Валерий Борисов
Децимация
Порш умчался, а Ковалевский по-шальному улыбнулся:
– В отставку, так в отставку. Я вам уже сказал, что я готов к этому.Мало кто хочет идти работать министром. Мне, думаю, найдут другую министерскую должность. У нас уже чуть ли не все были главой правительства, а потом продолжали работать просто министрами. Очень узок наш круг. Но вы это и сами знаете. Извините, Владимир Кириллович, что не удалось поговорить с вами по-нормальному. Но я надеюсь, что мы с вами скоро встретимся и, возможно, мне потребуется от вас помощь. Не откажете?
– Если буду в силах оказать таковую, не откажу, – ответил Винниченко, не вникая в смысл сказанного. Он еще не знал, что помощь Ковалевскому потребуется очень скоро.
Они попрощались, и Винниченко решил пойти в немецкий штаб, чтобы присутствовать на столь важной процедуре подписания хлебных, – как их называли в прессе, – договоров.
В штабе немецкого главнокомандования все было готово для подписания договора. Зал был небольшой, Грушевский тепло поздоровался с Винниченко, и вопрос о его присутствии сразу же был решен положительно. Начались выступления. Сначала выступил, – как хозяин дома, где происходит подписание договора, – посол Германии, барон Мумм. Он суховато поздравил Грушевского и присутствующих украинских деятелей с освобождением державы от большевиков и выразил уверенность, что после подписания хлебного договора связи Украины и Германии станут еще более крепкими и дружественными, достойными двух великих народов. Мумм сделал намек на то, что после окончания войны Украина сможет кое-что получить от раздела Европы и, естественно от России, но что конкретно – не сказал. Винниченко, в ответ на эти льстивые слова, насмешливо улыбнулся. Немец льстил своим новым неожиданным союзникам уж очень прямолинейно. А когда Мумм стал расхваливать государственную мудрость Грушевского, зная слабость головы Украины к похвальбам в свой адрес, Винниченко стало стыдно и неудобно за ласковое унижение его страны. Но Грушевский от слов немецкого посла зарделся, и глаза под маленькими круглыми очками повлажнели. Закончив говорить, Мумм, торжественно склонив голову, двумя руками пожал маленькую руку Грушевского, отчего тот еще более раскраснелся, да так, что борода на этом фоне стала выделяться ярко-белым пятном. Немецкие генералы стояли молча по стойке смирно. Генерал Гренер стоял с гордым, надменным видом человека, честно выполнившего долг перед своей родиной. Генерал-фельдмаршал Эйхгорн – невысокий, пухленький старичок, недавно назначенный главнокомандующим германских войск на Юге России – вытянув короткую шею, прислушивался к каждому слову выступающего посла и к выступлениям других лиц, словно намечая планы на будущее.
Вторым выступал Грушевский. Он поблагодарил освободителей Украины от Московщины, клялся в вечной дружбе немецкому народу. Но потом в его речи проскользнули слова, заставившие всех насторожиться. Гренер впился в Грушевского таким взглядом, будто хотел его съесть вместе с хлебными договорами. А Эйхгорн сбычил свою шею, будто готовился протаранить выступающего. Винниченко внимательно прислушивался к глухому с нечеткой дикцией голосу Грушевского, стараясь вникнуть в смысл его слов. Грушевский, как старый сокол, выпущенный из клетки перед последней охотой, расправив грудь, шелестел:
– Дорогие наши союзники. Подписывая договор о поставках продовольствия, мы и наш народ надеется на вашу лояльность по отношению к нам и честность. Мы думаем, что в ближайшее время Германия отдаст селянству то, что он вам сейчас дает в долг. Я имею ввиду не наличные деньги, а товары, необходимые нашему селу: сеялки, веялки, молотилки, ну и еще, что нужно… – Грушевский запнулся. – Да, еще косы, серпы, сапки, грабли… ну и всякая мануфактура. И я снова прошу поставить эти необходимые крестьянам товары как можно скорее.
Эту сбивчивую часть речи, выпадающую из общего контекста, он произнес неуверенно и вяло, а потом снова стал благодарить союзников за освобождение их от московского ига и закончил, что он часто делал, латинской крылатой фразой: «Officii fructus, ipsum officium est» («Вознаграждением за оказанную услугу является сама услуга»).
