полная версия

Валерий Борисов
Децимация

Часть VII

40

В конце февраля петлюровские части прибыли в Бородянку, в верстах пятидесяти от Киева. Необходимо было перед входом в столицу привести в порядок войско. Панас Сеникобыла, получив причитающее ему жалованье – триста тридцать три карбованца украинскими бонами, решил зайти в кабак. Это были небольшие деньги, но в Киеве обещали дать еще по тысяче. Также он должен получить пособие на семью, которая давалась непосредственно тем воякам, кто ее имел. Фактически получался двойной оклад. А так, как его семья была неизвестно где, – то ли в Венгрии, то ли в Австрии, то ли еще где, – он решил эти деньги получать сам. За это время он успел погулять в Сарнах и Гомеле. Единственное, что согревало его душу – это мысль о том, что в Киеве тоже гарно погуляет. Он очень переживал, чтобы его семья не попала в концентрационный лагерь Талергоф, в Австрии – оттуда русины живыми не выходили.

Украинская армия не достигала и тысячи человек. Их войско пополнилось за счет галицийских стрельцов, которые вначале войны воевали против русских, а потом были переброшены на итальянский фронт. Стрельцов было немного – тысячи две, но австрийское правительство обещало в скором времени снять их со всех фронтов и передать Центральной раде. Сичевые курени, сохранившие свой численный состав, не переформировались. Другие части переформировывались на скорую руку. Неполные численно курени стрельцов вливались в петлюровские отряды, которые получили громкое название гайдамацких. Хотя они назывались так и раньше, но сейчас подчеркивалась историческая связь с кровавыми восстаниями Гонты и Железняка. Но этого вояки не знали, а им внушалось, что восставшие боролись против Москвы. Галицийские стрельцы, прибывшие с западного фронта, сразу же отличились в Гомеле, устроив еврейский погром. А потом на каждой станции, в каждом городе эти погромы продолжались. На жидов накладывалась контрибуция, которую те старались быстрее выплатить, опасаясь новых погромов. Ненависть галицийских стрельцов к жидам, – иначе они евреев не называли, – была патологической, а к кацапам – врожденной.

Панас зашел в кабак при железнодорожной станции. Было дымно и вонюче. Там уже с сидели хлопцы из его куреня, – галицийские стрельцы, с которыми он сейчас служил. Лаврюк – толстый, с прыщавым лицом и выпученными жабьими глазами, который за этот месяц ни разу не помылся в бане. Он был раньше нижним полицейским чином в Станиславе. На вид он выглядел старше, хотя ему было всего двадцать шесть лет. Из них почти четыре года он служил в австро-немецкой армии, а сейчас в украинской. Лоснящееся от жирного пота лицо, постоянно грязные руки, месяцами не снимаемая с немытого тела одежда издавали невыносимую вонь, и постороннему человеку невозможно было находиться рядом с ним даже непродолжительное время. Шпырив – смуглый худощавый юноша, совсем недавно мобилизованный австрияками в армию, еще не бывал на фронте, и Лаврюк выступал как бы в роли его учителя и опекуна, обучал премудростям солдатской жизни. Гетьманец – мужчина за сорок лет, самый старший из них по возрасту, бывший воспитатель униатской приходской школы, и другие новые соратники Сеникобылы. Старых товарищей осталось немного, часть их разошлась по селам и хатам при отступлении в Сарны. И Панас в то время пошел бы куда глаза глядят, да некуда.

– Ходи, Панасе, до нас, – приветствовал его Лаврюк, организатор всякого солдатского отдыха и самый разговорчивый из них. – А то скоро столица – не будет часу отдохнуть.

Панас подошел к столу. Ему налили стакан горилки, и он его хлебанул в один глоток. Стало немного веселее, показалось, что в кабаке меньше дыма и вони. Гетьманец, считающий себя наиболее образованным среди сидящих, рассказывал:

– Ще не почалась война, москали в нее не вступили, я сказал старшим ученикам: «Вот вы должны осуществить нашу давнюю мечту – всю Украину включить в состав Австро-Венгрии, а потом мы станем сильнее – и выйдем из нее, и будет наша держава от Кавказа до Карпат. Записуйтесь в стрелецкие курени и вперед против Московии». Многих я так уговорил. Мои хлопцы гарно бились под Перемышлем, не отдали крепость москалям.

