Валерий Борисов
Децимация
– Я за тебя, Тимофей, отомщу. И сегодня же.
Из села слышались выстрелы и крики, но подводы не было. И тогда Панас, закинув винтовку за спину, взял Тимофея на руки и понес в село. На окраине его встретил Гетьманец с телегой. Подъехав к Панасу, он сказал:
– Пан ищет того солдата, который осмелился возражать ему. Хочет повесить на гиляке. Це не той солдат? – и, не дождавшись ответа, продолжил: – Клади его на дно, здесь есть немного соломки. Если це той солдат, то влетит тебе, Панасе, от пана.
Панас бережно положил тело Тимофея в телегу, взял вожжи и пошел рядом. Гетьманец говорил:
– Пан распорядился немедленно собрать сход. Хочет, шоб вернули ему весь реманент, хлеб и все остальное. А ще он после схода распорядился пройти по дворам и реквизировать хлеб для германцев. Лаврюк со Шпыривом облюбовали уже одну хатку, где будут ночевать, и присмотрели кабанчика. Так шо вечером поедим вволю, как уже давно не ели. Зараз хлопцы по дворам шастають, а я видишь – с тобой. Ты це учти, Панас, и выдели мне за это немного грошей… – увидев, что Панас его не слушает, он поспешил расстаться с ним: – Ты, Панасе, сам его домой вези, а я пиду хлопцам помогу…
И Гетьманец убежал. Панас хотел спросить у сельчан, где хата Тимофея, но деревня, еще недавно многолюдная, казалась вымершей. Все попрятались по хатам и сеновалам, лишь по улицам скакали верховые, призывающие селян идти на сход, да слышался плач и крики баб, отбивающих свою живность и скарб от гайдамаков и умоляющих не разорять их и их детей.
Панас не знал, куда ему ехать дальше, и остановил лошадь. Из проулка выскочил мальчишка, подбежал к телеге, заглянул в нее и не по-детски надрывно закричал:
– Батька!!! – и полез в возок.
Панас подошел к нему и, удерживая за плечи, не позволил ему этого сделать.
– Поехали домой. Показуй куды.
Сын Тимофея продолжал плакать, судорожно глотая крупные слезы, но уже молча, закусывая до крови губы. Только недавно пришел его отец домой с войны, все было так хорошо, а теперь его нет, осталось только сиротство, безотцовщина и его мальчишеская ответственность за семью. Панас, не снимая свою руку с его плеча, тронул лошадь. Но из того же проулка выскочила Дарья и, ничего не спрашивая, с криком бросилась в телегу, на окровавленную грудь мужа, и забилась в уже беззвучных, тоскливых рыданиях. Панас понял, что семье Радько уже кто-то сообщил, что Тимофея убили. Стали сходиться соседи, и Панас, поняв, что он здесь лишний, попросил их помочь вдове, а лошадь отвести хозяину, а сам пошел искать свой курень.
Схода в Липовой Долине, как того требовал Апостол, не состоялось. Крестьяне не пришли. Но уже арестовали несколько человек и назавтра утром готовились отправить их в уезд. Лаврюк нашел хату небольшую, но опрятную, с глиняным полом. Вообще, Лаврюк был на эти дела мастер. Большая хата, если бы они в ней расположились, вызвала бы зависть других стрельцов и их командиров, а эта не бросалась в глаза. У одного из арестованных крестьян «реквизировали» кабанчика, пригрозив его семье молчать, если не хотят сидеть рядом со своим хозяином в холодной, и сейчас готовились этого поросенка зарезать. Лаврюк, увидев Панаса, сказал:
– Иди к куренному, он хочет с тобою сурьезно побалакать.
Положив вещмешок возле хлева, Панас пошел искать командира. Разговор был короткий и грубый. Куренной знал, что Панас оказал помощь ворохобнику, то есть бунтовщику, и единственно пожалел, что тот погиб, лучше бы висел на гиляке. На бессвязные разъяснения Панаса, что это его фронтовой друг, он не обратил особого внимания, только предупредил:
– Дывись, пан хочет разобраться с тобой, зачем помогал этому мерзотнику. Если сегодня он тебя не вызовет, твое щастя. А завтра утром пойдешь в конвой, поведете арестованных на суд, в уезд. И бильш щоб без дурнощив… – пригрозил куренной и для вескости своих угроз поднес свой кулак к носу Панаса. Но его не тронул, как некоторых, знал – что в бою он храбрый вояка, а сегодняшняя слабость – это временное явление. – Будь мне благодарен, если спасу тебя от пана. Зрозумил?
Панас только молча кивал головой. Куренной его отпустил. Во дворе шла разделка кабана. Лаврюк рубил хрящи грудины на свеженину и бросал куски мяса на большую сковороду, взятую у хозяйки хаты. Изнутри туши он зачерпнул кружку крови и стал пить. Панас порылся в вещевом мешке, взял деньги и золотые часы, положил их в карман жупана и молча пошел со двора.
– Не затримувайся, а то не достанется свинины, – крикнул Лаврюк ему вслед, допивая кружку со свиной кровью.
Панас все так же молча кивнул головой, осмотрел двор – Шпырива не было.
«Подойдет», – подумал он и пошел к хате Радька.
51
Тимофей лежал на лавке в гостиной комнате, уже обмытый, одетый в свежее белье. Когда вошел Панас, бабки, сидевшие вокруг покойника и тихо перешептывающиеся, вспоминая все хорошее о Тимофее, замолчали и настороженно смотрели на гайдамака, решившегося войти в дом человека, которого они же убили. Панас также молча стоял возле дверного проема, не шевелясь. Слова с его стороны были сейчас неуместны. Наконец увидев, что Дарья вышла во двор, он пошел за ней. Она стояла на крыльце и уже не плакала, только на лице отражалось чувство скорбной обиды – как же это все случилось? Панас тронул ее за плечо, и Дарья медленно повернула к нему голову.
– Я… – задыхаясь, с трудом выжимая из себя слова, сказал Панас, – вместе служил… он мне був, як брат.
– Тому ты його убыв? – сухо спросила Дарья.
– Я не убивал его… я ему помочь хотел… это другой…
Он замолчал, не зная, что дальше сказать. Безмолвствовала во вдовьей скорби Дарья. Чтобы разрядить затянувшееся молчание, Панас вынул из кармана деньги и протянул их Дарье:
– На возьми… все, що есть. Пригодится…
И он сунул ей в руку деньги и хотел отдать золотые часы – последнюю и единственную ценность, оставшуюся у него с фронта, но резко отпрянул, увидев гневные глаза Дарьи. Она медленно поднимала руку с деньгами и вдруг с полной высоты руки, яростным махом швырнула ему деньги прямо в лицо и, заломив в кручине руки за головой, неистово закричала:
– Забери свои поганые гроши! Ты пришел сюда и убил его, а теперь хочешь откупиться! Уходи, Каин, видсиля!
Деньги разлетелись вокруг Панаса, и он молча смотрел в несчастное от постигшей скорби лицо Дарьи и не пытался что-либо возразить или защититься. Он чувствовал себя глубоко неправым, и для объяснений не находилось слов.
– Уходь! Откуда вы взялись на нашу голову! Будьте вы прокляты! Все, кто пришел сюда! Чтобы Бог вас всех наказал так же, как меня и его детей! Скоро дытына народиться, а отца николы не побачит… – тихо закончила Дарья.
При ее последних словах Панас вздрогнул и мучительная, судорожная гримаса исказила его лицо:
– Я уже и так наказан Богом, – хриплым голосом ответил он. – Не знаю, где моя дружина, где мои диты. Всих унесла вийна…
Дарья притихла и воспаленными от слез глазами внимательно вгляделась в Панаса, скорее почувствовав, а не услышав в его словах неприкрытую боль.
– Мы с Тимофеем вместе воевали. Дружили… – снова теми же словами сказал Панас. Он наклонился, собрал рассыпанные ассигнации и протянул их Дарье. – На возьми… – потом вынул из кармана золотые часы и тоже протянул их Дарье. – Все, шо есть… пригодится… – как-то заученно повторял он одни и те же слова. Он помолчал, а потом твердо произнес: – А хто убив Тимофея, сегодня живет последний день. Я его убью… поверь мне… разреши мне попрощаться с Тимкой? – и вложил в ее руку деньги и часы.
