Валерий Борисов
Децимация
55
В этот же день вечером, после подписания хлебных договоров, в немецком штабе проходила тайная встреча генерал-фельдмаршала Эйхгорна и генерала Скоропадского. В затемненной комнате за небольшим столиком они вели беседу. На столе стояла бутылка шнапса и скромная закуска. За последнее время это была не первая их встреча. Бывший потомок запорожских козаков, командир дивизии, отличившейся в боях на Юго-Западном фронте с немцами, приближенный к царскому двору, крупнейший помещик Юга России Павло Скоропадский и пожизненно военный Фридрих Эйхгорн были, если можно так сказать, родственниками. Это выражалось в том, что их жены были сестрами из известного дворянского гнезда в России – Дурново. Поэтому между генералами существовала личная симпатия, и Эйхгорн прочил своего родственника в правители Украины. Но личные симпатии не заслоняли те задачи, которые поставил перед Эйхгорном Берлин.
Скоропадский родился в Германии и жил там до семи лет. Русский язык он освоил уже после приезда в Россию. Сейчас он учился говорить по-украински. Поэтому беседа с Эйхгорном шла на немецком языке. Эйхгорн – внук известного философа Шеллинга, выбрал военную карьеру. По молодости лет он любил щегольнуть умными цитатами своего деда. С возрастом однако понял, что и сам может сформулировать умную, а главное – емкую мысль, и надобность цитирования философских фраз деда отпала. Но на разговор двух генералов оказывала влияние большая разница в возрасте и занимаемые должности.
– Генерал, – говорил семидесятилетний Эйхгорн своему сорокачетырехлетнему родственнику, – Берлин дал добро на смену власти на Украине. Я не против смены, и сообщил об этом кайзеру. Я предложил, чтобы будущее правительство сформировали вы.
– Я об этом знаю. Генерал Гренер сказал это мне, – как он пояснил, с вашего разрешения, – чтобы я все обдумал перед встречей с вами.
– Грушевский и его компания себя полностью скомпрометировали. Следователи нашей разведки обнаружили банкира Доброго, и он завтра прибывает их Харькова в Киев. Уже есть точные данные, что он был выкраден по приказу министра внутренних дел рады… как его фамилия?
Скоропадский задумался:
– Не помню.
– Это не важно. Важен факт. На основе его мы арестуем этого министра внутренних дел, который не имеет ни полиции, ни тюрем, а заодно все правительство, и предадим их военно-полевому суду. С завтрашнего дня отменяются все гражданские суды на Украине, и будут только германские военно-полевые суды. В военное время все должно быть по-военному. Я уже подписал об этом приказ, и он завтра будет опубликован. Сегодня мы подписали соглашение с радой о поставках в Германию продовольствия. Потом был банкет. Поэтому, генерал, вы не смотрите на меня, выпейте и закусите.
– Спасибо, я сыт. Но если позволите… – Скоропадский налил в маленькие рюмочки шнапса. – Позволите, господин фельдмаршал, с вами выпить.
Эйхгорн взял поднесенную Скоропадским рюмочку, благосклонно кивнул, поднес к губам и медленно стая тянуть шнапс, смакуя его. Скоропадский брезгливо посмотрел на смакующего фельдмаршала и быстро опрокинул рюмку в рот. Он почувствовал вонючий вкус шнапса, сделанный непонятно из чего, но точно не из хлеба. Но махонькая доза растворилась во рту и лишь малая ее часть попала внутрь. «Мерзкий шнапс, кукольная рюмка!» – неудовлетворенно подумал Скоропадский и мило улыбнулся Эйхгорну.
– Так вот, – как ни в чем не бывало продолжал свою мысль фельдмаршал, ставя пустую рюмку на столик, – выполнять эти продовольственные соглашения придется вам. Сможете обеспечить их плановое выполнение?
– Приложу все усилия, – почти по-военному ответил Скоропадский.
– Готов ли форум, который передаст вам легитимную власть? Хлеборобская партия вас поддержит?