– А вас колы забрали на фронт? – поинтересовался Шпырив.

– У начале семнадцатого. Когда молоди стало мало. Но я сам пишов, добровольцем, не стал дожидаться, пока заберут. Добровольцам бильш платят, а раз молодь полегла, надо нам, старым, за дело браться. Був в Немеччине, Австрии, даже в Италии…

Лаврюк встрепенулся при упоминании об Италии.

– Споминаю, як мы дали жару итальяшкам под Капоретто! Бежали они аж до другого конца своего острова…

– Не острова, а полуострова, – поправил его Гетьманец, недовольный тем, что тот перебил его рассказ. – И не вы итальянцам дали, а немцы, которым надоело бездействие в Италии австрийцев.

– Ну, а как же! – согласился Лаврюк. – Мы та немцы. Вспомню – и душа ликует, – как там гарно було. Хлопцы назначили меня квартир… ну, квартирмастером в общем, – находить им хаты для ночлега. Так я хлопцам за это по дивчине давал.

– А где ты их столько набирал? – неприязненно спросил Панас.

– Так дуже просто. Эти итальяшки булы все голодные, как бездомные псы. Дашь им эрзац-консерву, бабка отправляет до нас мать, а та и дочек прихватывает. А колы начинают противиться, ломаться, так их штыком в зад, бежуть аж сразу до сеновала, чи кровати.

Лаврюк довольный своим рассказом захохотал, другие поддержали его смех. Усатые лица искрились от смеха. «Вот это Италия! – думал каждый их них. – Вот это страна! Воевать в ней – одно удовольствие».

– А почему мы до итальянок дорвались в том наступлении, – продолжал Лаврюк, – так нам в Австрии было запрещено с ихними бабами гулять. Приказом. Да и ихни бабы под нас не шли ни за какие деньги. Вонючими псяками нас называли. А под своих мужиков бегом биглы. Зато с итальянками мы нагулялись – на всю вийну хватит. Не погано нам було в ихних Альпах!

Лаврюк снова загоготал и заключил:

– Вийна есть вийна, и в ней тоже неплохо можно жить и гулять. Так что не теряйтесь. Дома такого вже не буде.

Панас крикнул хозяину кабака – худому с черной бородкой и осторожными глазами, еврею:

– Ще бутылку!

Хозяин, пуще всего боявшийся ныне этих усатых, – а некоторые из них подстрижены под старину – оселедцем, – людей, бросился с бутылкой к их столу. Это не ускользнуло от взгляда Гетьманца, и он схватил за шиворот еврея, поставившего бутылку на стол.

– Що, жидок, страшишься?! Не стучи зубами, как колокол, як молоток о наковальню. Не убью. Зроби так – закричи «Слава Украине!» Ну?!

Хозяин кабачка замешкался, и Гетьманец, держа его левой рукой за шиворот и пригибая книзу, правой влепил ему в ухо. Еврей завопил.

– Буде. Кричи шо я сказав!

– Слава Украине! – тонким голосом прокричал еврей и к концу короткой фразы закашлялся.

Шпырив, вдохновленный действиями старшего товарища, врезал ему открытой ладонью по другому уху.

– Погано кричишь. Знову.

Гетьманец приподнял за шиворот голову хозяина кабака и хохотнул:

– Погано кричав говорят. Давай ще раз.

Вертя впалыми черными глазами, еврей глубоко вздохнул и крикнул:

– Слава Украине!

Все стрельцы довольно засмеялись, а хозяин, отпущенный Гетьманцем, поспешил скрыться за дверью. Столько оплеух и оскорблений, которые он получил за эти два дня, он не получал за всю свою, прожитую до этого дня, жизнь.

– Вот так надо им вбивать в голову, што мы здесь главный народ, а остальные – жиды и москали – люди другого сорту! А то куды не глянь – всюду жид! Построим державу – всех их под корень, шоб не поганили нашой земли! – заключил довольный Гетьманец.

– Да. Немае от них життя… – глубокомысленно вздохнул Лаврюк.

