Валерий Борисов
Децимация
Часть IX
49
Уже больше месяца жил Тимофей Радько дома, в Липовой Долине. Село было волостным центром, большим и богатым. Неширокий, но полный величия больших рек Хорол пересекал село, деля его надвое. Южная часть традиционно считалась более состоятельной. Северная – заселялась позднее, и этим селянам земли досталось меньше, вот и жили здесь семьи победнее.
Прекрасна Липовая Долина летом – в изумрудном мареве зелени, как юный пастушок. А какие здесь липы! Трое мужиков одну липу обнять не могли, а каждой из них было по двести-триста лет, и многое сохранилось в памяти этих мудрых деревьев. А какой высоты были липы! Люди шутили: «Взобраться на вершину липы – надо полдня, а потом до вечору спускаться». Красива Липовая Долина и зимой, в торжественно-белом убранстве, как юная невеста. И все бы у липоводолинцев было хорошо, но пришла война и обезлюдило село – мужиков позабирали в армию, на фронт, а бабы сами не могли с такой богатой землей и хозяйством справиться, вот и стало больше бедняков и обездоленных.
Радько жил в южной части Липовой Долины и, хотя хозяйство его было некрупное – Тимофей только десять лет назад отделился от родителей, – но достаточно крепкое, и до войны он вплотную приблизился к середнячеству. Но пока он два с половиной года служил в армии, без его мужских рук многое обветшало, заржавело и порушилось. Старший сын – двенадцати лет – не мог его полностью заменить, а с младшей дочери вообще никакого спроса – ей надо готовить приданое, чтобы достойно передать в другую семью. Его фронтового пособия, которое выплачивалось семьям солдат, едва хватало для прокормления детей, а о покупке мануфактуры не могло идти и речи. За хозяйство надо было сызнова браться, как в начале – десять лет назад.
Спрятав винтовку на сеновале, чтобы ненароком дети не нашли, Тимофей с упоенной радостью окунулся в каждодневную, утомительную, но такую приятную для души и тела крестьянскую работу. Вместе с сыном он настелил новую крышу на хлеве и сам хлев поправил – в апреле корова должна была принести приплод, навел порядок на сеновале, заделал дырки в плетне новыми ветками таволги. Жена его, Дарья, вроде бы увядшая в войну от непрерывных забот, с приходом мужа расцвела, исчезли резкость движений и приниженность, а появилась плавность не только в повороте головы, а всего тела, лицо зарумянилось, а волосы, ранее прихватываемые небрежным узлом на затылке из-за недостатка времени и внимания, теперь, заплетенные в тугие косы, аккуратно укладывались сверху и не были припрятаны, как раньше – под косынкой или платком. Удовлетворенность и взаимопонимание воцарилось в доме с приходом хозяина. Да и было чему радоваться домочадцам – Тимофей спиртным не злоупотреблял, с утра до вечера по хозяйству, с женой и детьми ласков и рассудителен. Сын и дочь весь день ходят за ним по пятам, ловят каждое слово, не жалея ног, – смотри, лоб разобьют! – бросаются выполнять отцовские просьбы принести что-то, подержать это, ответить на такой-то вопрос, – всего и не перечислишь. Дарья аж завидовала сыну и дочери, что они могут проводить больше времени с отцом, чем она с мужем. Уже планировали расширение хозяйства – купить лошадь на деньги, взятые у родителей, – но опасно, как бы не реквизировали, что происходило при всех властях. Но лошадь все равно в хозяйстве нужна. И еще одна причина, которая беспокоила не только Тимофея, но и всех селян – что делать с землей? Время подходит сеять. Советская власть им дала землю, а украинская власть призвала землю не делить, а ждать какого-то закона. А куда дальше ждать? Уже весна, – неделя-две и пора сеять. Не посеешь вовремя – не соберешь ни шиша.
Сегодня Тимофей собрался идти на сход. Приехали какие-то эмиссары и будут обсуждать селянский вопрос. Этот вопрос очень волновал Тимофея, – к своему законному участку в пять десятин, он хотел прихватить, пока на этот год, еще столько же. И, когда яркое весеннее солнце, склоняясь к земле, зарумянилось розовым цветом, как августовское спелое яблоко, Тимофей пошел на сход.