– Я говорил с председателем хлеборобской партии – Лизогубом. Он из Полтавы. Эта партия действует только в этой губернии, в других ее нет. Поэтому съезд будут представлять, в основном, полтавчане. Такая политическая узость съезда меня смущает. Кроме того, Лизогуб ставит условие, чтобы ему предоставили пост премьера.
– Пока соглашайтесь на его условие, а я попрошу нашу разведку дать мне полные сведения об этом человеке – и позже решим, какой пост он заслуживает. То, что вас изберут представители Полтавы – неплохо. Там же ваши земли, – Эйхгорн знал о своем родственнике многое. – Но на всякий случай вызовете на съезд сотни две-три своих друзей из других губерний. Вызовите лично сами. А у вас есть друзья?
– Несомненно. И не две-три сотни, а тысяча. Если вы разрешите мне пригласить их на съезд, то территориальное представительство будет обеспечено.
Эйхгорн удовлетворенно кивнул в знак согласия.
– Я дал распоряжение через своих людей, чтобы газеты как можно больше и чаще писали о вас.
– Зачем… – смущенно ответил Скоропадский. – Меня достаточно хорошо знают на Украине. Самое главное, чтобы никто не узнал, что мы являемая родственниками.
– Эта информация не должна просочиться нигде по Украине. Но в Берлине об этом знают и считают, что мы как родственники можем работать очень эффективно. А теперь давайте подумаем, какое имя дадим будущему диктатору Украины.
– Мои предки были запорожскими козаками. Один из них был гетманом в восемнадцатом веке. Наш род всегда занимал высокие посты. Я думаю, надо вернуться к старине и назвать будущего руководителя Украины гетманом. Это придало бы ему народности и популярности.
– Хорошо. Так и назовем – гетман. Царь, – так царь в России, кайзер, – так кайзер в Германии, а на Украине будет гетман…
– Нет, только не царь и не кайзер. Лучше по-народному – гетман.
– Конечно, не царь. Это я просто размышляю. У меня к вам больше нет вопросов. А у вас?
– У меня тоже.
– Налейте, герр Павел, рюмки, – Скоропадский недовольно поморщился, и это не ускользнуло от зоркого взгляда Эйхгорна. – Вы, русские, всегда хотите иметь всего больше. Налейте себе шнапса в стакан. А мне рюмку. Я уже стар, а вы молоды, вам еще многое дозволено.
Скоропадский налил себе стакан, рюмку подал Эйхгорну.
– Я все хочу спросить вас, герр фельдмаршал, как живут наши родственники в Германии. Связи у нас с ними прервались в войну. Вот и хочу все время спросить вас, но не хватает времени на личные вопросы.
– Вы правы – времени на личные беседы не хватает. Но станете гетманом, будем встречаться чаще, и поговорим о родственниках. Отвечу коротко – сейчас они живут плохо. В стране голод. Чтобы ваши родственники не умерли, вы должны дать как можно больше продовольствия. Тогда они вас будут вспоминать с благодарностью. А теперь давайте выпьем за гетмана Украины.
Скоропадский встал, Эйхгорн остался сидеть. Разгладив усы, Скоропадский в три глотка осушил стакан шнапса и крякнул. Эйхгорн с любопытством смотрел на него: «Вытрет губы рукавом или нет? Не забыл немецкое воспитание?» – думал он. Но этого не произошло. Скоропадский сел, осторожно взял несколько кусочков белоснежного сала с мясной прорезью. Одного кусочка было мало потому, что сало было нарезано по-немецки, – тоненькими ломтиками, и стал жевать. Он не сморщился, выпив стакан шнапса, не ощутил его противного вкуса, как это было немного раньше, не перевел дух, – а коротко поблагодарил:
– Спасибо, герр фельдмаршал, за заботу обо мне. Я в долгу не останусь – и отблагодарю и Германию… и вас лично.
Радость переполняла его грудь – он продолжит славную линию гетманства семьи Скоропадских. Только надо бы побыстрее освоить украинский язык – все-таки он будет гетманом Украины.
