Валерий Борисов
Децимация
20
Грушевский ехал в автомобиле по ночному Киеву. Древняя столица Руси в темноте представляла достаточно мрачное зрелище. Электрического освещения на улицах не было, отсутствовала иллюминация театров и синематографов. В связи с энергетическим кризисом было запрещено лишнее освещение. Мокрый снег сделал дорогу скользкой и грязной. Автомобиль заносило на поворотах на обледеневшей брусчатой дороге, и тогда Грушевского прижимало к сидевшим с обеих сторон телохранителям. Но сейчас этих неудобств Грушевский не замечал. Он мысленно возвращался к только что происшедшему разговору. Он был искренне рад тому, что Франция и Англия признали Украину. Теперь Россия не имеет права выступать от их имени, а они могут самостоятельно действовать на международной арене. Это была большая победа рады и конкретно его, Грушевского, – он считал, что виртуозно провел сложные переговоры. Об этом должны узнать все. Но его мучил другой вопрос: а сумеют ли они выполнить условия союзников, до конца поддерживать их в войне с Германией? В этом Грушевский был не уверен, и признавался сам себе, что сегодня он искренне лгал союзникам. Пока надо вести переговоры с Германией, чтобы не отдать политическую инициативу большевикам. Но, если Россия заключит мир с Германией, то Украине также придется заключить с ней мир. Это было ему ясно. Но потом Центральная рада окажется один на один с большевиками. Это-то и пугало Грушевского больше всего. Он понимал, что массы по привычке продолжают ориентироваться на Россию, а не на его правительство. Он старательно внушал своим молодым соратникам, что народ их поддерживает, но сам в это не верил. Значит, без внешней поддержки не обойтись. А на кого опереться, к кому прислониться? Этого Грушевский не определил. Франция и Англия далеко, их силы заняты войной во всем мире, на всех океанах. В ближайшее время они не смогут оказать реальную помощь. Германия рядом. Но с ней Украина находится в состоянии войны, и быстро на нее переориентироваться, значит – предать народ, остаться в одиночестве. Мучительный вопрос. Но в борьбе за свое существование все средства хороши, даже если политику поменять на противоположную. Автомобиль выехал на булыжную Большой Васильковской. Он возвращался к разговору во французской миссии, – какое место в Европе занимает Украина? Что этим хотел сказать Багге? Неужели, это то место, по которому шлепают детей и гладят продажную женщину? «Может быть, – с горечью думал Грушевский, – нас всегда били, а потом ласково гладили, чтобы успокоились, а потом по новой били. А мы вечно кричали о своем унижении, плакали и бились в истерике, а потом снова, согнув спины, несли свой крест, не посягая на своих гнобителей. А кто так поступал? Мы, осведомленная интеллигенция, а народ просто тянул свою лямку. Он, не думая, производил хлеб, а мы его ели, не думая, что он произведен народом, и выдумывали для него идеи, ворошили в выдуманном нами же гневе свои души… да и теперь хотим кромсать народную душу. Но без народа не будет и нашего дела. Надо его крепче привязать к нашему движению. А как? Ему нужна иммунная прививка, как от оспы… и вакцина нами изобретена – это ненависть к России. Многое уже сделано. Мы обвинили Россию во всех смертных грехах, во всем плохом для Украины, и надо еще более в полном объеме убеждать в этом людей. Есть украинцы, которые не согласны с нашей политикой. Оставаясь внешне украинцами, они прониклись российским духом. Таких нельзя подпускать и близко к руководству Украиной. Вот Науменко, – серьезный филолог, издает журнал «Киевская старина», где пропагандирует нашу культуру. А на самом деле не мыслит себе жизни в отдельности от Московии. Правильно мы сделали, что с первых дней революции изолировали этих людей от политики. Им в нашем движении, при всем их блестящем уме, не место! До чего довели Киев? Все говорят по-русски да по-еврейски. Все вывески и афиши на русском языке. Да и украинцев в столице проживает менее десяти процентов. Надо Киев наполнять украинцами и не теми, кто с востока и юга, а с запада, – там истинно наш дух. Грех, что столица не имеет большинства коренного населения. Это надо заложить сейчас, а то будущее идеи украинизма выглядит мрачно».
Автомобиль подъехал к шестиэтажному дому на Тарасовской, где жил Грушевский. Он вышел из автомобиля и вошел в дом, дверь которого услужливо открыл вооруженный офицер-гайдамак, следом вошли телохранители, которые остались внизу. Сняв пальто, Грушевский сразу же поднялся на третий этаж, в библиотеку. Он очень любил это место. Находиться во власти книг было его стихией. Он был готов сутками сидеть за книгами и своими рукописями. У него было ценнейшее собрание украинских этнографических предметов, подаренное ему художником-архитектором Кричевским, которое после смерти он собирался завещать одному из музеев. Грушевский сел за рабочий стол и велел прислуге принести ему кофе с булочками и маслом. На столе, как и у любого ученого, беспорядочно валялись исписанные листы бумаги, что составляло не хаос, а рабочий порядок. Принесли кофе, и он маленькой ложечкой, прихлебывая, стал его пить. Он задумался. Почему он, кабинетный ученый, профессор истории, любитель книг, вдруг возглавил Центральную раду? Он прошел хорошую политическую школу в Галиции, которую льстивые языки называли украинским Пьемонтом. Там выковывались настоящие борцы за независимость Галиции от Австро-Венгрии – бескомпромиссные, заряженные одной идеей, стойкие, отметающие все ненужное и постороннее в их борьбе, самоотверженные, готовые на подвиг ради самостийности. Теперь с территории Австро-Венгрии они перенесли борьбу за самостийность на территорию России. Здесь больше возможности для реализации своей идеи, нет таких драконовских законов по национальному вопросу, какие были в Австро-Венгрии. Есть возможность провести эксперимент независимости на практике. Но что же заставило его, умудренного жизненным опытом человека, кинуться в омут политической борьбы? Почему ему захотелось разделить увлечение украинской молодежи, – а многие из руководителей рады годятся ему в сыновья, – в области самостийных экспериментов? Грушевский давно понял, почему он согласился возглавить Центральную раду – он боялся потерять свою популярность в интеллигентской среде, слишком ею дорожил. Он много написал книг за свою жизнь. Сначала это было переписывание других источников, а потом интерпретация своих ранее созданных трудов. А раз так, то его произведения со временем забудутся, найдется в другую эпоху такой же, как и он, обличитель действительности, может – более яркий… тоже напишет историю, а его забудут. А политиков долго не забывают, даже через много лет его фамилия, хоть одной строкой о событиях прошлого времени, будет читаться потомками. Да, это действительно так. Кроме того сейчас его слуху льстило обращение «батька», «дед». Ему было до глубины души приятно слышать на различных собраниях произнесение здравиц в его честь: «Слава украинскому Робеспьеру!», «Ура отцу нации!», «Грушевский – украинский Гарибальди!», «Слава первому украинцу!». А потом газеты, кто со злорадством, кто с гордостью, публиковали эти обращения. Он пытался возражать против этого, но его не слушались. А может, это были такие возражения, что вдохновляли собрания на новые и новые здравицы? «Да, – честно признавался он сам себе, – мне нравится быть популярным и почитаемым».
Раздался осторожный стук в дверь. Грушевский оглянулся – в дверях стоял Орест Яцишин.
– Батько, можно войти?
Грушевский кивнул. Обращение молодого человека было ему приятно, сыновей у него не было. Орест Яцишин был сыном его друга, приват-доцента Львовского университета, который умер несколько лет назад. Сейчас Оресту было восемнадцать лет, – он учился на историческом факультете Киевского университета и жил в доме Грушевского, рядом с университетом.
– Ну, что у вас там в университете? Какие настроения? – ласково обратился Грушевский к Оресту, которого любил как сына.
– Разные. Мы сейчас занимаемся военной подготовкой в сержантской школе. Поэтому я пришел поздно.
– Много вас ходит на военные занятия?
– Да, достаточно. Много ходит гимназистов. Хотят голову за Украину положить. А им по пятнадцать–шестнадцать лет. Дети еще! – снисходительно сказал Орест, хотя был немногим старше гимназистов.
– Нам скоро будет необходима армия. Готовьтесь сами, других зовите. Не только украинцев, но и других.
– Занимаются с нами немного евреев, а русских почти нет. Украинские рабочие и крестьяне тоже не идут на наши занятия. Что с ними делать? Как привлечь?
– У нас есть армия и с вами – молодыми – ей никакой враг не страшен. Иди поешь, и ложись спать. Трудные дни наступили для нас, но надо выдержать. Иди, – ласково повторил Грушевский.
Орест вышел. Грушевский посмотрел на циферблат высоких напольных часов. Пора бы спать и ему. Но по старой профессорской привычке взял карандаш и стал править текст гранок будущей книги.
«Успею выспаться», – подумал Грушевский, а ручка, опережая мысль, вносила исправления в текст. Но вот карандаш уткнулся во фразу: «В костер войны Украина и Польша бросали своих лучших сыновей. Было ясно, что без посторонней помощи этот костер скоро будет пылать только из украинцев. И тогда Богдан Хмельницкий обратил серьезные взоры на Россию, которая, как и Польша, хотела закабалить Украину».
Грушевский задумался над этой фразой. «А куда нынче мы обратим свои взоры, к кому»? Ответа не было, и он исправил слово «костер» на «котел», а потом и все предложение.
«А сколько нынче потребуется дров для котла? Раньше десятки тысяч, потом сотни, а сейчас – видимо, миллионы. И какой породы пойдут дрова? Всех пород, но больше русской и украинской. Котел уже нагрелся, кипит, а пару выходить некуда. Взрыв котла неизбежен, – размышлял бесстрастно Грушевский. – Сварят в этом котле боги войны разных народов удивительную похлебку, настоянную на разных оттенках человеческой крови, и наедятся ею вдоволь, на много лет вперед, а когда проголодаются – разведут новый костер. Но необходимо стоять рядом с этим котлом, и надо постараться в него не попасть. Интересная мысль – надо записать ее для будущих книг».
Он окинул ласковым взором любимую библиотеку. Сделал пометку карандашом на чистом листе бумаги и решил, что пора спать, завтра снова тяжелый день – готовить новые дрова для костра.
Часть III
21
Аркадий Артемов жил в Харькове уже более трех лет. Ему было девятнадцать лет. Это был худощавый юноша с симпатичным, немного нервическим лицом. Особенно выделялись глаза не то синего, не то серого цвета, которые смотрели обычно не на предмет, а куда-то вдаль, за горизонт, словно что-то ища там для себя, непонятное другим. Аркадий был мечтательным человеком, хотя жизнь постоянно предъявляла ему свою жестокую реальность. Но он все преодолевал как-то незаметно, сильно не задумываясь. Он, как и в детстве, продолжал жить в своем, придуманном им мире. Аркадий два года был слушателем при Харьковской консерватории русского музыкального общества, где преподавал композицию профессор Гардинский. И вот более года назад он стал студентом консерватории. Обучение было платное и дорогое – двести рублей в год. Но Аркадию, как человеку с большими музыкальными способностями, разрешили учиться за государственный кошт, и в этом помог Гардинский, который учил его все три года и многого ждал от своего ученика. Аркадий получал стипендию, небольшую – всего двадцать рублей в месяц, но это было хорошей поддержкой для него. У родителей он деньги не брал, зная, что у них их нет.