Панас сидел молча. Открыл бутылку и налил себе, потом в другие стаканы, поднесенные к его бутылке, и так же молча выпил, закурил и спросил, не обращаясь ни к кому, а как бы к себе:

– Зачем людину обидели? Што он нам поганого сделал?

Все от таких неожиданных слов замолкли. Гетьманец сурово посмотрел на Сеникобылу:

– Тебе шо, жидив жалко? Ты побачь, вони в городах жизни не дают украинству! Куды ни глянь – жидовська рожа! Ты ж с села?

Панас кивнул.

– От поэтому ты о них мало знаешь. А вот бы пожил в городе, так узнал, як вони не дают нам жизни! Як крамныця – так там жид, тянет с народу последние гроши. Всю кровь высосал с нас! Поэтому с ними надо построже. Показать им свое место, чтобы дальше определенной черты в город не заходили.

В это время в кабак вбежал гайдамак и закричал:

– Идить дивиться ряженых жидив!

Все потянулись к выходу. Панас встал последним, и только хотел идти за остальными, как перед ним очутился хозяин кабака. Подобострастно склоняя голову, будто забыв о том, что совсем недавно от этой компании получил две затрещины, он быстро заговорил по-украински:

– Пан вельмишановний, не заплатите ли за горилку, яку сейчас пили с друзьями?.. Прошу пана ответить?

Панас молча вынул деньги, бросил на стол пару ассигнаций и, не оглядываясь, вышел. Он дал еврею больше, но сдачу дожидаться не стал.

На привокзальной площади стояла делегация евреев этого местечка, одетых в талесы, с тефилинами на левой руке и голове. Впереди стоял местный раввин, держа в руках свитки Торы. Свой выход они приурочили к приезду в Бородянку делегации киевской думы, в которую входили представители всех партий, в том числе еврейских. Это были дни Пурима – веселого весеннего праздника евреев. Но сейчас им было не до смеха. В светлый праздник они пришли просить Петлюру оградить их от погромов.

Одетых в незнакомые обрядовые одежды евреев окружили гайдамаки. С гоготом они дергали за белые балахоны несчастных стариков, чуть не сваливая их на снег. Слышался злобный мат и угрожающие крики, переходящие в вопли:

– Що, жиды, усрались! Мы расправимся с вами, и расправимся беспощадно!

– Полгорода евреев вырежу лично!

– Когда мы отступали из Киева через Подол, в каждом жидовском доме был пулемет, из которого в нас стреляли!

– Все три миллиона жидов надо гнать с Украины!

– Украина для украинцев!

– Жидив на гиляку!

– Геть!!

– У-у-у!!!

Лаврюк, выпучив глаза, отчего стал еще больше похожим на склизкую жабу, орал матерное, периодически выплевывая на молчавших евреев свою густую вонючую слюну. Гетьманец, почувствовав важность момента, как самый грамотный из стрельцов начал разъяснять евреям их жидовскую политику:

– Мы вам дали равноправие, но вам этого мало – вы хотите всю Украину захватить в свои руки. Все большевики жиды, и вы им помогаете воевать против нас. Теперь понятно, что вам не место после этого на Украине? Уезжайте в Московию, пока не поздно.

Гетьманец победно поглядел на стрельцов, словно готовясь услышать похвалу за свои умные слова, но на него никто на обратил внимания, что вызвало чувство обиды старшего по возрасту среди сичевиков.

Но евреи стояли молча, словно не слыша злобных излияний, устремив взгляды на штабной вагон, где находились министры и Петлюра.

А в штабном вагоне военно-политические вопросы были уже обсуждены, и бывший парикмахер – Рафес, находившийся в составе делегации, приветствовавшей победителей, решил перейти к самому щекотливому вопросу – еврейскому.

– Пан главнокомандующий, – как можно мягче и вкрадчивей обратился Рафес к Петлюре, – к нам приходит достаточно много сведений о еврейских погромах. У нашей общественности есть просьба к вам – принять какие-то меры во избежание подобных эксцессов, которые происходили в других городах, в том числе и Киеве.