Селян собралось много, и решили проводить его не в волостной хате, а на улице. Мужики стояли группками, курили самокрутки с крепким самосадом и обсуждали меж собой вопрос, – что скажет новая власть о земле, и приходили к выводу: если разговора о земле не состоится, то в ближайшее время они вместе с головой совета начнут делить ее сами. А то идут разговоры, что скоро должен вернуться сюда барин – Апостол, а пока его нет, надо землю поделить, а потом будь, что будет. Так была настроена голытьба, так же были настроены заможные селяне или куркули. Только одно смущало голытьбу – куркули возьмут земли больше, – те-то поднять ее могут, а они нет. Но все были едины в том, что землю делить треба и негайно.
Наконец из хаты сельсовета на крыльцо вышел его голова Печенега – богатый куркуль, имеющий землю еще от своего деда, а с ним какой-то эмиссар. Это слово селяне произносили уважительно шепотком, правда, не понимая его смысла, но чувствуя – это важная персона, от которой во многом зависит их жизнь. Эмиссар был в сером, хорошо подогнанном демисезонном пальто, – худощавый мужчина лет тридцати с усами и бородкой. Его сопровождали двое, также в городской одежде, и один в папахе, который распоряжался пятью конными гайдамаками. Народ на площади замолчал, крепче затянувшись самокрутками, и повернул головы в сторону приезжих. Все ждали, что скажет городской деятель, какие известия, радующие душу селян, он привез.
– Громада! – прокашлявшись, обратился к сходу голова совета Печенега. – К нам с Киеву приехал пан… – он запнулся и посмотрел в бумажку, которую держал в руке, – пан Свищук. Он расскажет, как нам дальше жить и шо робить. Он эмиссар, а не какой-то комиссар. Прошу пана.
По толпе прошел шумок, – это не безграмотный советский комиссар, который только мог твердить – делите землю панов, а грамотный эмиссар – он-то научит, как надо делить землю.
Вышел вперед эмиссар Свищук. Подняв вверх правую руку, он то ли поприветствовал громаду, не то призвал к тишине, хотя селяне стояли молча, приготовившись внимательно слушать гостя из города. Опустив руку, он попутно пригладил волосы на голове и начал:
– Вельмишановни панове! Я от имени Центральной рады приветствую вас, граждан вольной и независимой Украины!
Он сделал паузу, словно ожидая аплодисментов или приветственных криков, но селяне молчали, надеясь на более существенные слова, которые бы прояснили положение на селе. Не услышав аплодисментов, Свищук с апломбом продолжил:
– Громадяне незалежной Украины! Вы чуете, каким свежим и чистым воздухом вы дышите!? Это наш вольнолюбивый дух Украины, который наши враги пытались испоганить! Но это им не удалось!
По толпе прошел неодобрительный шумок. Остряки сразу же отметили, что кто-то здесь постоянно портит воздух. В воздухе стоял пряный запах навоза, но селяне, привыкшие к такому запаху, его просто не унюхивали, это –обычное в их быте. Стоявший в передних рядах известный липоводолинский балагур по прозвищу Балаболка, пришедший с японской войны с изуродованной рукой, сразу же вмешался в речь эмиссара и пустил одну из своих колкостей:
– Дивно вы балакаете, пан, ни як наша громада, а як дуже образована людина…
Свищук, который не знал, что дальше говорить, был рад вмешательству кого-либо, чтобы продолжить свою речь и дать ей какой-нибудь импульс, укоризненно взглянул на Балаболку и мягко произнес:
– Ничего, пан селянин, мы вас обучим, и все будете образованными, не как сейчас. Вы не знаете даже украинской ридной мовы, а говорите на каком-то суржике…
По толпе прошел недовольный гул. Все ждали серьезного конкретного разговора. Послышались недоброжелательные выкрики в адрес эмиссара. Тимофей Радько стал пробиваться в первые ряды, поближе к крыльцу, чтобы лучше слышать оратора. А тот отвечал на заданный ему вопрос – кто он такой и откуда родом.
– Я из Дрогобыча. Журналист и поэт…
По громаде прошел шумок уважения: «Поэт! Вирши слагает – конечно, нашу мову он знает краще нас».
