Валерий Борисов
Децимация
36
27 января 1918 года Красная армия вошла в русскую столицу, мать городов русских – Киев. Разномастная, недисциплинированная, плохо одетая, но зато обвешенная разного вида оружием: винтовками, саблями, всех систем револьверами и гранатами, перетянутая пулеметными лентами, армия приступила к наведению порядка в городе. Стены запестрели приказами и листовками. Главком Муравьев приветствовал киевлян с победой листовкой, где было написано, что «большевистская армия на остриях своих штыков принесла с собой идеи социализма». А в приказе он предписывал «немилосердно уничтожать всех офицеров, гайдамаков, монархистов и всех врагов революции». Кто был «все враги революции» – не пояснялось.
Киевляне, изможденные пережитыми волнениями, бессонницей, голодовкой, послушно приняли новую власть. С тупой безнадежностью они смотрели, что творится в городе.
Офицерам было приказано перерегистрироваться, чтобы они могли и далее получать паек от военного ведомства. Но это имело для них самые роковые последствия. Таких доверчивых офицеров арестовывали сразу же или позже приходили к ним домой и безвозвратно уводили. В Мариинском парке казнили сотни офицеров русской армии. Тысячи были убиты на улицах.
Бард и Эльвира были свидетелями, когда на Бибиковском бульваре красногвардейцы пытались сорвать с полковника погоны. Он объяснял четверым красногвардейцам, что он участник жестоких боев под Сольдау и Праснышем, многократно и тяжело раненный. На вид ему не было и сорока. Красноармеец выстрелом в затылок убил его, заявив, что «как був высокоблагородие, так и останется, из него буржуйской закваски не выбьешь». Был бессмысленно расстрелян киевский митрополит Владимир.
Проводились обыски, – в первую очередь у буржуев. «Пойдем с нами щи хлебать, буржуйка! – говорил красногвардеец почтенной матери семейства в присутствии членов семьи, прислуги, поставленных лицом к стенке комнаты с приказанием не шевелиться во время обыска. – У-у! Тебе все шампанское, лакать! Буржуйская рожа». Погромов не было, но ценное в богатых семьях изымалось безвозвратно.
Муравьев распорядился о наложении на город пятимиллионной контрибуции. И обыватель немедленно стал вносить деньги, чтобы успокоить красных руководителей. Куда шли деньги – никто не знал, так как в банки и кредитные учреждения были назначены советские комиссары, которые не понимали финансовых дел, но зато началась дезорганизация финансовой жизни. Часть контрибуции, как говорили руководители, пошла на закупку хлеба, выплату пособий семьям погибших, а о другой части могли знать только Муравьев и его ближайшее окружение.
Сергей Артемов, который недавно прибыл в Киев, был вызван в штаб Красной армии. Красивейшее здание в Киеве – Мариинский дворец, представляющий музейную редкость, был превращен в штаб. В вестибюле дворца стоял пулемет, а рядом сидел красноармеец. Другой охранник проверял документы. Сергей подал солдатскую книжку.
– К самому главкому?
– Да.
– Он занят сейчас, – с сомнением ответил красноармеец. – Поэтому можешь к нему не попасть.
– Тогда к начальнику снабжения.
– Иди. Может, найдешь кого нужно.
Сергей поднялся на второй этаж и зашел в зал, в котором раньше проводились концерты и собрания. Сейчас там говорил, а можно сказать точнее – выступал, Муравьев.
В креслах вдоль стен сидели прилично одетые люди. Руднев, который находился здесь, показал рукой Сергею, чтобы он сел рядом. Муравьеву еще не было сорока лет. Бывший подполковник царской армии, имеющий ранения в русско-японскую и мировую войну, преклонялся перед Наполеоном. Одет он был в гимнастерку высшего чина царской армии, но без погон. Мягкие хромовые сапоги неслышно ходили по толстому ворсу ковра. Взглянув на пришедшего Сергея, – нового человека в зале, – Муравьев, красуясь, продолжал свою речь:
– Господа буржуи! Я пригласил вас, чтобы объяснить возникшую ситуацию. Вначале я распорядился о наложении контрибуции в пять миллионов рублей. И вы их собрали, за что спасибо. Но ситуация изменилась. В Киев прибывают новые наши части. Их тоже надо кормить, платить деньги… а пяти миллионов не хватает. Я хочу подчеркнуть, что украинские бумажки или, как вы их назвали – боны, мне не нужны. Нужны николаевские, керенки, советские деньги, – у кого их нет, могут заменить золотом, серебром и другим ценным металлом. Я думаю, вы это понимаете?
Красуясь, как тигр, крадущийся за легкой добычей, он по-хищному кружил по мягкому ковру, по которому когда-то ходили царь и многие другие высокопоставленные лица.
– Я решил собственнолично увеличить контрибуцию до десяти миллионов. Ничего в этом удивительного нет. Вы все люди образованные и прекрасно знаете, что во все времена, во всех войнах победители брали контрибуцию. Эта война, хоть ее и называют гражданской, не является исключением. Я прошу вас всех с пониманием отнестись к нашим нуждам и буквально в ближайшие дни собрать еще пять миллионов. Вам понятно?
Он нарочито вежливо обращался к сидящим, подчеркивая тем самым превосходство победителя. Перед ним дрожал весь Киев, но один из присутствующих буржуев все-таки осмелился спросить Муравьева:
– Господин командующий…
Муравьев недовольно поморщился и поправил его:
– Товарищ главнокомандующий.
– Покорнейше прошу извинить, товарищ главнокомандующий. Мы, вот здесь сидящие, пришли к вам на прием, потому что внесли свою долю. Надо бы попросить других…
– Это вы выясняйте друг с другом, – перебил его Муравьев. – Мне деньги нужны срочно, я должен вскоре уехать в Одессу и должен обеспечить находящиеся здесь войска всем необходимым. И до моего отъезда напрягитесь и соберите деньги.
– Я уже заплатил, что с меня причиталось, и у меня есть соответствующая квитанция за подписью вашего ответственного лица, – он вынул из портмоне какую-ту бумажку и издалека показал Муравьеву. – Поэтому нам кажется несправедливым платить еще раз…
Муравьев снова недовольно сморщился, что он делал довольно часто:
– Я знаю об этом, но ничем вам помочь не могу.
– Почему?
– Ответственного лица, совершившего такой самочинный поступок, как выдача каких-то квитанций, уже нет в живых.
– Я третьего дня с ним разговаривал. Вот он мне дал эту квитанцию, – растерянно вертел человек в руках бумажку.
Муравьев, посмотрев на него насмешливо-свысока, ответил:
– Я вчера приказал ему застрелиться, и он уже привел мой приказ в исполнение. Вам понятно?
– Да, но все равно…
– Вам все равно насчет контрибуции? – удачно подхватил его фразу Муравьев и после паузы продолжил: – Я понял, что теперь вы внесете недостающую сумму куда положено и тому ответственному лицу, которого я лично назначу.
Он явно насмехался над униженными буржуями и широким жестом закончил:
– Я все сказал, господа буржуи, и с сегодняшнего дня жду взносов. В следующий раз я вас приглашу не в этот прекрасный дворец, где происходили, – как у нас сейчас, – светские приемы, а в официальный орган. Но надеюсь, мы до того органа с вами не дойдем.
Он нарочито вежливо склонил перед ними голову в поклоне. Присутствующие не спорили, понимая, что это бесполезно. Гуськом они покинули зал.
– Ну что? – самодовольно обратился Муравьев к присутствующим при разговоре красным командирам. – Посмотрели, как с ними надо разговаривать? Поучились? Вежливо и твердо. Если только с ними расслюнявишься, то они как налимы вывернутся и ничего никогда не дадут. С буржуями надо только так, как я показал. А теперь, Ремнев! – обратился он к своему помощнику. – Издай приказ, что дня через два-три все солдаты получат положенное им денежное довольствие. И предупреди, чтобы воровство прекратили. Хватит! Они и так много экспроприировали у буржуев. Красная армия не должна пятнать себя уголовными делишками. Понял? Ну, а теперь, товарищи, займусь я вами. По каким вопросам вы пришли ко мне на прием?
Он так подчеркнуто громко выразился: «На прием». Бывшему подполковнику царской армии старая должность и звание были недостаточны, и теперь он наслаждался властью, неожиданно свалившейся на него в ходе революции. На политическом облике левого эсера явно выделялась маска авантюриста.
Руднев прокашлялся и сказал:
– В городе происходят неприятные события. Я бы хотел обратить ваше внимание, что в нашей армии сильно упала дисциплина. По улицам носятся на автомобилях и пролетках матросы и красноармейцы с оружием в руках, сорят деньгами в ресторанах, игорных домах…
Муравьев недовольно поморщился и перебил Руднева:
– Я об этом знаю. Я своим солдатам говорил – как придем в Киев, так там отдохнем по-хорошему. А я всегда держу слово. Пусть пока повеселятся. Это право победителя. Впереди их ждут военные действия, и еще неизвестно – кто из них останется живым. Но буквально через несколько дней я возьмусь за них. Я уже хочу подписать соответствующий приказ. Будем усиленно заниматься военной подготовкой. Немцы уже начали наступление по всему фронту против Советской России, и нам, армии, необходимо защитить революцию.
Муравьев прекрасно знал чувства масс и играл на их самых тонких струнах. Он и его помощники были сокрушительными и жестокими в отношении врагов, и бомбардировка Киева это показала. Но они были хоть и деспотичными в отношении своих подчиненных, но одновременно снисходительными, как родные отцы.
– Скоро сюда переедет из Харькова правительство Советской Украины, – продолжал Руднев. – Оно, я надеюсь, наведет порядок.
– Пожалуйста, пусть приезжает, – ответил Муравьев. – Я в ближайшие дни отправляюсь в Одессу, как вы уже слышали. Часть армии отправится со мной. Я вижу, что правительство хочет, чтобы я делал только грязную работу – завоевывал для него города и территории, а оно хочет чистенькими ручками строить новое государство. Ну, что ж… – как бы обиженно добавил он, – история каждому определяет свою роль, и мы должны ей подчиняться, но она же все расставит по своим местам. Кто в ней останется – кто нет.
– Товарищ Муравьев, сейчас существует главная задача – взяться за дисциплину в армии. Это первая главная задача. И вторая – надо эту армию накормить, а также дать хлеб горожанам. Они уже целый месяц голодают. В магазинах пусто, крестьяне на рынок продукты не везут, боятся ограблений. Надо срочно наладить снабжение города продовольствием.
– Я с вами согласен. Давайте пошлем летучие отряды в деревню, чтобы закупить у крестьян хлеб. Я сейчас отдам приказ, а завтра отряды уже пойдут. Пусть наша армия активно участвует в снабжении города, чтобы все видели – мы не только разрушаем, но и кормим их.
Он помолчал несколько секунд, а потом торжественно произнес:
– А сейчас я приглашаю вас всех на обед.
Он жестом указал на соседнюю комнату. Во время разговора его помощники удалились туда. Муравьев картинно хлопнул в ладоши – и как в сказке, по мановению волшебной палочки створки дверей раскрылись. Полностью был виден длинный банкетный стол, заставленный блюдами с различной едой, бутылки шампанского, коньяков, водки, вина…
– Извините, – говорил Муравьев, как радушный хозяин дворца, – что пришлось задержаться с обедом, но дела для нас, конечно, важнее. Мне хочется ближе познакомиться, в непринужденной обстановке, с доблестными победителями петлюровских войск под Крутами. Я специально для вас приготовил тетеревов в самом лучшем соусе, который нашелся в городе. Вчера мой отряд охотников настрелял тетеревов под Киевом. Прошу, товарищи! – приглашал, как заматерелый барин-крепостник, гостей в банкетный зал Муравьев.
Но Руднев, вынув часы из внутреннего кармана, ответил:
– Сожалею. Но у нас уже нет времени. Сейчас у нас совещание у нашего главкома. Так, Артемов?
– Да, – подтвердил Сергей, хотя никакого совещания в распорядке сегодняшнего дня у них не было.
У Муравьева от злости сузились глаза. Поняв, что они отказываются от обеда, он резко сказал:
– Я понимаю, что вы смотрите на эти яства и презираете меня за то, что я позволил немного, может быть, лишнего. Но мы же с вами солдаты, и должны хоть иногда пожить не как революционеры, а как простые смертные!
– Мы – революционеры! – резко возразил ему Сергей. – И, пока народ голодает, мы не можем позволить себе есть тетеревов.
А Руднев добавил:
– Вы же не были рабочим, у вас совсем иное мышление, – не революционное, а с отрыжками прошлого.
Муравьев нахмурился. Вышедшие из банкетного зала Ремнев и другие помощники были готовы вступиться за своего главкома. Но Муравьев вдруг непринужденно, делая вид, что говорит от души, начал сглаживать сложившуюся напряженную обстановку:
– Ладно! Раз нет времени, так нет. А на тетеревов внимания не обращайте. Это наши ребята-охотники решили побаловать своих победоносных командиров. Ведь они взяты не с кухни буржуев, а в лесу. Я сейчас распоряжусь, чтобы этих проклятых тетеревов отправили в госпиталь, раненым. Ремнев, слышишь, что я сказал? – Ремнев щелкнул каблуками и пошел в банкетный зал. – Но в следующий раз от обеда не откажетесь. Я сам согласую время обеда с вашим главкомом и сообщу вам… договорились?
Он протянул им руку, пожелал успехов, но глаза его беспокойно бегали. Он боялся, что Руднев может сообщить более высокому начальству об этом случае, а те – в правительство.
«Надо срочно собрать контрибуцию, – подумал Муравьев. – И так же срочно уехать из Киева в Одессу». И он пошел в банкетный зал, где его ждали Ремнев и другие помощники, чтобы попробовать тетеревов.
Руднев и Сергей вышли из дворца.
– Смотри, – сказал Руднев, – какое место занял. Лучшее в городе. Вот что, товарищ Артемов, бери завтра свой взвод, оставь здесь пулеметы и шуруй в деревню. Сегодня распределим, кто куда поедет. На этого, – он кивнул в сторону дворца, – надежды никакой. Мало у нас командиров с пролетарской закалкой…
– Такие, как он, позорят нашу армию, – поддержал его Сергей. – Надо их гнать от нас подальше.
– Надо-то надо… специалистов у нас мало! Поэтому берем старых офицеров, а они не все понимают цели революции.
Уже вечером, выходя из штаба своей северной группировки войск, Сергей увидел Барда и Эльвиру. Оказывается, они узнали, что Сергей здесь, и давно ждали, когда он выйдет. А в штаб их не пустили. Сергей пригласил их к себе на квартиру, где он остановился на жительство. Потом предложил им остаться у него ночевать, чтобы завтра выехать вместе с ним в село для закупок хлеба.
Бард, захлебываясь от восторга, рассказывал, как он был ранен, и теперь в этом отношении сравнялся с Сергеем. Эльвира была более сдержана, но Сергей понял, какой ад пришлось им пережить на «Арсенале». Она возмущалась, что пришли не те красные, которых знали киевляне, а какие-то разбойники. Они сообщили Сергею, что стали мужем и женой, и он их поздравил. Эльвира осторожно спросила:
– А ты, Сергей, давно не видел свою семью… я заметила, тебя не сильно к ней тянет? Ты женат или нет? – задала она прямой вопрос.
– Как сказать… с одной стороны – женат. У нее двое детей, но дети не мои. Муж погиб на фронте, а я ее сосед. Пожили вместе месяц, и я вот уехал. Сама думай – женат я или холост? И не задавай мне больше таких вопросов. Ты – замужняя женщина.
Эльвира поняла, что в личной жизни у Сергея что-то не сложилось. У них с Бардом в этом отношении даже получше, чем у него.
Поздно вечером легли спать, решив, что завтра утром Бард с Эльвирой заберут свои вещи из квартиры, где живут, и поедут с ним в деревню.
37
Утром Сергей с десятью бойцами из своего взвода выехал в Бучу. Им было приказано провести разведку, – выяснить, где у крестьян наибольшие запасы хлеба и попытаться закупить или обменять мануфактуру на хлеб. Мануфактура должна была пойти на товарообмен. Но было указание, что мануфактурой оплачивать только одну треть хлеба, а остальную часть деньгами.
Поездом добрались до Бучи. Там Сергей пошел к местному комиссару, балтийскому матросу по фамилии Цыганок. Это был крепкий, среднего роста, с небольшой черной бородкой, черными, как уголья, глазами, мрачно сидящими в обрамлении черных мохнатых бровей, человек лет двадцати пяти. Его комиссариат располагался в здании бывшей управы. Новых приезжих он встретил недоброжелательно, долго мял в руках мандат Сергея, а потом тяжело произнес:
– Так значит, хлеб надо забрать у крестьян? Заберем. У тебя десять человек, я мобилизую еще пятнадцать. Нам хватит. Поедем в Блиставицу. Я еще туда не добрался. И тамошнего помещика со всей семьей к чертовой бабушке отправим.
– Я приехал за тем, – ответил Сергей, – чтобы купить у крестьян хлеб, а не убивать.
Цыганок расхохотался, обнажив крупные, но уже черные от гнили зубы и, дыша самогонным перегаром, квашенной капустой, пережаренным мясом и еще непонятно чем, ответил:
– Жди! Так тебе крестьяне и продадут хлеб! Вот я позавчера в Баландовке со своими ребятами зарезал всю барскую семью: детей, бабушку с дедушкой, своими руками – и забрал хлеб. Га-га-га! Я этих буржуев унюхиваю через каменную стенку – и сразу же всех их за борт. Всех! До единого! И малых! Из них вырастают большие буржуи. Га-га-га! Едем в Блиставицу. Там богатый помещик. Я поклялся всех в округе помещиков перерезать!
– Ты нам дай подводы, а мы сами поедем.
Сергею было противно слышать такие откровенности и разглагольствования этого комиссара, а брать его с собой в село вообще не хотелось. Он в последнее время уже встречался с такими личностями как Цыганок, которые были еще недавно самыми униженными: хулиганами и пьяницами, безобразниками и насильниками, у которых в душе всегда бушевала ненависть к богатым. Раньше они пресмыкались перед ними, завидовали тому, что сами не смогли добиться богатства, остались обездоленными. Сейчас они, заброшенные революцией на гребень разрушающей волны, мстили за свое несостоявшееся прошлое, за те унижения, которые им пришлось перенести раньше, и эта многовековая ненависть к имущим выливалась теперь в стихийное бедствие, подобное огню, наводнению, урагану, сметающему со своего пути, казалось бы, еще недавно непоколебимые скалы прошлой власти, незыблемое в своей огромной мощи государство. Революция – звериный дикий лик человечества. И ее остро-зубастая пасть пожирала сейчас самые лакомые куски общества, не пережевывая их, а сырыми и свежими, словно боясь, что через некоторое время они испортятся, и их будет трудно отличить от искусно приготовленной на огне пищи.
Почувствовав к себе неприязнь со стороны Сергея, Цыганок спросил его грубо, чтобы запугать:
– Ты, салажонок, знаешь с кем говоришь!? Перед тобой матрос-балтиец, который нюхал порох двенадцатидюймовок! А ты, малявка, – не обсохло молоко на губах, – хочешь мне что-то запретить! Мне – прошедшему все моря и океаны. Ты сейчас находишься на моей земле, я здесь комиссар, и слушайся меня!
Сергей еле сдерживался, чтобы не наброситься на него и, выговаривая слова как можно тверже и четче, начал говорить:
– Ты – говно, которое плавало в луже! – Он знал, что обиднее для моряка, чем слово «плавало» – нет. – Кроме обосранного гальюна и паршивых кабаков ты ничего не видел – ни морей, ни океанов. Твои паршивые мозги разболтало так, что они превратились в дерьмо. И ты меня будешь учить – рабочего, пулеметчика, который видел настоящего германца на фронте, а не шлюх на берегу! И ты меня будешь пугать?! Со мной два пулемета, я командир пулеметного взвода. Сейчас подъедет остальная часть взвода, и тоже с пулеметами, – Сергей привирал, но этому бугаю надо было сбить рога. – Но пока они едут, я тебя сам искрошу на лапшу по-флотски!
Он потянулся рукой к револьверу и стал расстегивать кобуру. Цыганок, с выпученными от испуга глазами, смотрел на него, как на удава, не двигаясь. Он не ожидал такого поворота дела. Привыкший за короткое время к непоколебимости своего положения и господскому чинопочитанию, он даже не попытался на оскорбительные слова Сергея потянуться к маузеру, лежавшему в деревянной кобуре, а только промямлил, обращаясь к нему по-рабски – на «вы»:
– Кончайте это дело, командир… не надо. Бросьте наган? – в мутной душе Цыганка сохранялся врожденный страх перед силой, перед человеком, уверенным в себе. – Я ж думал, ты еще не служил. А так – мы с тобой равны. Оба воевали… – говорил Цыганок извиняющимся тоном. – Будут тебе телеги. Сейчас я буржуев за глотку возьму, мигом все дадут!
– Вот так-то лучше. И знай – у меня мандат советской власти.
– У меня тоже такой же мандат. Давай – ты занимайся своими делами, а я своими. Ты корми Красную армию, а я буду с буржуями расправляться и укреплять нашу власть.
Сергей не возражал, а Цыганок позвал из коридора красноармейца и приказал ему пройти по дворам и немедленно пригнать подводы к управе. Но солдат не склонен был выполнять приказ:
– Зараз позавтракаем. Вже ижа готова, а потим пиду поищу подводы.
Сергей отрицательно качнул головой – мол, давай телеги сейчас. И Цыганок, вначале склонный к тому, что надо перекусить, но увидевший взгляд Сергея, зарычал на красноармейца:
– Я тебе сказал – немедленно! Ты что, рыло, не поняло?! Немедленно!
Испуганный солдат без слов выбежал из комнаты, а Цыганок удовлетворенно произнес:
– Только так приходится с ними разговаривать, а то никакой дисциплины не признают, кроме как накричишь на них.
Сергею в последнее время часто приходилось видеть командиров, которые сами не признавали дисциплину, но требовали ее от подчиненных. Вышедшие из низов, они быстро воспринимали барские привычки. Цыганок продолжал:
– Знаешь, браток, как я ненавижу буржуев? Ты не обижайся на меня за это. Но они мне всю жизню испортили, со дня моего рождения. Ты правильно сказал, что я жил только в кабаках да на корабле. А отчего – не знаешь? Да у меня батька – то ли мичман, то ли офицер. Мать и сама не знает. И сестра, и брат тоже не знают своих отцов. Мать их не запомнила. Она всю жизнь в кабаках провела. А жили мы в подвале в Питере. Так она утром придет домой вдрызг пьяная, вывалит из-за пазухи конфеты, – бывали там и шоколадки, – и говорит: «Ешьте, детки. Это вам папки передали. Они у вас буржуи». Даст деньги: «Бегите, детки, купите себе хлебушка у буржуев». Они ей всю жисть покорежили. А если бы они, – буржуи, – не соблазнили ее в детстве за копейку, не сбили бы с правильного пути, то и у меня мог бы быть отец! А мать-то мою убил тож буржуй – офицер. Ни за что, ни про что отлупил ее и бросил в канаву. Там она и задохнулась. И сестра с десяти лет по кабакам шастает. Буржуям на забаву. Не знаю, жива ли она… понял теперь, почему я не дам пощады буржуям? Они не только мне, матери, сестре, брату, – они всем жисть попортили!
– Понял. И я таких, как твоя мать, видел. Но видел и тех женщин, которые сутками работали, не разгибаясь, в литейном цехе, но по кабакам не пошли. Я уже многое видел.
– Значит, ты меня понимаешь. Сам погибну, но буржуев уничтожу, и их отпрысков, – чтобы не осталось этой заразы на земле. Вот я тебе сейчас покажу, какую я бомбу для них приготовил!
