Валерий Борисов
Децимация
16
На следующий день Бард с Фишзон поехали на «Арсенал», а Сергей пошел в киевский совет, чтобы получить мандат участника съезда. На улицах Киева было полно солдат, лиц в гражданском было меньше. При входе в совет также толпилось много солдат и офицеров, одетых в форму украинского войска или в шинелях русского образца, на рукаве которых красовались желто-голубые повязки. Стоял страшный шум, люди спорили, ругались, матерились. Шел напряженный разговор, переходящий в бранный крик, где дипломатия конфузливо отходила на задний план.
– Нас Московщина раньше душила! – кричал молодой офицер с редкими, опущенными вниз на галицийский манер, усами. – Триста лет душила! И зараз не хочет дать нам волю! Ганьба большевикам!
Ему отвечал солдат-доброволец с пшеничными усами украинца-степняка:
– Да тебя триста лет душили поляки и австрийцы, а не Россия! Проси у них воли! А не суйся в наши дела!
– Российская демократия против нас!
Аккуратно одетый гражданин вступает в полемику:
– Извините, шановный товарищ. Когда вы говорите о большевиках – я согласен, но стыдно говорить вам о всей российской демократии…
– Все они одинаковы – и большевики, и демократия! Жизни нам не давали!
– Российская демократия не против требований украинцев.
– Откуда вы знаете?
– А откуда вы знаете, что демократия против вас?
Поднимается шум, люди сопят, пытаясь найти ответы на необычные вопросы. Старый еврей-ремесленник с Большой Васильковской вступает в разговор:
– Я так думаю, что все называются русскими – и украинцы, и поляки, и жиды, и армяне, – я думаю, все они русские…
Раздается издевательский смех.
– Ты, жид, читал историю или слышал о ней?
– Нет, – смущается старый еврей.
– Сначала послушай или почитай, потом балакай!
Солдат-великоросс встал напротив солдата-украинца со Слобожанщины. Спорят. Русский говорит:
– Что же будет, если все начнут отсоединятся – Украина, Сибирь, Дон… вы хотите всех отсюда выгнать?!
Украинец отвечает:
– Товарищ! Дурнощи вы говорите. Почитайте нашу программу!
– Какие дурнощи! Где программа?!
Он читает листовку украинца и комментирует.
– Видишь, шо написано! Украина – для украинцев! Все люди твои братья, но москали, ляхи и жиды – это враги нашего народа. Потому выгоняй отовсюду из Украины иностранцев-угнетателей! Вот ваша программа!
– Товарищу! Це не наша программа. Это программа других украинцев – с запада, которые ненавидят всех, кроме себя. Надо в этом разбираться! Наша программа быть равными с Россией, но не давить на нас…
– Ты мне угрожаешь? – взрывается солдат-великоросс.
Тяжело сопя, они смотрят друг на друга.
– Разберись, товарищу, и успокойся, – говорит солдат-украинец.
– Ты сам не волнуйся! – отвечает тот. – Пойдем пива попьем и успокоимся.
Рядом студент, блестя стеклами очков, не говорит, а кричит, так отрешенно, будто это его последнее выступление в жизни:
– За неньку-Украину, если потребуется, отдадим жизни! Никому ее! Украина – великая европейская держава, а Московщина – азиатская! Нет азиатчине! Слава Украине! – кричит он, вытягивая три пальца вверх над собой, и его напряженная фигура готова взлететь над толпой.
– Товарищи! Господа! Панове! Друзьяки!..
Поняв, что всех не переслушать, Сергей зашел в здание совета. Там также царил гвалт и беспорядок. Он нашел комнату мандатной комиссии. Там было полно людей, одетых в серые шинели, которые смеялись и кричали. Сергей подошел к группе людей, среди которых стоял и тот, который приводил вчера в гостиницу Бош.
– Что происходит? – спросил он у этих людей.
– Вот прибыли делегаты от Центральной рады на свой съезд, а лезут на наш. Вырвали у нас печать и штампуют себе мандаты на наш съезд.
– А где ж охрана?
– Нет у совета охраны. Мы ее никогда не держали, доверяли людям, были открыты круглые сутки. Вот они и пользуются этим. Да, что с ними сделаешь, если они все пьяные, – огорченно ответил секретарь совета.
