Валерий Борисов
Децимация
– Да, – ответил Росс. – Но многое, что вы сказали, не так однозначно. Например, наша европейская культура, на данный момент, как мне кажется, не уступает русской, а может, и превосходит. А всем известный великий европейский гуманизм?.. Вы видите, я говорю об этом очень осторожно.
– Согласен. Но все-таки будущее не за Европой, с ее мелкими странами, а за крупными странами. Поэтому Европа и хочет расчленить Россию… а насчет европейского гуманизма… его уже нет. Закончилась эпоха великих немецких философов и гуманистов. Вы, европейцы, стали антигуманистами. Яркий пример этому – мировая война. Не Россия ее развязала, а Европа. Россия только больше вас от нее страдает, потому что тяжесть войны вы умело переложили на ее плечи. И европейцы с каждым новым поколением становятся все более упрощенными, эгоистичными, не понимающими человечество и даже себя, и поэтому – более злыми и подлыми к другим народам, которые духовно стали богаче и интереснее вас. И вы хотите эти народы уничтожить, а если не удастся, то опустить их до своего сегодняшнего, все более принимающий вид примитивизма, уровня. Нынешней Европе уже не постичь высокого интеллекта своих великих гуманистов.
– Вполне возможно, но мне бы не хотелось в нашем разговоре углубляться в мировые проблемы, а то мы будем беседовать бесконечно. Я здесь начитался и наслушался, что украинцы всю жизнь мечтали о своей самостоятельности, и они непримиримо боролись за нее против России и Австро-Венгрии. И вот их мечта осуществилась, и они не отдадут никому своей независимости. Я не думаю, что это дым.
– Это не совсем так. Украина не едина. В Левобережной ее части национализма не наблюдалось. Два дружественных по языку и обычаям народа не мешали жить друг другу. Они сливались в один народ и от этого становились только лучше и красивее. В Галиции же наоборот. Они многие века жили в других условиях – среди чужих по языку, верованию и обычаям народов: поляков, венгров, австрийцев и других. У них оказались законсервированными во времени язык, обычаи, традиции, которые они, за неимением культурной отдушины, стали считать эталоном человечества. В головы интеллигенции вошла бредовая идея – навязать свою отстало-законсервированную культуру близким им по культуре народам. Что они и пытаются сейчас сделать на российской части Украины, а в перспективе – и в более широких границах. У них выработалось двойное сознание – подчиняться сильному и унижать слабого. Сильные – это хозяева, которые их унижают, слабые – малочисленные народы. Вы думаете, еврейские погромы случайность? Нет. Меня считают антисемитом. Но, когда судили Бейлиса, я выступил в его защиту, за что евреи пообещали молиться за меня в определенный день по всему миру, чтобы я жил долго. Дай Бог, чтобы это сбылось. Еврейские погромы сопровождают всю украинскую историю. Почему Богдан Хмельницкий проиграл войну с Польшей? Да потому, что все Правобережье было охвачено еврейскими погромами! А они в то время были, в основном, ремесленниками. Хмельницкий лишил себя экономической базы. Остался без оружия и снаряжения. И сейчас нынешнее руководство внушает гайдамакам, что эти погромы имеют под собой историческую основу. У них в лексиконе нет слова «еврей», а только «жид». Это пренебрежение галицийцев к более слабому народу. Еврейские погромы – удел слабой нации. Нынешний погром на Подоле по жестокости и размаху превзошел все предшествующие в мире, и кто их провел? Галицийцы. На Левобережье местное население мирно уживается с ними. Но самое страшное, что Европа, в частности Австро-Венгрия, выпустила галицийского джина из бутылки, дав ему возможность завоевания территории, которую сейчас называют Украиной. Пока у них этого не получится. Большевики и другие российские силы им этого сделать не дадут. Но джин все же должен когда-то выскочить из бутылки, и спустя какое-то время Галиция повторит попытку завоевания остальной Украины и огаличивания всего завоеванного населения.