Петлюра, одетый в перешитый для него польский военный костюм с немыслимо затейливыми позументами на вороте и рукавах, повернулся к окну вагона, посмотрел на покорно стоящих на морозе старцев-евреев и бесновавшуюся вокруг них вооруженную толпу, и ответил:

– Я, видимо, не в силах решить этот вопрос.

Рафес тоже смотрел в окно.

– Пан главнокомандующий… Симон Васильевич! Обращаюсь к вам как члену социал-демократической партии, соратнику по борьбе. Остановите этот антисемитизм сейчас, немедленно. Примите для этого меры, используйте свой авторитет!

Но Петлюра был непоколебим и, глядя прямо в глаза Рафесу, он медленно, подбирая точные слова, произнес:

– В этой войне на карту поставлена независимость Украины, и я ничего не могу гарантировать. Настроение воякив мне известны. Я у солдат вижу не проявление антисемитизма, а жажду мести. Евреи – чужеродный элемент в народной жизни Украины… но это не касается политиков, – подчеркнул он, намекая на национальность Рафеса. – У солдат присутствует желание отмщения за свою, ранее поруганную, честь.

Вошел министр по венным делам Центральной рады – Жуковский, который недавно сменил на этом посту Порша. Он был в хорошем расположении духа, о чем свидетельствовала его благостная улыбка:

– Прошу делегацию из столицы в буфет, где стол уже накрыт. Вести самые благоприятные. Сейчас пришло сообщение, что наши союзники – германские войска – находятся на киевском вокзале и выгружаются из вагонов. Объявите всему войску, – обратился он к главнокомандующему войсками Петлюре, – чтобы немедленно все садились в вагоны, и мы тоже отправляемся в Киев.

Петлюра уныло произнес:

– Я мечтал, что мы первыми войдем в столицу… – он вздохнул и обратился к генералу Присовскому: – Я вас попрошу: выйдете к этим жидам и скажите, чтобы они уходили, и дайте необходимые указания по отправке войска.

Моложавый генерал вышел к стоявшим евреям и обратился к раввину со свитками Торы.

– Расходитесь, панове. Сегодня большая радость для нас. Но прежде, чем вы уйдете, я дам вам совет, напомню одну притчу из вашего талмуда, – Присовский достал записную книжку, раскрыл, нужную страницу и продолжал: – Там говорится так: сократи свой пир, – он на секунду замолчал, делая пропуск в тексте, – но увеличь размер твоих пожертвований неимущим, – вторую часть текста он прочитал четко, чуть ли не по слогам. – Понятно? Теперь обращайтесь с моим советом к атаману Шаповалу, который будет здесь комендантом. Понятно? – снова спросил он евреев.

Те поняли, что им необходимо собрать деньги и передать названному атаману. Понурившись, они пошли прочь от станции. Присовский, снял папаху, повернулся в сторону стрельцов. Шум постепенно стих.

– Гайдамаки, спешу сообщить вам приятную весть… древняя столица Украины – Киев, сегодня освобождена от большевиков нашими доблестными союзниками! Сейчас всем по вагонам – и едем тоже туда!!

– Ура-а-а!!! – восторженно загудела гайдамацкая масса. – Офензива! Невиданная офензива! – кричал на ухо Шпыриву Гетьманец, хотя никакого наступления не было, – гайдамаки вступали в Киев в обозе германской армии.

«Слава Богу! Наконец-то Киев», – почему-то облегченно подумал Панас и пошел к своей теплушке.

В буфете, когда после отданных им распоряжений об отправке пришел генерал Присовский, уже выпили первый тост за освобождение столицы. Австриец-повар небрежно раздавал сидящим закуску – консервированный шпинат и удивленно глядел на радующихся за взятие его войсками их столицы руководителей рады. Заметив это, Жуковский досадливо, специально для киевлян-делегатов, произнес:

– Мы отказались от услуг денщиков, поваров. Всех бойцов отправили в действующую армию, которая успешно ведет сейчас наступление. Вот и приходится прибегать к услугам австрийцев и немцев в обслуживании… – и, будто извиняясь, добавил: – Они чудесные повара, чудесные. Ничуть не хуже наших… но у них своя кухня.