56
28 апреля 1918 года. Зал заседаний в Педагогическом музее был переполнен праздной публикой, которая, в большинстве своем, поддерживала раду. Она сидела в основном на хорах. Места в партере занимали члены Центральной рады. Сегодня проходило открытое заседание. В Киеве ходили упорные слухи, что немцы хотят разогнать раду. Многим хотелось посмотреть, как и когда это сбудется – может быть, сегодня? Было видно, что у членов рады настроение подавленное. Накануне рада провела три заседания и усталость давала себя знать. За столом президиума появился Грушевский. Вид батьки Украины был неважнецкий. Щеки со всегда аккуратно прибранной бородой обвисли, рубашка-вышиванка была смята. Все члены рады были напряжены. Рада решилась провести открытое заседание потому, что вести, полученные из Берлина были обнадеживающими – Германия заверяла Центральную раду о своей поддержке.
Когда шум стих, Грушевский приступил к рассмотрению вопросов повестки дня. От предыдущего заседания остался вопрос о гражданстве Украины. Сегодня доработанное решение лежало перед Грушевским.
– Панове, – обратился к кабинету министров и публике Грушевский, – вчера мы долго дебатировали вопрос о гражданстве. Полтора месяца назад, в марте, было принято решение, что все, кто хочет стать гражданином, должны прийти в соответствующие органы и зарегистрироваться. К сожалению, я вынужден констатировать, что, кроме членов кабинета, никто больше для принятия гражданства не явился. Сведения, полученные с мест, рисуют еще более безрадостную картину. На местах до сих пор не знают о принятии нами закона о гражданстве. При проведении этого закона в жизнь возникли финансовые трудности. Необходимо двадцать пять миллионов карбованцев из казны государства. Мы планировали, что принятие гражданства каждым украинцем будет проходить в торжественной обстановке – с хором и оркестром, и думали, что те два карбованца, которые должен платить вступающий в гражданство, будет небольшой суммой. Но мы ошиблись… два карбованца для бедняка – это все-таки много. Поэтому возникла необходимость изменения закона. Комиссия по делам о гражданстве рекомендует новый вариант закона. Вот, как он звучит: «Нет никакой необходимости накладывать на всех жителей Украинской Народной республики обязанность на свое право о гражданстве. Есть личности, которые признают себя только гражданами России. Поэтому пусть эти граждане, а они составляют меньшую часть населения, которые не хотят быть гражданами Украинской Народной республики заявят об этом. Остальные же граждане, кто не подаст такого письма-обращения, будут считаться гражданами нашей державы». Комиссия пришла к выводу, что такая процедура будет более простой… и дешевле. Согласны с такой формулировкой члены рады?
Публика оживилась. А кто же подаст заявление об отказе от гражданства? Только придурок! Остальным это просто не нужно. Все уже много веков граждане России. Если закон о гражданстве стоял на ногах – если можно так о нем выразиться, то теперь его поставили на голову. И вообще, неужели так важно рассматривать этот вопрос в такой непростой час? Есть более важные проблемы. Но кабинет министров без обсуждения проголосовал за принятие закона о гражданстве. Потом перешли к обсуждению вопроса о текущем положении. Учитывая важность вопроса, каждому выступающему было дано на выступление по полтора часа. Свою точку зрения должны были изложить все партии, входящие в состав рады.
От имени украинских социал-демократов выступал Порш. В течение часа – на полтора часа его не хватило – он достаточно полно и верно обрисовал обстановку, сложившуюся на Украине. Выступал горячо, страстно, темпераментно и, когда он произнес фразу: «Господин Эйхгорн, знайте свое место! Украиной руководим мы, а не вы!», присутствующие наградили его аплодисментами за смелость. Это была не просто революционная фраза, а призыв к какому-то, только ему понятному, действию. Поршу вынесли желто-голубое знамя и, развернув его по всей ширине своей неширокой груди, торжественно выговаривая слова, он снова повторил: «Герр Эйхгорн, знайте свое место! Слава Украине!» и ушел с трибуны.