Росс кивнул головой:
– Сложный вопрос. Я, в некотором смысле, согласен с вами. Есть целые страны, которые, чтобы укрепиться в национальном отношении, изгнали евреев, а теперь мучаются от этого не только духовно, но и экономически. Я сейчас много читаю о том, что украинцы были рабами своих правительств. А раб всегда хочет свободы.
– Раб-бунтарь действительно хочет свободы, но их единицы, и они всегда погибают. У галицийских идеологов независимости психика вывернута наизнанку. Они не думают освободить свой народ из-под ига Австрии, но мечтают освободить от рабства российских украинцев. Галицийский раб желает не свободы – он хочет иметь собственных рабов. На западе – он понимает – их не получить, остается только восток. Вот здесь он желает получить рабов и полностью жить за их счет. Такая жизнь – их многовековое желание. Вот и сейчас – чтобы реализовать свою чудовищную идею, они пригласили для этого вас…
Но, увидев, что эти слова пришлись Россу не по нутру, Шульгин замолчал.
– Продолжайте, – переборов неприязнь к собеседнику, сказал Росс. – Я же журналист, и не всегда приходится слушать приятное. Хотя, хочу заметить, для вступления сюда у нас есть юридические основания.
Теперь разозлился Шульгин:
– Вы эти юридические права создали себе искусственно! Сначала признали самостоятельное государство и правительство, от которого отвернулся народ. Потом с ним, а точнее – с самими собой, – подписали договор и послали войска, как в свою вотчину. Большевики совершили самую громадную ошибку для своей будущности – в Бресте признали права украинской делегации. Этим признанием они согласились с границами Украины, территорией, которая ей никогда не принадлежала. Через какое-то время им трагически аукнется эта ошибка. В переломные моменты истории снова выползет наружу национализм, и с ним большевики уже не смогут справиться. Если Украина останется отдельным государством, то в Европе появится никогда не заживающий гнойник. Он будет смердить, прежде всего, России. А Европа в своей ненависти к России будет этот гнойник еще больше расширять и наполнять болезнетворными бациллами. До тех пор, пока не поймет, что этот гнойник опасен и для нее. Тогда она просто поделит Украину на части. Приграничные районы отдаст ближайшим соседям, а из маленькой части создадут этническое государство истинных украинцев, например, Галиция. К этому решению когда-то придут Европа и мир. А теперь я скажу вам самое неприятное… – он посмотрел на Росса, и тот в знак согласия кивнул головой. – Брестский договор заключили правительства, страны которых обречены на поражение.
У Росса лицо стало каменным, и он четко произнес:
– Я – представитель одной из этих стран. И мне, при всем к вам уважении, неприятно слушать слова, пророчествующие поражение моей страны. Тем не менее, как журналист я обязан выслушать и эту точку зрения.
Шульгин, видимо, решил сказать Россу все до конца:
– Вы с радой подписали договор и обязаны относиться к ней, как к равноправному партнеру. Но вы так к ней не относитесь. Потому что понимаете – эту националистическую силу основные революционные силы сотрут в порошок, а вам покажут на дверь. Вы уйдете отсюда живыми, но униженными. Вы не сможете противостоять всему миру, и ваше поражение является вопросом времени. Оккупация вами Украины даст вам сырье и продовольствие, позволит вам продлить войну на полгода-год, но все закончится неудачей. Эта затяжка войны принесет дополнительные жертвы и вам, и всем воюющим странам. И эта вина за потери будет целиком лежать на… – он заколебался, какой сделать вывод, и закончил: – На украинской раде. И этого вы и другие страны ей не простите. Они предали Антанту, они предадут и вас. Идеология, подчинившая себе мозг, здравый смысл человека – готова на любую подлость.
Росс встал:
– Я вам благодарен господин Шульгин за откровенную беседу. Надеюсь, что не все сказанное вами сбудется.
Шульгин развел руками, как бы говоря – все может быть. Они расстались, пожав друг другу руки, и Шульгин, оставшись один, стал по горячим следам делать дневниковые записи.