Цыганок полез в тумбу стола и вытащил железный ящик, в который было вставлено два гранатных запала. Он открыл ящик, и Сергей увидел там пачки динамита. Он непроизвольно отшатнулся – эта самодельная бомба могла в любой момент взорваться. Но Цыганок, нежно поглаживая ее, приговаривал:
– Это у меня маленькая. Я подложу ее под гимназию, чтоб сразу, без боли, всех буржуйских детей разорвало. А в комнате, где я живу, готовлю еще большую бомбу. Ею я сразу подорву всех буржуев! Соберу их в кучу на складе – и ба-бах! – глаза у Цыганка горели, как у безумного, которому немедленно требуется жертва. – Но у меня задержка в том, что я не решил, где их собрать. Вот доделаю бомбу, – еще немного осталось, – и решу. Сам могу погибнуть – но я этого не боюсь. Зато с собой больше унесу. А если погибну – я уже сказал ребятам, чтобы похоронили в склепе и выбросили оттуда буржуйские трупы. Не хочу даже мертвый лежать вместе с ними.
Он был похож на обезумевшего пьяницу или на пьяного безумца, вбившего себе в мозги под влиянием алкоголя навязчивую разрушительную идею. Сергей решил, что пора ему уходить, и встал:
– Я пойду посмотрю, как там мои разгружаются… и жду подводы. Нам надо вести мануфактуру.
Цыганок, будто отрезвев, очнулся от своего бреда и спрятал бомбу в стол.
– Так я подъеду к тебе в Блиставицу и мы там тряхнем куркулей. Но помещика без меня не убивай. Жди меня, я приеду – мы его вдвоем…
Сергею стало противно слушать безумца и он, не прощаясь с Цыганком, вышел из душно-вонючей комнаты. Ему было не по себе от этой встречи и от того, что таких людей назначают комиссарами.
Погрузив мануфактуру на подводы, Сергей со своими солдатами отправился вначале в Баландовку. В местном совете его встретил председатель Тощенко – зажиточный крестьянин. Он сразу же осведомился, каким образом они хотят взять хлеб – за деньги или за товар. Узнав, что только одна треть будет оплачена товаром, Тощенко потускнел:
– А какова у новой власти цена?
Сергей помнил данные ему инструкции и сказал:
– Буду платить выше твердой цены, – не шесть, а семь рублей за пуд пшеницы, а за ячмень – шесть рублей.
Тощенко снова недовольно поморщился:
– Эти ж цены установило в августе прошлого года Временное правительство, а новая власть ничего не добавила. А знаете, сколько нам дают калужане?
Калужанами называли в этих районах ходоков за хлебом, прибывших из Калужской губернии, а теперь это название распространилось на всех мешочников. Тощенко продолжал:
– Так вот, они дают за пуд пшенички по двадцать, а то и по тридцать рублей. Да не советскими, а керенками! А часто привозят и вещи на обмен, да бывает золотые и серебряные. Вот народишко и продает им за это хлеб.
– Те крестьяне, что нарушают хлебную монополию, будут наказаны, у них мы реквизируем хлеб по твердой цене.
К этому времени комнатка председателя совета набилась крестьянами, внимательно слушающими разговор своего головы с приезжим комиссаром, и последние слова Сергея вызвали недовольный ропот, раздались крики:
– За шо ж Радянська влада нас так обижает?
– Хлиб по такой цене не дадим!
– Вон отсюда со своими законами!
Сергей, слушая эти выкрики, мрачнел и вдруг взорвался:
– Вы говорите – не дадите хлеб советской власти?! А кто вам дал землю? Советская власть или украинская рада? А?!
Мужики замолчали, потом кто-то сказал:
– Конечно, радянська влада. Рада тильки обещала.
– Вот! Землю вам дала Советская власть! А сейчас ей трудно. А вы хотите ее голодной рукой задушить. Этого хотите!?
– Нет, мы хотим, шоб была советская власть, тильки хлебная монополия нам не нужна.
Чувствуя поддержку крестьян, вмешался Тощенко:
– Вот видишь, комиссар, наши селяне не дадут вам хлеба по такой цене. За землю новой власти спасибо… только зачем вы оставили закон о хлебной монополии буржуйского правительства? Он же не нужен новой власти. Разрешите селянам свободно торговать, так они в город столько муки, мяса да всякой снеди навезут – завалишься. А у вас закон о твердых ценах, запрете свободной торговли продолжает существовать от старой власти, а он селянам ни к чему. Вот вы бы отменили эти законы – и не надо было бы вам ездить по селам и выбивать хлеб. Он бы и сам в город пришел.
