Валерий Борисов
Децимация
31
Киев притих. Люди старались не выходить на улицы. Трупы убитых валялись на тротуарах, в подворотнях домов. На привокзальной площади, на фонарных столбах и деревьях ветер раскачивал тела повешенных железнодорожников. Разыскивались все, кто участвовал в восстании, в том числе солдаты украинских полков. Галицийские сичевики и петлюровцы с животной страстью насиловали древнюю русскую столицу. Лишь через несколько дней появились специальные команды по очистке улиц от убитых. Киевляне стали разыскивать своих близких среди мертвых. Одновременно открылись магазины, осторожно, без музыки заработали кабачки. Центральная рада праздновала свою победу над украинским народом, добытую штыками чужеземцев – галицийскими сичевиками.
Тимофей Радько несколько дней скрывался на Подоле. Когда на улицах появилось много солдат, он с винтовкой открыто вышел в город, несмотря на уговоры знакомых, у которых жил, остаться и переждать еще несколько дней до прихода красных. Он решил, что хватит с него воевать, надо отправляться домой. Но требовалось взять из казармы свои вещи, документы, подарки, приготовленные для семьи. Он встретил знакомого солдата-сослуживца, который пообещал принести его вещи к заранее договоренному месту, недалеко от железнодорожного вокзала. Отсюда было не так далеко до казарм, да и железная дорога должна была служить ориентиром для отправки домой. Тимофей прошел по Бибиковской и встретил Панаса Сеникобылу, тоже с винтовкой. Никто не расставался с оружием. Тот как всегда был выпивши и, увидев Тимофея, искренне раскрыл ему руки для объятия. Но Радько уклонился и только дал руку для пожатия.
– Ты шо, Тимак, не узнаешь меня чи обиделся? – прогудел Панас. – Пошли в кабак.
И, не дожидаясь ответа, схватив под руку Тимофея, повел его вниз по Бибиковскому бульвару. У Тимофея было время, и он решил, что его можно убить в кабаке.
– Шо ты такой смурной? – спросил Панас Тимофея.
Тимофей посмотрел на сичевика-Панаса, своего фронтового друга:
– Где ты был эти дни? На «Арсенале» или против железнодорожников?
Панас разлил горилку в рюмки и, вздохнув, ответил:
– На «Арсенале». Вична им память. Выпьем.
Он опрокинул рюмку в рот, взял кусочек сала с хлебом и закусил. Тимофей боялся много пить. Еще предстояла встреча с тем солдатом, ушедшим за его вещами, а потом он хотел побыстрее выбраться из города и заночевать где-нибудь в ближайшей деревеньке, зная, что там своя, селянская власть, а не центральная. Рада, кроме Киева, не контролировала положение в сельской местности. Но решил, что за погибших арсенальцев надо выпить.
– А ты где був? – спросил в свою очередь Панас.
Тимофей заколебался – говорить или не говорить, но винтовка была рядом, наган в кармане, поэтому решил сказать правду:
– На Подоле, у красных…
Он пристально смотрел на Панаса, ожидая его реакции, но тот, склонив голову, понуро сказал:
– Я це знав. Ваши украинцы – это не наши бойки и лемки. Вы николы не поддержите нынешню владу. Я це знав… – повторил он.
У Тимофея тревога в душе понемногу отходила. Панас не пытался выяснять с ним отношений, видимо, смирился с тем, что происходит на свете, и считал это как должное. Панас еще налил водки и, глядя Тимофею прямо в глаза, произнес:
– Как это получилось, шо мы разных таборах оказались? Давай, выпьемо за нас, украинцев, шоб мы перерезали друг друга как можно больше, щоб не осталось такого глупого народу.
Он выпил, но Тимофей отставил рюмку.
– Шо не хошь выпить? Боишься, що отведу тебя у тюрьму? – он зло захохотал. – Ни, Тимофею, цього я с тобой не зроблю. Що ж делать, раз украинцы разные. Ты не бачив як резали украинцив-работяг на «Арсенале? Я те ж такое увидел впервые. Жах. А хто ризав? Украинцы. Кому це потрибно? Не знаю. Не поведу я тебя, Тимак, в нияку вьязню. Що делать, раз украинцы разные… я з Галиции, ты ж.. – он запнулся.
– С Малороссии. Полтавщины.
– Во-во! Вспомнил. Липовая Долина. Гарное название. Так вот, я так розумию – мы разные люди. Вам нужна Украина российская, нам – самостийная. Так шо ж? С чего я своего друга буду отдавать на смерть? Живи. Это комусь нас хочется посварить… а нам це ни к чему.
– Спасибо, – искренне поблагодарил его Тимофей.
– А разве я ранишь думав, шо придется воюваты проти своих? Да если кто таке мог сказаты мени, то я его так бы разделал! А видишь – заставили. Сначала меня заставили австрийцы, потом россияне, а сейчас наши – украинцы. От бы побачив тебя на «Арсенали» в час боя! Не знал бы, що с тобою робить – убить тебя чи идти до тебе… – и он снова повторил: – Жах!
Панас выпил еще, и его заметно стало развозить. Вспомнил свою семью, угнанную австрийцами в Венгрию, и уже с непередаваемой тоской продолжал:
– Перед войной у нас запела могила…
Увидев недоуменное выражение лица Тимофея, пояснил:
– Есть у нас на горе, у Тересви, могила какого-то графа. Он так давно помер, что и имя его забылось и стерлось с камня. А камень большой, гранитный до сих пор стоит. Вдруг по весне, как только сошел снег с вершин, стал слышен то ли вой, то ли пенье. Сначала думали, что парубки балуют, девчат пугают. Вскоре заметили – как начинается пение, собаки перестают брехать и в будки, а то дальше забиваются и норовят в дом попасть, а голосу не проронят. Но потом старики догадались, что здесь дело нечистое, – пошли слушать в горы и нашли. Это графская каменная могила поет. Слов не понять, но что-то бормочет. Один дедок решил на ней ночь провести, – все равно, говорит, скоро умирать. Утром не пришел, потом сыны и внуки сходили – еле живого привели. Был до этого сивый, а стал совсем белый, как холстина, отбеленная в Тересви. Был он, как безумный, с трудом от него слова добились. Все, говорит, женщину видел, она пела. Но мы-то все ясно слышали – поет голос мужской. А он говорит – женщина пела, а что – не помнит. Пока видел ее, слова понимал, а когда его забрали с могилы графа, забыл их. Больше от него ничего не добились. Он стал мало говорить, больше спать, и через несколько дней помер. И знаешь, после этого могила перестала петь. А старые люди говорят – это перед большой бедой, огромным лихом, камень петь стал. До этого его никто много веков не слышал, да и не знал, что камни поют. А женщина в белом – смерть была. Забрала дедка и успокоилась ненадолго. А летом началась эта проклятая война. Пошли люди на могилу и увидели, что камень лопнул, как раз посередине. А камень-то был огромный, нарочно захочешь разбить – не разобьешь. И снова старые сказали, что это смерть забрала деда, временно притихла, а потом поломала камень, вышла на белый свет, чтобы открыто выкосить всех своей косой. И видишь, скольких уже забрала. А так как могила недалеко от нашего села, то сказали все, што будет у нас большое горе. Так и произошло… и моих забрала. Не осталось Сеникобыл…
Когда в пьяном виде вспоминал Панас о жене и детях, то всегда невольная слеза наворачивалась на его глаза. В трезвом виде он еще сдерживался. Вот и сейчас к смоляным усам, с уже заметной проседью, пробежала слезинка. Тимофей понял, что надо успокоить своего товарища, и сказал как можно мягче:
– Успокойся, Панасе. Может, пока ты здесь, твои вернулись и уже ждут тебя. Все живы, здоровы, дети выросли… вот сейчас красные победят, и вы разойдетесь по домам. Придешь, а все дома. И снова увидишь свою Тересву, и будет тебе радость. А могила – это брехня.
– Нет, не брехня… эта маята Богом предусмотрена, а то люди шибко загордились. Видишь, яка наша рада гордая – готова свой народ уничтожить. Это, я тебе правду говорю, Божья напасть. Знаешь, Тимак, я доверю тебе свою тайну. Я дал обет святой богоматери, а потом самому Христу, что не убью больше ни одного невинного. В бою – да. Честно, на равных. Там не знаешь, кого убил. Но расстреливать, вешать или просто так убить одинокого человека я больше не посмею. Я и на «Арсенале» не стал расстреливать этих бедняг. Что происходит с людьми, когда они понюхают человеческую кровь? Ужас! Как собаки бешеные рвут мертвое мясо. Может, святая богоматерь вернет мне детей и всю семью… ведь согрешил я не перед кем-то, а перед ними.
И снова пьяная слеза скатилась на ус. Тимофей поднялся:
– Пошли из кабака. Или я сам пошел.
– Куда?
– Я, Панас, бросаю армию и ухожу сегодня домой.
– Прям зараз?
– Сейчас. Вот придет ко мне сослуживец, принесет из казармы вещи, и я пойду в Липовую Долину.
– Хорошо. Я тебя проводжу.
Панас разлил остатки горилки, но не успели они поднести рюмки ко рту, как послышался разрыв снаряда, потом другой, третий… вбежавший испуганный посетитель прокричал:
– Муравьев в Дарнице. Уже бомбит нас!
«Снова война…» – подумал Тимофей. Видно, так же думал и Панас.
Они выпили по последней рюмке и вышли. Разрывы снарядов были слышны в Печерске, возле университета, в порту. Железную дорогу красные подвергать обстрелу не намеревались.
«Не могли красные подойти раньше, – подумал Тимофей. – Спасли бы и «Арсенал», и железнодорожников».
Они ждали товарища по полку до темноты, и Тимофей понял, что тот не придет. Или соблазнился его вещами, или не удалось вырваться из казармы… а может, еще что-то помешало.
– У тебя деньги есть? – спросил он Панаса. – Дай или займи. А то у меня ничего немае.
– Есть, – Панас вынул целую жменю украинских, почти квадратных по форме, купюр. – Бери.
– А другие какие-нибудь есть? А то по за Киевом украинских грошей и не знают.
– Е, – снова ответил Панас. – У мени в кишени всяки гроши е. Нам выдали перед этими боями по пять окладов и ще обещали позже столь же, но пока не дали. А зараз красные пришли, знову дадут окладов десять. Бери!
Он протянул Тимофею керенки.
– Спасибо. А не дашь ты мне патронов малость… у меня только то, шо в магазине карабина.
Панас секунду подумал:
– Це жалко, но малость дам, – он полез в карма и вынул горсть патронов, штук шесть-семь. Потом достал еще горсть. – Самому оставлю немного, а то що може случиться зараз – не знаешь.
– Спасибо, – еще раз поблагодарил его Тимофей. – До встречи… если встретимся. Ну, прощай война!
– А може, останешься?
– Ни.
– Ну, тоды прощевай. А зустричатися с тобой, как мы могли зустринуться несколько дней назад, не хочу.
Они крепко пожали друг другу руки, и Тимофей пошел по улице вдоль железной дороги, намереваясь, когда кончатся пристанционные постройки и стоящие в тупиках составы, выйти на нее совсем и идти дальше от Киева в родную Липовую Долину.
Панас снова поднялся вверх по Бибиковскому бульвару.
«Что ль и мне все бросить – и блакитно-жовтых, и червоных – и уйти домой? – думал он, но потом спохватился: – А што я там буду делать? На Угорщину не попаду. Где искать жену и диток? Да и заарестуют австрияки и свои же, как дезертира».
И снова заныло в груди. Он вытащил из кармана заветную фляжку, хлебнул глоток, потом еще и еще. Боль в груди отпустила. Патрули на солдат в форме сичевиков внимания не обращали. Не задерживаясь больше нигде, он побрел в опостылевшую ему за три с лишним года казарму.
3
2
На Софиевской площади царило возбуждение. Сюда подвозились пушки. Русский офицер, командовавший артиллеристами, зашел в подъезд ближайшего дома и спросил швейцара:
– Это Софиевская площадь?
Получив утвердительный ответ и кивнув в знак благодарности швейцару, он вышел и громко объявил:
– Прибыли к месту развертывания. Готовь батареи к бою.
Никто из русских офицеров толком Киева не знал, не говоря уже о том, кому они служили. Солдаты с неохотой стали разворачивать жерла пушек в сторону Днепра и Дарницы. Офицер пошел в расположенную рядом пожарную часть Старо-Киевского участка, и вскоре Софиевская площадь залилась, как в довоенное время, электрическим светом. При свете фонарей солдаты заработали уверенней, а офицер объяснял любопытствующим гражданским лицам, что солдаты молодые, еще слабо обучены, и поэтому при свете им развертывать батарею сподручнее. На предположения обывателей, что красные откроют ответный огонь, к тому же купола Софии с часовней и пожарная каланча – удобная цель большевиков, офицер безразлично ответил:
– А какая вам и нам разница, от чьих снарядов погибать. То ли от большевистских, то ли от украинских… – и безнадежно махнул рукой.
Этот русский офицер, как и многие другие офицеры, находился в затруднительном финансовом положении и принял предложение рады о службе в рядах ее войск на условиях не походной, а боевой оплаты. И сейчас ему надо провести артиллерийский бой с противником, и таким образом отработать аванс и заработать на будущее. Софиевская площадь – самое высокое место в Киеве, рядом с Днепром, – лучшей позиции для стрельбы по противнику не найдешь.
Приготовления были закончены, и офицер прокричал пушечной прислуге необходимые цифры, чтобы та установила их на приборах. Любопытных киевлян, стоящих недалеко от орудий, офицер попросил удалиться, так как сейчас «начнется артиллерийская дуэль», а это небезопасно для зрителей. Некоторые из обывателей поспешили скрыться, но большинство из них, сидевшие последние две недели в подвалах во время восстания, и не испытавшие артиллерийского огня, а только пулеметный, хотели посмотреть, что же это за «дуэль» и как она будет проходить. Русский офицер насильно никого с позиций не выгонял. Пушки располагались всего в пятнадцати-двадцати метрах от жилых домов, и первый же залп привел к тому, что вылетели почти все стекла окон фасада дома, обращенные к батарее. Жильцы стали выбегать из квартир и снова, как и два дня назад, прятаться в подвалы домов. Любопытствующие, немного оглохнув от залпового огня, подсмеивались над жильцами дома.
Площадь представляла прекрасную мишень для красных. Освещенная электричеством, она была видна на десяток верст. Ответ не заставил себя долго ждать. Сначала разорвались трехдюймовые снаряды для пристрелки, а потом шестидюймовые снаряды стали веером ложиться на площадь. Любопытствующие стали испуганно разбегаться, но многие не успевали добежать до подвалов или просто до домов. Офицер был спокоен, и только один раз попытался удержать разбегавшуюся в разные стороны батарейную прислугу, но она его не слышала и не видела, – впервые попавшая под артиллерийский обстрел, она обгоняла в беге зевак. Офицер долго их не удерживал, подождал, когда площадь, – главное здание Софии, колокольню и другие постройки, – накрыл залп красных шестидюймовок и, увидев, что личного состава батареи нет, пошел ровным шагом в пожарную часть и спросил лежащего на полу дежурного:
– Где Святошино?
– Там, – неопределенно махнул рукой дежурный. – Но там, говорят, красные.
– Мне все равно, где пропадать, – снова, как и ранее, ответил офицер и пошел в указанную сторону.
Так начался следующий этап сидения киевлян по подвалам, – без хлеба, продуктов и воды. Красные захватили артиллерию в Дарнице с огромным запасом боезарядов, брошенную убегающими петлюровцами, взяли себе и начали обстрел Киева. Бомбардировка начиналась в семь утра и заканчивалась в час ночи – восемнадцать часов в сутки непрерывной бомбежки. Шесть-десять снарядов в минуту, за день – около семи тысяч. Главными объектами бомбардировки был центр, пытались разрушить Педагогический музей, где находилась рада. Был подожжен шестиэтажный дом головы рады Грушевского. За несколько дней он выгорел дотла. В огне погибла уникальная библиотека и многие ценнейшие исторические материалы. Бомбардировка продолжалась десять дней.
Солдаты, для которых не смогли организовать снабжение, врывались в оставленные квартиры и забирали продукты и вещи. В действиях сичевиков и петлюровцев не было энтузиазма или понимания высоких целей национальной борьбы – только одна бесшабашная жестокость да стремление перед предстоящим уходом набрать как можно больше ценных вещей.
Киевляне стали заложниками противоположных идей: жовто-блакитной – национальной, и красной – интернациональной, – одинаково опасных, кровавых, но удалых. Обыватель и его жизнь как бы стояли на кону карточной игры. Кто сорвет банк – от них не зависело, но их жизнь была в руках жестоких идеалистов. Жизнь, как и деньги, не ценилась. Обесценивание денег – никчемность жизни, прочно вошли в сознание людей. Население чувствовало себя оставленным на произвол судьбы, жалкой игрушкой в руках безответственных экспериментаторов различного толка.
Скрываясь от обстрела, руководители Центральной рады перешли в подвалы. Влиять, тем более руководить событиями, происходившими в Киеве, они не могли. К Грушевскому в подвал спустился Петлюра, осанистый и важный. Он был горд тем, что спас раду не только от поражения, но и, может быть, от смерти. А ведь это она не так давно вывела его из состава руководства за неспособность «к военному руководству»! Это позволяло ему сейчас на равных говорить с головой рады, а не как раньше – заглядывать в рот, чтобы из того рта не вырвались слова обвинения в его адрес из-за недостаточной образованности. Петлюре хотелось поговорить с глазу на глаз с Грушевским, но этого было сделать нельзя. В каждой подвальной комнатке сидело по нескольку министров, и попросить их выйти не представлялось возможным – министр и в подвале министр. Озабоченный Грушевский предложил Петлюре сесть:
– Каково состояние войск и обстановка в городе? – спросил он его обязательной фразой.
«Об этом сейчас может спрашивать только идиот или человек, выживший из ума», – подумал про себя Петлюра, но пресмыкание перед старшим по положению сформулировало совершенно иной ответ:
– Когда пять дней назад я вошел в Киев и спас всех от ужасного кошмара, на Софиевской площади я построил своих вояк и сказал им об украинской непобедимости. Увы, сейчас я этих слов сказать не могу. Перевес во всем на стороне Муравьева. Вот-вот должна подойти северная группировка красных. Мы можем оказаться в таком плотном кольце, что не выберемся отсюда никакими силами. Это понимают мои солдаты и только ждут моей команды об уходе из города. Сичевики, которые мне не подчиняются, а подчиняются военному министру, уйдут в любой момент. Они считают, что свою задачу выполнили. К тому же они понимают, что красные не простят им ни «Арсенал», ни железнодорожников. Но хочу заметить, что решающий удар по бандам восставших нанесли подчиненные мне войска.
Грушевский безнадежно пожевал бледными губами и спросил военного министра Порша:
– Как вы полагаете, мы можем надеяться на подход верных нам частей?
– Да, есть на Житомирщине верные нам части… еще… – Порш задумался, а Петлюра ядовито улыбнулся министру, занявшему его пост, и сказал:
– Никто к нам больше на помощь не придет. Все Левобережье против нас, Галиция оккупирована немцами, которые не считаются с Австрией. Обстановка сложная, а завтра станет безнадежной. И вы как военный министр должны это знать.
Порш от злости побледнел, и желваки заходили по скулам, но промолчал. Грушевский кивал головой в знак согласия с Петлюрой:
– Я думаю, нам надо немедленно эвакуироваться из города. Но куда? Смотрю на карту Украины – и не могу найти такого города, где мы были бы в безопасности.
– Мы ведем переговоры с Германией, и я считаю, что они обязаны помочь нам в переходе фронта и размещения лично нас и наших войск в районе их боевых позиций, – сказал Порш. – Надо отступать только туда, потому что красные везде. Это самое безопасное для нас место. И надо, как мне кажется, спешить. Некоторые наши части, не говоря об отдельных солдатах, уходят из города. Вы видите, как беспощадны красные, как они безжалостно разрушают город. Так же, не дрогнув, они уничтожат нас.
– Так, так… – ответил Грушевский. – Дорогой Симон Васильевич, я попрошу вас взять на себя все вопросы, связанные с эвакуацией правительства и войск. А мы не можем эвакуировать и всех киевлян, чтобы красным достался пустой город? Чтобы они увидели, что украинцы не хотят даже находиться с ними рядом? Это было бы большой нашей национальной победой над Московией!
«Ополоумел старик, – подумал Петлюра. – Здесь бы самим ноги спасти!» Но вслух ответил:
– Технически это невозможно. Постоянные обстрелы красных не позволят нам этого сделать, трудно будет разыскивать киевлян по подвалам и погребам… и самое главное – у нас для этого просто не хватит наличных сил. Да и времени у нас не будет для проведения такой широкомасштабной операции.
– Хорошо. Тогда позаботьтесь о нашем уходе.
Грушевский выглядел безнадежно-усталым.
– Мною уже сделаны необходимые распоряжения, – ответил Петлюра. – Эвакуироваться придется на автомобилях. Железная дорога перехвачена большевиками, да и железнодорожники не внушают доверия. Бронемашины и автомобили ждут вас. Я лично пойду со своим войском.
– Но когда все-таки начнется эвакуация? Я имею в виду – время.
– Я наметил на завтра, рано утром, пока темно. Сейчас погрузим снаряжение и имущество. Некоторые части начнут отход сегодня ночью.
– Согласен… – Грушевский вздохнул. – Только б пережить эту ночь! Немедленно, любым способом сообщите в Брест-Литовск нашей делегации, чтобы они подписали мир с Германией и Австро-Венгрией на условиях, которые те выдвигают. И пусть конкретизируют пункт, что наше правительство просит военной помощи для борьбы с большевиками.
– Да. Для спасения Украины необходима помощь, но временная. Когда наша власть по-новой окрепнет, то они должны отсюда уйти. Обязательно это надо оговорить в договоре! – Вмешался Порш.
– Такие инструкции даны нашей делегации. Если не будет такой оговорки, мы отложим подписание хлебного договора, – о поставках в Германию продовольствия. Все должно быть четко оговорено в мирном договоре.
«Что он мелет? – снова с досадой подумал Петлюра. – Да подпишут все, что скажут немцы! Устал старик совсем…»
– Согласен, – сказал Петлюра. – И теперь решим последний вопрос. Надо немедленно обнародовать четвертый универсал о самостийности Украины. Мы этим привлечем на свою сторону симпатизирующие нам силы, особенно в западных районах. Там – наша основная база для национальной борьбы.
Грушевский при этих словах воспрянул и покровительственно, как студенту, улыбнулся Петлюре:
– Дорогой Симон Васильевич! Сейчас нам всем и, в первую очередь, вам должно быть понятно, – Грушевский был силен в теоретизировании, это был его любимый конек, но слабоват в практическом воплощении своей теории, – что самостийность Украины проходит не через Львов, а через Киев, и пока мы нашу столицу не сделаем оплотом этой борьбы – вопрос о самостийности решен не будет. Сюда надо переселять, – как я говорил раньше, – больше истинных украинцев, оттеснив москалей и жидов на вторые роли, и духовно воспитывать наш народ. Упорно и напряженно, несмотря на противодействие врагов. Киев – это ключ к самостийности нашей державы, а не Львов. Галицийские воины неоднократно хотели подчинить себе Украину. Они с поляками ходили против Богдана Хмельницкого, сейчас с Австрией пришли сюда. И они завоюют Украину. Я в них верю. Но сейчас нет никакой возможности опубликовать в прессе универсал, – закончил он свою тираду совсем другим.
– Да, – подтвердил Порш. – Издательства не работают, и не выходят газеты. Я уже неделю не видел свежих газет. Мы, как представится возможность, обнародуем этот документ в ближайшие дни. Это очень важно для нашей последующей национальной борьбы.
Основные вопросы были решены, и Петлюра, поднявшись, напыщенно произнес:
– Я обязан идти. Воины должны видеть своих командиров воочию, это придает им дополнительные силы. Вас буду держать в курсе всех событий.
Щелкнув каблуками, он вышел. Грушевский тяжело дышал. Спертый воздух подвала его возраст переносить уже не мог.
«Революция для молодых, – сокрушенно думал он. – Но им надо показать и научить, как все делать». И снова чувствовал себя среди молодых министров учителем, как профессор среди студентов.
Еще затемно все правительство было переведено в расположение бронеавтомобильного дивизиона. Брали с собой только самое необходимое. Многие документы, которые не успели уничтожить, остались в Педагогическом музее, обреченные на растаскивание. Но мест в бронемашинах и автомобилях не хватало. Не только министры, но и канцеляристы считали своим долгом покинуть Киев. Затемно кавалькада бронемашин и автомобилей тронулись в путь в сопровождении охраны. Когда оказались на Подоле, то Грушевский и министры вздохнули спокойнее – этот район города красные не обстреливали. За городом кортеж автомобилей взял курс на Житомир, в расположение немецких войск. Киевляне, сидящие по подвалам, так и не увидели бегства Центральной рады.
Столицу покидали последние части сичевых стрельцов и петлюровского коша. Петлюра ехал в бронеавтомобиле, иногда выходил из него, чтобы вдохнуть свежего морозного воздуха.
В спину отступающим раздавались одинокие выстрелы с Подола, и то один, то другой галицийский вояка падал на землю. Раненых укладывали на телеги, на которых везли боеприпасы, продовольствие и личные вещи вояк. Убитых, если никто не настаивал на взятии тела, оставляли на дороге. Сеникобыла видел напряженные и злые лица своих товарищей. Со злобой они смотрели на Подол и мстительные мысли проносились в их головах:
«Ночь бы нам – и все бы разнесли! Погодь, мы вернемся сюда, гады, и за все вам отомстим. Скоро придет нам допомога! Держитесь, жиды и москали! Надолго запомните нас, иуды!»
Но времени, чтобы отвечать на выстрелы, не было. Угрюмые и обозленные, сичевики уходили из чуждой, так и не принявшей их, древнерусской столицы.