Колин Росс ехал в автомобиле по улицам древней русской столицы. Вечерело. В окнах ресторанов светились электрические огни, слышалась веселая музыка. У синематографа толпился народ. По улицам передвигались редкие автомобили, но зато, как челноки, сновали извозчики, по тротуарам прогуливались горожане и приезжие. А между ними с карабинами на плечах, как гаранты спокойствия, с невозмутимыми лицами ходили немецкие патрули.
«Необходимо внести коррективы в свой отчет в Берлин, – подумал Росс. – Шульгин мне рассказал то, о чем я раньше старался не думать, хотя все понимал. Надо предугадать развитие событий на ближайшее и дальнейшее будущее. Пока в России смута, надо ее окончательно ослабить… – и с грустью констатировал, что мысленно соглашается со словами Шульгина о скором поражении своей страны в войне. – Но это уже дело не Германии, а всего мира. А с игрой в самостоятельное украинское государство надо кончать, если мы хотим закрепиться здесь. Надо, чтобы Берлин взял протекторат над этой территорией. Думаю, Европа и мир, после подписания перемирия или мира, этот наш шаг поддержит. А украинских политиков спрашивать не будем. Идеология готова на любую подлость, а националистическая – тем более, – вспомнил он слова Шульгина. – Поэтому не стоит церемониться с нынешним украинским руководством. Надо отправить его в архив истории».
Мартовский вечер был прохладен. Росс плотнее закутался в пальто и, подъехав к гостинице, войдя в свой номер, сразу же сел за исправление отчета.
Часть VIII
45
Херсон. Один из первых городов на Юге России, заложенный в Причерноморье более века назад. Россия отвоевала северное побережье Черного моря у Турции и по-настоящему стала морской державой. Хотя Херсон носил официальный статус губернского города, но в отличие от своих соседей – Одессы и Николаева, имеющим яркую и громкую славу на всех морях – был тихим провинциальным городком. В морском обороте он не мог сравниться с соседями, а предприятия, кроме верфи Вальдона да завода сельскохозяйственных машин Гуревича, носили полукустарный характер: пивоваренные, мыловаренные, консервный, конфетный, макаронный, табачный, гильзовый – но не для производства патронов, а для папирос.
Херсон, особенно летом, изумительно красив – как девушка в ярком народном наряде. Стройный, из-за прямых, точно луч света, пересекающихся под прямым углом улиц, выложенных гранитным булыжником, и тротуаров с аккуратно подогнанными плитками из вулканических пород, привезенных из Италии от знаменитых Везувия и Этны, Херсон одновременно напоминал элегантного мужчину. Роскошные кроны величественных благородных каштанов и когда-то завезенных из южных краев зеленоглазых, с карими рябинками бесстыдниц, придавали городу идиллический, томно-лукавый вид, где хотелось наслаждаться, созерцать и отдыхать.
Открывающийся с Суворовского проспекта царственный вид заросших девственными кустами и травами островов Днепра будил лирическое настроение в душе. Морские суда в порту, грохот кранов, пароходные гудки манили романтикой нелегких дальних морских дорог. Но, когда взгляд падал на Забалку, Военный Форштадт, то безмятежность и созерцательность в душе исчезали. Было больно смотреть на камышовые, иногда наполовину врытые в землю мазанки; баб, несущих по грязным от дождя улицам коромысла с ведрами днепровской воды; грязных мужиков, не имеющих, особенно зимой, возможности отмыть свое тело от железной копоти и масла.
Но город все-таки покорял вкусом прекрасно отделанных трех-четырехэтажных зданий, приветливостью жителей. Возле дверей многочисленных парикмахерских, лавок, трактиров стоял служка или сам хозяин и приглашал зайти к нему, картавя по-русски неповторимым причерноморским наречием, сотканным из самых красивых мелодий и звуков различных языков многочисленных народов, проживающих здесь. Каждое предложение заканчивалось тоном выше его начала, как бы задавая вопрос: «Мы сделаем прическу не только по вашему вкусу, но и еще лучше. Если у вас мало волос на голове, не беспокойтесь. После моего искусства у вас будет шевелюра, как у Иисуса». «Сегодня в мой магазин… – хозяин никогда не скажет, что у него лавка… – специальным рейсом из Нагасаки доставлен изумительный шелк, которым обряжают ихнего микаду. Заходите, не пожалеете. Вам, как новому клиенту, я солидно уступлю». «На сцене нашего трактира сегодня выступают артисты интимного театра Мушка Езерская и Куця Копляревич. Только один вечер! Вы думаете еще – посетить или нет? Нате вам рюмочку водочки, на улице она намного дешевле, почти даром, а теперь думайте. Думайте и придете к правильному для вас решению. Это представление нельзя не посетить».
Милый, наивный город, мнящий себя центром Северного Причерноморья, которому мировая война принесла некоторое запустение. Стали реже гудеть пароходы, греметь портовые краны, но стало больше начальников и солдат. И именно этому городу история весной восемнадцатого года дала возможность постоять за честь и достоинство России против германо-галицийского нашествия.
Только на четвертые сутки после расставания с Сергеем Артемовым Бард с больной Эльвирой добрались до Херсона. До Николаева доехали быстро, а вот до Херсона, который был рядом, пришлось потратить около двух суток. Эльвире стало хуже, и она металась в жару. Бард на вокзале нанял извозчика и поздно вечером доехал до дома Фишзонов. Старики-родители долго не могли понять, что от них хочет давно не бритый, худой человек, но потом мать выскочила на улицу и, плача, вместе с Бардом ввели в дом совсем обессилившую Эльвиру. Старый Дувид – ее отец, захлопотал, позвал младшую сестру и брата, которые помогли отвести Эльвиру в спальную комнату. Она слабо, улыбалась, отвечая на поцелуи и рукопожатия родных. Потом вышел в прихожую Дувид, удивленно посмотрел на Барда – почему он еще здесь – и спросил:
– Младой человек! Я понимаю, что моя дочь принесла вам много хлопот и, возможно, затрат. Я денежные затраты готов возместить. Сколько мы вам должны?
Уставший от тягот пути и многосуточной бессонницы, Бард с трудом понимал происходящее и не понял вопрос Дувида. Тот снова переспросил:
– Сколько я вам должен за заботу, проявленную о моей дочери?
– Нисколько. У меня деньги есть, – и, в подтверждение своих слов, вытащил из кармана горсть смятых ассигнаций. – Я муж вашей дочери.
Теперь у Дувида полезли на лоб из-под кустистых бровей глаза, жидкая седая борода поднялась вверх. Опомнившись, он часто-часто заморгал подслеповатыми глазами:
– Как муж!? Как!? Как?! – он словно зациклился на слове «как» и вдруг закричал фальцетом: – Ента! Ента! Сюда!
И, не дождавшись ответа на свой крик, побежал в ту комнату, куда увели Эльвиру. Бард устало сел на табуретку. Он был готов уйти, но – только увидев жену.
В прихожую вошли старые Фишзоны – родители Эльвиры. Дувид на ходу что-то шептал жене на ухо, которая недоуменно смотрела на Барда. Дувид подошел к нему и, обращаясь к жене, произнес:
– Ента, этот человек говорит, что он – муж нашей дочери. Ты, дорогая, что-нибудь понимаешь?
Та посмотрела на Барда, который молчал и не считал нужным что-то говорить, и отрицательно покачала головой:
– Нет.
– Тогда пойди и спроси у своей дочери, что все это значит и правда ли это? И разузнай хорошо! А я пока поговорю с ним.
Ента ушла, а Дувид сверлящими от удивления и гнева глазами, уставился в Барда:
– Я, молодой человек, не могу понять – по какому праву вы заявляете, что являетесь мужем моей дочери? Вы где венчались – в синагоге, церкве, кирхе или еще где-нибудь? Отвечайте!
Но Барду не хотелось отвечать, ему хотелось сказать несколько слов Эльвире, а потом заснуть и спать, спать, спать…
Вошла Ента. Увидев возбужденного с подрагивающей бородой мужа, она скороговоркой стала говорить:
– Дувид, душа моя, успокойся. Загони свой гнев вовнутрь души и будь спокоен. Ты познакомился с ним? Как? Еще нет? Он и вправду наш зять. Эльвира подтвердила это. Будь спокоен, Дувид. Встречай не гостя, а родственника. Его звать Дмитрий.
У Дувида сразу же опустились плечи, поникла седая борода. Если чуть раньше он был похож на старого ворона, нахохлившегося и готового защищать свое семейное гнездо, то теперь стал похож на того же ворона, внезапно попавшего под холодный ливень, свернувшего крылья и ждущего, когда эта стихия закончится. Он забормотал:
– Ента, я спокоен, как Соломон на суде. Готовь на стол. Не видишь что ли – наш зять хочет есть? Не видишь? Быстрей! – прикрикнул он на жену. – А то раскудахталась, как курица! Правильно я говорю, Дмитрий? Ты же хочешь ужинать? Пойдем на кухню.
– Я сейчас мигом соберу стол, а ты сбегай за врачом.
– Да где ж его сейчас взять? Все врачи далеко живут, уже темно, и ходить в это время опасно.
– Сходи к Лейбе. Это рядом.
– Да. Но он же ветеринар.
– Он и людей лечит. Забыл, как тебя он лечил?
– После его лечения у меня спина до сих пор болит… только меньше.
– Беги к нему, и пусть он возьмет лекарства.
– Хорошо, но у нас гость. Пусть сбегает Исак. У него быстрее получится. Исак! – закричал он. – Исак!
Из соседней комнаты вышел подросток, с пробивающимися черными усами, худой и не по возрасту сутулый.
– Исак. Иди бегом к Лейбе, скажи, чтоб взял лекарства и пришел сюда. Хорошо?
Юноша молча кивнул, накинул куртку и вышел. Ента на кухне собирала стол. Дувид пригласил Барда пройти туда.
– Я бы хотел увидеть Эльвиру.
Но Ента вмешалась в разговор:
– Идите ужинайте. Я переодену Эльвиру к приходу врача.
Бард ел неохотно, сказывалась апатичная усталость. Дувид, разглядывая зятя, предлагал:
– Вот горох с бобами. А вот мясо. Оно холодное, но вкусное. Завтра приготовим побольше, а то сегодня не ждали ни гостей, ни родственников. А где вы познакомились с Эльвирой?
И такие вопросы – где они были и что делали эти два с половиной месяца, Дувид задавал Барду вперемежку с предложениями отведать какое-то блюдо. Бард отвечал односложно, что не удовлетворяло Дувида.
Пришел Лейба – ветеринарный врач, мужчина с черной густой бородой, лет под шестьдесят. Он прошел в комнату, где находилась Эльвира, и был там не менее получаса. Исаак сидел с ними. Дувид нервно ходил, выходил в прихожую, подходил к двери комнаты, где находилась больная, прислушивался и возвращался обратно. Бард продолжал тупо сидеть на кухне, к еде он больше не притрагивался, только заторможенная мысль билась в его мозгу: «Почему так долго там доктор? Что он скажет?» Но вот вышел Лейба и, картавя, сочным густым басом сказал:
– Сильная простуда. Много времени провела на ветру и на морозе. Если не будет воспаления легких, то через неделю она выздоровеет. Она молодая, крепкая, все будет хорошо.
– Так доктора вызывать?
– Не надо. Я ее сам вылечу.
Дувид полез в карман, вынул потертый кожаный портмоне и отсчитал несколько купюр. Лейба взял деньги и произнес:
– Я ей дал очень редкие лекарства.
Дувид снова торопливо полез в портмоне и вытащил еще несколько кредиток. Лейба удовлетворенно проговорил:
– Я завтра утром зайду к вам и дам рецепт на лекарства.
– Хорошо. Спасибо.
Дувид склонился перед Лейбой. Ветеринара пошел провожать Исаак. Бард спросил:
– Можно я поговорю с Эльвирой и пойду отсюда?
– Можно, – ответила Ента. – Только вы никуда не пойдете, а останетесь у нас жить. Это ты обидел зятя!? – накинулась она на Дувида.
– Нет! Нет! Я никогда не обижал его и не думал об этом. Скажите ей, что я вам не сказал ни одного плохого слова? – взмолился он, обращаясь к Барду.
– Меня никто в этом доме не обижал, – подтвердил Бард.
Ента удовлетворенно посмотрела на мужа и распорядилась:
– Подготовь Мите комнату. Внизу. А мы пойдем к Эльвире.
– Сейчас, – заторопился Дувид. – Все сделаю.
Бард вместе с Ентой зашли в комнату. Там же была младшая сестра Эльвиры – Иза. Эльвира лежала на кровати. На ней была свежая ночная рубашка, до груди ее прикрывало толстое стеганое ватное одеяло. Иза что-то ласково говорила сестре на своем языке. При его появлении она замолкла. Эльвира повернула к Барду голову и прошептала:
– Подойди ближе… сядь.
Бард сел на стул, который ему уступила Иза. Эльвира протянула руку и он обхватил ее горячую ладонь своими руками.
– Митя. Я скоро выздоровею. Не бойся…
Она слабо сжала его руку.
– Не тревожься и иди спи. Тебе надо отдохнуть, а то сам на себя не похож. Тебе постелят в нижней комнате. Ну, иди. Обо мне не беспокойся.
Бард хотел поцеловать ее перед сном, но рядом находились все Фишзоны, и он не стал этого делать. Только пробормотал:
– Выздоравливай скорее.
Исаак отвел его по лестнице вниз, где была расстелена постель. Бард успел только снять пиджак и брюки, завалился на свежие простыни и заснул черным, непробудным сном. Исаак накрыл его одеялом, затушил свечу и ушел.
Ента решила спать в одной комнате с дочерью, чтобы оказывать помощь больной. Все остальные ушли.
Мать не ложилась спать до тех пор, пока не догорела свеча. Она прикладывала свои толстые ладони к лицу дочери, осторожно гладила щеки, лоб, поправляла кудрявые черные, потерявшие от болезни свой цвет волосы и то ли шептала, то ли про себя думала:
– Дочка. Свет мой. Зачем ты пошла из дома? Какой ветер понес тебя в это серое время от семьи? От меня, от отца, братьев и сестер. Жила бы себе спокойно, по-нормальному бы вышла замуж, были бы у тебя дети, а у нас с отцом внуки. Мы бы с ними нянчились. Только на тебя была надежда. А то есть у нас где-то внуки, но они далеко. Рвешь ты наши сердца, опустошаешь наши души своей жизнью…
При ровном свете свечи Ента вдруг увидела, что из густых волос Эльвиры, с виска на горящий лоб, выползла вошь. На секунду онемев, Ента схватила это безобразное насекомое пальцами и раздавила, подумав: «Хоть она больная, но завтра ее надо помыть. Наверное, и у зятя их куча. Надо достать дегтя».
И снова ее мысли от практических дел понеслись в необозримую без границей времени и места даль:
– Дочь, разве мы желали тебе такой жизни? Зачем ты ее такой делаешь?
И снова и снова Ента терзала свое материнское сердце неразрешимыми вопросами, выливавшимися в скорбные упреки, но никто ее не слышал, только душа ее наполнялась морем беспокойства и туманом тревожности. Свеча догорела. Ента зажгла другую, прилегла на соседнюю кровать, но заснуть не удавалось. Она постоянно вставала при каждом движении дочери.
Утром она сказала Дувиду, чтобы он шел и привез настоящего врача, и муж молча пошел выполнять ее приказ.
Бард проснулся поздно. Увидев, что спит в рубашке, кальсонах и носках, он застыдился и хотел их снять с себя, чтобы все видели, что он знает правила хорошего тона, как пришел Исаак. При дневном свете Бард рассмотрел, наконец, Исаака. Это был юноша лет восемнадцати, чертами лица похожий на Эльвиру, но более замкнутый, что в дальнейшем подтвердилось. Исаак поздоровался и сдержанно сказал:
– Пора вставать. Скоро будет обед.
Бард постарался улыбнуться, хотел взять пиджак и брюки, но их не оказалось. Пока он удивленно раздумывал над этим, Исаак сказал:
– Ваши вещи мы унесли и позже их сожжем. Что было в карманах: деньги, документы и другое я выложил на стол. Вот они.
Бард понял – пока он спал, в его комнату заходили и увидели, в чем он спит. Исаак по-деловому сказал:
– У вас с Эльвирой вши. Она уже помылась в своей комнате, а вы идите за мной – я вам покажу, где мыться.
Он повел Барда в комнату, которая находилась на первом этаже и представляла собой небольшую семейную баню. Исаак ушел, а Бард с удовольствием стал плескать горячую воду из шайки на свое давно не мытое тело.
Вскоре постучал Исаак, и Бард, одетый во все чужое белье, прошел на второй этаж. Там уже был накрыт стол, но он за него не сел, а попросил, чтобы его допустили к Эльвире. Когда он прошел в комнату, то увидел, что Эльвира разговаривает с Изой, и ей стало лучше, болезненный румянец хоть не пропал, но стал меньше, она могла сидеть в кровати. Он сел рядом с кроватью на стул. Ему было радостно видеть, что Эльвира выздоравливает.
– Как спал? – спросила она его.
– Как убитый, – честно признался Бард. – А ты?
– Хорошо. Сегодня приходил врач и сказал, что через несколько дней я буду летать, как ветерок. Ты и сам видишь, что мне лучше. Это я не столько простудилась, сколько устала за эти месяцы. Ты иди сейчас и обедай, а потом отдыхай и приходи ко мне. Хорошо?
Бард прошел в столовую. Старый Дувид сидел за столом и при свете дня старательно рассматривал своего зятя. Сначала ели молча, и Бард, будучи голодным все эти дни, старался сдерживать свой аппетит. Ента предлагала ему всякие незатейливые блюда, старалась подсыпать ему побольше, что стыдило Барда, не привыкшего к такому обращению. Наконец она ушла, и Дувид, сдерживающий до этого свое любопытство, навалился на Барда с вопросами: откуда он? Где познакомились с Эльвирой? Была ли свадьба? Как поженились? Краснея, Бард, обходя слишком острые вопросы, старался давать более полные ответы, чтобы не обидеть неожиданно появившегося у него тестя. Было видно, что Дувида разочаровали отдельные моменты его знакомства с Эльвирой и особенно то, что все обошлось без свадьбы. Потом Дувид пошел в лавку, торговать.
Несколько дней Бард был предоставлен сам себе. Он отдыхал, наслаждался тишиной и спокойствием. Работать его не заставляли, хотя некоторую работу он делал по своей инициативе. Эльвира выздоравливала. Большую часть времени Бард проводил с Исааком, от которого он узнал многое о семье и деле Фишзонов. Они имели лавку, которая располагалась на первом этаже их небольшого двухэтажного домика, сложенного из мягкого ракушечника. Торговали мануфактурой, которую приобретали, в основном, жители близлежащих улиц. Также торговали керосином, но это происходило в кирпичном сарае, который находился во дворе. Но сейчас с керосином стало плохо, трудно его доставать, поэтому торговля им практически прекратилась. С началом войны дела идут неважно, но пока семье хватает. Товары стали дорогими и их сложно достать, а у покупателей денег хватает только на еду, – сатин и ситец покупают редко, не говоря уже о всяких побрякушках.
Бард узнал, почему отца называют старый Дувид. Действительно, разница в возрасте родителей и детей была достаточно велика. Но в еврейских семьях – это распространенное явление. Оказывается, у Дувида и Енты было шесть детей. В молодости у них появилось трое детей. Первый, старший, еще в детстве утонул в Днепре. Дочь вышла замуж за грека и уже двадцать лет как живет в Греции. Сын, третий ребенок, на которого так надеялся Дувид, что он поможет ему в расширении дела, еще ребенком увлекся идеями построения еврейского государства и, будучи еще юношей, уехал в Палестину. Раньше писал восторженные письма о том, как они осваивают бесплодные каменистые пустыни Ближнего Востока. Но, в связи с войной, писем от него нет давно, и старые Фишзоны сильно переживают по этому поводу, – что не имеют возможности видеть внуков. Когда старшие дети разъехались, то у Дувида и Енты появились еще трое детей: Эльвира, Исаак и Иза. Когда родилась старшая – Эльвира, Дувиду было почти пятьдесят лет, Енте – немного меньше. Поэтому-то отца все и называют – старый Дувид.
На вопрос Барда, не хочет ли Исаак куда-нибудь уехать или переменить род деятельности, тот серьезно ответил:
– Нет, не могу. Отец уже стар и не может вести дело с прежней энергией. А я наследник, и мне будет принадлежать лавка. Я обязан быть рядом с родителями.
Исаак много расспрашивал Барда о революции, чего хотят большевики. Слушал с интересом, цокал языком, когда был недоволен и, несмотря на свой юный возраст, предпочитал не делать никаких выводов. Всю информацию, которую он получал – носил в себе, был замкнутым и подчеркнуто молчаливым.
Но вскоре их жизнь круто изменилась. Дней через десять после приезда, когда Эльвира почти поправилась, к ним пришел товарищ из городского совета. Эльвира радостно всплеснула руками, увидев его:
– Алексей!
Тот весело поздоровался с ней за руку, она представила ему Барда, назвав его мужем. Фамилия Алексея была Рудненко, и он был членом военной секции совета. Он расспрашивал, где все это время была Эльвира, и они рассказывали обо всем, что видели. А когда рассказывали об «Арсенале» и отступлении из Киева, его желваки на скулах натягивали кожу.
– Вот что, Эльвира, – сказал он, выслушав их рассказ, – дела заворачиваются очень серьезные. Немцы совместно с гайдамаками заняли Одессу. Не сегодня – завтра возьмут Николаев, а там будет очередь за Херсоном.
– Знаю. Читала в газетах…
– Наш город последний на Юге России, где можно попытаться остановить немцев и показать предателям из Центральной рады, что народ против их сговора с немцами. Уже формируются отряды красной гвардии из рабочих и фронтовиков для обороны города. Но у нас мало агитаторов, поэтому заканчивай болеть и приходи, помогай нам.
У Эльвиры заблестели глаза и щеки покрылись румянцем, на что обратил внимание Бард – его жена снова была готова окунуться в революционную стихию.
– Конечно, я согласна. Завтра же пойду в совет и давайте мне работу. Но почему так быстро пала Одесса?
– Не успели подготовиться. Немцы совершили быстрый бросок из Бессарабии, куда вошли заранее по соглашению с радой. Да и сами одесситы больше любят торговать, чем воевать. Поэтому им подходит любая власть.
Когда Рудненко употреблял слово «рада», ему как будто от страшно кислого, недозревшего яблока, которое он стал жевать, сводило скулы.
– Не могу спокойно говорить о людях, которые предали свой народ, – честно признался он. – В Одессе делят флот. Чей он будет – российский или украинский? Флот сейчас расколот и потерял свою силу. Матросы не знают, кому верить. Сейчас те офицеры и матросы, которые хотят, чтобы флот был российским, собираются в Херсоне.
– А много здесь матросов из Одессы?
– В основном с тех кораблей, что стоят на ремонте. Но прибывают небольшими группами. Нам надо их сейчас сорганизовать в боевые отряды. А почему ты меня об этом спрашиваешь?
Эльвира промолчала и за нее ответил Бард:
– У нас есть друг, он помог Эльвире, когда она болела, а сам уехал в Одессу. Может появиться здесь.
– Кто знает, куда их отряд направят. Выздоравливай, Эльвира, и к нам. А мужа отпускай сейчас же. Нечего ему за тестем прятаться,– он собрался уходить.
– Алексей, – сказала Эльвира, – я завтра схожу в последний раз к врачу, и завтра же мы придем в совет. Распоряжайся нами.
– Вот это хорошо. Ждем.
Рудненко, крепко пожав им руки, ушел. Эльвира некоторое время сидела молча, потом спросила у Барда:
– Митя, наганы у тебя?
– Да.
– Почисти их и приведи в порядок. Пора браться за работу, у нас еще много врагов.