Потом, впервые после приезда в Киев, на заседании выступил бывший голова кабинета – Винниченко. Он говорил точно полтора часа, отведенные ему регламентом. Это была красивая, теоретическая речь, в которой Винниченко с огромной глубиной обосновал необходимость возрождения украинской нации. Она явно готовилась для книги и просилась в печать. «Народ Украины всей своей историей выстрадал свое освобождение от российского империализма». О том, что галицийцы живут под игом австро-венгерской империи, он не упомянул. Он был единственным выступающим, который также затронул вопрос о необходимости социально-экономических изменений. Ему также хлопали долго и внушительно.
Потом выступили представители национальных меньшинств, проживающих на Украине – от евреев, молдаван, поляков, караимов. Все они клялись в верности Украине, полностью поддерживали Центральную раду. Особенно понравился – всем без исключения – еврейский социалист Шац. Он назвал семидесятилетнего генерал-фельдмаршала Эйхгорна «прусским лейтенантиком с нафабренными усами». Зал взорвался громкими аплодисментами, перешедшими в овацию. Все от таких фраз чувствовали себя сильными и уверенными, а зажигательные речи способствовали личному возвышению, а значит – повышению значимости Украины. Центральная рада представлялась мощной, крепко стоящей на ногах, и никакая сила, тем более немецкая, не могла ее сокрушить.
Министерская ложа вначале была полна, но постепенно министры, видимо, по государственным делам, уходили из нее.
После перерыва, в четыре часа, заседание продолжилось. Слово для полуторачасового доклада предоставили бундовцу Рафесу – от партии еврейского рабочего класса. Это было последнее выступление на заседании, и последняя речь, произнесенная в истории деятельности Центральной рады. Она была удивительно красивой. Бывший парикмахер Рафес дал анализ реального положения вещей, сложившихся на Украине. Его слова: «В море слов, сказанных сегодня к делу и не к делу…», вызвали сочувствие зала. Действительно, выступающие перед ним много о чем-то говорили, но вот где было что-то конкретное – не вспомнишь. Слова «немцы хозяйничают и не считаются ни с радой, ни ее правительством…» вызвали гневный шепот зала. Но об этом уже говорили и предыдущие ораторы – это не ново, все это знают.
А министров в ложе становилось все меньше и меньше. К Грушевскому, ведшему заседание и возвышающемуся на высоком подиуме над всеми, подошел технический работник рады и что-то прошептал на ухо. У Грушевского пенсне упало на стол. Но он молчал столько времени, сколько секунд потребовалось работнику рады, чтобы отойти от него, и произнес:
– Пан Рафес, ваше время закончилось.
Но Рафес, вошедший в ораторский раж, не слышал его слов. С неприкрытой болью в голосе он говорил:
– Я говорю это не со злорадством, а с печалью в душе…
Все присутствующие с глубокой тоской в душе ощутили безвыходность положения рады и, чуть ли не со слезами на глазах, воспринимали самобичующие слова Рафеса. Грушевский снова произнес:
– Ваше время закончилось.
– Я заканчиваю, только в заключении подведу некоторые итоги…
Вдруг тяжелая дверь зала с грохотом, – из-за резкого удара подкованным сапогом, – распахнулась, и в зал начали вбегать немецкие солдаты. Немецкий лейтенант вбежал на подиум и на ломаном русском языке закричал:
– По распоряжению германского командования объявляю всех присутствующих арестованными! Руки вверх! – он вытащил револьвер, солдаты взяли винтовки на прицел, направив их в зал. Все члены рады встали и начали поднимать руки. Грушевский страшно покраснел от крови, бросившейся в лицо, и единственный из всех остался сидеть на месте за председательским столом, и не поднял вверх руки. Рафес с поднятыми руками, саркастически улыбаясь, стоял за трибуной, будто подтверждая свои недавно сказанные слова, – я был прав, предупреждая вас, что на Украине хозяева не мы, а немцы. Порш, забывший о своей недавно произнесенной боевитой речи, будто в знак лояльности к Германии, в поднятой левой руке, держал газету «Neue Freie Presse». Потом правой рукой из внутреннего кармана пиджака достал свой паспорт украинского гражданина и удостоверение, и поднял их вверх, как бы удостоверяя немцев в том, что он председатель «Хлебного бюро», которое должно снабдить Германию продовольствием. Винниченко с критической улыбкой смотрел на своих бывших соратников, словно спрашивая: «Доигрались? Дождались своего конца».
Только Грушевский продолжал сидеть в кресле, не поднимая рук, и объяснял по-немецки лейтенанту, что он своими действиями нарушает неприкосновенность парламента. Лейтенант, наоборот, отвечал что-то по-русски. Грушевский, подняв голову вверх, сказал:
– Я вас прошу уважать украинское правительство, и если вы пришли сюда – извольте говорить по-украински.
– Это очень важно? – осведомился лейтенант.
– Да! Вы ворвались в здание правительства – территорию суверенного государства, и должны уважать его законы.
– Гут, – по-немецки согласился лейтенант. – Где ваши министры, укравшие банкира Доброго: Ткаченко, Жуковский, Ковалевский, Любинский, Гаевский?.. Мы должны их арестовать.
– А причем здесь министр земледелия Ковалевский?
– Он вор. Украл из банка пять миллионов рублей и миллион марок. Его тоже надо арестовать.
Грушевский опустил голову. Теперь он понял, почему уже три дня не видел Ковалевского, которому хотел предложить другое министерское кресло.
Из присутствующих, фамилии которых назвал лейтенант, здесь оказались двое – управляющий министерством заграничных дел Любинский и директор департамента внутренних дел Гаевский. Самих министров уже не было. Они ушли из зала в процессе заседания и скрылись. Грушевский указал на этих двоих. Лейтенант что-то скомандовал, и немецкие солдаты, поставив Любинского лицом к стенке и не разрешая ему опускать рук, обыскали дрожащего от страха двадцатилетнего юношу, ничего не смыслившего в жизни. С Гаевским такой процедуры не проводили, потому что он и так дрожал от неподдельного страха.
Лейтенант предложил Грушевскому пройти в другую комнату.
– Я пойду, – с пафосом, вспомнив как профессиональный историк античных героев, ответил Грушевский по-русски, – если буду уверен, что к остальным членам рады не будут приняты насильственные меры.
Лейтенант ехидно улыбнулся:
– Обещаю – насильственные меры ни к кому, кроме названных преступников, применены не будут.
Грушевский с лейтенантом вышли. В командование залом вступил фельдфебель. Всем было приказано идти на выход, к дверям. Каждого ощупывали, ища оружие, но его ни у кого не было. Потом всех развели по двум комнатам. Винниченко и Порш оказались в одной комнате. Винниченко было стыдно за ту унизительную процедуру, которой немцы подвергли членов украинского правительства. Порш был доволен тем, что немцы обходятся с ними хоть и не тактично, но без насилия. Дверь в комнату была заперта на ключ. Арестованных было человек сорок, стульев не хватало, и Винниченко вынужден был ходить по комнате, периодически останавливаясь у окна, чтобы посмотреть на улицу. К нему подошел Порш.
– Владимир Кириллович, думали ли мы о таком исходе?.. Так старались для народа, чтобы он стал свободным… но нам не дали довести дело освобождения народа до конца. Что теперь будет с нами? Отправят в концентрационный лагерь в Австрию или поведут в тюрьму при стечении народа? Не знаю. Вы, Владимир Кириллович, опишите все эти надругательства над нами в своих романах. Пусть потомки узнают о нашей борьбе без прикрас.
– Не знаю, опишу ли я это, или нет. Я думаю, этот позорный для нас факт надо умолчать, если мы уважаем себя как революционеры. Такого унижения от наших союзников я не ожидал.
Порш подхватил его мысль:
– Да, удивительно бесцеремонно обошлись с нашим правительством! Мы ж не какие-то прохожие, а государственные люди. А еще называют себя цивилизованной нацией! Им еще далеко до цивилизации.
– Вы говорите не о том, – оборвал его Винниченко.
– Да, – безропотно согласился Порш.
Они помолчали, и Порш снова начал говорить.
– Раньше, при царизме, я мечтал, что когда-нибудь сбудутся все наши чаяния, будем жить свободно, не зависимо ни от кого, – он глубоко, как это умеют делать обиженные женщины, вздохнул. – А теперь предвижу снова революционную борьбу, снова подполье, снова прятаться от властей. Но жизнь революционера такова – постоянно находиться в борьбе с существующим режимом. Вы согласны? – и, не дождавшись ответа, продолжил: – Как мне все это надоело.
– Вам сколько лет? – спросил Винниченко.
– Двадцать семь.
– А мне тридцать семь. И я жил при царизме и ощущал его на своей шкуре. Но таких революционеров, как вы и я, царизм в тюрьмы не садил. Мы ему нужны были на свободе, чтобы своим тявканием укреплять его. Если для царизма был опасен Чернышевский, то его сослали в Туруханский край. Был опасен Достоевский – восемнадцать лет прослужил в рядовых и ни одного произведения не написал.
– И Шевченко тоже был сослан в солдаты.
– Боже мой! Неужели вы не знаете, что Шевченко только в пьяном виде произносил что-то революционно-похабное? За это и был наказан. И солдатская служба у него была легкой. И в солдатах он был немного. Его русские ученые приглашали работать художником – то описывать Аральское море, то еще куда-то. Печатали его стихи. Все было сделано, чтобы он не служил рядовым в армии. У него жизнь была полегче нашей с вами. Надо это знать и не верить выдуманным легендам о Шевченко.
Порш молчал, а потом произнес:
– Но мы тоже революционеры? И нас могут сослать… если не в Сибирь, то хотя бы на Аральское море.
– Боже мой! – ужаснулся такой непонятливости министра Винниченко. – Мы ж объявили себя независимым государством – и у нас уже нет ни Сибири, ни Аральского моря!
Порш немного помолчал и, зацикленный на одной мысли самопожертвования, упрямо продолжил:
– Неужели нас посадят? Я раньше мечтал об этом. А сейчас боюсь… не хочется в тюрьму. Я уже не просто революционер, а один из руководителей европейской державы. Мне стыдно сидеть в тюрьме.
Но в это время заскрипел ключ в замке двери, и обе створки широко распахнулись. Немецкий фельдфебель, не входя в комнату, с порога прокричал:
– Paus! Nach House gehen! (Вон! Расходитесь по домам!)
Порш застыл, ошарашенный такой наглостью какого-то фельдфебеля. Он еще продолжал мечтать о своей дальнейшей мученической судьбе, а все окончилось так обыденно и серо.
– Вы пойдете домой? – спросил он Винниченко. – Может, в прокуратуру?!
– Домой, – ответил Винниченко, водружая на голову фетровую шляпу. – Неужели вы не знаете, что у нас нет прокуратуры, а есть немецкие военно-полевые суды, которые судят настоящих украинских революционеров, а не нас – министров. Мы для них уже дерьмо, о которое они не пачкают руки. Здесь мне уже нечего делать. Finita la comedia!
– Я вас понимаю… а мне надо на работу. Я ж председатель «Хлебного бюро»! Там ни минуты нет покоя. А может, надо сдать дела?..
– Да, спешите быстрей распродать Украину. А то вас скоро сменят, – брезгливо ответил Винниченко и, не подавая руки Поршу, пошел к двери.