Свищук, выкинув руку вперед, как бы показывая, что он переходит к серьезным вопросам, сообщил:
– Наша молодая держава переживает сейчас трудное время, и вы, громадяне, должны это понимать. Наши доблестные войска, – Свищук повернулся в сторону гайдамаков, словно показывая – вот они, войска, – совместно с нашими друзьями и союзниками успешно выгоняют с Украины ваших злейших врагов – московских большевиков. Еще немного времени – и вся наша родная земля станет свободной от москалей. Победа близка, и мы все с затаенным чувством многовековой мести ждем ее. Не мне вам говорить, как москали много веков угнетали вас, запрещали вашу родную, такую мелодичную, певучую мову. Не мне вам об этом говорить! – с пафосом, входя в ораторский раж, испражнялся Свищук.
Но мужики уже слушали плохо. Они переговаривались между собой, неодобрительно глядя на эмиссара. Только Балаболка снова крикнул:
– А я размовляю на мове, яку знаю. Мне ее никто не заборонял, и все у нас так балакают.
Но Свищук этого не слышал, он продолжал витийствовать:
– Мы с нашими союзниками – немецкими и австрийскими войсками – заключили договор, как друзья, и они выполняют свой долг – очищают землю от москвинов. Теперь настала пора и нам выполнять свой долг перед союзниками. За их помощь мы должны им дать определенное количество хлеба, мяса, яиц и другие продукты. Поэтому от имени украинского правительства прошу вас начать немедленную сдачу продуктов нашим властям. Этим вы поможете победе над большевизмом. А то, я знаю, вы месяц назад не пустили наших союзников – немецких интендантов – в свое село, даже стреляли по ним. Так нельзя, – укорил он громаду.
Действительно, крестьяне с оружием в руках не дали небольшому отряду немцев войти в их село. Была даже перестрелка, и немцы отступили. Пока в Липовую Долину чужеземец не вступал. По толпе снова прошел неодобрительный гул. Старый дед, стоявший ближе к крыльцу, перебив эмиссара, сказал вслух:
– По нашей земле николы не ходили басурмане. Этого не помнит ни мой прадед, ни его прадед. А зараз враги стали друзья…
Он горестно махнул в сторону выступающего, показывая всем видом, что нечего с ним разговаривать. Но Свищук быстро отреагировал на его жест:
– Басурмане – это азиаты. А немцы – цивилизованный народ. Я ж говорю, что они помогают нам избавляться от азиатов-москалей, а потом они уйдут к себе домой. Но мы должны им дать хлеб…
Но дед снова безнадежно махнул на него рукой.
– Если хорь поселился в курятнике, то пока всех кур не слопает, не уйдет. Его только можно поймать в капкан и убить. Другого выходу не мае. Так и с вашими друзьями – германцами и австрияками. Хорь по доброй воле не уходит из курятника.
– Нет, пан, вы не правы. Немцы нам помогают только военной силой, а руководим здесь мы сами – украинцы.
– А ты, пан, ненастоящий малоросс, – с ухмылкой прокричал Балаболка. – Ты хвальшивый малоросс.
– Почему? – удивился Свищук.
– А у тебя не мае шаровар, тому ты хвальшивый украинец, – ответил Балаболка, и все мужики, впервые на сходе, шумно захохотали.
Свищук был явно растерян, но вмешался Печенега:
– Ты, Балаболка, чому так балакаешь с нашим гостем? Вин эмиссар. Поняв? А шароварах ты ходи, если не заробив на штаны. Ще раз щось скажешь, я упеку тебя в холодную на недельку. Зрозумив?
– Нет. Не надо его в холодную, – проявлял Свищук истинно начальническое благородство. – Он, видите ли, пан голова, говорит образно, красиво. Такие люди – душа украинского народа, их надо уважать и прислушиваться.
Ободренный похвалой, Балаболка с вызовом поглядел на Печенегу – мол, видишь, каков я! А Свищук продолжал:
– Вот пошутили, и веселее стало. Но я хочу снова вернуться к нашим делам. Надо дать хлеб. Не бесплатно, а за деньги. Держава его у вас купит, а потом, когда изгоним москалей, Немеччина нам поставит инвентарь, машины, мануфактуру – и мы их раздадим тем, кто сейчас сдаст хлеб. Это вам очень выгодно. Подумайте только – все у вас будет для того, чтобы работать на земле.
Теперь не выдержал Тимофей и перебил оратора:
– Шо ты нас москалями пугаешь? Мы с ними здесь живем веками и завсегда дружно. Воны нас не забижали…
В ответ послышался уже одобрительный шум. Но Свищук быстро возразил:
– Я говорю о том, что они не разрешали пользоваться украинскими книгами, родным языком…
– Я всю жизнь балакаю по-малороссийски, мне нихто не запрещал этого робить, – раздался голос из толпы. – Може, вас москали забижали?