Немцы стали перешептываться, как перевести эту фразу, и, узнав ее содержание, позволили себе улыбнуться. Винниченко не понял этого выражения и с сожалением смотрел на украинскую делегацию. Премьер-министр Голубович краснел от удовольствия, явно наслаждаясь свершаемой процедурой и тем, что ему тоже придется подписать документ, – его подпись навечно попадет в историю и сохранится в архивах. Порш стоял по стойке смирно и по его поведению было незаметно, что он хочет сказать немцам что-то резкое, в чем несколько часов назад клялся в разговоре с Винниченко, и тот с презрением смотрел на Порша: «Умеет говорить правду по за углами, постельный герой!».
Слово предоставили послу Австро-Венгрии графу Форгачу. Он также поклялся в вечной дружбе с Украиной, но потом сказал, видимо, в ответ на неосторожные слова Грушевского о поставках товаров на Украину:
– Конечно, справедливо, что необходим товарообмен, но доставка готовых продуктов сельского хозяйства – вещь совсем другая, чем доставка товаров, которые еще надо изготовить. Мы уже помогли Украине военной силой. Хотя кровь и жизнь наших солдат ни в коем случае не может быть товаром для обмена, но этой помощи Украина не должна забывать при подписании торговых договоров.
И посол Австро-Венгрии сурово посмотрел на украинскую делегацию. Потом перешли к процедуре подписания. С германской стороны подписывал генерал-фельдмаршал Эйхгорн – командующий немецкими войсками на Украине, с украинской – Грушевский, – голова Центральной рады.
Винниченко читал данный ему, размноженный немцами рабочий экземпляр: «…зерно до 31 июля 1918 г. поставить 60 миллионов пудов. Украинское правительство приложит все старания увеличить, насколько возможно, установленное количество поставки… яиц – 400 миллионов штук. Украинское правительство приложит старания повысить доставку до 500 миллионов штук… украинское правительство обязуется доставить центральным державам 2750 тысяч пудов живого веса рогатого скота. Минимум живой вес отдельной штуки – 15 пудов… картофеля… масла растительного… овощей…».
«Все расписано с немецкой педантичностью, – подумал Винниченко, – указаны даже овощи. Но откуда же все это взять? Почти четыре года войны разорили крестьянство. Неужели нет реально мыслящих людей в раде? Это ужасно! Это грабеж! За такой короткий срок столько продовольствия не соберешь. Терпи, украинец! Мы, твои возродители, тебе это устроили. Терпи! – думал с грустью Винниченко. – Смотри, украинец, договор подписан от имени правительства, а не государства. Нас немцы даже не считают державой – так, германская провинция с местным правительством. Терпи, брат украинец, тебе всё это отдавать чужому дяде».
Перешли к валютным соглашениям. Украинский карбованец устанавливался в два раза дороже немецкой марки. Члены украинской делегации выглядели в этот момент гордо. Как никак, а карбованец сильнее марки. Но никому из них в голову не приходило то, что в этом году в Германии стало так много марок, как никогда еще не было, и планировалось выпустить еще больше. Вот их и должны были скупать украинцы, не надеясь на прочность своей валюты – марки все же лучше, чем карбованцы. Национальная гордость еще более разрослась, когда украинское правительство подписало соглашение о предоставлении Германии – самой Германии! – оккупировавшей пол-Европы, кредита на 200 миллионов карбованцев для того, чтобы она закупила за украинские деньги у украинских же селян хлеб. Конечно же, не все время Германии помогать Украине, должна и она помочь союзнику, а он после победы возвратит долг, да еще с процентами.
Винниченко смотрел на довольные лица всех сторон. Порш осклабился в подобострастной улыбке, Голубович искрился счастьем – он подписал валютный договор. Ему также дозволили поставить свою подпись под документом, где Украина обязывалась без согласия союзников не продавать хлеб другим державам. Фельдмаршал Эйхгорн отложил в сторону вечную ручку и долго жал руку Грушевскому, потом ему жали руку другие генералы и послы, а он краснел от смущения. Эйхгорн пригласил присутствующих в соседний зал, где был накрыт торжественный стол.
– Вы знаете, – говорил не выступавший до этого фельдмаршал, – эти соглашения сделали нас полноправными союзниками во всех отношениях, а не только в военной сфере. Наше военное искусство, ваша продовольственная сырьевая база сделают нас непобедимыми, и мы скоро одолеем всех врагов. А теперь я приглашаю всех в зал, на торжественный банкет. Вы увидите и почувствуете, какие неповторимые блюда изготовили наши немецкие повара из украинской свиньи. И по разнообразию блюд и по их выдумке, им нет равных в Европе, – Эйхгорн, довольный проведенной процедурой, теперь явно издевался над правительством Украины. – Проходите в банкетный зал.
Винниченко стоял на месте и не собирался идти в банкетный зал. К нему подошел Порш.
– Владимир Кириллович, – обратился он к Винниченко, – к сожалению, мы не можем пригласить вас на банкет. Немцы очень пунктуальны, и подготовили определенное количество приборов. Если бы эта встреча происходила у нас, то проблем бы не было… но понимаете, эти немцы…
Винниченко с презрением взглянул на него, и Порш, уловив этот взгляд, отвел в сторону глаза.
– Вы сегодня говорили, что на приеме выскажете немцам все свое возмущение и поставите их на место. Но я ни слова протеста не услышал из ваших уст?..
– Поймите пожалуйста, Владимир Кириллович, это же официальный прием, и один неправильный жест, не говоря о словах, может испортить все наши взаимоотношения… скажу больше – отношения между государствами! Но я им все выскажу при удобном случае… может быть, в ближайшие дни.
Винниченко снова смерил его презрительным взглядом с ног до головы:
– Я и не собирался присутствовать на обеде. Я уже поел. А генерал красиво выразился, надо запомнить и записать – украинская свинья, приготовленная по-немецки и в разных кулинарных вариантах. Великолепно! Ха-ха! Идите и ешьте нашу свинью по их рецептам. Вы ж на чужом приеме. Ха-ха! – Винниченко, не прощаясь с Поршем, пошел к выходу из немецкого штаба.
Домой он шел пешком. На душе было горько и муторно. Дома его встретила жена – Розалия Яковлевна. Она сразу же поняла, что у мужа сегодня не самый приятный день. Розалия помогла ему снять плащ, и он прошел в свой кабинет.
– Володя, ты будешь обедать? – спросила она мужа по-русски.
Жена плохо знала украинский язык, и дома они говорили по-русски.
– Спасибо, Роза. Принеси мне рюмку водки в мой кабинет.
Винниченко сел за письменный и стал перекладывать исписанные листы бумаги. Розалия принесла на подносе рюмку водки и кусочек хлеба, поверх которого лежал кусочек сала. «Наше сало, – подумал Винниченко. – На хлебе. Так его ест весь наш народ. Просто ест, а не приготовленное по-особому». Он одним глотком выпил рюмку и взял в рот все вместе – хлеб и сало. Долго с удовольствием жевал, ощущая всем организмом их сладко-соленую прелесть. Проглотив, сказал:
– Спасибо, Роза. Я поработаю немного, запишу, что сегодня видел и как понял. Не мешай мне. Хорошо?
Он поцеловал ее в щеку – свою любимую Розу, хотя не всегда был ей верен. Она, в свою очередь, любила мужа-литератора – импульсивного мистика, а не политика – умного и наивного. Но какой уж есть, лучшего мужа не найти.
Винниченко взял вечную ручку и стал записывать в дневник: «Читать украинскую историю надо с бромом – потому что это самая главная из несчастных, бестолковых, беспомощных историй, до того больно, горько, печально ее перечитывать. В истории Украины есть две истории: одна – народа, другая – гетманов и старшин. И они развивались параллельно. Гетманы обычно убегали за границу, и тогда эти две истории пересекались, и за это пересечение украинский народ платил своей кровью и свободой… Неужели такой великий разрыв существует между идейными руководителями и народом Украины?»
Он долго вдумывался в написанное, поправил несколько раз текст и стал записывать в дневник сегодняшние события. Пригодятся для истории. Уже стемнело, когда Розалия, до этого не заходившая к нему по его просьбе – он работал, вошла и сообщила, что пришел Ковалевский и хочет с ним поговорить.
– Пусть проходит сюда, – ответил Винниченко.
Вошел Ковалевский, протянул руку Винниченко, и они вторично поздоровались в этот день.
– Я сейчас распоряжусь, чтобы приготовили ужин.
– Не надо. Я ненадолго, – запротестовал Ковалевский. – Я пришел рассказать о том, что не договорили днем, и попросить вашей помощи.
– Я буду рад услышать от вас что-нибудь новое, – с иронией ответил Винниченко, насмотревшийся за этот день достаточно многого неприятного для себя.
– Я вам сегодня не стал объяснять детали некоторых запутанных дел нашего правительства, а сейчас хочу восполнить этот пробел… – начал Ковалевский, словно не замечая иронии собеседника. – В отношении банкира Доброго, тайно и кем-то похищенного. Я говорю откровенно, между нами, вы понимаете это, Владимир Кириллович. Сугубо конфиденциальная информация.
Винниченко кивнул в знак согласия, что сохранит все сказанное в себе. Ковалевский продолжал:
– Так вот, банкир Добрый арестован по секретному приказу нашего министра внутренних дел Ткаченко. Все было сделано тайно, как в приключенческих книгах. Пришли за ним люди в масках, связали, посадили насильно в автомобиль, потом в поезд и увезли.
– Куда?
– Не знаю точно, но, кажется, в Харьков.
– А для чего была осуществлена такая детская шалость.
– Обидно, но скажу честно, Владимир Кириллович, – немцы нас полностью игнорируют, совсем не считаются с нами. Вот и сегодняшний приказ о весеннем севе это ярко продемонстрировал. И некоторые наши руководители решили шантажировать немцев и похитили банкира. Хотят, чтобы немцы с нами считались. Для них Добрый представляет большую ценность. Он осуществляет банковские связи с Германией, пока мы их не наладили на государственном уровне. А немцы рано или поздно, а точнее – рано – разузнают все, и тогда дни нашей рады сочтены. Это была не шалость, как вы изволили выразиться, а глупость со стороны головы и премьера нашей рады. Немцам нужен лишь повод, чтобы убрать нас с политической арены. И мы сами этот повод положили им в ручки.
– Так Грушевский и Голубович в этом замешаны? Не думал. А почему вы считаете, что дни рады сочтены?
– Владимир Кириллович, вы отсутствовали некоторое время в Киеве и не знаете многих тонкостей наших взаимоотношений с немцами. Мы им были нужны для окончательного оформления хлебных договоров. Сегодня они подписаны. А политический состав рады вы знаете: эсдеки, эсеры, эсефы – все называют себя социалистами и все представляют интересы рабочих и крестьян, хотя от них далеки, как звезды от земли. А у кого надо будет брать продовольствие? У крестьян. Немцы понимают, что мы напрямую им помогать в выкачке хлеба и сырья с Украины не будем, а им хотелось бы это делать не своими, а чужими руками, точнее – украинскими. Поэтому мы им уже не нужны, а нужно правительство или из помещиков и буржуазии, или антиукраинское.
– Я сегодня пришел к такому же выводу. За нашу политику придется расплачиваться народу. Вас не было, а я присутствовал на подписании, как вы их назвали, хлебных договоров. Большего унижения Украины я в истории не встречал. Знаете, что сказал Эйхгорн Грушевскому?
– Нет.
– Он пригласил нашего профессора откушать украинскую свинину, приготовленную по-немецки. Так. Дословно! И у того не хватило ни совести, ни такта отказаться. Какой позор!
– Я давно заметил, что Грушевский, когда находится с нами, то старается подавить нас. А когда он говорит с немцами или вообще с европейцами, у него теряется столь острый при нас ум, логика, зато появляется неуверенность, заискивание и даже подобострастие.
– Я так же заметил – кто прошел львовскую школу, лебезит перед сильными и считает слабого ниже себя. Может, у них выработалась такая психология, будучи австрийской провинцией? Часто не пойму я их…
Возникла пауза, собеседники не хотели углубляться в разъяснение этого вопроса, и Ковалевский, поколебавшись, осторожно произнес:
– Я сегодня, Владимир Кириллович, подал в отставку. Теперь я фактически не у дел. Преемника мне не назначают, а отставку принимают. Некому и дела сдать. Чем дальше заниматься буду – пока не знаю. Год назад я еще выступал на митингах, призывая к отделению от России, а сейчас ничего не хочется. Устал от закулисных дрязг и болтовни… посоветуйте, как быть дальше?
– У нас так мало, Николай Николаевич, преданных нашей идее людей, и ваш уход из политики ослабит наши ряды.
– Мне сейчас нужен небольшой перерыв, отдых… потом бы снова включился в работу…
Ковалевский явно чего-то не договаривал, испытующе смотрел на Винниченко, колеблясь – говорить ему самое главное сейчас или вообще не говорить – и, наконец, решился:
– Вы меня давно знаете, Владимир Кириллович, по совместной революционной борьбе. У меня никогда не было большого состояния… вернее, никакого не было. Работая на различных министерских должностях, я много не заработал. Можно сказать так – работал за идею, на наше дело, за украинское возрождение. Мне бы после министерской работы не хотелось оставаться нищим на оставшуюся жизнь, тем более когда дни рады сочтены. Я вам открою свой план. Вы только меня правильно поймите и не осуждайте. Я решил – пока у меня есть возможность, завтра, выписать себе некоторое количество денег, купить недвижимость и положить деньги в европейские банки. Я понимаю, что это уголовное дело, и банк подложный чек обнаружит, но это займет определенное время. Я должен некоторое время где-то переждать, пока не сменится власть, а она неоднократно будет меняться, я в этом уверен…
– Вы что от меня хотите? – резко перебил его Винниченко. – Чтобы я пособничал воровству?!
Ковалевский съежился в кресле и злыми глазками настороженно смотрел на Винниченко. Но у того гнев уже прошел. «Когда разрушается общество – разрушается и личность, и я не лучше его», – подумал Винниченко. Ковалевский перешел в наступление:
– Когда вы были в Геническе и прятались от большевиков, я знал об этом. Большевики вас искали, и стоило кому-то из нашего самого узкого круга намекнуть им об этом, они бы вас нашли. А последствия…
– Значит, это вас я должен благодарить, что меня не нашли большевики? – язвительно спросил Винниченко.
– Нет! Хотя, в некотором смысле, да. Просто я и все знающие вас испытывают к вам уважение, я бы даже сказал – любовь. Помогите мне еще и потому, – пошел напролом Ковалевский, – что немцы, удалив нас, реквизируют всю нашу казну, наложат арест на банковские счета, и эти деньги не достанутся украинскому народу. Дайте мне адреса ваших людей, у которых вы скрывались! Я не останусь в долгу и часть этих денег отдам вам.
– Мне от вас никаких денег не нужно, я достаточно зарабатываю литературной работой, – Винниченко задумался. – А может, вы и правы. Рада доживает последние дни. Действительно, деньгами воспользуются немцы, ничего нам не достанется. Так пусть ими воспользуется хоть один человек из нашего окружения! Казна – не вдова, – ее не оберешь до конца. Я дам вам адрес в Геническе, очень надежного человека. Он поможет вам переждать трудное для вас время.
– Спасибо, дорогой Владимир Кириллович! – прочувственно, с искренней благодарностью, чуть ли не готовый целовать ему руки, ответил Ковалевский.
Винниченко написал короткое письмо и отдал Ковалевскому.
– Только прошу вас, чтобы это письмо не попало в другие руки. Очень прошу. Моя репутация не должна ставиться под сомнение.
– Будьте во мне уверены! Никогда, никому кроме адресата я его не отдам! Я не забуду вашей доброты, Владимир Кириллович, никогда! Как только политическая обстановка прояснится, и я начну действовать легально, я вам тоже куплю недвижимость… или сделаю ценный подарок.
Винниченко поморщился, но отказываться от будущего подарка не стал.
– До свидания.
Ковалевский крепко, с чувством благодарности пожал его руку и вышел. Вошла жена. Она облокотилась на плечо Винниченко и ласково поцеловала его в щеку.
– Володя, ты сегодня как не свой. Ты устал. Иди отдыхай.
Винниченко ласково погладил руку Розалии.
– Ты права, пора отдыхать. Надо забыться о том, что я сегодня видел. Забыть о том, что я только что совершил подлость. Но об этом не жалею. Если не могут быть счастливы все в государстве, пусть будет счастлив хотя бы один человек, хотя он и зарабатывает счастье нечестным путем.
– Не мучай себя, Володя. Подлость и честность – две стороны одной монеты. Только как на нее смотреть? Монета – всегда есть монета.
Винниченко с благодарностью прижался к плечу жены.