Дарья молча кивнула, и Панас пошел в хату. Не глядя в глаза, сидевшим вокруг покойника старухам, снова при виде его прекратившим разговор, он подошел к лавке, где пока без труны лежал Тимофей, и посмотрел на его спокойное и умиротворенное лицо, окровавленную белую повязку на голове, перевел взгляд на простыню и увидел, что она пурпурна от крови, и как-то обыденно подумал: «Человек мертв, а тело еще живет». Потом склонился и поцеловал его в лоб. «Я отомщу за тебя, Тимак!» – клятвенно сказал он сам себе и, повернувшись, вышел из комнаты, провожаемый ненавидящими немыми взглядами домочадцев и соседей.
Он пошел к Хоролу, сел на берегу и сидел до тех пор, пока не стало вечереть. Он не думал ни о чем конкретно, не размышлял ни о ком и ни о чем. Это было душевное отупение, из которого его могло вывести новое, тоже душевное, но уже потрясение.
Огромное багровое солнце наполовину вошло в весеннюю землю, когда Панас появился в своем курене. Все уже знали о том, что произошло с их товарищем, и при его появлении прекратили на время веселые балачки, дали ему место за деревянным, грубо сколоченным столом. Лаврюк из железного бачка зачерпнул алюминиевой кружкой самогона и протянул ему:
– Пей да бросай по пустякам переживать.
Панас взял кружку и большими глотками выпил ее до дна, сказав сам себе: «В память о Тимаке». Взял кусок свеженины, откусил, долго жевал, но проглотить не мог. Он видел сидевшего на углу стола Шпырива, уже изрядно опьяневшего и бросающего на Панаса осторожно-пугливые взгляды.
– Брось, Панасе, переживать, – вступил в разговор с ним Гетьманец. – Я, коли работал в школе, воспитывал настоящих борцов за Украину, твердых и не сомневающихся ни в чем. Вот, если бы ты у меня поучился, тебя никогда бы не мучила совесть. Когда человек уверен в правоте своего дела – ему совесть не нужна.
Заметив, что к его словам сидящие за столом прислушиваются, Гетьманец решил раскрыть секреты своего педагогического мастерства.
– Я делал все очень просто. Главное в моем воспитании учеников было – привитие им чувства гадливости к некоторым народам. У меня был набор цветных картинок людей в национальных костюмах. Их было двадцать: папуасы, эскимосы, негры, индейцы, азиаты и европейцы. Я установил так – все они являются нашими врагами, и определил каждой картинке определенное количество баллов. Главного врага – москвина, я оценил в двадцать баллов, жида – в девятнадцать, молдаванина – в восемнадцать, турка – в семнадцать, за русифицированного украинца давал шестнадцать баллов и так далее. Всего получалось двести двадцать баллов.
– А скильки баллов стоил австрияк и поляк?
– Кажется, пять и шесть, точно не помню. Они меньшие враги нам, чем москаль или жид. А меньше всего папуасы – один балл. Я решил, что они от нас далеко, к нам не доберутся и не представляют опасности, да и отсталые очень. Побольше негры и индейцы. Они могут до нас добраться в составе других армий. Так вот, как я строил это обучение. Каждую картинку я намазал или облил определенным запахом. Москаль пах нечистотами, русифицированный украинец – старым вонючим салом, турок – тоже вонючим, но табаком, австриец – одеколоном, француз – духами, и так все картинки у меня чем-то воняли. Это, скажу я вам, трудное дело – каждое утро заряжать картинки запахами, но для национального воспитания учеников был готов на все. А в классе ученики по запаху должны были определить своих главных и второстепенных врагов. Вариантов воспитания у меня было несколько. Один, самый простой, заключался в том, что надо было по запаху определить трех главных врагов с завязанными глазами. Здесь надо было набрать максимум пятьдесят четыре балла. Набрал меньше – получи указкой по рукам столько ударов, сколько недобрал баллов до максимальной суммы. Другой вариант, также с завязанными глазами – разложить по запаху картинки по мере убывания или усиления враждебности к этим народам. Там система наказания была более сложная. Но главная трудность у меня была с теми, у кого плохо работал нос – они не могли правильно выбрать главного врага, не говоря уже о второстепенных. Я заставлял их нюхать баночку со своим дерьмом из выгребной ямы. Дерьмо хоть и мое, но я им внушал, что это запах москаля, и заставлял их подолгу нюхать, пока некоторым не становилось плохо. Так после моих занятий учни лютой ненавистью горели к москалям, жидам, украинцам, которые продались им в рабство, и открыто мне говорили, что при встрече с ними готовы их убить и, в крайнем случае, плевали им вслед… так вот, о чем я хочу сказать тебе, Панас – если бы ты у меня поучился во Львове, а не в своей сельской школе, то у тебя не было бы угрызений совести, что убил русифицированного хохла. В скором времени мы переедем сюда жить – хватит галицийцам уезжать куда-то в Америку, пора занимать нам вот эти земли, которые испокон веков являются нашими, и перевоспитывать здешних украинцев в нашем духе…
– Запахами? – мрачно перебил его Панас.
– Если потребуется – и запахами, ты над этим не смейся. Это дюже плодотворный способ воспитания у них чувства национального самосознания, идеи нашего превосходства над всеми и того, что мы выполняем Божью миссию на земле. Здесь нельзя брезговать никакими способами, надо только вбить эти чувства в сознание наших граждан – и тогда мы непобедимы. Поэтому совесть – удел слабых и неполноценных людей. А мы должны быть сильными и цельными, в этом залог нашей победы, и для этого мы должны воспитывать всех в нашем истинно украинском духе. Вот, ты сейчас бросаешь злые взгляды на Шпырива, готов его убить. А ведь он правильно сделал, что убил врага. К тому же он не знал, что этот осколок украинца – твой фронтовой друг. Прости его и не злись. Бог велел прощать не только врагов, но и друзей. Эх, многого еще не понимают украинцы…
Педагогические разглагольствования Гетьманца слушали с пьяным вниманием, хихикали и весело загудели, когда он закончил. Всем понравилась идея о том, что они должны любой ценой стать непобедимыми и что будущее за ними. Панас зачерпнул полную кружку самогона из бачка и залпом выпил. Снова стал жевать свинину, но проглотить ее опять так и не смог. Перед глазами вставал мертвый Тимофей. Он выплюнул мясную жвачку из рта, поднялся и сказал:
– Я пиду спать. Сегодня устал, да и настроение не для пьянки, – пояснил он гайдамакам.
– Иди в гумно, там мы все будем спать.
– Ни, не хочу. Я на воздухе устроюсь, на сеновале. Вроде уже не холодно. Зима закончилась…
Он пошел к стогу под камышовым навесом, защищающим сено от дождя, но с боков открытого всем ветрам. Выбрав место, с которого хорошо был виден весь двор, он влез по лесенке почти на самый верх, подтрусил немного сопревшего за зиму сена, лег и стал внимательно наблюдать за сидящими гайдамаками. Со стороны ясно было видно, что многие из них уже пьяны – некоторые от усталости и бурных событий сегодняшнего дня преклонили голову на стол, поднимая ее только для того, чтобы выпить очередную порцию горилки. Панас со злым удовлетворением видел, что Шпырив не отставал от других – заглатывал самогон жадными глотками. «Давай пей. Пей побольше… в последний раз наслаждаешься, подлюка», – зло проносилось у него в голове. Он видел, как Лаврюк что-то рассказывает компании, а та в ответ гнусно-похотливо смеялась. А Лаврюк рассказывал о том, как хорошо он проведет сегодня ночь в объятиях хозяйки хаты.
– Я цю хозяйку сразу же заприметил. Зайшов во двор, в хату – чистенько, житом пахнет. Без хозяина такого не бывает. Я тогда к хозяйке и говорю ей – а где, мол, хозяин. Она сначала отнекивалась – мол, свекор помогает. А я в ответ – мол, сейчас узнаю, кто твой чоловик, и если он с москалями-большевиками, то бережись, раззорим дотла. Ну, тут она и разревелась. Тогда я ей говорю – ладно, громить не буду, но вечером приду к тебе, постелись отдельно от детишек, а то разберусь, ежели будет не так, с тобой и мужем твоим. Докажу, шо он большевик. Ничого не сказала, пишла в хату. Но не отказала. «Нет» не сказала. Да, это не то, что в Италии… – Лаврюк любил вспоминать об этой стране и рассказывать о ее определенных нравах. – Там итальянки, увидев нас, сразу же, не успеешь и слова произнести, щебечат: «Си, сеньор». Мол, согласны, – так означает это в ихнем языке, лишь бы ничего плохого не сделали. А здесь гордая, молчит и будет молчать всю ночь, губ не разомкнет, не скажет «нет», хотя, может быть, и против. И все для того, шоб мужа своего спасти и хозяйство. Он, может, еще не ушел с большевиками, только хочет к ним и прячется где-то недалеко…
Все вокруг загоготали.
– А вдруг муж под лижком ховается?! Да за ноги тебя с жинки стянет и голым пустит из хаты.
В ответ на эту шутку все еще громче зареготали. Лаврюк, смеявшийся со всеми, вдруг посерьезнел и пьяно ухмыльнулся:
– Да я цього страхопуда вместе с дверями выкину с хаты, не слезая с лижка.
Все снова пьяно захохотали, и Гетьманец вступил в разговор и наставительно сказал:
– Ты, Лаврюк, с ними храбренький, но когда пойдешь туда, то действительно посмотри по всем углам, да под кроватями и за столами. Не дай Бог, чтобы мужик ее где-то там спрятался. Если шо – кричи, мы в гумне услышим, прибежим на допомогу…
– За кого ты меня считаешь? Шоб я не справился с каким-то засратым мужичишкой… да я его… – он растер грязной рукой свиной смалец по своему лицу, но в голосе его зазвучали нотки сомнения – правильно ли он сделает, что не будет ночевать вместе со всем куренем?.. Он бросил боязливый взгляд на серую в ночи хату.
– Слухай, друже? – обратился к нему Шпырив. – А пидем к ней вместе. Ночь длинна пока, времени всем хватит. Ты як завсегда будешь первым…
– Да, да, – подхватил Гетьманец. – Идите оба, так будет безопасней. Да и шо жалеть какую-то хохлушку, у которой муж большевик!
– Нет, – ломался Лаврюк. – Я сегодня хочу отдохнуть сам и мне нихто не нужон.
– Не надо упрямиться и быть эгоистом, – по-учительски проникновенно, словно бы перед тем, как разнести ученика в пух и прах за неблаговидный поступок, внушал Гетьманец. – Ты устал сегодня, да и пьян. А Бог говорит – поделись со своим близким самым дорогим. А Шпырив тебе ближе всех, я знаю, – голос Гетьманца стал ласковым. – Он молод, ты его научишь тому, что сам знаешь и умеешь. Ты для него уже давно учитель.
– Он и сам это умеет. А может, ты пойдешь?
– Ни. Я вже старый для таких утех, – отрицательно замотал головой Гетьманец под ржание гайдамаков, слушающих этот интимный разговор. – Идите сами, а наш дух и наша сила вам в помощь.
Лаврюк округлил и без того выпученные жабьи глаза, и его засаленное угрястое лицо при свете керосиновых ламп казалось покрытым копотью.
– Гаразд. Вначале осмотрим хату, шоб ничего поганого не случилось и никто не помешал, а потом шоб молодка не перелякалась и не засоромилась нас двох, ты, Шпырив, выйдешь и будешь сторожуваты, а я тебя писля того, як управлюсь, позову. Идет?
– Идет! – радостно согласился довольный этой подачкой Шпырив. Ему также не хотелось сегодня находиться под одной крышей с Сеникобылой.
Вскоре все стали расходиться. Гайдамаки размещались на полу гумна, застеленного соломой и сеном, и вскоре оттуда послышался густой пьяный храп. Часового не ставили, понимая, что опасности никакой нет. Село было напугано и притихло, со страхом ожидая утра. Только в хате Радька горела перед иконой Христа свеча и бездонными, сухими глазами не отводила взгляда от лица Тимофея Дарья.
Панас видел, как все его сослуживцы не спеша укладывались в гумне спать. Потом увидел, как Шпырив вместе с Лаврюком зашли в хату. Он не слышал разговора за столом, но понял, что Лаврюк направился к хозяйке хаты. Такого момента, чтобы овладеть униженным человеком и окончательно превратить его в своего раба, Лаврюк пропустить не мог. Но почему туда же пошел Шпырив? Панас не мог дать себе ответа. Он встал, оставил винтовку в сене, и осторожно вдоль плетня подошел к хате и из-за ее угла стал всматриваться в темень. Он уже решил заглянуть в окна, но дверь скрипнула, и на порог вышел гайдамак в папахе. Панас облегченно вздохнул, узнав по фигуре, что это не Лаврюк, а Шпырив. Тот постоял с минуту на крыльце, осмотрелся и пошел в сторону Панаса. С замиранием сердца – такого давно с ним не бывало – Панас мягко отпрыгнул за плетень и, лежа на холодной земле, смотрел, куда пойдет Шпырив. Тот шел вглубь сада, спускающегося к Хоролу. Панас, склонившись, чтобы его не было видно за плетнем, осторожно пошел за ним. В метрах двадцати от хаты Шпырив остановился и осмотрелся, и Панас понял – медлить нельзя. В три прыжка Панас пересек расстояние от плетня до Шпырива. Тот лишь успел повернуть голову в сторону нападавшего, как резкий удар огромного кулака вырубил его сознание. Панас брезгливо вытер о жупан Шпырива руки, забрызганные мочой, осмотрелся – вроде никого нет и, схватив в охапку неподвижное тело, бегом бросился с ним к реке. За пределом огорода Шпырив зашевелился и Панас бросил его на землю. Потом, наклонившись, вытащил из его кармана револьвер. «Вояка, – презрительно подумал он о Шпыриве. – Даже к бабе с оружием ходит». Шпырив приподнял голову:
– Хто це?
– Я. Бачишь?
Шпырив резким рывком попытался встать на ноги, но сильные руки Панаса удержали его и позволили только сесть.
– За што убил неповинного человека?
– Я не хотел. Он же ворог… – и Шпырив, увидев горящие в темноте гневом глаза Панаса, неожиданно истошно закричал: – А-а-а!..
Но грубая крестьянская ладонь зажала ему рот, больно сжала скулы, сдирая нос с усами с лица.
– Вякнешь еще, голову отверну, – услышал Шпырив хриплый шепот. – Шо ж вы к бабе пошли вдвоем, по одному боитесь?
– Это не я. Это Гетьманец посоветовал, а Лаврюк согласился. Я ж не бесплатно, я деньги ей дам. Поверь мне? Отпусти меня, Панасе. Я и твоему другу денег дам.
Панас вспомнил, как Дарья бросила ему деньги в лицо, и злоба вспыхнула в нем с новой силой:
– Деньги, говоришь? Да мертвому деньги не нужны. Я поклялся перед мертвым Тимофеем убить тебя…
– Панасе! Не гневи Бога, не бери грех на душу. Нам же говорили – все, кто здесь живет, наши враги, засоряющие нашу Украину, и их всех надо перебить или переселить. Помнишь? Мы ж всего одного-то и убили. Панас, не губи меня, я еще молод, мало жил. Я все тебе отдам, что у меня есть. Только пожалей, умоляю. Даже Бог всех жалеет, а ты ж человек! – Шпырив разрыдался, и его всхлипы могли услышать. – Хочешь золота? А? Я все отдам. Только прости. Хочешь, я твои ноги поцелую?
– Жидовское золото? Молод, говоришь, а уже много награбил…
– Есть и жидовское. Все отдам, сам видишь – я молод… еще насобираю…
И Шпырив, думая, что он отвлек внимание Панаса, резко вскочил, пытаясь убежать от своего мстителя. Но Панас успел схватить его обеими руками за голову и рывком повернул ее вокруг своей оси. Послышался хруст шейных позвонков, и тело Шпырива ослабло, лишь хрип застрял в горле. Панас, наступив ногой на упавшее тело, наклонившись, крутил голову все дальше, пока лицо Шпырива с выпученными от боли глазами не оказалось против него, и из рта не потекла кровь, усиливаемая конвульсивными судорогами тела. Панас оглянулся и, схватив Шпырива в охапку, побежал к реке. Там, у заросшего кустарником берега Хорола, он опустил его в воду и толкнул тело к середине реки. Потом бросил туда же револьвер Шпырива, вымыл липкие от крови руки и поглядел на неширокую гладь Хорола, тускло блестевшую в свете узкого клинка луны. «Хорол, – подумал Панас. – Для кого ты жизнь, а для кого могила. Для нас, пришедших – могила». Он повернулся и пошел прочь от реки, не оглядываясь назад. До самого рассвета он не мог заснуть, но лежал, не шевелясь, несмотря на то, что все тело занемело от холода и неподвижности. Когда утром из гумна стали выходить гайдамаки, он встал. Никто никому вопросов не задавал – у всех с похмелья болели головы, и многие прикладывались к самогону. Но пили немного, понимая, что сегодня впереди у них тяжелый день – надо будет помогать пану разбираться с крестьянами.
Лаврюк вышел из хаты поздно. Хозяйка к этому времени успела накормить скотину, приготовить завтрак детям. На ехидные ухмылки гайдамаков демонстративно не обращала внимания, только ниже опускала к земле почему-то виноватые черные очи. Пришедшему свекру что-то со злостью выговорила, и тот торопливо ушел. Лаврюк, не умывшись, сел за стол, опрокинул кружку горилки в рот, грязными пальцами засунул туда же застывший кусок мяса и хлестнул прихваченным из хаты кнутом. Остался доволен резким и сухим щелчком. Подошедший к столу Гетьманец, спросил:
– А зачем тебе хлыст?
– Сегодня будут сечь селян, яки грабили маеток пана. Так я хочу пройтись по их спинам, шоб неповадно было воровать чужое. Да и плечи надо размять…
– Правильно. Таких людишек надо наказывать по-серьезному, как в школе. Я по собственному опыту знаю – не накажешь вовремя ученика, он снова повторит такую же или еще худшую гадость. Ну, как ночь провел?
– Гарно. Но, видимо, устал и больше спал. Сегодня наверстаю. Как я понял, ее мужик награбил у пана хорошо, и где-то здесь прячется в деревне. Но мне-то все равно.
– Нет, – возразил Гетьманец. – Это не все равно. Его надо найти и наказать.
– Как хочешь. Но бабенка не то, что итальянки. Холодная, бревно бревном. Но сегодня я ее разогрею. Вот отдохну! – и он снова щелкнул кнутом.
– А Шпырив, как он там? Научил его чему-нибудь новому?
– Его не было. Наверное, ушел спать, не дождавшись меня, – и Лаврюк, снова выпив самогона, стал глотать холодные, с застывшим жиром куски свинины, поигрывая кнутом в одной руке.
Панас Сеникобыла, не завтракая, пошел к сельраде. Там двадцать арестованных, по указке Печенеги селян, должны были под конвоем немедленно отправиться для суда в Ромны. Остальных селян, кто грабил имение Апостола, должны были согнать на сельскую площадь и примерно, при всем народе, наказать кнутами и забрать у них наворованный осенью хлеб и инвентарь. Кроме этого крестьяне должны были возместить материальный ущерб деньгами. Печенега составлял для барина списки виновных, в которые себя не включил, хотя ему от панского имущества досталось как бы и ни больше всех. Так Панас, избежав разбора с паном, рано утром отправился с арестованными в уезд.
Гетьманец искал Шпырива до полудня, но не нашел. У него было подозрение, что Сеникобыла все-таки расправился с ним ночью, но тот уже ушел с конвоем. Гетьманец попросился у куренного быть часовым. Когда гайдамаки пошли арестовывать и наказывать селян, Гетьманец стал рыться в вещах Шпырива. В кожаном мешочке, инкрустированном затейливым еврейским орнаментом, он обнаружил золотые и серебряные кольца, серьги, брошки и даже монисто с красными камнями. Посмотрев на камни, Гетьманец вздохнул: «Эх, молодь! Не мог отличить стекло от бриллиантов». Но золота было достаточно много, что удивило Гетьманца – когда и как этот молодец успел столько его набрать? Золото и серебро он сложил обратно в мешочек и переложил в свои вещи. Деньги разных властей и правительств, завернутые в рушник, он пока брать не стал. К вечеру он обратился к хмельным хлопцам, размявшими свои плечи о спины селян:
– Щось Шпырива не видно?
Никто не знал о его нахождении, и только один предположил, что он, видимо, пошел конвоировать арестованных. Гетьманец участливо подхватил его слова:
– Да, да. Он не ночевал с нами. Видно, вышел рано в село, и его срочно заставили идти с конвоем, даже пожитки не успел собрать. Но я ему их при встрече передам.
Засыпая поздно вечером, Гетьманец снова и снова цепкими, тонкими пальцами ощупывал содержимое вещмешка Шпырива, довольный тем, что деньги еще там, а золото уже у него. О своих подозрениях в отношении исчезновения Шпырива он решил не распространяться. Вещи Шпырива для него сейчас были дороже, чем он сам живой. Засыпая, он подумал: «Надо бы завтра доложить пану, что муж хозяйки ховается где-то в селе и поискать. Может, пан премию за это даст».