– Да. Нам, интеллигентам, они, выражаюсь образно, затыкали рот.
– А де це було?
– В Галиции…
– Це ж не российская сторона, а австриякская. Так вам затыкали рот австрияки, а не москали!
Раздался дружный гогот. Всех селян забавляло незнание эмиссаром острых нужд деревни. Тимофей снова задал вопрос, который интересовал присутствующих больше всего:
– Вы, пан, требуете от нас хлеб для тех, с которыми мы воевали, проливали кровь, умирали под их пулями. Это вы, паны, заключили с ними мир, а не мы. Не треба болтать, шо наши и ваши интересы совпадают. У вас, панов, интересы одни, у селян – другие. Поэтому хлеба вам лично я давать не буду, у меня его немае, – Тимофей замолчал, но, чувствуя поддержку селян продолжил: – Вот, вы часто-густо пугаете нас москалями, што они враги, шо мешали нам жить. А вот в России селяне поделили землю, и уже готовятся ее пахать и сеять, а колы вы нам землю дадите?
Судя по выражению лица Свищука, он был растерян таким приемом, но отступать от той линии, которую ему дали вверху, он не хотел, а может, просто не мог, не зная характера и интересов малороссийского села.
– Уже у рады готов закон о земле, – начал он, – прорабатываются последние его, самые важные статьи. Еще немного – и он будет опубликован и вынесен на ваше обсуждение…
В ответ раздался откровенно издевательский хохот селян:
– Обсуждать будем! Го-го!
– Нас спросят. Гы-гы!
– Свистит Свищук!
Свищук старался перекричать толпу:
– Это ж делается в ваших же интересах! Нам нельзя допускать анархии и беззакония в этом вопросе! Этим законом о земле должны быть довольны все – и заможные, и бедные селяне. Понятно?
– А колы цей закон буде?
– Скоро!
– Когда Илья придет на порог? Чи на Маковея?
– Я сказал, что скоро!
– Хлопцы, нечего ждать, пора землю самим делить, как в Расее!
Наконец Печенега рявкнул так, что сумел перекричать сход:
– Замовчь! Вы що не даете пану говорить?! Он для вас ехал аж с Киева, чи ще дальше. Рассказать вам хотел, прояснить ваши липовые головы. А вы як собаки на него накинулись. Замовчь! Ще раз говорю! Пан эмиссар, продовжайте.
Но у Свищука весь ораторский запал пропал, и он выглядел сейчас, в отличие от начала схода, подавленным, стал как бы меньше ростом. Он уже не протягивал, как раньше, руки вперед, а как-то буднично произнес:
– Кто начнет делить землю без разрешения правительства, не дожидаясь закона о земле, тот будет наказан. Отряды гайдамаков и вольного козацтва не допустят анархии и предпримут все меры, чтобы законность была соблюдена.
Снова раздались злые выкрики из толпы, горящие ненавистью глаза селян мрачно смотрели на эмиссара, который не оправдал их надежд. Свищук о чем-то шептался на крыльце с Печенегой; последний, сделав шаг вперед эмиссара, закричал:
– Послухайте! Эмиссар зараз уезжает. Ему надо засветло добраться до города. Но он согласен, шоб наша депутация приихало до него или до другого начальства и обсудили вопрос о том, как следует произвести засев земли, шоб вси булы довольны. Ясно?
Но в ответ раздались крики:
– Колы мы соглашались обсуждать с ними цей вопрос? Ты щось голова балакаешь не те.
– Завтра ж делимо землю!
– Пора вже сеять, а не балакать!
Но эмиссар уже сходил с крыльца, и Печенега, не отвечая на крики толпы, бежал за ним. Тот сел в дрожки с гайдамаком, охрана верхом расположилась по сторонам.
– Простите им, пан эмиссар, – торопливо извинялся Печенега. – Темные они люди – селяне. Ничего не понимают, как дети. Как какую-то игрушку хотят землю, а дальше своего носа не видят.
– Да, вы правы, пан голово. Крестьян еще надо воспитывать до понимания ими национального сознания, – Свищук, как и все его соратники, был зациклен на идее возрождения нации. – Но знайте – самовольства в отношении земли не допустим. Так еще раз им и скажите от моего имени.
И он, с сопровождавшими гайдамаками, уехал. Печенега снова поднялся на крыльцо.
– Громада! – зычно крикнул он и все замолкли. – Хотите земли! Я ее тоже хочу. Вы скажите – у меня ее и так много? Это так. Но мне, как селянину, тоже причитается пай земли помещика. И я ее тоже хочу немедленно поделить. Но я боюсь, што к нам придут солдаты, землю отберут и нас раззорят. Вот чего я боюсь. Земля приводит к смертоубийству. А теперь решайте – будем делить землю или нет. Весна уже на носу. Как громада решит, так и будет.
Сход единогласно стоял на том, чтобы землю делить немедленно. Была избрана земельная комиссия, которая должна была в три дня на полях помещика определить делянки земли и отмерить их каждому – что кому причитается. В состав комиссии избрали Тимофея Радька.
50
Два дня, до хрипоты, спорили члены комиссии, исходили по барской земле, наверное, два десятка верст и приняли решение – пока нет пана, а он, судя по слухам, должен был вот-вот приехать, нарезать этой весной каждому столько земли, сколько тот сумеет обработать. Но это решение не удовлетворило всех. Печенега требовал к своим уже имеющимся тридцати десятинам еще столько же, и с уверенностью говорил, что он эту землю поднимет. Другие куркули также просили им выделить земли побольше. Это вызывало ропот незаможных мужиков, которые не могли в этом году засеять даже свои родные делянки, но хотели, чтобы им земля помещика была выделена сейчас, – что положено, а они будут сами решать, что с ней делать – обрабатывать, продать или сдать в аренду. Но в восемнадцатом году арендаторов не было, а продать – не было закона. Но каждый селянин желал иметь свою собственную землю, хоть не обработанную, но свою, чтобы знать и чувствовать: это – мое, и до земли-матушки еще дойдут когда-нибудь его руки, пусть не сейчас, а потом… и это чувство хозяина наполняло души крестьян чувством собственного достоинства и мечтами – вот пройдет это лихое время, и он примется за нее, за свою родную, любимую, самую-самую… и перестанет наконец быть голытьбой, а станет заможным селянином – господарем. Но мужики, которые проживали в Липовой Долине, не все были дома – война выгнала их из села, разбросала по свету, кто-то погиб, – а им тоже положен пай барской земли. Но все-таки комиссия настояла на том, что пока пусть каждый возьмет столько земли, сколько сможет обработать, а позже поделить ее по закону, если таковой будет, или как они сами еще решат.
На четвертый день, как только закончились утренние хозяйственные заботы, мужики, а с ними и солдатки – жены, потерявшие мужей на фронте, собрались на правом берегу Хорола, чтобы поделить ближний к селу участок панской земли. Накануне Печенега предупредил, что, возможно, прибудут гайдамаки и не позволят самочинно делить землю. Поэтому комиссия по разделу земли предупредила фронтовиков, чтобы они взяли винтовки, и если потребуется – дать прямо на поле отпор гайдамакам, – пусть не лезут не в свои дела на чужой земле. Голова сельсовета – Печенега – на поле не пришел, жена сказала, что он приболел. Многие селяне догадывались о причине болезни – нежелание лично участвовать в разделе земли. Но охваченные страстным порывом сегодня же ликвидировать существовавшую многие века земельную несправедливость, селяне устремились в поле.
Тимофей пришел на поле с винтовкой, которую вчера достал из сховища. Там он про себя отметил, что многие бывшие фронтовики не взяли оружия, сославшись на одну причину – у них его нет. «Есть же у них винтовки и наганы! – с горечью подумал Тимофей, видя в этом крестьянскую осторожность и неорганизованность. – Только боятся при заварухе взять на себя часть вины. Дурачками прикидываются».
Дележ земли, на удивление, шел организованно. Обычных в этих случаях склок, криков, тем более драк не было. Землемер с аршином отмерял десятины, мальчишки подносили деревянные колышки и размечали поделенную землю. Дележка земли пока шла тихо, но впереди было самое сложное и страшное – часть земель, примыкающих к Хоролу, с хорошими заливными лугами, решили разыграть по жребию – уж многие, особенно зажиточные селяне, хотели получить себе здесь участки. Время перевалило за полдень, а толпа как привязанная ходила за землемером и внимательно следила, чтобы ни один колышек, ни на каплю, не отходил в сторону от намеченной межи.
Неожиданно взоры крестьян обратились к дороге. Тимофей посмотрел туда же и увидел конных, человек десять, а в телегах, которые шли за ними, людей в голубых шароварах и серых жупанах. Их было, на первый взгляд, человек с полста. «Гайдамаки!» – мелькнуло у него в голове и, обратившись к селянам, он сказал:
– Спокойно. У кого есть оружие, приготовьте его на всякий случай и давайте выйдем вперед, поговорим с вояками. Может, они не до нас идут. Может, мимо пройдут.
Но на сердце у него было неспокойно. Беспокойство усилилось после того, как гайдамаки стали соскакивать с телег, разбирать винтовки и неровной цепью двигаться по полю. Они быстро приближались. От цепи наступавших отделились двое верховых, и галопом через поле поскакали к толпе крестьян. В одном из верховых Тимофей узнал гайдамака, который сопровождал эмиссара. Другой – сын старого пана Апостола. Верховые остановились метрах в десяти от крестьян, и молодой Апостол, щелкнув по голенищу хромового сапога нагайкой, не сказал, а скорее прокричал:
– Расходись отсюда по домам! Немедленно! Я сегодня же разберусь с теми, кто подстрекнул вас взять нашу землю, не дожидаясь закона! А теперь в село, домой, по хатам! Марш-марш!
Но крестьяне не спешили расходиться и исподлобья, с ненавистью глядели на барина. Судя по всему, как определил Апостол, они нынче не намерены были выполнять его команду. Старые времена прошли. Приподнявшись в стременах, он еще раз крикнул:
– Или по домам, или я дам команду разогнать вас. Лучше давайте миром расходитесь! А потом разберемся, кто зачинщики!..
– Барин, а вы по совести разберетесь со всеми? – угодливо спросил Балаболка, снимая перед паном потрепанную шапку.
– Да! Но с теми, кто вас подбил на это дело, я разберусь сурово! Но по совести. А сейчас расходитесь! Не позволяйте мне грех брать на душу! По хатам! – скомандовал молодой Апостол.
– А, ты барин, нас не пужай… – неожиданно вмешался Тимофей. – Земля наша. Так решила громада. Тебе земли в этом году останется, и нам будет.
Апостол от такого резкого ответа вздыбил коня и бросил его к толпе, остановившись лошадиной мордой прямо перед Тимофеем.
– Ты кто такой?! – закричал он и поднял вверх нагайку, замахиваясь на Тимофея. – Ты главный бунтовщик! Ответишь за всех!
Тимофей привычным движением сорвал с плеча винтовку и поднял перед собой, изготовившись к рукопашному бою. Этот военный профессионализм и готовность защитить себя остудили пыл Апостола.
– Или расходитесь, или гайдамаки выгонят вас отсюда в три шеи! – закричал он и вместо Тимофея хлестнул нагайкой коня, помчавшись прочь от бывших своих крестьян.
Селяне, понурившись, стояли молча, опустив глаза в казавшуюся уже свою землю. Никто из них не уходил, но в их облике отсутствовало желание борьбы. Приезд и требования барина остудили их пыл. Тимофей, проводив глазами мчавшегося к гайдамакам Апостола, не глядя никому в глаза, сказал:
– Давайте сделаем так. Бабы и диты нехай идут в село, а мы, мужики, останемся здесь и еще раз поговорим с паном и гайдамаками. Может, все миром решим. А если они начнут стрелять, то им ответим. Кто с оружием, оставайтесь.
Все торопливо согласились с ним. Солдатки, прихватив детей, сначала шагом, а потом бегом бросились к окраине Липовой Долины. Вместе с ними, как заметил Тимофей, побежали мужики и даже те, кто был с винтовками. На поле осталось человек двадцать. И в это время из-за небольшой купки деревьев с окраины поля выскочили верховые гайдамаки, размахивая саблями, а за ними цепью бежали пешие. Оставшихся крестьян охватил страх, и некоторые из них бросились вслед за бегущими в село. Никто не хотел проливать своей крови. И тогда Тимофей скомандовал:
– Стой! К бою!
Он вскинул винтовку и прицелился в одного из всадников. Раздался выстрел, и Тимофей увидел, что всадник мчится к нему, как ни в чем ни бывало. «Промазал!» – зло подумал он. Тимофей оглянулся и увидел, что рядом с ним уже никого нет. Все бежали в село, стараясь скрыться от конных гайдамаков в переулках, за плетнями дворов. Выругавшись сквозь стиснутые зубы, Тимофей бросился вслед за ними. Бежать было вроде недалеко – метров триста до окраины села, но всадники приближались к селу в несколько раз быстрее и догоняли бегущих селян. Тимофей оглянулся и увидел, как прямо на него мчится конный гайдамак с поднятой вверх для удара саблей. Он остановился и снова вскинул винтовку к плечу, но нажать на спусковой крючок не успел. Лошадь, обдав горячей пеной изо рта, твердой грудью сбила его, и в то же время он почувствовал сильный удар саблей по голове, который снес ему шапку и рассадил скользом голову до кости. Он упал и уже не ощущал, как копыта задних ног лошади вдавили его грудь в прошлогоднюю черную стерню.
Сколько времени был Тимофей без сознания, он определить не мог. Немного приподнявшись, увидел, как на окраине села верховые гайдамаки, догнавшие селян, лупцевали их нагайками, топтали копытами лошадей. Видимо, его беспамятство длилось несколько секунд. А на него набегали пешие гайдамаки. Глаза застилала кровь, и он ладонью вытер ее, попытался привстать, опираясь обеими руками на винтовку, но снова не успел этого сделать. Здоровенный гайдамак подбежал к нему и ударил его прикладом в грудь:
– Лягь по-новой, сволочь! – услышал Тимофей приглушенный голос гайдамака, показавшийся ему знакомым.
Он повернул голову на голос, и сквозь кровавый туман, увидел как Панас Сеникобыла, вскинув винтовку, хочет ударить его прикладом еще раз.
– Панасе! – торопливо, с болью в голосе выкрикнул Тимофей. – Друзьяка!
Приклад винтовки, готовый еще раз опуститься на Тимофея, замер в воздухе, потом безжизненно опустился на землю, которую так хотели запахать крестьяне. Панас склонился над ним и произнес дрожащим от горечи голосом:
– Тимак? Радько… – Панас поднял его шапку и вытер кровь с лица Тимофея, взяв его поперек спины, помог приподняться. – Я зараз тебе допомогу. Зараз.
Так участливо говорил Панас своему неожиданному противнику, который еще недавно был его другом. Чувство непримиримости к врагу уступило чувству сострадания – нужно было немедленно помочь фронтовому другу. Он посадил Тимофея и стал искать в своих карманах бинт. У Тимофея все плыло перед глазами от нанесенных ударов по телу и раны на голове, но он по привычке подтянул поближе к себе свою винтовку, глядя благодарными глазами на своего фронтового друга, который не стремился его убить, как врага, а наоборот – оказывал помощь. Но Тимофей не видел, как на него сбоку набегает с винтовкой наизготовку молодой, редкоусый гайдамак. И он вонзил штык своей винтовки в не подозревающего ничего плохого Тимофея, и одновременно прогремел выстрел в упор. Тимофей с широко раскрытыми, но уже ничего не видящими глазами, успел прошептать:
– Панасе… за што?..
И он завалился набок, уткнув окровавленное лицо в трухлявую прошлогоднюю стерню, в ту самую землю, которую так хотел получить. Панас резко обернулся к Шпыриву, который, вытащив штык из тела Тимофея, чистил его, втыкая в вечную землю, готовую принять в себя все – от горячей крови и плоти, до сгоревшей на войне совести. Панас повернул голову Тимофея вверх и увидел, что глаза его друга становятся серыми, стеклянно уставившимися в синюю бездонность неба. Панас, не отводя своего завороженного взгляда от этих обледеневающих глаз, глухо спросил Шпырива:
– Зачем ты це зробыв?
– Так он тебя ж хотив убить, хватався за винтовку. Ты сам не бачив того?
– Ни. Мы с ним вместе воювалы на фронте. Он мой друзьяка.
– Був другом, а зараз став ворогом, – ответил Шпырив, разгоряченный боем, вытаскивая штык из земли, наполовину очищенный от крови. – Да шо его жалеть? Одним ворогом меньше – нам краще.
Панас бережно опустил голову Тимофея на землю, резко выпрямился и двинулся всей своей тяжелой фигурой к Шпыриву. Тот испуганно отскочил, увидев ужасное в гневе и скорби лицо Панаса. Может быть, и хватил бы его Панас по-хорошему, но рядом очутился Гетьманец, отставший от других в атаке.