Тощенко замолчал и оглядел присутствующих, и было ясно, что крестьяне его поддерживают. Но вмешалась Эльвира:
– Ваш-то голова куркуль, чего вы его слушаете! Он же против советской власти, заодно с помещиками и буржуазией! Землю вам дала наша власть. Понятно? Так вы ее и поддерживайте!
Крестьяне вроде бы намного смутились, сильнее засосали самокрутки, но потом кто-то произнес:
– Так и куркуль – селянин. Ему тоже земля положена. Радянська влада тольки против панив, а не селян.
– Советская власть против всех эксплуататоров. И куркулей – тоже. Они вам забили головы разными дурацкими мыслями, руководят вами в своих интересах, а о вас не думают.
Тощенко, покраснев, прервал ее:
– Ты, товарищ, неправильно говоришь, не как большевик. Новая власть сказала землю делить поровну, по едокам. Мы уже всем миром этот вопрос обсудили и наметили – кому сколько. Вот, как снег сойдет, пойдем в поле делить без обмана. Так? – обратился он к селянам.
– Так, так, – поддержали его крестьяне.
– Мы все – селяне, – продолжал Тощенко. – И мы друг друга не обманываем. Кто зараз бедный, тому весной окажем помощь семенами, лошадьми. Так?
– Так, так, – снова отозвались крестьяне.
– И не надо нагло говорить нам – ты бедняк, ты куркуль. Мы, селяне, сами во всем разберемся. За землю – спасибо говорю советской власти уже в который раз… а теперь дайте нам самим пожить, без всяких властей.
Тут не выдержал Бард:
– Ты, куркульская морда, знаешь, что рабочие в городах голодают? На севере дети пухнут от голода, а ты не хочешь помочь новой власти, землю берешь – и ничего взамен. Ждешь снова помещичью раду, с ней хочешь заодно?
Тощенко рассудительно ответил:
– Центральну раду, хоть она была рядом с нами, селяне никогда не поддерживали. Они только балакали украинской мовой, а в речах этих пустота была. А крестьянин всегда отличит полову от зерна. Да, новая власть дала нам землю. Но мы не должны же бесплатно отдавать свой хлеб! Назначьте поприличнее цены. И дайте нам спокойно жить. А то недавно ваш комиссар Цыган, который в Буче сидит, приехал сюда, перестрелял всю панскую семью. Самого барина немае, так он убил его мать, детей. Кто ему разрешил? Вы?
Сергей ответил:
– Никто ему не разрешал. Он такой… дурной. Власть с ним разберется и накажет.
Крестьяне одобрительно зашумели и, уловив этот момент, Сергей продолжил:
– К нашей революции многие присосались, которые не учили марксизм.
Крестьяне зашептали: «марксизм». Это слово откуда-то было им знакомо, а молодой комиссар, видимо, был грамотным, раз знает его.
– Такие люди у нас временные. Мы от них избавимся… вот, только, как эта горячка кончится. А она кончается! Таких комиссаров сразу же уберем.
– Пошвидче бы.
– Я сегодня напишу документ о его действиях в Киев, и его отсюда уберут и накажут. А теперь я прошу – давайте нам хлеб. Без хлеба мы погибнем, и землю у вас отберут обратно. Понимаете? Вы должны это понять! Сейчас Центральная рада заключила мир с германцами и пригласила их на Украину, чтобы их руками расправиться с вами и снова забрать землю для помещиков. Наши войска бьются с ними, но силы неравны. Но к нам идут в армию новые рабочие и крестьяне, и мы отбросим их к себе домой и скажем – не суйтесь больше к нам. Так, значит, я даю вам деньги и товар, а вы мне хлеб. Договорились?
Крестьяне хмуро молчали, – видимо, известие о том, что Германия идет войной, поразило их.
– И шо, защитников себе на Украине не нашла та самая рада?
– Не нашла.
– Зачем чужака зовут к нам?
– Затем, чтобы установить свою власть, которую отвергли рабочие и крестьяне. А они хотят капиталистов и помещиков снова, а затем – отсоединиться от России. Там будут рабочие свободные, крестьяне с землей, а вы – снова под панами.