Поезд тронулся, увозя украинское войско в освобожденный их союзниками-немцами Киев. Вместе с войском ехало украинское правительство практически в том же составе, в котором оно убегало из Киева. Только некоторые министры поменялись портфелями, но главное они все оставались руководителями.

41

Немцы вошли в Киев после полудня – тихо, незаметно. В этот день было решено в город не идти, остаться на вокзале. Грязь и неуютность вокзала поразили их. Украинцы, исполнявшие роль посыльных, получили задание от немецкого командования немедленно нанять на поденную работу по уборке вокзала киевлянок, со своими ведрами и швабрами. Их пришло много. Немцы отсчитали сорок баб помоложе, которые до позднего вечера скребли, мыли и выносили мусор из здания. Потом немцы галантно пригласили их на ужин и всю ночь из окон вокзала была слышна граммофонная музыка. Рано утром, затемно, по команде немцев, женщины покинули вокзал, довольные тем, что в потаенных местах у них были спрятаны немецкие марки, намного превышающие поденную оплату. Вокзал впервые стал чистым и опрятным, как когда-то, в день своего открытия.

Киев притих, как это всегда бывало перед сменой власти. Первое марта восемнадцатого года выдалось солнечным. Весенний, еще холодный ветер пролетал вдоль Днепра и приятно щекотал щеки. Киевляне осторожно выходили на улицу. Было тихо – ни свиста пуль, ни взрыва снарядов, – к чему все привыкли за эти нелегкие месяцы, только веселое щебетание птиц. Пока еще власти к Киеве не было – большевики убежали, немцы еще не пришли, и киевляне целый день наслаждались безвластным покоем. Но утром улицы стали заполняться народом. Все ждали – где немцы, о которых говорят, что они уже в столице?

В четыре часа из низины, где находился вокзал, показались немецкие начищенные каски. Рота за ротой, уверенно и грузно направлялись они к казармам, выбранными их квартирьерами. Впечатление произвел вид низкорослых лошадей, поверх седел которых были укреплены пулеметы. Но особое впечатление производил гладко выглаженный чистый коврик под седлом. Этот порядок сразу же бросался в глаза и производил на обывателей необычайное впечатление. «Это не большевики и не радовцы, – думалось горожанам. – Это настоящие, солидные и надолго». Немцам не бросали цветов, смотрели молча с любопытством. Но двойственное чувство владело людьми: «Нет – это не освобождение от большевиков… это оккупация – добровольная и сознательная, совершенная украинскими политиками». Но внимательный обыватель без труда мог увидеть, что это были не те молодцеватые немцы, занимавшиеся шагистикой в Берлине. Немцы, с обветренными лицами, имели вид уставший и истощенный. Почти четыре года войны, нехватка продуктов измотали их физически и морально. Но с оккупацией Украины война явно должна была затянуться на некоторое время, а это означало новые лишения для голодного германского народа и армии, новые жертвы для Германии.

Следом за немцами появились верховые отряды украинского воинства – гайдамаки. На лошадях сидели люди, точно из театра малороссийской оперетты: цветные шаровары, запорожские папахи со спадавшими вниз цветными кисточками, синие жупаны, обвислые усы – они казались выходцами из какого-то давно прошедшего мира. К ним можно было отнестись, как к музейным экспонатам, если бы в их лицах не было бы ненависти и злобы, следствия разложения и опустошения человеческой души, которую приносят с собой войны, особенно гражданская.

В отличие от немецких войск, вид гайдамаков внушал если не ужас, то опасения. «Будет кровь», – думали киевляне, глядя на наследников Железняка и Гонты.

Петлюровские части проходили на Софийскую площадь, где, в окружении униатских епископов и священнослужителей, приехавших вместе с немцами, стояли Петлюра – освободитель Украины, Грушевский – вдохновитель самостийной Украины, Голубович – бесцветный премьер-министр, и другие деятели Центральной рады. Радостные улыбки сияли на их лицах. На гранитной площади выстроились курени сичевых стрельцов. Начался молебен, закончившийся звоном колоколов древней православной Софии. Петлюра, верхом на белом жеребце, объезжал свое войско.

– Слава Украине! – выкрикивал он, и в ответ охрипшие и простуженные голоса из своих глоток изрыгали трижды:

– Слава! Слава!! Слава!!!

На мостовой толпился народ, истосковавшийся по парадам. Отдельной группой стояли немецкие офицеры, официально приглашенные на торжество, старший из них – в ранге полковника. А по телеграфным столбам деловито, нацепив когти, лазили немецкие солдаты, натягивающие телефонные провода и с любопытством наблюдавшие с верхотуры за этим спектаклем – ведь столицу взяла их армия, а не украинская, и они стали сейчас здесь хозяевами, а не рада. Но они протестанты и, в отличие от православных, им надо работать, а не праздновать – решать конкретные дела.

Парад закончился тем, что всех гайдамаков строем повели в Михайловский монастырь, расположенный здесь же – напротив Софийского собора. Солдатские казармы заняли немцы. Было объявлено, что сегодня войско отдыхает от боевых будней и никто за пределы монастырской ограды выходить не должен. Руководство Центральной рады боялось, как бы этот праздничный и радостный день не был омрачен погромами, не достойными этого светлого дня, эксцессами насилия над киевлянами.

Курень, в котором служил Панас Сеникобыла, определили в крайнее здание, стоявшее ближе к Днепру. Командиры распорядились, чтобы гайдамаки приводили себя в порядок, отдыхали, а завтра всем будет разрешено выйти в город. Это вызвало глубокое разочарование среди сичевиков, уже настроившихся на веселый отдых. Была вторая половина дня. Кто-то из гайдамаков лег вздремнуть на жесткие монашеские ложа, кто просто слонялся по темным сумрачным коридорам монастыря. За стенами монастыря шла жизнь, и от этой мысли у сичевиков падало настроение.

К вечеру в монастырских кельях сидеть стало совсем невмоготу, и Лаврюк, который успел вздремнуть, и теперь тоскливо поглядывавший из окна, вдруг встрепенулся.

– Ходи сюда! – позвал он друзей.

Из окна было видно, как стрельцы из других куреней, отодвинув деревянный щит, прикрывавший дыру в заборе, уходили через нее в город. Дежурных не было видно, офицеров тоже – последние давно покинули монастырские казармы.

– Идем, хлопцы, скильки ж нам сидить здесь, як монахам! – зашептал Лаврюк.

Все согласились. Быстро одевшись, старые вояки заставили Шпырива, – как самого молодого, – взять с собой на всякий случай винтовку, а сами взяли наганы. Через дыру в стене они вчетвером спустились по обрыву, заросшему акациями и кустарником, к берегу Днепра. Обмыли сапоги от желтой глины, и Гетьманец, встав в днепровские воды, нарочито мечтательно закрыл глаза и произнес, стараясь придать своему голосу как можно больше трагической нежности:

– Днипро, мий Днипро… всю жизнь я мечтал особисто познайомиться с тобою. И вот мрия моя сбылась, Днипро… – он закрыл глаза и стал выдавливать из них слезы. Но не получалось. Гетьманец как можно громче вздохнул и открыл глаза, чтобы увидеть реакцию товарищей на свои стенания, но те не обращали на него внимания. Это оскорбило его:

– Вы шо, не бажаете познакомиться с великою рекою, символом нашей родины?!

Лаврюк насмешливо смотрел на него:

– Потом ближе познайомимся, як станет теплише, – роздягнемся и скупаемось.

– Я с Днепром знаком и летним, и зимним, и всяким, – ответил Панас. – Я служил в Киеве.

Шпырив наклонился, зачерпнул горсть воды и, пропуская ее сквозь пальцы, сказал:

– А холоднеча ж вона… говорят – течет с севера, Московии.

Гетьманец, оскорбленный в своих патриотических чувствах, которые не разделили его соратники, вышел из воды и стал объяснять Шпыриву:

– Все украинские реки течуть только по Украине. Днипро течет с Карпат. А с Московии тильки притоки впадают, – и деловито осведомился: – Куда идемо?

– Для начала в шинок, – ответил Лаврюк, который всегда был организатором подобных дел. – А там на Подол, поговорим с жидами. Як?