Он вышел на улицу. Владимирская улица была перекрыта с Фундуклеевской и Бибиковского бульвара редкой цепочкой немецких солдат. Вокруг прилежащих домов толпились киевляне. Им можно было бы давно разойтись по домам, но подлая жажда любопытства заставляла толпу оставаться на месте. Хотелось увидеть унижение так называемых министров Центральной рады – арестованных немцами, в наручниках или, в крайнем случае, с поднятыми вверх руками. Но насладиться унижением министров не удалось. Они выходили из здания музея, садились в автомобили и пролетки и разъезжались по домам. Винниченко хотелось крикнуть: «Народ! Почему вы молчите! Скажите нам хоть слово одобрения и поддержки!». Но народ, как в пушкинской трагедии, безмолвствовал. Народ злорадно ждал – ну, может быть, хоть одного из членов украинского правительства выведут в наручниках, и он получит удовольствие от этого зрелища… но, увы, этому зрелищу не суждено было сбыться.
На следующий день киевляне устремились к цирку. Здесь начал работу съезд хлеборобов Украины. Хлеборобы были разные люди – от помещиков до некоторого количества бедняков. Все делегаты были в вышитых замысловатыми, красивыми узорами сорочках, и направлялись в цирк.
Никого не смущало то, что на куполе цирка была установлена деревянная площадка с глухим ограждением, внутри которой, в надраенных до блеска касках, сидели немецкие солдаты с пулеметом. Они зорко следили за тем, что творилось на площади, о чем свидетельствовало постоянно поворачивающееся в разные стороны рыло пулемета. Но народ будто не замечал этого. В цирке возможно всякое. Цирк существует для народа. Но это был не народный цирк. Этот цирк жонглировал судьбой народа. Но сам народ этого сейчас не видел. Нужно время страданий, чтобы народ на своей шкуре прочувствовал политическое цирковое представление. Прочувствовал революционное время…
Хлеборобы шли через человеческий коридор, как простые люди. Бедным делегатам вышиванки дали в Киеве, бесплатно. Они охотно откликались на вопросы и шутки киевлян. Ответные их шутки были сочными, красивым и добрыми. В них чувствовался народный дух людей от земли, привыкших к тяжелой селянской жизни, не сетующих на это, именно кормильцев остального народа. Неважно, кто это был – помещик или бедняк – они вызывали всеобщую симпатию по сравнению с болтунами-интеллигентами из Центральной рады. А немецкий наряд сидел на крыше и безразлично вертел пулемет в разные стороны, – видимо, для того, чтобы народ чувствовал силу и серьезность этого мероприятия.
Подъехал автомобиль, за рулем которого сидел немецкий унтер, и из него вышел генерал Скоропадский. Он был одет не в привычный генеральский мундир, а как клоун – на его плечи была накинута черкеска, которая развевалась при ходьбе, а на черной гимнастерке искрились серебряные мундштуки. Такой формы народ еще не видел даже в синематографе. Он был красив. Смуглолицый и черноволосый, стройный и без намека на полноту, шел он легко, бесшумно, будто паря в воздухе, не останавливаясь но, тем не менее, успевая шутливо отвечать на вопросы народа. И этот народ, восторгаясь, шептал в благоговении: «Это он, это тот человек, который нужен сейчас Украине!» На самом входе в цирк, на последней верхней ступеньке, Скоропадский обернулся к толпе, поднял руки над головой, потом сжал их в рукопожатии и с минуту стоял так перед народом. «Как скромен, – умиленно шептала толпа. – Это наш человек. Никому не пожал руку в отдельности, а сразу всем». Сердобольные старушки прикладывали платочки к глазам. Стоявшая возле ступеней цирка группа мужчин в вышиванках, которые им тоже – как делегатам – выдали утром, воздев, как и Скоропадский, руки над собой, грянула: «Ура!» И народ дружно подхватил: «Ура! Ура!! Ура!!!». Почему «ура» – никто, наверное бы, и не объяснил, но всем хотелось выразить признательность будущему хозяину Украины.
А в это время Грушевский с некоторыми членами кабинета добивался приема у Эйхгорна. Но адъютант не пропустил их к фельдмаршалу, объяснив, что главнокомандующий немецкими войсками на Украине сейчас очень занят, и так будет очень занят весь день. Стало ясно, что Эйхгорн просто не хочет с ними разговаривать. Грушевский с соратниками пошел к генералу Гренеру. Продержав около часа в приемной, их наконец допустили к начальнику штаба оккупационной армии. Грушевский, волнуясь при виде более сильного человека, торопливо, стараясь не забыть мелочей, доказывал, что не надо их – Центральную раду – лишать власти. Они готовы отказаться от многих своих программных положений, даже отказаться от еще не принятой аграрной программы, не будут мешать проведению в жизнь немецкого закона «О весеннем севе», но только дайте им возможность продолжить дело возрождения Украины. Гренер слушал его, одновременно просматривая бумаги, лежащие перед ним. И, когда Грушевский закончил свою сбивчивую речь словами:
– Мы просим вас позволить нам продолжить управление страной или, в крайнем случае, просим, чтобы наших представителей допустили к работе в будущем составе правительства…
Гренер поднял голову от стола и бесстрастно произнес:
– Zu spat. (Слишком поздно).
Раньше немцы не встречали Грушевского так. Раньше его считали почти равным с ними. И, повысив голос, он трагически произнес:
– Герр генерал, вы унизили нашу национальную гордость!
Впервые за время этой встречи Гренер оторвался от чтения документов, и в его выцветших глазах мелькнул огонек.
– Вы читали Шопенгауэра?
– Да, – как-то неуверенно ответил Грушевский.
– Знаете, что он сказал о национальной гордости?
– Не помню! – с вызовом ответил Грушевский,
– Шопенгауэр сказал так: «Самая дешевая гордость – это гордость национальная». Далее я дословно не помню. Но смысл таков – если у человека мало индивидуальных качеств, которыми он мог бы гордиться, он гордится своей нацией – это единственно возможное для него в поддержании своего лица. Умный человек всегда подмечает недостатки своей нации, чтобы она была лучше. Растворение индивида в нации – верх разложения личности. Вот так!
Такого удара от своего союзника Грушевский не ожидал. Он сразу же обмяк, лицо приняло просящее выражение. Но зашел адъютант и подал Гренеру папку с документами, которую тот раскрыл и стал читать. Грушевский понял, что прием закончен. Он встал, растерянно моргая подслеповатыми глазками, похожий сейчас больше на обиженного хлопчика, а не на профессора и голову Украины, и попрощался. Гренер небрежно протянул ему на прощание руку.
В этот же день, в одной из квартир, бывшие члены рады приняли конституцию Украины и одобрили закон о социализации земли. Пусть эти законы и не будут действовать, но хоть чем-то надо насолить своему союзнику на прощание. Была бы у союзника корова, то лучше бы она сдохла.
Но в этот день злоключения Грушевского не закончились. Возле дома, где он жил, собралась толпа возмущенных киевлян, которые требовали суда над бывшим председателем Центральной рады. Раздавались крики: «Смерть предателю!», «Он присвоил себе украинскую казну!», «Хватит измываться над народом!» Дело принимало нешуточный оборот. Но союзник не выдал своего бывшего партнера, и немецкие солдаты оттеснили толпу. Оставаться в доме было небезопасно, и немцы отвезли Грушевского на автомобиле в казармы галицийских стрельцов, где он переночевал. А на следующий день он поспешно уехал из непонятной его уму страны в милую его сердцу Австро-Венгрию, в которой он раньше жил и считал образцом устройства многонационального государства. Но его согревала мысль о том, что заложенное им дело когда-нибудь возродится. Всегда найдутся люди, недовольные объективными процессами в развитии народов.
А киевляне, стоявшие 29 апреля возле цирка, передавали из уст в уста, что происходило на манеже цирка.
– Скоропадскому предложили стать гетманом Украины. Он отказался. Ему говорят об этом второй раз – он снова отказывается. Действительно скромный человек! Потом дают ему булаву в третий раз… по старому козацкому обычаю отказываться больше нельзя. В четвертый раз быть гетманом не предлагают – оставайся простым козаком. Не оказалось в цирке, кроме него, человека достойного этого поста. Скоропадский был вынужден согласиться и взять на себя трудную ношу гетмана. Теперь он – наш батька. А вот и он! Смотрите! Ура!!