Гардинский имел собственный трехэтажный дом на Сумской улице. Два первых этажа занимала его семья, а на третьем размещалась прислуга и две квартиры, которые сдавались студентам консерватории за символическую плату. На третий этаж имелся отдельный вход с улицы. Гардинский жалел своих наиболее талантливых учеников, которые не имели достаточных средств, и поселял их в своем доме. В одной такой комнатке жил Аркадий. Здесь было фортепиано, – старое, но с хорошим звуком. Аркадий был доволен своей квартирой. В одной из комнат жила горничная Гардинских, старая дева лет пятидесяти по имени Арина, хотя настоящее ее имя было другим. Жила она у Гардинских более двадцати пяти лет. Ее квартирка, единственная на третьем этаже, имела два хода – один из них в дом хозяев. Арина не была зловредной, а наоборот – помогала бедным музыкантам, которые не могли снять лучшую квартиру. Прощала им задолженность, за чем следила по просьбе хозяина, приносила еду, – обычно с праздничных столов. Сейчас Аркадий жил один, больше квартирантов не было. Последнего с ним жильца мобилизовали в армию, в качестве музыканта. Иногда по вечерам к нему заходила Арина и просила сыграть что-нибудь шуточное или ноющее, в зависимости от настроения. Середины между этими двумя понятиями у нее не было. Аркадий, по своей натуре добрый человек, никогда не отказывал ей и часто исполнял ей что-то свое, которое неожиданно вспыхивало в душе, не делая в дальнейшем нотной записи. Играл на фортепиано он, как отмечал Гардинский, почти виртуозно, только надо было отшлифовать отдельные элементы. А его импровизациями заслушивались многие. Вначале Аркадий подрабатывал в женской гимназии Лосицкой, но, в связи с повышающейся дороговизной жизни, от его услуг отказались. Последний год он подрабатывал музыкальным иллюстратором в синематографе. Так назывались пианисты, озвучивающие музыкой немые фильмы. Но это было не постоянным местом работы. Его приглашали озвучивать обычно один фильм, который кочевал с одного экрана синематографа в другой. А его слава музыкального иллюстратора началась раньше, когда по Харькову с большим шумом прошла «сильная драма», – как указывалось в афише к фильму «Проданная слава», с участием «любимца публики» – Певцова. Аркадий играл на фортепиано очень ярко, чем вызвал восторг многих зрителей. Об этом даже написала газета «Южный край», указывая, что иллюстратор сделал фильм «еще более трагичным». Посмотрел этот фильм и Гардинский. Отношение к работе Аркадия было у него двойственным. С одной стороны он был доволен музыкальной виртуозностью своего ученика, но с другой – отметил, что такая работа может убить его композиторский талант. Поэтому Аркадий теперь играл только по субботам и воскресеньям, и не более двух сеансов в день. О его иллюстрации фильма обычно сообщала броская афиша, с приглашением посетить фильм «взыскательную публику». Аркадий получил даже псевдоним – «Арк. Арт.», что должно было означать начальные буквы его имени и фамилии, а на самом деле звучало загадочно-театрально, словно непосредственно связанное с искусством. Так он и жил. В Луганске бывал редко, проводя все время в Харькове.
Семья Гардинских жила в Харькове в течение нескольких поколений, и дом на Сумской достался профессору по наследству. Антон Гаврилович Гардинский в молодости был неплохим музыкантом, сочинял оперы и симфонии. Он любил вспоминать, как в конце прошлого века его симфонией восхищался сам Танеев. Но он ее не закончил. Всему виной, как часто он подчеркивал в разговорах с собеседниками, была его «беспримерная» любовь к Асе Михайловне – будущей жене. Воспитанный на сентиментально-романтической литературе, он отождествлял свою Асю с тургеневской и приложил немало усилий, чтобы завоевать свою хрупко-болезненную мечту, которую продолжал любить так же, как и двадцать пять лет назад. У них была единственная дочь – Татьяна. Гардинский, безумно влюбленный в музыку Чайковского и его оперу «Евгений Онегин», назвал дочь именем пушкинской героини. Так девочка получила свое имя. Одновременно получила новое имя и прислуга. Она в документах была Дусей, а на слуху стала Ариной, по имени няни Пушкина. Полку чайковско-пушкинского окружения у Гардинских прибавилось. Арина была очень привязана к Тане, – как вторая мама и няня одновременно. Ася Михайловна была болезненной женщиной, до войны ежегодно отдыхала в Крыму. Всей семьей периодически отдыхали в Италии, вдыхая песенно-живительный аромат Средиземноморья. Ася Михайловна искренне была привязана к своему заботливому и умно-наивному мужу, любившему семейный очаг и боготворившему ее и дочь. Антон Гаврилович был хорошим педагогом, и у него была голубая мечта – раз сам не стал известным композитором, то он должен воспитать достойного ученика, и чтобы с именем ученика вспоминали имя его учителя. Ему нравилось выражение «Воспитать ученика, который бы превзошел талантом учителя». Сейчас он свои надежды связывал с Аркадием, видя в нем огромный музыкальный талант, и старался реализовать возможности ученика. Но работы с будущим композитором было впереди еще много. По натуре Гардинский был человеком добрым, любил свой дом и дружеские компании, где можно было вести интеллектуальные разговоры и даже романтическо-революционные, но в практической жизни он был достаточно беспомощен. Это был типичный русский интеллигент – мягкий, образованный, отзывчивый на чужую беду, с феерическими мечтаниями, далекими от реалий жизни. Война его вначале напугала, но потом в дружеских компаниях он страстно говорил об отсталости России и мечтал о революционной буре. Но, когда грянула эта буря, он никак не мог в ней разобраться. Старая, привычная жизнь была ему дороже, чем новая, неразличимая за туманным горизонтом будущего.
Таня, которой было двадцать три года, была похожа на мать, но с более крепким здоровьем. Среднего роста, стройная, она не просто ходила по земле, а как бы пролетала. Она была действительно красива аристократически-русской красотой: розово-бледное лицо удивительным образом гармонировало с пепельно-дымчатыми, живыми, но загадочными глазами, яркие, полные губы улыбались всегда открыто и искренне. Даже родинки, – словно небрежно набрызганные ручкой чернильные пятна на левой щеке и шее, – не портили ее лица, а наоборот – придавали ему нежность. А, если добавить к этому волнистые до плеч светло-русые волосы и завлекалки, спадающие с висков и как серпантинки подрагивающие при ходьбе, то любой мужчина оценивал ее как свой тайный идеал. Одевалась она достаточно скромно, но с тем природным изяществом, который не позволяет выглядеть слишком просто, но также и вычурно. Три с небольшим года назад Таня вышла замуж за молодого, недавно закончившего юнкерское училище поручика Костецкого. Но счастье их было недолгим. Менее чем через месяц ее муж отбыл по месту службы, в связи с началом военных действий, и сложил свою голову в осенне-туманных Мазурских болотах. Таня, уже Костецкая, жгуче страдала о своей первой трагической любви. Почти два года ходила в трауре. Но в конце шестнадцатого года повстречала фронтового штабс-капитана, недавно возвратившегося из госпиталя с ранением в груди и со шрамом осколка снаряда на щеке. В ее глазах он был необыкновенным человеком – выжил на войне. Татьяна всей душой потянулась к нему. Но счастье их встреч тоже было недолгим. Штабс-капитан вскоре уехал в свою часть, пообещав в недалеком будущем навечно вернуться в ней. На прощание он подарил ей трофейный маленький, блестящий словно игрушка, бельгийский браунинг. Вскоре, в короткий зимний день, пришло ей письмо от его друзей, где сообщалось, что ее друг геройски погиб под Вильно. С тех пор Татьяна изменилась. Она внушила себе, что является для мужчин злым роком. Стала молчаливой и замкнутой. Улыбка осталась искренней, но печальной, пепельные глаза – потемнели, и в них поселилась тоска, а временами мелькал вопрос – что же происходит? Но эта задумчивая печаль делала ее еще более красивой, глубокой и интересной.
Аркадий был влюблен в Татьяну. Для нее и родителей не было секрета о любви квартиранта к дочери. И только Аркадий думал, что о его чистой и глубокой любви не знает никто, кроме рояля, которому он доверял свои чувства. Он боялся подумать о том, что когда-то придется объясниться в своих чувствах Татьяне, считал себя ниже ее по происхождению и воспитанию. Кроме того, Аркадий считал невозможным объяснение с замужней женщиной, сейчас вдовой, тяжело переживающей свое горе. У них сложились странные отношения. Татьяна и ее родители с интересом наблюдали за его любовными переживаниями. Антон Гаврилович считал, что такое высокое чувство поможет его ученику глубже познать тайны музыкального творчества. Татьяна считала его еще молодым, даже маленьким, но относилась к нему достаточно сердечно, не свысока – это было ей не присуще, но с тем тактом, который не позволял обоим переступить ту черту, когда можно обращаться друг к другу на «ты». После гибели мужа Татьяна стала часто посещать комнату Аркадия, обычно днем, реже вечером. Ей необходимо было говорить с ним, а не с родителями, которые уж слишком хорошо понимали ее состояние, до назойливости, а с посторонним, который не сможет понять ее необыкновенной тоски и переживаний. И еще ей очень нравилась меланхолическая музыка, которую вроде бы без особых усилий мог извлекать из старенького фортепиано Аркадий. Играл он не только известные произведения, но и свои, пристально-грустно рассматривая Татьяну в отражении на корпусе фортепиано, стараясь проникнуть в ее настроение. Закрывал на минутку глаза, и его гибкие тонкие пальцы воспроизводили ее переживания: то щемяще-грустные, то отвлеченно-меланхолические, иногда – бурно-веселые. Были такие моменты, когда Таня играла сама и тихо пела необыкновенно чувственные русские романсы. Но между ними всегда сохранялась некоторая дистанция, порог которой Аркадий первым перешагнуть не мог. Получалось так, что одна сторона обычно молчаливо изливала свою тоску, другая – как губка впитывала ее, стараясь не только понять, но и душевно стать таким же.
Сегодня после обеда Таня пришла к Аркадию. За окном было пасмурно, низкие темно-снежные тучи тяжело ворочались над городом, и в комнате было сумрачно. Таня была в сером шерстяном платье, а на плечах —теплая шалевая накидка.
– Здравствуйте, Аркадий, – подчеркнуто вежливо поздоровалась Таня.
– Здравствуйте, Татьяна Антоновна, – Аркадий встал с дивана. – Садитесь.
– Почему вы вчера не пришли к нам на ужин, а сегодня на обед? Вы что, совсем забыли нас?
– Нет. Я вчера был занят… меня не было дома.
– Обманываете. Я вчера вечером видела у вас свет в окне. Вы были у себя.
Аркадий поколебался и ответил:
– Да, я был дома.
– Так почему вы к нам не зашли? Нам вчера было так грустно. У папеньки не было настроения даже чтобы сесть за рояль. Маман как всегда хандрила. Вы бы могли развеять своей музыкой нашу скуку.
– Я был вчера занят.
– Чем заняты? – она выжидательно посмотрела на Аркадия. – Может, у вас появилась новая поклонница вашего таланта?
Татьяна хитро улыбнулась. У Аркадия вспыхнуло лицо. Поклонницы у него действительно были и он старался встречаться с ними тайком, чтобы никто об этом не знал. Он тревожно подумал: «Неужели Татьяне что-то известно?» Но самое важное в такой беседе – отвлечь собеседника от подозрительных мыслей чем-то неожиданным, и Аркадий решился открыть ей свою тайну.
– Нет у меня поклонниц. Я вчера сочинял новое…
Он заколебался: «Говорить или не говорить?»
Словно угадав его колебания, Таня поспешила на помощь:
– Говорите, говорите, что же вы сочинили? Новое? Исполните? Прошу!
Ей Аркадий отказать не мог. Он подошел к фортепиано, открыл крышку, сел на стул, размял пальцы и обратился к Татьяне:
– У меня к вам одна просьба.
Таня кивнула утвердительно, что выполнит его любую просьбу.
– Только, пожалуйста, не смейтесь. Я вчера вечером, а вернее сегодня ночью, сочинил романс.
– Романс? – искренне удивилась она. – А чьи же стихи?
До этого все знали только о музыкальных способностях Аркадия.
– Стихи тоже мои… – Аркадий густо покраснел. – Я понимаю – это не Пушкин и не Фет, и стихи мои несовершенны… впрочем, как и музыка. Поэтому, если что-то не понравится, не сильно ругайте меня… а главное… не смейтесь…
– Я согласна, – как маленькому ребенку ответила она. – Не скажу ни одного плохого слова, только хорошие…
Сейчас она была удивительно обаятельна и по-женски открыта. Взглянув на нее в последний раз, чтобы больше не поднимать голову до конца исполнения, Аркадий тронул клавиши, и потекло мягкое вступление. Он облизнул губы и запел. Было заметно, что он волнуется. Сколько он пел и играл для других, но никогда такого волнения, как сейчас, не испытывал.
Когда пробуждает, закат наши чувства,
Тогда к тебе ветром вечерним лечу.
В этот ласковый вечер
Ты спешишь мне навстречу,
И тебя я такою запомнить хочу.
Под желтой листвою осенних деревьев
Я нежно тебя от невзгод сберегу.
И пускай дождь играет,
Но душа вся сияет, –
Без тебя и минуты я прожить не могу.
Пролетит наше время словно синяя птица,
И навечно вольется в память мою.
Верю, встретимся снова,
Скажу нежное слово,
Тебе, в память о встрече, эту песню спою.
Таня сидела на старом потертом от времени диванчике, смотрела на его вдохновенное лицо, а в голове проносились мысли: «Мальчик еще. Неужели он меня любит? Бедный. Неужели он не понимает, что мне нравятся яркие личности. Он или действительно талантлив, или трудолюбивый подмастерье, которому внушается мысль, что он может стать великим музыкантом. А нравится он мне? Конечно, – так ответила сама себе Татьяна. – В нем есть что-то, отличающее его от других, даже и умных людей. Но что? Не понимаю. Но что-то есть. Искренность, непорочность, чистота? Нет, он видит мир по-своему, не как я, – сквозь мутную воду потерь и переживаний. Он пока видит жизнь через дистиллированную воду любви и работы». Она вначале не совсем внимательно слушала его, увлеченная своими мыслями, но слова:
«В этот ласковый вечер
Ты спешишь мне навстречу»…
– заставили ее встрепенуться, и она почувствовала, как музыка хлынула в нее, а слова запечатлеваются в мозгу, как звезды, навсегда припечатанные к темно-синему небу. Это была музыка о ней. Она непроизвольно подалась вперед и, неотрывно глядя в напряженное лицо Аркадия, стала жадно ловить каждый звук и слово, как приморский песок, жадно и беспредельно впитывающий в себя шумящую, белоснежную волну. Но вот Аркадий закончил петь, и последний аккорд медленно-хрустально растаял в углах маленькой комнатки. Татьяна выпрямилась на диване, поднялась и подошла к Аркадию, обняла его за шею, прижав голову к груди, наклонилась и поцеловала в щеку. Это вышло у нее непроизвольно, и она сразу же застеснялась своего поступка. Аркадий ошарашенно поднял голову. Молчание длилось недолго, но им обоим показалось вечным. Отойдя в сторону и облокотившись на фортепиано, Таня спросила:
– Это ты написал мне? – она не заметила, как сказала ему «ты».
– Да, вам… – сознался Аркадий и пристально посмотрел на нее, как будто видел в первый раз. Ее темные глаза светились голубизной, а на губах застыла благодарно-рассеянная улыбка.
– Мне посвящали свои стихи некоторые… знакомые. Но никто не посвящал мне песен или романсов. Ты – первый… это удивительно. И слова хороши, и музыка великолепна. Сейчас не пишут такие романсы. Русские классические романсы девятнадцатого века ушли в прошлое, стали памятниками. Сейчас романсы другие, более конкретные. А у тебя – классика романса.
– Вы держите свое слово. Не говорите плохого.
– Нет, Аркадий, мальчик мой. Это действительно так. Я не льщу вам, говорю правду. А чтобы доказать это, я спою ваш романс в присутствии знаете – кого? Нет? Николая Харито.
Это был известный и популярный композитор – автор гремевшего с подмостков театров, ресторанов, заезженных пластинок романса «Отцвели уж давно хризантемы в саду».
– Он приезжает в Харьков, и в его честь будет прием в музыкальном обществе, – продолжала Таня. – Может, ты исполнишь этот романс в его присутствии?
– Нет. Это романс женский, его должна исполнять певица.
Татьяна быстро ответила:
– Тогда его исполню я. Я, правда, давно уже не пела в обществе. У меня и голос небольшой, но если ты будешь аккомпанировать, то я пойду на этот подвиг.
Она засмеялась удовлетворенным смехом, может быть впервые за последние годы. У нее было музыкальное образование, полученное в семье под руководством отца, но музыка для нее была средством отдыха. Аркадий кивнул в знак согласия, что будет аккомпаниатором. Он был рад видеть ее смеющейся и радостной, и не хотел огорчать ее своим отказом, что хотел сделать секундой раньше.
– Вы перепишите мне ноты?
– Хорошо.
– Я вас приглашаю сегодня на ужин. Не отказывайтесь… и давайте будем друг с другом на «ты». Я ж ненамного старше вас. Да и в романсе вы ко мне обращаетесь на «ты»… хорошо? Приходите сегодня к нам. Договорились?
И снова Аркадий ответил одним словом:
– Хорошо.
– До вечера.
Татьяна упорхнула. Аркадий осторожно присел на диван, как раз на то место, где сидела Таня и, закрыв глаза, вдыхая остывающий аромат духов любимой женщины, мечтательно улыбнулся и начал вспоминать все подробности только что состоявшейся встречи. Он был необыкновенно счастлив тем, что сумел доставить это счастье другому человеку.