– Панас, що ты робышь десь? Глянь, вси наши вже в селе, по хатам шугають, тильки мы отстали. Пишлы швыдче!
Панас остановился, не доходя до Шпырива и, буравя его отрешенными от действительности происходящего глазами, ответил:
– Беги в село и назад с телегой, увезем его отсюдова.
Шпырив в испуге согласно закивал головой и опрометью бросился в село. Гетьманец укоризненно, как старший по возрасту и более образованный, сказал Панасу:
– Панасе, ну брось переживать про каждого мертвеца. Це ж война. Пора привыкнуть…
– Пошел, геть! – неожиданно заорал на него Панас. – Геть! Вин мой товарищ, а не мертвец! Ты хоть учитель, но скот!
Гетьманец понял, что надо негайно уходить, и торопливо затараторил:
– Уходжу, Панасе, уходжу. Зараз приидемо за тобой и за ним на лошади…
И Гетьманец суетливо, постоянно оглядываясь на Панаса, побежал, насколько позволял ему возраст, к селу.
Панас выпрямил начинающие коченеть ноги Тимофея, потом аккуратно сложил руки крестом и попытался закрыть мертвые глаза. Но плоть была еще теплой, и глаза никак не смыкались, а безразлично смотрели в беспредельную синь мира с белесыми островками облаков. Панас скинул со своей головы островерхую шапку с малиновым шлыком и сел на землю рядом с убитым Тимофеем. «За что убили? – звучал в его ушах шепот мертвого. – За что?» Действительно – за что? Он хотел немного – иметь больше своей земли. Он хотел на ней трудиться, набивать мозоли, поливать своим потом, брать с нее только то, что сам, вместе с ней вырастит. Панас вспомнил, как они расставались в последний раз в Киеве. Они уже тогда были по разные стороны войны, но человеческая теплота не позволяла им стать врагами. Тимофей решил бросить войну, пошел домой, навстречу своей смерти. Он ему помог – дал денег и патронов на дорогу, а мог бы отговорить. Но кто его знает, что ждало бы его в другом месте – кругом война: сзади, спереди, с боков, снизу, сверху… а что его еще ждет впереди?.. И Панас ужаснулся этой нежданно-негаданно пришедшей в голову мысли. Что!? Пусть будет, что будет. Лишь бы поехать домой, найти семью, жену и своих детей. А кругом война – и в душе война. Что он скажет вдове Тимофея? Как подивится ей в очи? А детям? О них Тимофей всегда вспоминал часто и душевно. И зачем его послали из Киева сюда, на усмирение непокорных селян? Чтобы в конце концов он убил своего фронтового товарища?! И Панас аж заскрежетал от внутренней боли зубами. Кому надо, чтобы люди убивали друг друга? Кому? Буржуям, большевикам, галицийцам или еще кому-то? Всем им нужна человеческая кровь! Власть всегда ненасытна, она постоянно требует жертв, и все новых и новых – безрассудно, безжалостно, безумно… и она не может остановиться в своем животном вожделении до тех пор, пока не выпьет всю кровь у этих жертв, а их обескровленные тела не превратит в землю, чтобы потом на ней вырастить новые жертвы и упиваться кровью и страданиями новых поколений. Кому это надо? Тем сумасшедшим, которые хотят переделать веками сложившуюся, размеренную в радостях и горестях жизнь ради своих бредовых идей и целей. Это они готовы положить в могилу весь свой народ, а рядом с ним и другие народы, чтобы позже, оставшись небольшой кучкой, представить себя мучениками и героями в глазах будущих бездушных и бестелесных поколений, подчинить их себе и сделать духовными рабами. Панас посмотрел на Тимофея и притронулся к его глазам, – они закрылись. Тело остыло. А кто виноват в смерти Тимака? И Панас представил в своем воображении самодовольную от совершенного геройства морду Шпырива. Он виноват! Он пришел сюда в этот край из чужой Галиции. Его сюда позвали враги украинского народа. С каким наслаждением этот двадцатилетний молодец разрушает здесь все: православные иконы ворует, а какие не нравятся – разбивает и сжигает; людей и целые семьи убивает, считая их недостойными жить на этой земле, потому что их жизнь не похожа на его. И все это он делает с наслаждением, получая удовольствие от страданий других. «Я его убью, – мрачно решил Панас. – И сегодня же». И в знак того, что этот вопрос для него стал решенным, ударил кулаком в землю и вслух повторил:
