Валерий Борисов
Децимация
Сергей вошел в совет. Портянкин, вытянувшись по-военному, доложил, что никаких происшествий не случилось. Эльвира подала оставленный ему суп. Хлебая суп с куском курятины, Сергей рассказал об обстановке, сложившейся на Украине. Немцы уже идут и скоро будут в Киеве. У них полумиллионная армия, несколько тысяч петлюровцев. Сил для защиты Украины у красных нет. Приходится отступать. Надо срочно за день-два собрать хлеб и отправить его в Киев, – и уходить всему отряду туда же. Эльвира с Бардом, несмотря на то, что уже наступили сумерки, пошли с крестьянами по хатам, чтобы уговорить их быстрее сдать хлеб. Портянкин, который чувствовал себя виноватым за арест помещика в отсутствии командира, задержался:
– Там у нас помещик сидит. Не хотел зерно отдавать. Контра натуральная. Хотел его в расход, а потом решил тебя дождаться.
– Введи его.
Вошел Самойловский, ежась от пробравшегося в шубу мороза, пока он сидел в холодной. Сергей кивнул, чтобы он сел, и только хотел задать ему вопрос, как тот его опередил:
– Немцы уже подходят к Киеву?
Сергей удивленно смотрел на него, не отвечая. Самойловский виновато заерзал на стуле:
– Извините меня, но я непроизвольно стал свидетелем вашего разговора. Я хочу сказать, что это предательство радой не только Украины, но и всей России. Нельзя же во внутренний конфликт вмешивать другого! Это не просто безнравственно, но и низко. Теперь война придет сюда. Это ужасно… – он помолчал и продолжил: – Я знаете, почему нахожусь здесь в деревне и не уезжаю? Семью я отправил в безопасное место. У меня сын на Западном фронте, в Лифляндии. Там тоже немцы наступают?
– Да.
Самойловский склонился над столом и старчески заелозил по нему руками:
– Уже два месяца нет от него писем. Вот и остался я здесь, жду от него известия. Что с ним? Он у меня единственный. Полтора года назад был ранен. Тяжело. Он патриот России, и с радой не пойдет. Вы, я вижу, фронтовик? Воевали?
– Да. Прошлым летом участвовал в наступлении на Юго-Западном фронте.
– А на Западном были?
– Был, но два года назад.
– Может, моего сына видели?.. У него такая же фамилия, как и у меня.
– Нет, не видел.
Сергею было больно смотреть на старика, так глубоко переживающего за сына, но надо было выяснить, в чем дело. Почему его арестовали?
– Вы, говорят, выступали против советской власти?
– Нет, – замотал седой головой Самойловский. – У меня не осталось хлеба. Как истинный патриот, я сдал его еще летом и осенью. Немного оставалось для себя, но и его сегодня конфисковали.
Портянкин, внимательно прислушивавшийся к разговору, вмешался:
– Да врет он все! Зерно мы у него действительно взяли. Но он здесь вел контрреволюционные разговоры. Вот за это его хотели… поставить к стенке.
Самойловский выпрямился, как совсем недавно во время разговора со своим безжалостным врагом, на стуле:
– Я не говорил ничего плохого против новой власти. Бог с ней. Я разъяснял молодым… скажем, революционерам, как надо понимать историю, и дал некоторые понятия о сельском хозяйстве. Горожане должны знать хотя бы немного, что оно из себя представляет. А эти мысли старика им не понравились, посчитали контрреволюционными. Вот он – взял винтовку и думает, что прав, – показал Самойловский на Портянкина.
Сергей неодобрительно посмотрел на Портянкина и сказал:
– Иди в село, помоги собирать хлеб.
Портянкин недовольно вышел. Сергей, глядя в усатое лицо Самойловского, сказал:
– Сейчас опасно говорить свои мысли… идет война. Понимаете?
– Понимаю, понимаю. Но не сдержался. Уж очень ваши помощники молоды и безграмотны. Извините меня, пожалуйста, – Самойловский словно забыл, что перед ним сидит тоже молодой человек, а потом спохватился: – Вы извините меня, вы тоже молоды, но в вас уже есть народная мудрость и жизненный опыт… мне так кажется. Вы откуда? Где работали раньше?
– Из Донбасса. Из Луганска. С четырнадцати лет работал токарем.
– Да, да! В вас видна глубина. Понимание происходящего. Токарь – умная профессия. Требует большой грамоты.
Сергею была приятна похвала образованного помещика, но он ответил:
– К сожалению, я не все знаю и понимаю. Грамотенки у меня маловато. Рабочее училище да фронт. Собирайтесь и идите домой.
– Спасибо. До свидания. Желаю лично вам успехов, – церемонно попрощался Самойловский.
На следующий день и последующее утро, растратив всю мануфактуру и часть денег, нагрузив подводы хлебом, отряд двинулся к железной дороге. Вместе с ними пошел и Загубиголова, который сказал Сергею:
– Здесь мени небеспечно оставаться. Придут германцы, меня же свои – с кем хлеб отбирал – и повесят. Пиду с вами. А там, как все утихнет, вернусь.
– А жену и детей бросаешь на нищету?
– Ни! Я им оставил деньги и хлеб. На год хватит. Поки проживут без меня, а там будет видно. Я ж без руки, могу просить подаяние. Хватит быть начальником.
И он поехал вместе с ними в Киев.
39
Киевляне настороженно ожидали будущего. Было ясно видно, что новая власть, существующая чуть более двух недель, кратковременна. Голод и холод, неожиданные аресты пугали киевлян, и они с нетерпением ждали перемен. Но и будущие перемены пугали их гораздо больше, чем нынешняя власть. Центральная рада возвращалась под прикрытием полумиллионной германской армии, а чужаки представлялись более опасными, чем нелюбимые, но все же свои власти. Город притих. Так всегда бывает, когда старое еще остается, а новое неизвестно. Лохматые, по-зимнему серые тучи шли с запада, с Атлантики, ветер гонял по брусчаткам улиц мусор, завивал и бросал редкий снежок в лица одиноких прохожих. Город ждал…
Зато в верхушках различных партий и групп проходили лихорадочные, не видимые простым обывателям совещания, сборы, заседания. Каждый пытался определить тактику будущих действий. То, что Киев падет – было ясно всем. Большевистские лидеры напряженно думали, как бы уйти с достоинством из древней русской столицы, сохранить силы и свою революционную физиономию перед народом. Буржуазия, которая ненавидела большевиков и коммунизм, испытывала двойственные чувства. Она боялась прихода мощного германского капитала и испытывала угрызения совести по поводу предательства родины. Так, один из владельцев фабрики типографских машин объяснил: «Душа болит, но тело радуется». Еврейская община Киева срочно готовила обращение к будущей власти, обещая ей полную лояльность. Но, в отличие от прошлых заявлений в лояльности украинскому и советскому правительствам, здесь уже содержалась просьба о неприменении насилия к евреям. Полный восторг с будущим изменением власти выражали лишь немногочисленные киевские сторонники самостийности. Неважно, что самостийность возвращалась на штыках оккупантов, важно, что она устанавливалась. Среди них с радостью, хотя и шепотом, обсуждалась весть о том, что австрийцы разрешили воевать двум полкам галицийских стрельцов в составе войска Петлюры. Эти полки и дивизии были сформированы в начале войны австро-венгерским правительством и участвовали в боях против русских войск, а потом были переброшены на итальянский фронт. Говорили, что в составе стрельцов есть молодые, патриотически настроенные люди, увлеченные идеей включения всей Украины в состав Австро-Венгрии. Поэтому, не щадя живота своего, они борются против российской империи, угнетающей остальной украинский народ, находящийся вне пределов Галиции.
Советское правительство срочно эвакуировалось. Это было заметно по тому, как на машины грузились, прежде всего, государственные вещи: папки, бумаги, имущество государственного банка. Отряды Красной Армии шли к железнодорожному вокзалу, грузились вместе с имуществом в вагоны и отправлялись за Днепр.
В предпоследний день февраля Киев покинули члены советского правительства. Об этом стало немедленно известно всем киевлянам. Как будто сорока пролетела – и город оказался извещенным о том, что в здании исполкома осталось несколько сот винтовок. Сначала по одному, а потом группами горожане потянулись туда и сначала выбирали, а потом расхватывали винтовки и, торопясь несли по улицам, чтобы спрятать их дома. Нехай лежит, может – и сгодится.
Евгения Богдановна Бош, ныне народный секретарь по внутренним делам, без устали носилась на автомобиле по Киеву. Работы было много – поддерживать порядок в городе, организовывать отход красных отрядов, эвакуировать ценности из столицы, а главное – вести борьбу с теми людьми и силами, которых обуял панический страх или же наоборот – желание смириться с оккупацией Украины. Вот и сейчас сообщили ей, что в Купеческом собрании меньшевики и бундовцы созвали пленум рабочих и солдатских депутатов.
Войдя в битком набитый зал, Бош и сопровождающие ее лица не смогли пробиться к президиуму. На трибуне выступал Рафес – бывший член Центральной рады. Он задавал залу и себе риторический вопрос:
– Советское правительство убежало из Киева, а безвластия в столице быть не должно. Предлагаю избрать новый исполком киевского совета, который мог бы осуществлять руководство жизнью города.
Но в это время раздались крики: «Приехали члены советского правительства!»
Присутствующие поворачивали свои головы к пришедшим, а так, как большинство из них были рабочими, то они встали и аплодисментами приветствовали советское правительство. Бош прошла через плотно забитый горячими телами зал к трибуне. Рафес пытался сказать что-то еще, но зал гудел, и он, язвительно улыбаясь, сел за стол президиума.
Евгения Богдановна умела говорить, зарядить слушателей своей неукротимой энергией, подавить и, в конечном счете, подчинить их себе.
– Товарищи! – начала Бош. Ее одутловатое, безразличное в обычном состоянии лицо стало каменно-жестким. – Положение у нас тяжелое, и скрывать это от вас не буду и не желаю. Немцы находятся в тридцати километрах от Киева.
Далее Бош с горечью поведала, что войск у Красной гвардии мало, и они не могут противостоять армаде нашествия. Мобилизация в Красные отряды проходит очень медленными темпами, даже рабочие не спешат записываться. «А ведь советская власть – это ваша власть!» – укорила она зал. Далее она с пафосом известила, что правительство решило не уступать ни пяди земли без сопротивления, и под Киевом дать решительный бой оккупантам и петлюровцам. Десятитысячный корпус чехословаков обещал поддержку, но пока особой активности не проявляет. Также оборону Киева усложняет деятельность контрреволюционных мелкобуржуазных партий:
– Вот, например, Рафес, – краснобайствующий сегодня на пленуме… он несколько дней назад явился в правительство, предложил передать всю власть городской думе и выслать полномочную делегацию для встречи немецких войск.
Бош сделала паузу, вслушиваясь в реакцию зала и, почувствовав его возмущение, с пафосом воскликнула:
– Вот они – предатели революции!
В ответ послышались возмущенные крики:
– Подлецы!
– Вон бундовцев и меньшевиков из совета!
– В Лукьяновку их!
– Почему Рафес на свободе?!
Рафес ерзал на своем стуле и уже не думал больше выступать, а думал – под каким бы предлогом ему покинуть заседание побыстрее. Он знал, что стихия единообразной толпы, опасна. Но Бош неожиданно сама отвела от него угрозу. Она стала призывать депутатов к тому, чтобы они немедленно пошли на заводы и фабрики, немедленно начали создавать вооруженные отряды рабочих и прекратили работу сегодняшнего пленума. Это предложение было встречено с одобрением – мало кому хотелось дискутировать по заранее проигранному вопросу об обороне Киева. Рафес один их первых после окончания пленума нырнул в боковую дверь сцены и поспешил подальше убраться отсюда, решив, что события нарастают так быстро, что несколько дней пережить их потихоньку, ему сейчас не помешают.
Но на следующий день обстановка еще более усложнилась. Чехословаки наотрез отказались выступать против немцев и начали в полном боевом порядке отступать за Днепр. Им было чего бояться – немцы не простили бы им добровольную сдачу в плен России в первые годы войны. За ними потянулись толпы рабочих, – кто с семьями, кто в одиночку. Из Киева их выталкивала опасность со стороны петлюровцев, считавших русифицированных рабочих антиукраинским элементом, а также возможность отмщения за январские события. Потом двинулись отряды Красной гвардии.
Видя, что положение в Киеве уже невозможно контролировать, Бош на автомобиле, прорвалась по забитому людьми мосту в Дарницу, доверив контроль за обстановкой военным командирам. Срочно сев в поезд помчалась в Полтаву, чтобы информировать правительство о положении и наметить пути дальнейший обороны Украины.
В этот момент, в самый разгар отступления, в Киев прибыл Сергей Артемов. Свой отряд из двенадцати человек он по приказу оставил в Ирпене, для обороны моста. Ему с Фишзон и Бардом разрешили сопровождать пять вагонов с хлебом. На грузовой станции он их сдал какому-то интенданту. Хотел найти кого-то из руководителей большевиков, но в такой суматохе это оказалось невозможно. Все руководители уже эвакуировались. Сергей попытался переправиться в Дарницу, чтобы идти на восток, в Донбасс, в Луганск, но в это время раздались взрывы на мостах через Днепр. Дорога на восток была отрезана. Сергей, зло выругавшись на всех и вся, пошел на железнодорожную станцию. Там он поговорил с командиром красного отряда, который хотел срочно выехать из Киева куда угодно, лишь бы побыстрей убраться.
– Если найдешь место в вагонах, – командир зло махнул в сторону товарняков, – то езжай! А не будет – то твое дело, – и командир побежал выбивать в депо паровоз.
Сергей с Эльвирой и Бардом попытались проситься в вагоны. Мужчинам разрешали, но бабу никто в теплушку брать не хотел. Эльвиру бросить они не могли. Поэтому они устроились втроем на тормозной площадке. Эльвира была уже готова остаться в Киеве у знакомых, но Сергей на это не пошел, а Барда никто не слушал. Найдя на железнодорожных путях листы фанеры, они наполовину заделали боковые выходы, но торцовую сторону утеплить не удалось. Но нашли старые армейские одеяла. Наконец подогнали паровоз и состав тронулся. Куда едут – никто не знал.
Стемнело. Холодный зимний ветер пронизывающе свистел между вагонами. Бил в уши скрип колес, лязганье буферов, звон цепей. Вокруг была пугающая тишина, огней не было видно даже на придорожных остановках. Украина притихла в ожидании непрошенного гостя.
Сергей и Бард сидели на ящиках, с двух сторон прижавшись в Эльвире, грея ее и одновременно вместе удерживали тепло, которое вырывал у них беспощадный ветер. Эльвира была благодарна мужчинам, которые таким сентиментальным способом хотели не дать ей промерзнуть. Сергей спал, только изредка вздрагивал во сне, и Эльвира, спавшая очень чутко, постоянно прислоняла его к себе. Ей было тепло от того, что рядом с ней сильный человек, уверенней ее, с молчаливым упорством переносящий все невзгоды революции, и он, – признавалась она в душе, – ей очень нравится. С другой стороны от нее сидел и спал Дмитрий. Видимо, он был измотан совсем и, уронив голову на ее плечо, не шевелился. «Милый мой, – ласково, по-матерински думала она. – Тебе ли идти в революцию. С твоим незнанием жизни, неумением к ней приспособиться». Ее глаза слипались, и она впадала в проваливающийся сон, который сменялся резким пробуждением.
Утром состав прибыл в Белую Церковь, дальше машинисты паровоза категорически отказались вести состав, несмотря на угрозы командира о привлечении их к суду военного трибунала.
– Мы сюда добирались всю ночь. А раньше за три часа. А назад нам еще сутки добираться. Да и угля, и воды нет, – заявил машинист.
– Да тебя немцы расстреляют! – пугал его красный командир.
– Не расстреляют. С паровозом мы нужны любой власти.
Было ясно, что паровозную бригаду ехать дальше не уговоришь. Бригада, отцепив паровоз, демонстративно поставила его в станционный тупик. Увидев это, Эльвира разбудила своих спутников.
– Приехали. Вставайте.
Сергей, щурясь, приподнялся и посмотрел вокруг.
– Что-то сегодня спал, как никогда. Ничего не помню.
Бард смотрел на вокзал:
– Белая Церковь… это где? Далеко уехали?
Эльвира печально улыбнулась:
– Нет, это рядом с Киевом. Но вы крепко спали ночью и не видели, как медленно мы ехали. Не замерзли?
– Немного промерз, – ответил Сергей.
– Я тоже, – эхом отозвался Бард.
Сергей подумал и сказал:
– Вы останьтесь здесь, а я пойду разузнаю в чем дело и как быть дальше.
Вокзал был переполнен людьми – было много беженцев. Из отрывочных разговоров Сергей понял, что немцы совсем близко и могут вступить в город с минуту на минуту. Он встретил командира отряда, с которым вчера договаривался, чтоб он их взял, и спросил, что тот собирается делать дальше. Командир с руганью ответил:
– Вон там, видишь? – он указал на дальний путь у выхода со станции. – Там красные китайцы. Они сейчас хотят ехать в Смелу. Надо просить их, чтобы взяли нас с собой.
Сергей с командиром побежали к составу, к которому подходил паровоз. На их требование из пассажирского вагона, – основная часть состава состояла из теплушек, – вышел китайский командир. Он представился:
– Товариц Сен Фу-ян. Цто надо?
Как можно быстрее Сергей и командир стали объяснять, что им необходимо уехать отсюда. Договорились прицепить пять товарных вагонов к их составу и отступить вместе с ними. Но паровозная бригада наотрез отказалась подгонять их вагоны к китайскому составу, объясняя, что это займет много времени, а немцы находились вчера вечером в десяти километрах от города. Но договорились – на выезде на прогон состав подождет их, а они, в свою очередь, должны свои вагоны к этому времени вытолкнуть руками к прогону. И если успеют – их счастье, а нет – состав уйдет без них. Сен Фу-ян, улыбаясь, скалил зубы:
– Ицвиняйте. Скоро! Скоро!
Сергей с командиром побежали к своему составу. Подняв бойцов, командир, коротко с матерками, объяснил им задачу. Все стали дружно толкать пять вагонов к выходу на пути. Эльвира шла рядом – ей не было места у вагонов из-за солдатских тел. Командир увидел тормозную площадку, где они ехали всю ночь, и удивился:
– Так что ты мне не сказал, что не нашли места. У меня бы расположились со своей бабой…
Но Сергей ему не ответил.
Поезд с китайцами вышел на перегон и остановился, поджидая их. Пока цепляли вагоны, командир подошел к Сен Фу-яну и, показывая в сторону Эльвиры, попросил взять ее с товарищами в свой вагон. Тот согласился. Так Сергей с товарищами оказался в пассажирском вагоне, который был штабом китайского батальона. Они расположились на боковой нижней полке втроем. Эльвира распахнула пальто, сняла шаль, и тут Сергей увидел, что сквозь смуглоту ее лица пробивается непривычный для нее розовый румянец.
– Ты не заболела? – шепотом спросил он ее.
– Изнутри сильно знобит.
Бард неумело старался помочь ей расположиться на полке. Потом вспомнили, что давно не ели, и решили перекусить. Но еда шла вяло. Воздух вагона, пропитанный непривычным запахом китайского быта и пота, угнетал их, и Сергей решил поговорить с Сен-Фу-Яном. Тот занимал крайнее купе, завешенное одеялами от постороннего взгляда. Там же были и другие китайские командиры. Сергей осторожно, чтобы не их обидеть ненароком, спросил командиров:
– А вы откуда, ребята, едете?
Сен Фу-ян с готовностью, вернее, с присущей китайцам вежливостью, ответил:
– Наша хто откудова. Есть Подолья – сахар делали, есть Тирасполь – лес рубили. Везде наша была.
Это были китайцы, завербованные в годы войны для работ в России. «Выходит, – подумал Сергей, – они не только на шахтах Донбасса работали, а везде по России». Потом Сен Фу-ян рассказал Сергею, что в январе был сформирован батальон красных китайцев из более чем пятисот человек. Они участвовали в боях против немцев и петлюровцев. Когда вспомнили петлюровцев, то все китайские командиры со снисходительной улыбкой оскалили зубы:
– У ихний солдата шапка, как моя косичка, токо больсе. Наса ихню, бах-бах.
И они тихо захихикали. Сергей узнал, что из их батальона осталось уже триста человек, остальных похоронили в замерзшей земле Украины. А теперь им надо добраться до Кременчуга, а потом куда прикажут. Сергею почему-то было жаль этих доброжелательных, не похожих по психологии на него людей, нуждой заброшенных из далекого Китая в бескрайние российские просторы на тяжелые физические работы, а сейчас взявших в свои руки винтовки в общей борьбе против богатеев и безропотно принимающих все тяготы не только славянской жизни, но и революции в чужой стране.
Он спросил Сен Фу-яна, движимый любопытством:
– А ты сам откуда?
– Знацяла Волыня, потом Подолиё…
– Нет. Из Китая откуда?
– А… река Хэйлунцзян, знает твоя?
Сергей отрицательно махнул головой.
– А Сунгари, Уссури?
– Нет.
– Оттудова я. Там река руська, больсая.
Ничего не поняв, Сергей, тем не менее, кивнул в знак понимания, и они пожали друг другу руку. Уже позже Сергей интересовался судьбой этих китайцев. Ответ был таков, что все они погибли в боях весной восемнадцатого, то есть два месяца спустя, не дойдя до Дона. Тогда Сергей не мог этому поверить.
Эльвире стало значительно хуже. Вначале ее знобило, и она никак не могла согреться. Потом ей стало жарко, пришлось снять с нее пальто. В душном, переполненном вагоне по ее лицу крупными каплями катился пот. В вагоне были раненые, и китайцы, находившиеся рядом, стали поглядывать на нее с опаской и по недоброму перешептываться между собой. Наконец, после полудня, Сергея пригласили к Сен Фу-яну. Тот, виновато улыбаясь, сказал, кося глаза в сторону:
– Моя солдата говорит, цто женцинка больна и бояця заразы.
– Нет, она просто простуженная, – попытался успокоить китайца Сергей. – К вечеру у нее все пройдет.
Но китайский командир, отводя косой взгляд, говорил:
– Нет. Уходить с вагона. Моя солдата не хосет с больным…
Сергей понял, что здесь доброжелательного китайца не уговоришь. И он согласился перейти в одну из теплушек, где ехал красный отряд, в Смеле. На том и порешили.
Но в Смеле киевский командир, который решил отправиться вместе с китайцами в Кременчуг, вдруг тоже возразил:
– Ты ж сам понимаешь, больная она… и к тому же баба. Лучше положи ее в госпиталь или отдай добрым людям, а сам к нам с другом. Потом ее заберете.
У Сергея заходили под скулами желваки, и он мрачно посмотрел в глаза командиру. Тот, увидев этот взгляд, замахал руками:
– Но пойми и не злись! Не возьму я больную бабу. Была бы раненая – другое дело, а больную не возьму.
Сергей понимал, что он и китаец правы – больную, а не раненую, нельзя держать среди здоровых людей. Вместе с Бардом, который не отходил от жены и не знал о его переговорах, они помогли Эльвире одеться и пошли на вокзал. Поезд с китайцами ушел. В маленьком здании вокзала, посреди зала ожидания стояла печка, сделанная из железной бочки, вокруг которой сидели моряки-черноморцы. Они сразу же обратили внимание на вошедших и с бравой вежливостью попросили их «пожаловать» на доклад к своему командиру.
Сергей прошел в комнату, которая раньше предназначалась для отдыха привилегированных гостей, а сейчас была занята командиром черноморского отряда. Тот сидел за столом со своими заместителями перед раскрытой картой и решал какие-то важные вопросы. Командир недовольно взглянул на вошедшего Сергея и сопровождающего его матроса:
– Что еще?
– Да вот, – бойко начал матрос, – на станцию пришли какие-то личности, надо выяснить.
– Кто такой? – спросил командир, обращаясь к Сергею.
Сергей молча достал из внутреннего кармана удостоверение командира красной армии, мандат командира заготовительно-закупочного отряда и подал матросу. Тот, взглянув в документы, махнул рукой сопровождавшему матросу, чтобы вышел, и представился:
– Командир отряда Черноморского флота комиссар Фисенко, – и он представил Сергея заместителям: – А это командир красных пулеметчиков Артемов Сергей.
Сергей попытался возразить, что он уже не командир, но его не слушали, а задавали вопросы: «Как в Киеве?», «Где немцы?», «Куда выехало Советское правительство?». Сергей устало отвечал на вопросы, сделав, однако, главный вывод, что положение на Украине для большевиков плохое.
Потом Фисенко сказал:
– У нас, знаешь, есть три пулемета. Но пулеметчик остался один, и один пулемет не работает. Вступай к нам в отряд командиром пулеметчиков?
Теперь Сергею стало ясно, почему Фисенко стал с ним так вежлив и представил его другим по регалиям – ему нужен был пулеметчик.
– Нет.
– Почему? Мы завтра уезжаем в Одессу. Здесь в уезде мы советскую власть установили, ну а теперь полундра – домой. Слишком мы задержались на суше, – Фисенко принял романтический вид. – Море к себе зовет. Да и рада объявила российский флот украинским, надо с этим разобраться и навести порядок. Так оставайся у нас, жалованье хорошее положим, паек выдадим за две недели назад.
– Нет. Со мной два товарища. Жена товарища больна. Ее надо в больницу определить или срочно отправить домой в Херсон.
– В Херсон? – Фисенко поднял вверх брови. – Нет ничего проще. Сейчас отправляется поезд на Николаев, а потом в Херсон. Мои орлы, шесть человек, едут в Херсон, чтобы забрать в доке на ремонте вспомогательное судно и перегнать его отсюда подальше в Россию. Я твоих друзей отправлю с ними, найду местечко.
– Вот это было бы хорошо. Спасибо за помощь. Когда нам ехать?
Фисенко скептически улыбнулся:
– Но там может и не найтись местечка… а мне нужен знающий пулеметчик, фронтовик… как ты. Кто знает, может быть, путь на Одессу перерезали немцы, а без пулеметов не пробьешься. Я твоих друзей отправлю, но только без тебя. Или никого не отправлю… – он помолчал. – Ты ж революционер, должен нам помочь. Хоть на скорую руку обучи пулеметчиков!
– На скорую руку этому не учат. Я согласен остаться, но чтобы моих товарищей взяли до Херсона и довезли до места.
Фисенко вскочил с кресла и радостно протянул ему руку:
– Прости, что я с тобой так говорил, нажимал на тебя. Но мне нужен пулеметчик на дорогу. А в Одессе можешь идти на все четыре стороны. Договорились?
Он вышел с Сергеем в зал ожидания. Они остановились возле спящих Эльвиры и Барда.
– Пусть собирают вещички и выходите на перрон, – и ушел.
Сергей разбудил Барда, который испуганно вздрогнул. Эльвира сама открыла глаза.
– Едем? – шепнула она.
– Да. В Херсон.
– Разве? – Эльвира удивленно смотрела на Сергея, – как это он смог решить такой сложнейший вопрос, когда поездов нет, а что есть – забито беженцами и военными до отказа.
– Да.
– А может, в Екатеринослав? – как-то некстати спросил Бард. Видимо, ему не очень хотелось ехать к родителям жены.
– Тогда ее придется положить в госпиталь, в изолятор… и кто знает, когда она оттуда выйдет. А здесь еще немцы. Из Киева, дай Бог, вырвались, теперь вам дорога только домой. Будете ехать с охраной, – Сергей зло усмехнулся. – Одевайтесь!
– А ты что, с нами не едешь? – жалобно спросила Эльвира.
– Нет. Я вступил в морской отряд пулеметчиком, а за это они берутся довезти вас до Херсона.
– Зачем ты так сделал?
– Потому что надо! – и Сергей, отвернувшись, стал развязывать свой вещмешок. Вынул оттуда пачку денег, оставшуюся от закупок хлеба, которые он не смог сдать обратно. Он протянул их Барду.
– Возьми – это советские, – потом вынул из мешка пачку других ассигнаций, – это керенки. Денег у вас достаточно, на первое время хватит. Больше у меня нет. Купишь в дороге лекарства и корми ее получше, – наказывал Сергей Барду. – Да спрячь их, а то увидят! – шепотом прикрикнул он на этого недотепу, который так и держал пачки денег в руках.
– Сережа, а ты себе что-нибудь оставил? – благодарно спросила Эльвира.
– Да. В карманах что-то валяется. Как ты себя чувствуешь?
– Вроде лучше… наверное, температура спала. Но голова кружится.
Они вышли на перрон. Фисенко ждал их возле пассажирского вагона.
– Заходите быстрей. Ребята нашли одно лежачее место для дамы внизу и довезут как на блюдечке до дому. А тебя, Артемов, я жду у себя.
Фисенко ушел. Действительно, Эльвиру ждало нижнее место. Матросы просто попросили пассажиров пересесть, а если не пересядут на другие места, то их высадят на перрон. Пассажиры посчитали за благо ехать в вагоне, хоть в весьма стесненном состоянии – сидя по пять человек на одной полке.
В вагоне Эльвира со слезами на глазах поцеловала Сергея.
– Я верю, мы еще раз с тобой встретимся. Хоть раз, но обязательно. Спасибо тебе за все.
– Встретимся…
Он пожал руку Барду, еще раз наказал, чтобы следил за Эльвирой. Матросов попросил следить за ними и не давать их в обиду, на что те расхохотались и пообещали, что ни один волос не упадет с их подопечных… Сергей вышел, поезд вскоре тронулся, а он пошел к комиссару.
– Где пулеметы, показывай, – обратился он к нему.
– Ты что, еще что-то можешь кумекать? Посмотри на себя, ты же спишь на ходу. На, выпей! – Фисенко налил из бутылки стакан вина, и Сергей осушил его до дна. – Вот молодчина! А сейчас ложись спать вот на этот диван. Утром поедем, и в вагоне займешься ремонтом пулеметов и ребят обучать будешь.
Сергей без возражений лег на диван, подложив под голову вещмешок, и заснул мертвецким сном.