Все согласились. Но ближайшие кабаки были закрыты, и только на набережной в подвале обнаружили небольшой шинок. Выпив, Лаврюк заговорил жестко, его навылупку глаза словно остекленели, прыщавое лицо закаменело:

– Зараз, хлопцы, пидемо до жидив. Мы должны поговорить с ними не как влада, а по-своему, как мы умеем с ними балакать.

– Так! – подхватил Гетьманец, возбужденно блестя глазами, как перед большой охотой. – Возьмем историю, – начал подводить он теоретическую базу под последующие действия, – кто издревле угнетал украинцев? Кацапы и жиды. Пан уедет, на хозяйстве оставит жида, а тот дерет с селянина три шкуры для себя да два на пана. Это я тебе говорю! – он повернулся к Панасу. – Розумиешь, как они и с вас, селян, драли пять шкур?

– С меня жиды шкуры не драли, хватало угорского барона.

– Все равно. Если бы не было барона, был бы жид, и эта тварюка тебя бы кнутом погоняла. Ну, ладно, Бог с ним… – махнул он рукой на Панаса, обращаясь к остальным: – Его не проймешь, только о своей хате думает. Жиды в городах проходу на дают. Все торговцы и ростовщики – жиды. У себя в Галиции мы их поприжали, а здесь им полная свобода. А все потому, что большевики – тоже жиды и жидовский элемент. С ними надо бороться беспощадно, как мы у себя.

– Да, – продолжил его мысль Лаврюк. – Рассказывают хлопцы, когда они отступали из Киева, так подольские жиды по ним стреляли, даже с пулеметов. Было так, Панас?

– Было, но без пулеметов. Это война, всегда кто-то стреляет.

– Но не украинцы стреляли, – продолжал гнуть свою линию Гетьманец. – А именно жиды нам треба – отомстить за пролитую украинскую кровь.

– Но вас же тогда не было, когда мы отступали, за что вы им будете мстить? Из Киева нас выгнали не кацапы и жиды! – ответил Панас. – А наши же украинцы. Одни кацапы не справились бы с нами.

– Так це не те украинцы! – взвился Гетьманец. – Це зрусификованный украинский элемент. Я таких в школе учив, колы работал воспитателем. Приходилось долго перероблять ихни дурны головы. И переробляли, хоч и стоило це великих трудов! Заставляли учить историю до тех пор, пока не расскажут по писаному в учебнику, правильно выговаривая все слова А кто сопротивлялся, особенно малят, ставил я в угол, – дам ему книгу в руки, и чтобы он так с поднятыми руками стоял. Мало книг – еще подложу. Долго не могли так выстоять, – книги выпадают, я за это их линейкой… плачут, а потом наизусть рассказывают, шо я им говорил и шо в книгах написано. Так шо знай – украинец украинцу рознь! Ты ж наш, галицийский украинец, а таки балачки ведешь, як другой украинец. Повлияло на тебя сильно, что был в русском плену… ох, как повлияли на тебя москали, Панасе! Но ничого, будешь с нами, почуешь нашу самоосвидомленность – и станешь истинным украинцем. Настоящий украинец непобедим и страшен для врагов!

Панас у которого шумело в голове от выпитого, отрицательно покачал головой:

– Меня уже Бог наказал, за подлость к другим. Он и вас накажет.

– Бог, он один, – вмешался в разговор Шпырив. – А веры-то разные. У нас униатская – европейская, у них православная – азиатская…

– Слухай, що юнак глаголет, – произнес заметно охмелевший Лаврюк, обращаясь к Панасу. – Вин прав. Я разных в Европе вер насмотрелся, но наша вера лучшая – она никогда не подчинилась москалям.

– Нехай, шо она лучшая. Но люди одинаковы везде, – упрямо не соглашался Панас.

– Да шо с ним зараз балакать! – сказал Гетьманец. – Пидемо по жидве и побачим, у кого вера лучше, кто прав и непобедимей, – он широко раскинул руки в предчувствии удовольствия и сладко потянулся.

В это время в шинок зашли два гайдамака в синих жупанах. Увидев их, один гайдамак удивленно сказал:

– Лаврюк, а шо ты здесь до сих пор сидишь? Хлопцы уже давно занимаются реквизициями.

