима ему, как что-то обычное в жизни. И сейчас он ей сказал просто:
– Давай, Поля, спать, устал я сегодня страшно.
– Хорошо. Раздевайся и иди спи.
Сергей снял шинель, сапоги, размотал портянки. На лавке, как когда-то в казарме, аккуратно сложил гимнастерку и брюки, и в кальсонах и нательной рубахе бухнулся в постель. Полина, прибрав на кухне, затушив фитиль коптилки, легкой тенью легла рядом. Сергей лежал молча и не шевелился. Полина старалась бесшумно дышать. Потом, протянув мягкую руку, обняла его поперек груди и прижалась всем телом. Сергей почувствовал ее горячие большие груди, мягкий жаркий живот и обнял ее. Словно ожидая этого нежного ответа, Полина приподнялась и стала его целовать – губы, лицо, грудь… осторожно, чтобы не мешать ей, Сергей тоже поцеловал ее в грудь. Полина хрупко, почти неслышно застонала и медленными ласковыми движениями стала гладить его спину, задерживая кончики пальцев на бугорке его раны. Ему были приятны эти мягкие прикосновения, снимающие онемелость кусочка тела вокруг раны, он надолго и накрепко прижался к ее губам…
6
Во второй половине ноября обстановка в Донбассе обострилась. Киевская рада упорно отказывалась признать советскую власть, а ее устанавливали и провозглашали повсюду, не признавая за власть раду. Положение новой власти в Луганске было достаточно прочным, но и не простым. Вроде бы Луганск самочинным указом рады относился к Украине, а Донское правительство во главе с Калединым считало восточные районы Донбасса своей землей на том основании, что эта территория Дикого Поля отвоевывалась и заселялась русскими людьми, несколько веков здесь жили и несли сторожевую службу донские казаки. Когда здесь стали добывать уголь и строить заводы, то казакам пришлось потесниться и даже слиться с приезжими людьми со всей России. Но все равно казаки считали эту территорию своей, хотя она уже относилась в Екатеринославской губернии. Поэтому казачьи отряды частенько наезжали в городки Донбасса и разгоняли там существующие власти, какими бы они ни были – советскими или украинскими. Луганск испытывал сильное давление и с запада, и с востока. А это заставляло советскую власть маневрировать, чтобы не быть уничтоженной этими внутренними российскими силами, которые, как ни парадоксально, были враждебны друг другу. Одни за единую и неделимую Россию, другие за создание своего собственного, в конечном итоге – национального государства.
Совет Луганска располагался в здании городской думы. Заседания по различным вопросам проходили каждый день: от создания красногвардейских отрядов, до уборки улиц, которые в последнее время стали почему-то менее ухоженными. На одном из таких заседаний Сергей познакомился с Ворошиловым поближе, до этого видел его мельком. Невысокого роста, начинающий полнеть, в зачесанными на косой пробор волосами и с короткой щеточкой жестких рыжеватых усов, Ворошилов, на первый взгляд, не производил впечатление человека, отчаянно боровшегося против царизма, сидевшего в тюрьмах и находившегося в ссылках – боевика большевистской партии. А он был именно таков. Но в последнее время он проявил себя, как умелый политик. Злые языки связывали его перевоплощение с ролью его жены-еврейки, которая как тень находилась рядом с ним и давала ему необходимые, на данный момент и перспективу, советы. Когда Ворошилов начинал говорить, в его словах чувствовалась жесткая логика, умение держать аудиторию во внимательном напряжении. Но Сергей не мог отделаться от чувства, что Клим говорит как-то боязливо, с оглядкой, стараясь в случае непредвиденных обстоятельств или неудачи оставить себе путь отступления или, в крайнем случае, двойного толкования своих слов. Доклад читал он энергично, отвлекаясь от текста, взмахивая часто правой рукой и изредка приглаживая свои и без того гладко зачесанные волосы. Обрисовав сложную обстановку в стране, Ворошилов подчеркнул, что сейчас вопрос стоит ребром – кто кого и поэтому, чтобы не допустить расправы над революционными рабочими со стороны казаков, необходимо еще более увеличить количество красных отрядов, привлечь в них рабочих, и за службу в нерабочее время выдавать им дополнительный паек. «Только так можно защитить советскую власть, иначе гибель, особенно старых революционеров, неизбежна», – подчеркнул он. В отношении Центральной рады он высказался определенно – это не власть; и Донбасс – часть России, а также предложил рассмотреть на одной из конференций рабочих советов, которая вскоре должна состояться в Харькове, вопрос о создании Донецко-Криворожской республики.
– Но, – подчеркнул он, – надо по этому поводу посоветоваться с вышестоящими товарищами.
Его последние слова вызвали недоумение, и командир первого социалистического отряда Пархоменко прямо спросил:
– Клим, но прежде, чем посылать своих делегатов в Харьков, надо им дать конкретную инструкцию, как голосовать по всем вопросам. Это же наше дело – создание республики, а не вышестоящих товарищей.
Ворошилов уклончиво ответил:
– Сейчас в Харькове собирается руководство нашей партии, оно предложит нужные решения, и наши представители их поддержат. Сейчас необходима железная дисциплина в партии, без нее нам не победить.
После выступали другие и общий мотив был такой – Луганск должен остаться под властью советов, и город нельзя отдавать ни казакам, ни раде. Кто владеет Луганском – тот контролирует весь Юг России. Было решено построить несколько укрепленных пунктов на окраинах города, а паровозостроительный завод Гартмана срочно выпустит несколько бронепоездов. Патронный завод обеспечит боеприпасами в первую очередь своих красногвардейцев. Эти предложения были приняты, и Ворошилов попросил всех присутствующих, у которых нет срочных дел в совете, разойтись по боевым местам. Это он подчеркнул дважды, а у кого неотложные дела к совету – пусть обращаются немедленно. Нахимский сказал Сергею, чтобы он остался и присутствовал при дальнейшем разговоре. Они зашли в кабинет к Ворошилову, который он занимал вместо бывшего головы городской думы. Вся обстановка осталась от прошлого хозяина – тяжелый, покрытый зеленым сукном стол, рядом – два полированных стола для посетителей, вдоль стен шкафы и стулья, а в углу двухметровой высоты напольные часы с боем. Нахимский сразу же задал Климу, сидящему за главным столом, вопрос. Тот уже обжил кабинет, умело пользовался ручками, карандашами, чернильницей и пресс-папье, лежащими на столе.
– Клим, – обратился к нему Нахимский. Но Ворошилов пока его не слушал, раздавая поручения командирам отрядов, уполномоченным совета. В первое время новой власти это допускалось руководителями, – они были в гуще масс, в центре событий. Наконец он повернул голову к Нахимскому.
– Извини, Абрам Семенович, что на тебя сразу не стал обращать внимание. А то знаю – как ты придешь, так буду заниматься твоими делами, а остальным придется ждать. Что ты хочешь?
– Вот, вначале, Клим, хочу представить тебе командира нашей пулеметной команды – Артемова.
– Рад познакомиться, – он протянул руку Сергею, которую тот пожал, с удивлением ощутив, что ладонь Ворошилова небольшая и мягкая, – не как у бывшего слесаря, а как у интеллигента. – Будем знакомы. Я уже слышал, что на патронном пулеметы готовы к бою. Молодцы у тебя ребята, Абрам. Фронтовик?
– Да.
– Большевик?
– Да.
– С какого года?
– С шестнадцатого.
– Молодец! – похвалил Ворошилов. – Нам такие, как ты, ох, как нужны. Не хватает преданных людей, иногда приходится опираться на разную шваль. Но это временно, временно…
Нахимский перешел к делу:
– Клим, мы хотим поставить пулеметы на окраине города, при дороге на Острую Могилу. Как ты смотришь? Там прямая дорога на Дон.
– А где мы возьмем людей для дежурств?
– Вот, Артемов подготовил команду неплохих ребят.
– Сколько у тебя человек?
– Четырнадцать, – четко по-военному ответил Сергей.
– А пулеметов? – Ворошилову понравился такой ответ Сергея.
– Два. Если бы вы помогли еще пару достать, то была бы полная команда.
Ворошилов насупился:
– Ты почему меня называешь на «вы»? Я что, чиновник какой-то? Я тебе товарищ, и ты мне товарищ, так давай на «ты» друг с другом. Пора кончать с унижением самих себя. У нас равенство и чиновников нет. Понял?
– Понял, товарищ Клим. Буду на «ты»! – и Сергей улыбнулся.
– Пулеметы давай там поставим, не ровен час могут казачки нагрянуть. Действуй, Нахимский. А пару пулеметов для вас попрошу у саперного полка. Может, дадут.
В кабинет из двери, которая вела во внутреннюю комнату для отдыха, вошла невысокая черноволосая женщина в красивой цветастой блузке и, поздоровавшись с Нахимским и Сергеем, мягко обратилась к Ворошилову:
– Климушка, пора кофе пить, а то я уже столько времени жду, когда ты освободишься, а у тебя все посетители и посетители…
Она мягко улыбнулась Ворошилову, и он в ответ расцвел улыбкой.
– Сейчас, Катюша, подожди немного, – ответил ей мягко Клим.
– Гита, – усмехаясь, обратился к ней Нахимский, видимо, знавший ее давно. – Ты так и хочешь, чтобы у тебя муж был похож на настоящего руководителя. И в ссылке ты его учила культурным манерам, и сейчас. Вижу, получается у тебя. Обтесываешь мужика в аристократа. Извини меня за эти слова, Клим.
– Получится, Абрам, он податливый и хороший ученик, – она засмеялась и что-то сказала Нахимскому на другом языке. Тот, улыбаясь ей, ответил также не по-русски, на что Ворошилов прореагировал:
– Не обсуждайте меня на непонятном мне языке! А то обижусь.
Женщина снова засмеялась и предложила пройти всем в другую комнату, выпить кофе. Но Нахимский и Сергей отказались. Ворошилов попросил Нахимского.
– Абрам Семеныч, я тебя попрошу – сходи в продуправу и разберись с ихним председателем Осадчим…
– Их, – мягко поправила Ворошилова жена и снисходительно улыбнулась.
– Извини, – виновато произнес Ворошилов. – Иногда забываю, как правильно говорить, – и, обратившись к Нахимскому, с деланно-сокрушенным видом добавил: – Всё учит и учит, откуда у нее такое терпение? Так вот, сходи в управу и разберись с Осадчим. Он там разгоняет своих работников, а в городе и так трудности с хлебом, а секция в совете по продовольствию пока толком не работает, – все не знает, с какого края подступиться. Потолкуй там и прими меры, какие считаешь нужными, от моего имени. Прихвати из нашей продсекции толкового товарища, пусть его там поучат делу, чтоб потом он мог руководить продовольствием. Ну, до свидания. Заходите, всегда буду рад. Катя! – обратился он к жене. – А сейчас пойдем пить кофе, только ненадолго.
Они вышли из кабинета Ворошилова и нашли комнату, – на дверях висел листок, на котором было написано «Продсекция». Один из работников согласился идти с ними в продовольственную управу. По дороге Сергей спросил Нахимского.
– Абрам Семенович, а кто это был в кабинете Ворошилова?
– Его жена, Гитель Давыдовна.
– А почему он ее Катей называл?
– Ее так в ссылке все называли, и Клим привык к этому имени. Она перешла в православие и взяла это имя. Знай, за это ее прокляли родители. Сам понимаешь, к еврейским именам относятся недоброжелательно. Поэтому многие евреи в повседневной жизни пользуются славянскими именами.
– Ты знаешь еврейский язык. Ты еврей? – напрямую спросил Сергей.
– Да, я еврей… или попросту – жид.
Сергей сконфузился:
– Я так не говорю.
– Я понял. В Донбассе народ терпим к евреям, да к другим национальностям. Луганск входит в черту оседлости евреев… не так, как в других районах. Там к нам относятся плохо. Слышал об еврейских погромах?
– Слышал, да и видел евреев-беженцев из Галиции. Рассказывали о еврейских погромах там. Да и по дороге их грабили свои беженцы – галицийцы. Они к ним жутко плохо относятся, ненавидят до глубины души. Я раз вступился за еврейскую семью, не позволил галицийцам отобрать последние горшки,
– Спасибо, Сережа. Ты добрый по натуре человек. Спасибо тебе от того незнакомого еврея. Вот поэтому приходится в обиходе пользоваться другими именами. Я ведь тоже не Нахимский.
– А кто?
– Как-нибудь узнаешь.
– Абрам Семеныч, ответь мне честно на вопрос: почему евреев не любят во всем мире?
– Это очень сложный вопрос. Кто-то объясняет наши успехи пронырливостью – это у нас есть. Жизнь предъявила нам жесткие условия, поэтому у нас развита взаимовыручка, поодиночке погибнем. Мы трудолюбивы, от нас этого не отнимешь. Скупы – копим по копейке, чтобы выбиться из нужды и открыть собственное дело. Было бы хорошо, если бы нас только за это не любили и ругали… но вы, простой народ, не знаете, что нас, прежде всего, не любят правители. Вы позлитесь на нас и отойдете, а верхушка нас унижает постоянно и целенаправленно. Дело в том, что мы подбросили всему миру христианскую религию с ее жесткими требованиями: не убий, не укради, будь честен… а сами мы от этой религии отказались. Вот и представь – рабочий и крестьянин живет по законам христианства. Хотя справедливости ради надо отметить, что славяне никогда искренне и фанатично не верили в Бога, почему и сохранили чистоту души и свежесть чувств. От этого вы тоже страдаете. Были, конечно же, и фанатики. Но народ принял эту религию и хочет, чтобы все, в том числе и богатые, также выполняли заповеди Христа. А могут они выполнить? Конечно, нет. Стремление к деньгам и христианская мораль несовместимы. Когда много соблазнов – здесь не до заповедей. Правители на виду, и их эти постулаты сдерживают. Вот поэтому правители всех стран, какими бы добропорядочными ни были, ненавидят евреев, которые выдуманной ими христианской религией спутали их по рукам и ногам в большой степени, чем что быто ни было еще. Они хотят полной свободы, без всяких ограничений. И когда видят, что евреи их обошли, то начинают ругать и избивать нашу бедную нацию. И там, где религия крепче держит народ в своих объятиях, там и сильнее ненависть к евреям. Вот ты говоришь – галицийцы к нам плохо относятся. Так им католики так голову задурили. Стоит сказать «Евреи распяли нашего Христа», они готовы не только евреев, но и всех повырезать. Не глядя на нацию. Есть вера – а есть фанатизм. К сожалению, в народ правители вбрасывают не веру, а фанатизм. Это им нужно, чтобы удобнее было управлять народом. Грамотным народом сложнее управлять. Поэтому надо все время оглуплять основную массу населения. А правды правители боятся пуще огня.
– Но и богатые тоже верят в Бога, и ходят молятся, как и все.
– Сережа, милый мой человек, тебе просто не хватает знаний. Вот закончим революцию, и пойдешь учиться. Тогда тебе многое станет яснее. Богатому все равно, кому молиться – Христу, Аллаху, Будде или стать язычником, лишь бы пить человеческую кровь полным ртом, лишь бы его деньги не отобрали. Независимо от убеждений – атеист, даже большевик, заимевший большой пост, а значит – и деньги, встанет на этот путь. Правда, частью денег он поделится с народом. Но выпьет крови он больше, чем даст. Вот поэтому я ненавижу богатство. Оно приводит человека в нечеловеческую сущность. И для них, не бедняков, нужна революция, чтобы привести их в чувство. А для нас, бедняков – революция есть глоток воздуха, когда мы можем почувствовать себя равными. Но это иллюзия – все вернется на круги своя, и богатый будет править, а бедный снова мечтать о лучшей жизни. Такова эволюция жизни. И ее будут все время сопровождать революции как стимул развития человечества, ибо если не будет революций – мир превратится в бессловесных рыб… в лучшем случае, а то и в червей.
– Но революция уничтожит богатых и евреи останутся торговать?
– Это ты тонко заметил. Но представь, мой отец имел, да и сейчас имеет небольшую меховую мастерскую…
– Так ты из буржуев?
– Какие там буржуи, Сережа! Жили – никогда до живота не наедались, а семья-то большая – одних детей шестеро душ… а рядом бабки, деды, тетки и дяди – и всех их надо кормить. А отринуть их нельзя, кодекс еврейской общины это запрещает. И я с детства сидел в душной каморке и чистил шкурки, и расчесывал облезлый мех. Так я с детства возненавидел окружающий мир, хоть он нравился моим братьям. Видишь, какой я худой и малый, – и это оттого, что все детство вдыхал запах и пух мертвых пушных зверьков. Я это возненавидел, и захотел дышать чистым воздухом и пить если не кровь животных, то выпить кровь тех, кто мешал мне в детстве жить достойно. В основе нашей революции лежат, если хочешь, Сергей, знать, христианские, а точнее – иудейские постулаты. Мы ваш народ взяли оружием воплощения наших идей – равенства, братства, любви и красоты. Поэтому нас так много в этой революции. Мы хотим воплотить эти идеи на русской земле. А потом, когда я получил свидетельство на собственное жительство, бросил все – милую патриархальную еврейскую семью, мать, отца, братьев, сестер. Я хотел учиться, но меня арестовали. Тюрьма, сырость, блохи, клопы, а потом ссылка и голод, – все было. Поэтому я против той жизни, в которой жил, я не хочу ломаться перед другими, которые меня унижали, пусть теперь они ломаются передо мной. Может, я погибну в этой борьбе, но я заставил себя уважать всех – от царя до рабочего. И я жалею, что революция произошла только в России, а не во всем мире. Что, Сережа, задумался? Думай, это полезно. Вот мы и пришли.
