Валерий Борисов
Децимация
Эльвира нахмурила брови, стараясь припомнить солдата, но недавнее возбуждение мешало ей сосредоточиться. Но Бард вспомнил:
– Ты ж тот солдат, с кем мы сидели в кабаке! Как звать-то?
– Тимофей. Радько.
И сразу вспомнила Эльвира:
– Помню. Вы предотвратили драку между Сергеем и тем усатым…
– Да, с Панасом. Он еще в Киеве. А где Сергей?
– Наступает на Киев с красными. Вот, если бы вы стояли за раду, то вам бы пришлось встретиться с ним на поле боя. А так, все будет мирно, – осторожно, словно проверяя его, сказала Фишзон.
– Што творится… – устало произнес Радько. – И представить страшно! Были вместе в окопах против немца, а теперь не понять – кто из нас немец, а кто украинец… как враги. Што творится! – снова повторил он. – А Серега добрый вояка, с ним опасно встречаться, – прибьет, и глазом моргнуть не успеешь.
– А вы переходите к нам, – неожиданно предложила ему Эльвира. – Тогда будете вместе с ним.
– Нет. Вот заберут красные Киев, я демобилизуюсь – и домой, домой. Сейчас опасно уходить, кто-нибудь из гайдамаков или красных поймает и расстреляет, как дезертира. Увидите Серегу, передавайте привет от фронтового друзьяки. Прощевайте, – сказал Тимофей и ушел.
Выйдя из казармы, Эльвира с облегчением вздохнула:
– Не думала, что так быстро все решится. Не думала.
– Ты так говорила, как я никогда, – похвалил ее Бард. – Моя жена – и такой агитатор, что не верил своим ушам и глазам.
Эльвира плотнее прижалась к нему:
– Это потому, что у нас сегодня необычный день. Мы муж и жена. Я от этого в восторге. До сих пор помню каждую минуту сегодняшней ночи и чувствую себя уверенно потому, что у меня есть муж. Вот почему я так говорила. Сама удивляюсь этому. А у тебя разве не такое?
– До этого не было. А сейчас ты напомнила, и на меня тоже восторг находит. Пойдем домой?
Но со стороны Печерска послышались пулеметные очереди, с Банковского бульвара – винтовочные выстрелы.
– Митя! Так началось же восстание! Бежим к «Арсеналу!»
28
В здании Педагогического музея было шумно и грязно, как никогда. Служители музея не допускали в свое время такого беспорядка. Груды мусора высились по углам, а в коридорах к грязному полу присохли раздавленные и размазанные окурки. Множество людей, – а с приближением красных таких людей в музее становилось все больше, – в военной и гражданской одежде бегали из кабинета в кабинет по полукружью фойе, по когда-то выкрашенным в белый цвет лестницам. И эта суматошная возня не прекращалась и ночью.
В кабинете Грушевского на совещание был приглашен узкий круг лиц. Инициатива уплыла из рук Центральной рады, и это было ясно всем. Необходимо было определить самые главные, коренные направления своей деятельности, принять самые неожиданные решения, которые смогли бы исправить положение. Присутствовало всего шесть человек, которых Грушевский считал способными принять без долгих обсуждений его предложения. Сам Грушевский – как председатель Центральной рады; Винниченко, который попросил освободить его от должности председателя Генерального секретариата; Голубович – украинский эсер, которому переходило освобождающееся место; Порш – секретарь во военным делам, – после освобождения этой должности Петлюрой; Ковалевский – генеральный секретарь по продовольственным делам; Христюк – писарь рады. Кроме Винниченко, который иногда проявлял строптивость, остальные беспрекословно слушались Грушевского, покоренные его верой в национальную идею.
Встретиться в таком узком составе заставляло то, что заседания Малой рады – что-то типа президиума – проводить возможным не представлялось. На заседания являлось от десятой до четверти состава Малой рады. Многие секретариаты, такие как морских дел, земельных, судебных, финансовых просто-напросто не функционировали. У них даже не было объекта для своей деятельности, хотя каждое из них регулярно выпускало постановляющие и даже циркулярные документы. Всем было ясно, что они не выполнимы, так как такого объекта управления не существовало. Но все равно бумаги этих секретарств появлялись, теша самолюбие авторов, подчеркивая важность их персон в государственной иерархической лестнице и руководимого ими дела.
Самым кратким образом описав остановку, сложившуюся на Украине и в ее руководстве, Грушевский сразу же предложил и некоторые варианты решения проблем, каждая из которых была не легче, а иногда труднее другой. По проблеме, которая рассматривалась первой, – о необходимости срочного провозглашения независимой и самостоятельной державы, отделяющейся от России, – краткое обоснование сделал сам Грушевский:
– Два месяца назад у нас были споры по определению границ Украины. Кто-то из вас считал, что мы захватили лишнюю территорию, имея в виду восток Украины. Кто-то до сих пор считает, что российские большевики пересмотрят границы Украины. Но вы не забывайте, что есть украинские большевики, которые не дадут этого сделать. Даже если нас не будет, Украина останется в тех границах, которые очертили мы. В этом будет наша историческая заслуга. То, что Украина существует де-юре, является фактом, и мы признаны другими государствами – Англией, Францией, а значит – всей Антантой. Но вы знаете – почему. Ни Черчилль, ни Клемансо не хотят, чтобы мы вышли из войны с Германией. Сейчас ясно, что Россия заключит мирный договор с Германией на любых условиях. Поэтому Антанта держится за нас, как за святого. Германия в результате мира окрепнет и сможет перебросить часть своих сил на запад. Но Германия также признала нашу самостоятельность, и мы с ней ведем переговоры, как и Россия. Пока мы достаточно хорошо маневрируем между этими странами. Россия ведет против нас войну. Это положительный, если так можно выразиться, для нас факт. В этих условиях мы должны провозгласить свою независимость, которая с международной точки зрения обеспечена, так как нас признали европейские страны. Этим мы поставим Россию в положение агрессора против нас и сможем просить международную помощь, в том числе и военную. У кого? Я думаю, вам понятно. Тот, кто находится ближе к нам. Конечно, мы подведем своих союзников, может, прервутся отношения с ними, но независимость для нас сейчас важнее, чем их планы. Но нам следует хоть бы и кратко рассмотреть внутренние условия. Зададим себе вопрос: а благоприятны ли они сейчас для утверждения нашей независимости? – вот этот вопрос, давайте обсудим, обменяемся мнениями.
Грушевский как профессиональный историк полно, как в своих книгах, обосновал международные факторы, но проблема внутреннего положения вызывала его затруднения. Он недостаточно знал специфику жизни российской части Украины. Теперь он посмотрел на Порша:
– Сколько у нас войска? – Грушевский не сказал частей, предпочитая общее понятие. – Могут ли они противостоять московским войскам?
Порш помедлил, крутя в руке карандаш, а потом ответил:
– Пан голова! Вы не хуже меня знаете положение на фронтах. Да и фронтов у нас нет. Есть только один фронт – красно-российский. Наши полки Сирко, Грушевского… – Порш выразительно посмотрел на своего председателя, – а также другие воинские соединения без названий уже объявили о своем нейтралитете, другие перешли на московскую сторону. В Киеве некоторые части еще не приняли окончательного решения, но большевистские агитаторы ползают по казармам, как жуки, – днем и ночью. Наших агитаторов нет. Кто еще раньше нам помогал в этом, сейчас ни за какие деньги не хотят идти с нашими идеями ни к народу, ни к солдатам. Поэтому сложно говорить о верности украинских войск нам. Я лучше назову непоколебимо верных – это отряд вольных козаков и галицийские сичевики.
– А какова их численность?
Порш тяжело вздохнул:
– В Киеве, может, человек пятьсот, а то и семьсот наберется. Но я хочу подчеркнуть, что это действительно преданные нашей идее вояки. Сейчас мы набираем на службу российских офицеров, недовольных большевистским режимом, добровольцев из студентов, гимназистов, молодых людей, готовых выступить на защиту отчизны. Уже сформированы такие первые отряды… – Порш секунду поколебался и сделал вывод: – С военной точки зрения провозглашение независимости страны не обеспечено. У нас на Левобережье совсем нет вооруженных сил, а галицийские части Западной Украины воюют сейчас в составе Австро-Венгрии против Антанты. Вот, если бы они нам дали часть этих войск при заключении мира в Брест-Литовске…
– Будем просить Германию, чтобы они оказали давление на Австро-Венгрию, и те передали нам часть галицийских войск после заключения мира, – Грушевский пожевал бледными, как и его белая борода, губами и посмотрел на Винниченко. Тот, словно понимая, что ему надо выступить, стал говорить без разрешения:
– У меня в руках текст четвертого универсала. В нем провозглашается самостоятельность Украины, прежде всего – от России. У меня несколько экземпляров, и всем его сейчас дам, – прочтете самостоятельно. Я считаю, что честно выполнил свой долг перед отчизной-матерью и ухожу с поста председателя правительства. Меня сменит мой коллега по освободительной борьбе.
Винниченко посмотрел в сторону Голубовича, – бледного анемичного юношу, председателя партии украинских эсеров, больше похожего на студента, чем на государственного мужа. Голубович от такого упоминания о нем зарделся, и сухой румянец набежал на его бескровное лицо. Винниченко продолжил:
– Может, кабинет, полностью состоящий из эсеров, не повторит моей ошибки. Я уже не раз говорил о необходимости проведения экономических реформ и, прежде всего, дать крестьянам землю, – он вспомнил разговор с Шульгиным почти месячной давности, и сердце на мгновение сжалось от жалости к себе и тому делу, которому он посвятил столько времени. – Советы давно уже делят землю между крестьянами, а мы все дорабатываем, доделываем какой-то закон о социализации земли. Надо поступать проще – и как большевики объявить, что земля отдается крестьянам, а потом принимать закон о регулировании землепользования. Простота – вот в чем успех большевиков, как у нас в народе говорят: «Простота да чистота – лучшая лепота». А мы ударились в такие сложности, что сами в них не разберемся. Да и вряд ли кто другой сразу же в них разберется. Нам сейчас необходимо хирургическое вмешательство. И его проведут большевики, совместно с украинским народом, – и вырежут нас, как опухоль на теле здорового организма! – Чувствовалось, что Винниченко литератор, и без красивостей в речи обойтись не может. – Я думаю, что нам не следует ожидать этой операции, а временно надо отступить, исправить свои ошибки и вновь, уже без прошлого груза недостатков, возрождать украинскую нацию. Условий для принятия универсала о самостийности Украины нет. Нас не поддерживает наш родной украинский народ. Текст универсала я вам дал. Решайте.
Грушевский недовольно морщился в седую бороду во время выступления Винниченко, и по ее окончании, с некоторой обидой, произнес:
– Вы что-то говорили об анатомии, операциях. Но вы знаете, что есть опухоли, которые нельзя вылечить даже хирургическим вмешательством, – они вечны. И сравнивать наше вечное во времени и пространстве национальное движение с опухолью – крайне некорректно. Владимир Кириллович, универсал, который вы сами подготовили, не нужен в настоящее время?
– Я так не говорил, – отпарировал Винниченко. – Я просто боюсь, что он может остаться простой бумажкой, как воздушный змей, плывущий по воле ветра, – его видно всем, а рукой никто не достанет.
Ковалевский понял, что наступила его очередь говорить, да и надо было прервать диалог Грушевского и Винниченко, который больно ранил сердца присутствующих. Не дожидаясь обращения председателя к себе, начал излагать другую, больную для народа, тему.
– Мы не смогли взять в свои руки продовольственные комитеты, созданные Временным правительством. Продовольственный аппарат перешел в руки советской власти. Мы ничего не смогли сделать в этой области положительного. То, что мы запретили отправлять хлеб в Россию, обернулось против нас. Украинские советы просто отвернулись от нас, и самостоятельно отправляют хлеб в Петроград и Москву. Хлебное давление на Московию обернулось войной. Украинцы продают хлеб голодающим москалям. Нам не удалось их убедить, что не следует этого делать ради укрепления нашей державы. Они еще не доросли до понимания национальных интересов. Нам не следует принимать четвертый универсал. Это одинаково, что выпустить птицу из своих рук, которая никогда назад не вернется и возможно из-за своей гибели…
Грушевский, гневно сверкнув на него бледно-синими искрами подслеповатых глаз, резко ответил:
– Вы не представляете всю важность этого документа, его долговременную, а не сиюминутную значимость. Из истории мы знаем, что народ часто был не готов к организованной борьбе, но, когда появлялись революционные воззвания, этот же народ дружно вставал под знамена своих героев. Помните Гарибальди?! Он герой. Может, через много лет так скажут и о нас. Важнейший документ, заряжающий горячие сердца, может в корне изменить обстановку. Теперь я перехожу к самому главному, почему мы просто обязаны признать наш универсал о независимости… – голос Грушевского стал глуше и напряженнее, в нем послышалась внутренняя дрожь. – Может быть, нам не придется воспользоваться его взрывной силой сейчас. Но знайте – он навечно войдет в нашу историю, и на него будут ссылаться будущие борцы за самостийность Украины. Пусть пока это будет даже беспредметным фактом, но нам за него будут благодарны потомки.
Грушевский, когда произносил эту речь, даже привстал из-за стола, глаза его увлажнились, а руки от волнения тряслись мелкой дрожью. Винниченко повернулся к нему и тяжелым, без выражения голосом спросил:
– Так вы, уважаемый Михаил Сергеевич, не верите в нашу нынешнюю борьбу за возрождение Украины?
Грушевский трагически взмахнул рукой:
– Верю, и не просто верю. Эта борьба стала частью моего существа. Но вы все, молодые люди, вы пока не можете всего предусмотреть. Я прочитал тысячи, может, миллионы книг, прожил больше вас и в некоторой степени осмыслил процессы национально-освободительных войн многих народов. Поэтому, поверьте моим историческим знаниям – нам необходимо срочно принять этот универсал.
Тут вмешался Христюк:
– Вы, Владимир Кириллович, должны извиниться перед вождем украинского возрождения. Такая резкость недопустима к старшему по возрасту человеку и голове нашей державы. Мы, живя под игом Австро-Венгрии, мечтали о таком документе. И пусть мечты даже той малой части украинского народа сбудутся и, наконец, станут реальностью.
Винниченко недовольно, в знак извинения склонил голову. Голубович ломающимся, как у юнца, голосом сказал:
– Я тоже поддерживаю принятие четвертого универсала. Здесь не может быть вопросов. Мой кабинет должен возглавить новую независимую Украину, а не ту, которую вы мне оставили. Предлагаю назвать правительство советом министров, а не Генеральным секретариатом. А то большевики говорят, что в нем сидят генералы.
Он так же неожиданно, как и начал говорить, закончил, словно выдохнул все разом. Все промолчали в знак согласия. Вопрос о новом названии правительства можно было считать решенным, Грушевский продолжил свое выступление:
– Думаю так, что на ближайшем заседании Малой рады мы должны принять четвертый универсал. Я предполагаю, что найдутся и противники его принятия, что показало сегодняшнее заседание. Поэтому сделаем так: завтра на заседание соберем лишь тех, кто не будет активно возражать против введения историю данного факта. Чтобы не спорить. Договорились?
Все согласно кивнули. Винниченко снова попросил слова:
– Как мы выяснили, у нас нет ни политических, ни социально-экономических оснований для провозглашения независимости. Еще неделя-другая, и нам придется покинуть и Киев, и саму Украину. К этому по-разному отнесутся наши союзники и противники. Наибольшую опасность представляют большевики. Они используют наш документ для раздувания антиукраинских настроений и обвинят нас в том, что мы, не спросив мнения народа, втайне от него, – самое главное: самолично, – решили захватить власть не для украинского народа, а для ее западной части. Я уверен, тогда от нас отвернутся все, даже наши старые соратники. Тяга народов Левобережья к России страшно велика, они свыклись жить вместе, в необъятной стране. Нас эта большая часть населения не поймет. Поэтому самостийность мы можем принять, но пока не стабилизируется обстановка и дела не пойдут в нашу пользу, об этом историческом факте не стоит широко всех оповещать. Об этом должны знать только руководители и наши преданные сторонники, а остальных готовить к мысли, что самостийность неизбежна. Если же мы вот так неожиданно объявим об универсале, то реакция к нему и к нам будет крайне недоброжелательная.
Винниченко сел и заговорил Христюк:
– Я не могу согласиться с уважаемым Владимиром Кирилловичем. И сейчас у нас есть противники, а с приходом большевиков их станет намного больше. Поэтому надо широко оповестить народ о четвертом универсале. Это мое мнение, но оно опирается на знание интересов народа.
– Вообще-то, – начал Голубович, – я должен согласиться с бывшим председателем. Моему правительству сейчас нужно хоть немного времени относительного спокойствия, чтобы принять ряд решений, которые бы помогли стабилизировать обстановку.
При этих словах Винниченко поморщился.
– Поэтому, – продолжал Голубович, – я думаю, что этот документ надо принять, оповестить о нем всех союзников, но пока в печати не обнародовать. Мы его опубликуем в самый трудный для нас момент или наоборот – при наших победах.
Грушевский, пожевав губами что-то несуществующее, кивнул:
– В этом предложении есть смысл. Пока широко не будем сообщать о нашем универсале. Не следует подливать масла в народный костер борьбы. Но принять документ, чтобы с нами разговаривали все иностранные державы, как с равной державой, мы обязаны. Их об этом оповестим и поставим вопрос о равноправном сотрудничестве. Нет возражений?
Возражений не было. Авторитет и учительское отношение к своим соратникам были главными козырями Грушевского. Он обратился к Поршу:
– Вы не скажете, где сейчас Петлюра и сколько у него войска?
– Он под давлением красного бандита Муравьева отступил из Полтавы, со своим кошем. От прямых боев уклоняется. Силы неравны. По последним данным он был в Гребенке. Сейчас он эвакуирует имущество складов Юго-Западного фронта. Нам сейчас крайне необходимо оружие, обмундирование, продовольствие и многое другое. Нельзя, чтобы имущество фронтов попало к красным. Скоро со всем этим имуществом пан Петлюра прибудет в Киев.
При упоминании о Петлюре Винниченко скривился: «Грабежом занимается», – подумал он.
– Хорошо, – Грушевский как бы подвел итог рассмотрения вопроса о независимости. – Хорошо, что Петлюра возвращается в Киев. Его присутствие, несомненно, внесет свежую струю в нашу деятельность, активизирует нашу работу. Его удаление из правительства было нашей ошибкой… – он повернулся к социал-демократу Винниченко. – Здесь сыграли роль политические и личные амбиции социал-демократической партии. Как я понял, наши войска не вступают в бои с красными. Это не способствует повышению национального самосознания, истинно козацкого духа. Но есть и положительный момент – мы сохраним своих воинов для будущих сражений.
Наклонившись над столом, через кружки очков рассматривал бумаги, потом поднял голову:
– И еще один важнейший вопрос, по которому мы должны без всяких интерпелляций принять определенное для всех решение. Наша делегация в Брест-Литовске ведет переговоры с Германией и Австро-Венгрией. Они готовы заключить с нами мир, невзирая на противодействие России. Я думаю, что вы согласны с такой постановкой вопроса. Немцы разговаривают с нами, как с самостоятельной державой, и это очень приятно. Они отсекают в ходе переговоров Украину от России, и украинские вопросы с ними не обсуждают. Это успех нашей дипломатии, признание важности существования нашей державы, ее влияния на международные проблемы. Немцы дали нам понять, что они готовы нам, как самостоятельной державе, оказать военную помощь в войне с большевиками и всей Московией. И эта помощь не простая, в виде присылке галицийских отрядов, – армия Германии и Австро-Венгрии готова сама вступить в войну с большевиками на территории Украины. Но за это они требуют ряда уступок от нас…
Перебив Грушевского, неожиданно торопливо стал говорить Христюк:
– Австро-Венгрия требует, чтобы Западная Галиция, Волынь не были присоединены к основной части Украины. Этого наша делегация на переговорах не должна допустить. Надо добиваться целостности державы. Мы, как я говорил, всегда мечтали о воссоединении с Киевом. Я вижу, что у некоторых членов правительства другое мнение, они готовы торговать нашей землей. Я считаю, что нельзя допускать никаких уступок в Бресте по этому вопросу.
Но присутствующие в ответ на его тираду молчали. Грушевский до революции, будучи профессором Львовского университета, выступал с заявлениями, что Австро-Венгерская империя – это образец национального устройства государства, и лучше находиться в ее составе, чем в России. И сейчас он был не склонен отрекаться от своих взглядов. Его мнение склонялось к тому, что переговоры не должны быть сорваны из-за неуступчивости украинской делегации по территориальному вопросу. И он, понимая состояние Христюка, как можно мягче сказал ему:
– Временно расчленив Галицию между Австро-Венгрией, Польшей и Украиной, мы не совершим большой стратегической ошибки. Роковой ошибкой будет то, что мы не сможем заключить мира с Германией. Потом мы будем как всегда добиваться воссоединения украинских земель, и сделать это будет легче, так как будем иметь дело с цивилизованными европейскими странами. А сейчас нам надо отступить в этом вопросе ради борьбы с Московией. Она сейчас, как и всегда, наш главный враг. Австро-Венгрия дала автономию Галиции, а Москва никогда не ставила перед собой такого вопроса. Она умела только поглощать и русифицировать наш народ, вбивать в его голову имперское сознание об общей большой державе, лишала нас родины, выкачивала умственные ресурсы, обрекая на роль московского Ваньки, не знающего родства. Поэтому уступка в территориальном вопросе – это тактический ход, после которого мы, собравшись с силами, уже уверенно не только вновь поставим этот вопрос, а просто заберем свои земли обратно… я думаю, всем понятно?
Христюк угрюмо молчал.
– Следующее требование Германии – это рассчитаться за их военную помощь в войне с большевиками, – продовольствием. В частности, только хлеба они просят… – Грушевский посмотрел подслеповатыми глазами в бумаги. – Э-э… шестьдесят миллионов пудов. У нас есть такие возможности?
Он посмотрел на Ковалевского.
– Хлеб еще есть, но вот как его взять у крестьян – вопрос трудноразрешимый. За бумажные деньги крестьяне не дадут ни зернинки. Нужен товарообмен, а товаров у нас нет. Воинские части выступают против реквизиций у крестьян хлеба. Вот, если бы Германия послала нам побольше сельскохозяйственного инвентаря, мануфактуры, то тогда бы можно было что-то собрать, но и то – не шестьдесят миллионов пудов. А еще же им надо дать почти три миллиона пудов мяса, миллионы яиц, цистерны масла и многое другое. Без германских товаров мы ничего у крестьян не возьмем.
– У меня есть сведения, – вмешался новый премьер Голубович, – что армейские склады и помещичьи имения разграблены крестьянами. Вот это разворованное и должно быть отнято у крестьян. Об этом надо сразу же указать Германии. Пусть ее войска помогут нам в реквизициях награбленного имущества. И для этого есть все юридические основания.
Но его перебил Винниченко:
– Вы не в самую глубину смотрите, пан премьер! – впервые назвал он его так, что вызвало довольное смущение Голубовича. – Весь этот хлеб, скот, инвентарь попал не в руки бедняков, а, в основном, в руки зажиточных крестьян, кулаков. И если мы начнем изымать у них хлеб, мы к недовольным нами беднякам прибавим и кулаков. А они опаснее большевиков. Не надо настраивать против себя зажиточные слои села. Они являются нашей национальной опорой.
Грушевский, выслушав двух премьеров, – бывшего и настоящего, – сказал:
– Но без этого пункта Германия и Австро-Венгрия не подпишут с нами мир и не окажут нам помощи. Надо этот пункт включать.
Все снова промолчали в знак согласия. Такие уступки не нравились членам кабинета министров, они сводили на нет всю их власть. Но Россия для них был наибольшим злом, и приходилось выбирать наименьшее. Но тревожные мысли оставались. А как к такому миру отнесется народ? Когда в семье скандал – даже добрый сосед не нужен в хате. А здесь далекий сосед, иноземный…
Обсудив еще несколько текущих вопросов, присутствующие на заседании разошлись.
Грушевский устало откинулся в кресле: «Эх! – с тоской подумал он. – Нет у нас умных государственных мужей. Нет! Мальчишку Голубовича ставим к рулю руководства державой. Остальные просто наслаждаются своими постами, любят процесс работы, а не ее конечную цель. Сложно с ними. Но с кем работать, творить новую державу? Только с ними. Больше не с кем. Быстрей бы прибывал в Киев Петлюра. Он сможет нам дать энергию. Быстрей бы!»
В дверь постучали, и вошел Орест Яцишин с винтовкой на плече, видимо, для того, чтобы показать Грушевскому, что он готов идти в бой.
– Извините, батько, – торопливо и смущенно, некрепким юношеским баритоном произнес он, – я подумал, что дома не успею вас застать, и решил забежать сюда. Сегодня наш студенческий сичевой курень отправляется на фронт против москалей. Времени мало, скоро отправляется поезд. Вот и решил навестить вас на работе. Попрощаться.
– Как – попрощаться? – шутливо-строгим голосом ответил Грушевский. – Вы, молодь – наше будущее, вам и строить державу. Вы победите большевиков. Я в этом уверен.
– Я тоже, батька, уверен.
– Орест, скажу только тебе. Скоро наша держава станет независимой ни от кого. Почему я это говорю? Потому что вам, молоди, ее незалежность отстаивать.
– Независимой? – радостно выдохнул Орест. – Этого мы ждали всю жизнь! Когда об этом будет объявлено?
– Скоро. Точнее – завтра.
Орест порывисто подвинулся к Грушевскому:
– Спасибо вам, батька, за это. Я сейчас всем скажу хлопцам об этой радости.
– Нет, – остановил его Грушевский. – Пока не говори. Я тебе сообщил государственную тайну. Только тебе, – подчеркнул голова рады, – близкому мне человеку.
– Как – тайна? – удивился Орест.
– Об этом я сказал только тебе! – уже жестко повторил Грушевский. – И пока об этом никому ни слова.
Орест кивнул. В дверь заглянул адъютант, который, зная Яцишина, пропустил его без доклада. Грушевский понял, что пора прощаться. Он подошел к Оресту, обнял его и поцеловал в лоб:
– Побед тебе и твоим друзьям в нашей великой борьбе. Береги себя.
– Спасибо, батька. До свидания!
Орест повернулся и пошел к двери. У Грушевского защемило в груди, когда Орест подпрыгивающей мальчишеской походкой, с непривычно болтающейся винтовкой на плече выходил из двери. «Куда им воевать? Там же у большевиков фронтовики, знающие войну не понаслышке и стрельбу не в тире. А это дети. Куда им воевать? Только дух показать. Куда они? На смерть». Старческая слеза скатилась по одутловатому лицу и убежала в бороду. Вошел адъютант. Грушевский, полуотвернувшись от него, украдкой вытер слезу, снял очки и платочком стал тщательно протирать их стекла. Ни адъютант, никто другой не должны видеть его минутной слабости.
На другой день тридцать девять человек, специально приглашенные на закрытое заседание Малой рады, приняли тайком от своего народа четвертый универсал о самостийности Украины. Опубликовать этот документ решили позже, – но когда точно, не определили. Тайну нельзя раскрывать народу раньше положенного времени.