– Тарасе, – ответил Лаврюк, – як выпустили вас с казармы?

– А нихто нас не запирал, ворота открыты – кто захотел, тот и ушел. Сейчас они на Подоле. Вот идет потеха!

Лаврюк и его товарищи поняли, что зря им пришлось лезть через дыру в заборе, чтобы тайком выбраться из монастыря. Никто не следил за ними. Между тем, Тарас вытащил из бокового кармана жупана горсть ассигнаций:

– Вишь? Реквизировали у жидив.

Заметив завистливые взгляды компании, он полез в другой карман и вынул часы, а вместе с ним цепочки желтого и белого цвета:

– Годинник. Золотой! Зараз хлопцы такой порядок наводят среди жидив, що жах. Поспишайте, а то вам мало чого достанется.

И Тарас, бросив на стойку прилавка кучу грязных бумажек, приказал официанту:

– Самое кращее. Чи коньяку, чи шнапсу.

Лаврюк заторопился:

– Действительно пора. А то весь момент пропьем, а нового може не буты.

Они вышли. Вечерело. На ярко-голубом весеннем небе заходило за горизонт красное солнце, золотя кресты на куполах Андреевского собора. Шпырив, зажмурившись от яркого после подвальной темноты шинка света, глядя на святого Андрея, произнес:

– А красиво…

– Шо? – вмешался Гетьманец. – Так це православная церковь. Тьфу! – и он плюнул в сторону собора. – Воны не могут быть красивыми.

Шпырив, увидев возмущенное лицо своего старшего и более умного товарища, немедленно переменился:

– Фу, гидота москальская!

Он сдернул с плеча винтовку, с колена прицелился в сторону Андреевского собора и выстрелил.

– Що ты робишь? – накинулся на него Лаврюк.

– Хочу сбить хрест на куполе, – ответил Шпырив, досылая новый патрон в патронник.

– Закинчуй, – Лаврюк грязной рукой, взявшись за цевье приподнял винтовку. – Отсюда не попадешь. Пустое дило. Краще завтра пидемо и обоссым всю церкву.

Вмешался Гетьманец:

– Пишлы, бо нам ничого не достанется. А ты, Сеникобыла, идешь с нами?

– Ни. Я лучше пиду в свой монастырь.

– Як знаешь, – ответил Лаврюк. – Но твоей доли не будет, не рассчитывай.

– Нехай.

Панас, повернувшись, зашагал вверх по крутому откосу в гору, где золотились маковки праведного Андрея. Он шел по узкой улочке, где вряд ли могли разъехаться два конных экипажа. Уже перед самым выходом с подъема его окликнула стоявшая в проеме открытой калитки баба лет под сорок:

– Ты что, солдатик, заблудился, или хочешь приблудиться?

Панас остановился и молча посмотрел на нее. Ее веселый, расхлябанный голос не соответствовал просящему выражению лица. Видимо, женщине необходимо было заработать деньги для себя, для детей. Панас взглянул на Подол, на мелкие постройки одно-двухэтажных домов, тающих в сумерках. От черных по-весеннему вод Днепра медленно наползал грязно-голубой туман. Света в домах не было видно. Подол ждал очередного нашествия…

Панас медленно отвел глаза от Подола, обреченного сегодня на насилие и, не здороваясь, спросил женщину:

– Горилка е? Продашь?

– Е, е! – по-украински, радостно подхватила женщина. – Заходь, солдатик.

Вздохнув, Панас вошел в темноту низенького коридорчика. Этой женщине нужны были деньги, и он ей их даст.

Лаврюк, Гетьманец, Шпырив после ухода Панаса поспешили вглубь Подола. Гетьманец по дороге ругался на Панаса:

– Ще украинец называется! Ни якой национальной гордости! Попал бы ко мне в школу, я б с него быстро зробыв, що нужно…

Его возмущение прервала группа вывалившихся из дома гайдамаков. Они весело смеялись. У каждого за плечами свисали большие узлы с вещами:

– Братчики, сюда не заходьте, мы все подчистили.

Лаврюк недовольно заворчал на Гетьманца и Шпырива: