Валерий Борисов
Децимация
– А ты радость для родителей?
– Пока нет. Но, если я стану известной, займу хороший пост, то они переменят свою точку зрения. А сейчас они не одобряют.
– Я часто думаю – почему у большевиков столько евреев? И все они руководят нами. Зачем вам нужна революция?
– Я сама точно не знаю. Но в детстве нас воспитывали в идее, что мы – Богом избранный народ. Остальные все гои – то есть изгои, и мы должны ими командовать и относиться к ним, как к быдлу. Так записано в талмуде. И рано или поздно закончатся наши мытарства. Раввин всегда говорил: чтобы с нами считались, нам надо построить совершенно новое государство, где идеи от Моисея и Христа до самых последних идей, которые возникнут на Земле, слились в единое целое – и возникнет совершенно отличное от других стран государство. Вот тогда евреев станут уважать во всем мире. Глупая идея. Она не соответствует марксизму, а марксизм не какой-то там талмуд.
– А у вас есть еврейское государство?
– В древности было, но уже давно евреи не имеют своей страны. Но нам внушали, что мы в любой стране должны быть во всем впереди коренного населения. Если получится, то взять руководство в свои руки в одной стране, а потом и в мире. Для этого наши мужчины должны занять самые важные места в другом государстве, а женщины, по примеру Юдифи и Эсфири, подчинить своей воле местных мужчин, прежде всего – руководителей и просто умных. Мы должны прощать друг другу обиды, не помнить зла. Иосифа братья продали в рабство, а он их простил. А у вас не прощают друг друга. Видишь, как воюют – пока не убьют друг друга. У нас так не принято, – надо жить, чтобы всем было хорошо.
– Видишь, сколько людей гибнет за коммунизм. Это счастливая смерть, – приглушенно говорил Бард. – Все хотят быть людьми, не только вы. Это общее стремление.
Эльвира благодарно прижалась к нему за то, что он ушел от неприятного для нее разговора.
Красногвардейцы, поев, вели усталые разговоры. В них не чувствовалось злобы, а присутствовала боль.
– Где же красные? Когда они будут здесь? Проклятое сичевики и завтра не дадут покоя.
Пришел Горвиц, он был со свечой. Или фонарик у него поломался, или где-то потерял.
– Как у вас дела? Как настроение? – спрашивал этот юноша без бороды и усов, но уже авторитетный руководитель.
– Плохо.
– Знаю. Но нам надо продержаться до прихода красных. Они рядом, в Яготине, – он выждал несколько мгновений и продолжал: – Потери у нас большие.
– Сколько?
– Почти семьдесят человек, – он помолчал. – Вечная память павшим за рабочую свободу. Но нас еще тысяча человек. Продержимся и не дадим выковырять нас отсюда. Красные спешат сюда, и мы должны им помочь взять Киев как можно быстрее. Надо стоять.
– Патроны дадите?
– Дадим, но немного. Их мало остается. Раздадим тем, кто хорошо стреляет, а другим поменьше. Не забывайте выставлять охрану.
Горвиц ушел и раздался голос:
– Кто еще не стоял на страже эти дни? Идите на дежурство.
– Я еще не дежурил, – ответил Бард. – Мы только вчера пришли сюда.
– Хорошо, – ответил голос из темноты. – А кто второй?
– Я, – ответила Эльвира. – Я с ним пойду.
– А ты кто такая?
– Это моя жена, – неожиданно уверенным голосом ответил Бард.
– Я вижу – все время она здесь. Не пошла в госпиталь помогать раненым… – голос примолк, потом приказал: – Идите на второй этаж и смотрите в сторону Днепра. Оттуда главная угроза.
Они поднялись на второй этаж и, присев у окна, стали вглядываться во тьму. С юго-запада продолжал дуть теплый, влажный ветер. Где-то на Подоле слышались редкие выстрелы. Часа через четыре их сменили. Спустившись снова в подвал, нашли свободное место и сразу же заснули.
Четвертый день обороны «Арсенала» начался, как и прошлый – обстрелом из артиллерийских орудий из Дарницы. Но потом огонь сместился левее к Днепру, где находился понтонный батальон. Оттуда слышалась интенсивная стрельба. Через два часа все неожиданно стихло. А чуть позже от прибежавших в завод солдат-понтонеров арсенальцы узнали, что батальон сдался в плен гайдамакам. И в этом виноваты офицеры, командовавшие им. Они не захотели больше подвергать свою жизнь опасности. Сейчас солдат-понтонеров строят шеренгами и расстреливают гайдамаки, а трупы сбрасывают в Днепр. Также убивают и офицеров, которые помогли сдать батальон. Пришедшим удалось скрыться от противника. Сейчас на берегу скапливаются гайдамаки и готовятся к штурму. Они заминировали мосты через реку, а по льду красные не пройдут – он почти весь растаял под теплыми ветрами. Теперь у «Арсенала» прервалась последняя связь с остальными участниками восстания. Он был окружен полностью, и надежды на помощь красных, даже если они подойдут к Киеву немедленно, не осталось.
Штаб совещался недолго. Было решено, что Горвиц подземными ходами выберется из завода и сообщит ревкому о тяжелом положении завода и организует помощь. Горвиц ушел. Но напрасно ждали помощи. У Днепра Горвиц был схвачен «вольными козаками», до полусмерти избит, а после опущен лицом вниз в холодную зимнюю днепровскую воду и задохнулся. Труп столкнули в реку.
После нового обстрела гайдамаки не пошли в атаку. Показался белый флаг, и вскоре к стенам завода подошли трое парламентеров. Старший, в форме сичевого сотника, громким голосом потребовал «червоного командира» на переговоры.
Вышел Мищенко – командир солдат, перешедших на сторону арсенальцев, из сагайдачного полка.
– Що скажешь, сотник? – громко обратился он к парламентерам с тем, чтобы его слышали ближайшие защитники.
– Вот, – сотник посмотрел на солдатскую шинель Мищенко и небрежно подал конверт. – От тебе, червонный, лист от Центральной рады. Читай.
– Я сейчас порадюсь с товарищами. А ты почекай. Добре?
По всему было видно, что сотнику не нравилось, что с ним разговаривают на «ты», и он напыщенно сказал:
– Даю пятнадцать хвылын для ответа.
– Це мало. Хоч годину.
– Ни хвылыны бильш.
Мищенко тогда резко сказал:
– Ежели так, то бери письмо обратно и ходи отсюдова.
Такой ответ не входил в планы сотника.
– Добре, – смилостивился он. – Пивгодины.
Мищенко согласился, а парламентеры, пообещав подойти через полчаса, пошли к себе.
В штабе сразу же собралось много народа. Мищенко, не читая письма, передал его другим. Прочитали вслух. И Мищенко сказал:
– Що я скажу. Рада требует, шоб мы сдались – и всем будет дарована жизнь. Как считаете, хлопцы?
Сначала воцарилось молчание, а потом стал нарастать негодующий шум:
– Понтонщики тоже сдались, а их всех под пулю. Не верить раде! Все, що вона писала до этого – брехня, а це вранье! Це не украинская рада, а сатанинская. Галицийцы николы не держат слова. Подлость у них в крови.
– У нас нет патронов, нет хлеба. Как же дальше?
– Только не сдаваться!
– А раненых много, как с ними быть?
– Верить галицийским сичевикам нельзя! Им все равно кого убивать – сегодня рабочих и солдат, завтра селян. У них сейчас нет родины, и они чужинцы у нас, не посмотрят, кто есть кто – чи хохол, чи кацап.
– До смерти сражаться. Умрем, но на поклон раде не пойдем!
Мищенко, слыша эти разговоры, сказал:
– Пишите ответ такой. Только хто грамотный сформулюй. Вот как. Борьбу прекратим только тогда, когда будет разогнана Центральная рада сволочей, и власть перейдет в руки советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов. Все. А теперь все сформулюй и дашь мне ответ, я его отнесу. А сейчас давайте все по местам. Чую сердцем – помощь близка. Вот-вот подойдут красные, и тогда так врежем сичевикам, що будуть бежать задравши хвоста до Львова, щоб неповадно им було пить кровь нашего трудового украинского народу! Ясно? Расходитесь по местам!
Парламентеры подошли раньше, чем ожидалось. Мищенко, который выходил из штаба, чтобы отдать распоряжения, вернувшись, увидел, что солдат со свой «грамотностью» никак не смог осилить ответа. Сначала выругавшись, а потом уже спокойно Мищенко сказал:
– Не треба паперы. Я им и так скажу, що об них думаю.
Подождав еще немного, с тем, чтобы парламентеры померзли, он вышел к ним с пустыми руками. Сотник, бледный от гнева, закричал:
– Опаздываете, панове! Видповидь!!!
Он протянул руку за письмом. Но Мищенко плюнул густой, с черной от пороховой гари слюной, в сторону руки сотника:
– Понял ответ?! – зло спросил он, увидев судорожно отдернутую руку сотника. – Передай своим панам-сволочам из рады, – Грушевскому и остальной галицийской скотине, – пока мы их не разгоним, пока не будет нашей власти, до тех пор мы будем драться с вами. Пока всех не раздавим в кулаке! – он поднял руку и сжал кулак, как бы наглядно показывая, как будет давить их. – Розумиешь, пан?
Сотнику было стыдно перед своими двумя подчиненными, что плевок чуть-чуть не попал на ладонь, что не дали письменного ответа и, сузив до азиатской величины глаза, он сказал, почти прохрипел:
– Ну, тогда побережись. Всех вас… – он задыхался от злобы и не мог сказать ни слова. – Всех вас… мы таких не прощаем! – снова прохрипел он и, резко повернувшись, пошел прочь от ворот «Арсенала». Рядовые сичевики поспешили за ним
Мищенко некоторое время смотрел им вслед, потом на стены завода, исщербленные пулями, еще раз плюнул и зашел в ворота.
– Молодец! – сказал ему кто-то. – Так с ними. Они бы нас не пожалели, если бы мы попали в их лапы. До конца держимся.
– До конца, – ответил Мищенко.
Завод готовился к отражению атаки. Раненых уже не было возможности отправить за пределы завода, и решено было разместить их по подвалам цехов, а тяжелораненых – в подвал главного корпуса. Легко раненые и кто еще мог передвигаться оставались на первых этажах цехов и, в случае прорыва гайдамаков в сам завод, должны были вступить с ними в последний бой. Всю воду и основную часть еды отдали раненым, решив, что остальным несколько дней вместо воды можно есть снег.
В этот день гайдамаки и сичевики трижды ходили в атаку. Им удалось сузить кольцо окружения вокруг «Арсенала», но ворваться в заводской двор не смогли. Связи с внешним миром не было, надежды на помощь – вообще, благоприятный исход осады закончился. Мокрые от пота, грязные от пороховой гари и кирпичной пыли люди, с тяжело горящим лихорадочным блеском в глазах, готовились к очередному бою. У них оставался единственный выход – погибнуть. Погибнуть из-за своего упрямства и веры в то, что подлая, надоевшая до печенок рада, в своем национальном бреде приведшая Украину к морю крови, будет сброшена, и будет у них, как в России, новая власть. Поэтому с ожесточенным упрямством обреченных, не надеясь ни на поддержку красных, ни на милость победителей – они отрешенно продолжали драться до конца. Такова, видимо, славянская душа, – когда ей трудно – она стоически нагромождает на себя дополнительные мучения, чтобы потом все разрешить одним махом – расстаться с жизнью.
Бард был измотан за эти дни. Его больной организм не мог выдержать эти адские трудности. Дошло до того, что в короткие промежутки, когда стихала стрельба и заканчивалась атака, Бард забывался тяжелым сном, но этих минут не хватало, чтобы восстановить силы. Эльвира осунулась, и только черные бездонные глаза стали еще больше и тревожнее. Она ловила себя на мысли о том, что сейчас Дмитрий ей дорог, как никогда ранее. После того, как они стали мужем и женой, она уже не относилась к нему только как к товарищу, ведущему с ней совместную работу – это был ее родной человек. Правда, она иногда с досадой думала, что все-таки нашла не того мужа, который нужен ей, – не равен он ей по уму, красоте, деловой хватке. Но сейчас она переживала за него больше, чем за себя. Это был не просто близкий и родной человек – это была частица ее души, мыслей, тела. Если Эльвира не впадала в тяжелую дремоту, то старалась сделать сон Барда более удобным и спокойным. Она видела, что Бард ослаб. Видимо, перелом позвоночника и прикованность к постели на долгое время не лучшим образом отразились на его физическом состоянии. Промерзший ныне на ветрах и морозах, он чувствовал себя плохо – у него болела спина, хриплый кашель вырывался из его груди. Эльвира старалась его согреть, как могла. Шинелью, снятой с убитого солдата, она укрывала Барда. Он нравился ей своей непосредственностью, честностью, наивным романтизмом, который так не присущ ее душе.
Все последующие дни начинались обстрелом завода из артиллерийских орудий. Бард и Эльвира находились постоянно на своем, ставшим привычном им месте, – за окном на втором этаже цеха. Из него было видно, что защитников становится все меньше, – не за каждой бойницей и окном, как, например, позавчера, находился боец. Но все больше на заводском дворе лежало неподвижных тел – не хватало сил и времени, чтобы убирать трупы. Люди умирали прямо на позициях, будучи не в силах идти в подвалы, где находились так называемые госпитали. Тела замерзали на снегу и превращались в неподвижные фигуры. И это страшное зрелище уже не пугало людей, очерствевших в боях, а наоборот – порождало готовность разделить ту же участь.
Бард с Эльвирой хотели уже спуститься в подвал, переждать артиллерийский налет, но не успели. Тугое гудение тяжелого снаряда закончилось его разрывом в нижней части цеха. Их подбросило взрывной волной, и Эльвира на какое-то время потеряла сознание. Когда она пришла в себя, то из-за кирпичной пыли ничего не могла разглядеть. «Где он?» – появилась ужасная мысль. На коленях, разгребая битый кирпич, она стала ползти к тому месту, где они находились раньше. Дмитрия там не было. Она дикими глазами стала всматриваться в оседающую на пол пыль – и увидела его у противоположной стены. Также на коленях, не думая встать на ноги, она поползла к нему. Дрожащими руками повернула его голову к себе и увидела лицо, залитое кровью.
– Митя? – позвала она его. – Митя? – и увидев, что он шевельнулся, торопливо развязала узел своего платка под горлом и сняла его с головы, и стала вытирать его лицо от крови. – Ты живой?
– Да, – шевельнул он губами. – Уходи отсюда вниз.
Но она не обратила внимания на его слова и, увидев на лбу сочащуюся рваную рану, обтерла ее и перевязала его голову этим же платком.
– Поднимайся, идем в госпиталь. Поднимайся?
Бард уже отошел от первого потрясения и пытался руками опереться на пол, чтобы встать, но руки у него надломились, и он головой уткнулся в битый кирпич. И только сейчас Эльвира увидела, что рукав его пальто разорван, и из него течет кровь.
– Ты и в руку ранен? Попробуй поднять ее.
Бард с трудом сделал это. Эльвира заторопилась.
– Быстрей в госпиталь! – и, подхватив его винтовку, а его самого придерживая другой рукой, они стали спускаться вниз через искореженную взрывом лестницу. Но в подвале не было места, где бы присесть. На временно сбитых нарах, на полу лежали и сидели люди. Кто стонал, кто кричал, но большинство молча, невидящим взглядом глядели в грязный потолок, а некоторые уже не двигались.
– Доктора! – закричала Эльвира, но никто не ответил ей.
Она схватила за рукав какого-то человека в халате поверх куртки, который раньше был, видимо, белым, а сейчас черно-бардового цвета.
– Сейчас скажу фельдшеру, – ответил он и ушел.
Эльвира сняла с Барда его драповое пальто, разорвала рукав рубашки и увидела, что рана выше локтя. Здесь свистнул осколок, но кость не задета. Это подтвердил и наконец-то подошедший фельдшер. У него не было с собой ни перевязочного материала, ни медикаментов. Он просто оторвал уже разорванный рукав рубашки и перетянул им руку, а потом и рану. «На голове, – сказал он Эльвире, – глубоких ран нет, – сильно разбита во время удара о стенку». Посоветовал ей вытирать платком кровь, пока она не прекратится.
– А может, вы его перевяжете? – попросила Эльвира.
Фельдшер без всякой улыбки, видимо, ему уже надоели такие вопросы, ответил:
– У нас, гражданка, не только бинтов и йода нет, но нет и простой чистой ткани. Мы раздробленные конечности заворачиваем в брезент. Вы оденьте на него пальто, чтобы не замерзал. У него ничего страшного нет.
Фельдшер ушел. Эльвира помогла Барду одеться. Он захотел снова идти на свое боевое место, и Эльвира, увидев, что в подвале еще страшнее, чем наверху, согласилась с ним.
Обстрел «Арсенала» прекратился. К полудню к ним подземными канализационными ходами пробрался связной из ревкома и рассказал Мищенко и членам штаба обстановку в городе. Красные части перегруппировались и утром начали наступление. Вооруженные железнодорожники, имеющие бронепоезд, с боями прорываются к центру Киева, и дошли до Бибиковского бульвара. Еще немного – и они вместе с шулявскими повстанцами возьмут Педагогический музей. На этот на раз Центральная рада не проведет, не обманет их на переговорах о перемирии и предложениях о входе большевиков в правительство. Решено членов рады арестовать и сразу же расстрелять, чтобы не поганили древнерусскую землю. Таково настроение железнодорожников. Часть гайдамаков сняли с осады «Арсенала» и перебросили в центр города. Красная армия Муравьева подойдет к Киеву дня через два-три, но вряд ли сможет переправиться через Днепр. Оттепель сделала невозможным переход по льду, а мосты заминированы. Красные части с севера также должны подойти к Киеву со дня на день и постараются взять столицу с ходу, но они продвигаются медленнее, чем части с востока. После небольшого совещания решили продолжать оборону завода, приковав, таким образом, к себе сичевые курени, и не позволить им выйти против наступающих железнодорожников. Патронов оставалось мало, было предложено осмотреть трупы убитых, может, что у них найдется. Продуктов нет, и доставить их некому. Но скоро восставшие расстреляют раду, город станет советским, и тогда героическая оборона «Арсенала» закончится.
Но к вечеру обстановка изменилась. Прибыл в Дарницу первый состав отступающих с востока петлюровцев. Их там разгружали и сразу же направляли к «Арсеналу». Другая часть петлюровцев ударила в тыл железнодорожникам. Хорошо обмундированные и вооруженные запасами из фронтовых складов, сытые и не измотанные в боях с красными – они не вступали с ними в прямые бои, предпочитая отступать. Петлюровцы жаждали сражения с малоопытными в военном деле рабочими Киева, чтобы доказать свою боеготовность. В вечерних сумерках была видна их подготовка к штурму. Чуть ли не на виду арсенальцев они ставили свои пушки и пулеметы, уверенные в том, что изможденные в боях работяги уже не смогут предпринять никаких серьезных противодействий.
Из ревкома последовал последний приказ – все, кто может, пусть уходят подземными ходами с «Арсенала», и в ночи им будет легче скрыться от гайдамаков. Силы неравны. Кто будет уходить, пусть патронов оставят себе немного, остальные отдадут тем, кто захочет остаться и прикрывать их отход. Тяжелораненные остаются здесь, под охраной медперсонала. Кто из раненых не может уйти, но может стрелять – дать винтовки для последнего боя.
Бард хотел остаться с теми, кто готовился дать последний бой петлюровцам. Его душа жаждала подвига. Но красногвардейцы-подольцы, в составе отряда которого он находился, воспретили ему это делать, заявив, что он нужен для будущих боев, и ранение позволяет ему уйти с ними. По одному они спускались в темный зев подземных канализационных колодцев.
С Мищенко осталось человек двести, не считая раненых, решивших прикрывать отход. Людей не хватало для полной круговой обороны, поэтому решили сосредоточиться в двух зданиях, а те, кто будут оборонять завод у наружных стен, в случае необходимости должны отойти под защиту цеховых стен.
Около полуночи несколько артиллерийских снарядов разорвалось в заводе, раздались пулеметные очереди. Под их прикрытием в темноте петлюровцы и сичевики двинулись в атаку, но редкие выстрелы от стен заставили их залечь. Снова стали рваться снаряды в заводском дворе. И после этого петлюровцы бросились к стенам и проникли на территорию завода. Они торопливо устанавливали пулеметы и пушки, которые открыли огонь по главному корпусу в упор. Ответный огонь защитников слышался все реже. Патронов не оставалось, убитых становилось все больше.
В свете тусклой январской зари петлюровцы наконец-то ворвались в здание корпуса. Ещё шли последние штыковые бои, когда из цехов стали выгонять оставшихся в живых раненых и выстраивать возле главного корпуса. Из подвалов штыками подгоняли раненых из госпиталя. Патронов не расходовали. Кто не мог идти и падал, в того сразу вонзался штык. Санитаров и фельдшеров прямо у входа в корпус закололи штыками, на глазах у оставшихся защитников. Женщинам старались вонзить штык в живот, наслаждаясь их родовыми криками, детей, особенно маленьких, поднимали на штыках в воздух и с разворота швыряли на стены цехов.
Наконец выволокли Мищенко. Он был контужен и осколком снаряда был выбит глаз. Он еле держался на ногах и старался всеми силами не упасть. Его бы так же, как и других толкнули бы в толпу пленных, но его узнал сичевой сотник-парламентер. Подбежав к нему, он радостно, как ребенок, получивший заветную игрушку, закричал:
– Во, червоный командир! Ну що, побалакаем?! – и сотник, отхаркавшись горлом, плюнул прямо в лицо Мищенко. – Як ты мени! Як ты! Помнишь? А я памьятую! У, гадюка!..
Мищенко зашевелил губами, словно что-то хотел сказать, но распухший язык не слушался, и от боли он только дико вращал единственным глазом, в бессильной злобе на сотника. Словно поняв, что враг бессилен, сотник плюнул в него еще раз, прямо в глаз. Собрав последние силы, ослепленный Мищенко протянул руки, чтобы схватить сотника, но тот отскочил, и красный командир, от слабости потеряв равновесие, упал на землю. Он попытался встать, но удар ногой в лицо, полученный от сотника-сичевика, снова опрокинул его на землю. Он поднял голову и по-новой хотел что-то сказать – гневное и матерное, но язык не слушался, только глаз, освобожденный от ядовитой слюны, как и раньше в бессильной злобе уставился на сотника.
– У, гадюка! Ты ще двигаешься? Бачишь? Зараз не будешь ничого бачить.
Он выхватил из кармана финку, и Панас Сеникобыла, который находился неподалеку, увидел, как сотник с довольной, хищнической улыбкой стал выковыривать глаз у Мищенко.
– От тоби, курва! За то, щоб памьятав нашу зустричь та почитал офицера.
Мищенко, скорчившись от боли, пытался руками прикрыть единственный глаз или перехватить кинжал, но контузия была сильной, и он не мог этого сделать, только из глотки вырывался тяжелый хрип.
– Плазувай, быдло!
Панасу стало не по себе, хотя он не раз видел подобные сцены. Он отошел от сотника.
Пленные молча наблюдали за расправой галицийского сотника над их командиром. Подбежал еще один сичевик-командир, с радостью посмотрел на пленных и распорядился:
– Тащи кулеметы! Другие стройся, гвинтовки на изготовку! Файно, хлопцы!
Посмотрев, что пулеметы установлены, сичевики изготовились для расстрела, он вынул револьвер и приказал:
– Вогонь! – и первым выстрелил в толпу пленных. Следом заговорили винтовки и пулеметы. Когда упал последний пленный, последовала команда: – Хто живый, коли багнетом!
И с винтовками на перевес сичевики и петлюровцы бросились к остывающим трупам. Здоровенные детины, словно радуясь своей силе, поднимали уже убитых штыками, потрясая мертвыми на весу, потом бросали их на красный снег и переходили к новой неподвижной жертве. А ранее проткнутый труп, набрасывались другие сичевики, в остервенении пронзая, не способные дать отпора тела.
Сотник пнул в бок Мищенко:
– Вставай, червоный! Вставай! Я зараз з тебе зразы зроблю!
Но Мищенко только дергался и пытался непослушными руками достать отделенные от тела глаза. Схватив валявшуюся рядом винтовку с окровавленным штыком, сотник с жадным удовольствием вставил штык в разбитый и полуоткрытый рот Мищенко и, медленно наваливаясь на приклад, стал вдавливать его в глубину. Изо рта хлынула кровь, казавшаяся в утренних сумерках черной, и Мищенко, изогнувшись всем телом, затих.
Бросив винтовку, стоящую вертикально во рту убитого, сотник побежал к расстрелянным, радостно размахивая револьвером и стреляя в неподвижные тела. Панас стоял у окна цеха и равнодушно наблюдал за расправой. Он понимал – победители утоляют лютую жажду кровавой мести. Потом вынул из кармана флягу с горилкой, хлебнул большой глоток из горлышка. Он знал, что у галицийцев наступил период мщения, и они страшны в своем гневе. Их ничто сейчас не могло остановить. Он еще отхлебнул, закурил и пошел вон из ворот «Арсенала». Больше ему здесь делать было нечего. А зверствовать ему запрещал данный перед Христом обет – не обижать пленных и слабых. Сражаться только в бою. Он надеялся, что если он будет в меру своих сил и обстоятельств добрым, то с его семьей, выгнанной в Австро-Венгрию, ничего не случится, и он скоро с ней встретится.
Панас шел и видел, как озверевшие и долго жаждавшие крови петлюровцы выгоняли из домов прячущихся красногвардейцев, рабочих, просто подозрительных им людей и здесь же расстреливали. Апофеоз насилия над поверженным противником достиг своего пика.