В Сергее вдруг неожиданно поднялась злоба, как когда-то на фронте при виде атакующих немцев, и, не помня себя он ринулся к столу, по пути увидев мелькнувшие лица Барда и Фишзон. Он подбежал к столу и резким движением кисти руки вырвал у здоровенного гайдамака печать, чуть не свалив того со стула. Горячо дышавшая толпа подняла на него головы, и их пьяные взгляды не выражали ничего хорошего. Сергей враждебно посмотрел на них и положил печать в карман шинели. Гайдамак, у которого он выхватил печать, схватил его широченной ладонью за плечо и повернул к себе, чему Сергей не сопротивлялся и, дыша густым самогонным перегаром начал медленно, картинно, чтобы видели все окружающие, поднимать сжатый кулак для удара. Мгновенно осознав, что удар для него может быть не просто тяжелым, но и последним, Сергей резко схватил эту враждебную руку своими в замок и перебросил гайдамака через спину. Толпа солдат до этого не вмешивалась, но сейчас, как-то одновременно выдохнув, надвинулась на Сергея, и он инстинктивно отступил ближе к стене, чтобы не иметь врага за спиной. Детина гайдамак поднимался с пола, одновременно расстегивая рукой кобуру нагана. Медлить было нельзя, и Сергей выхватил из кармана свой револьвер, машинально, по привычке повертывая барабан с патронами, навел его на толпу. В комнате поднимался запах не просто вражды, а крови. Но неожиданно, мелькнув быстрой тенью, между Сергеем и гайдамаками встала Фишзон. Разметавшиеся по плечам будто бы горящие черным светом волосы, страстное от бессильного отчаяния лицо и гневные глаза впились в толпу, – та на мгновение остановилась.
– Хватит! – высоким до фальцета голосом закричала она. – Хватит баловаться и угрожать друг другу наганами! Можно и спокойнее договориться.
Подбежал Бард и встал рядом с ним, заслоняя Сергея своим телом. Гайдамак поднялся с пола, держа в руке наган.
– Отойдь, детка, я зараз с ним побалакаю, – с угрозой в голосе обратился он к Фишзон. Но та стояла, не двигаясь с места. Гайдамак подошел к ней и левой рукой отодвинул ее в сторону. – Ну ходи до мене? – обратился он к Сергею. – Ходи? Побалакаем.
Сергей размышлял – что делать? Револьвер он держал в опущенной руке. Стрелять? Их троих изрешетят, как сито. Каждый солдат кроме винтовки носил в кармане пистолет, добытый на фронте, и командование этого не запрещало. И он медленно, чтобы все видели, опустил револьвер в карман шинели.
– Поговорим. Но не здесь. Выйдем на двор.
Толпа удовлетворенно выдохнула. Видимо, стрельба в комнате ее не прельщала. Можно и своих перестрелять. Детина остановился и на удивление спокойно произнес:
– Гаразд. Выйдемо.
Но тут кто-то из толпы обрадованно выкрикнул:
– Серега! Ты?
И Сергей увидел Тимофея Радько, с которым служил на Юго-Западном фронте и участвовал в том злосчастном июньском наступлении. Тот радостно улыбался и, не обращая внимания на своих товарищей, пробирался к Сергею. Они обнялись – этого, видимо, хотел Тимофей, чтобы показать, как он близко знает фронтового друга. И громко, чтобы слышали, спросил:
– Ты жив? А мы ж там, на фронте, думали, что тебе конец пришел. Снаряд же рядом с тобой рвануло, думали – тебя в клочья. Не ожидал, что ты жив. О це добре! Как же ты живым остался?
Привирал Тимофей ради смягчения сердец своих однополчан – снаряд тогда, в июне 1917, разорвался намного дальше, но его задел своими горячими осколками. Но у фронтовиков свое, особое чувство родства – причастности к кровавому делу, которое заставляет их держаться вместе, совместно переживать прошедшее, но лично каждому хочется забыть это прошедшее. И этим-то и воспользовался Тимофей.
– Казаки меня спасли. Подобрали в свой обоз, – Сергей не стал распространяться о ранении.
– О, славно! – воскликнул Тимофей, и по его увлажнившимся глазам было видно, что он всем сердцем рад встрече. – Хлопцы, це ж наш вояка, в одном полку служив, со мной! – обратился Тимофей к гайдамакам. – Заканчиваем баловство, як кажет дамочка. На фронте не вбило, не следует зараз друг дружку убивать. Панас, прячь свой пистоль.
Детина молча стал прятать наган в кобуру, но по его виду было видно, что он недоволен, не простил обиды:
– Гаразд. Пойдем на вулыцю и там договорим до конца, на кулачках.
Панас желал продолжения схватки, только более мирным путем. А может, его напугало то, что Сергей был на фронте, – а с такими опасно связываться, тем более, если он при оружии. Но так просто отступать ему не хотелось. Но Тимофей сказал ему:
– Ни, Панасе. Драчка отменяется. Пойдем в кабак и мирно все решим. У меня есть пляшка самогона. Бурячного. Як вмажешь, так с ног без всякой драки. Пойдем выпьем – и мировая.
Панас послушно согласился:
– Коль так, то можно. Но нехай и твой друг поставит пляшку.
– Я за него поставлю.
– Я и сам могу, – согласился Сергей.
«Плохой мир все-таки лучше хорошей ссоры», – подумал он.
– Да пусть он возьмет с собой и дамочку. Дюже шустрая, – продолжал ставить условия Панас. – Не она бы – уже б твой труп остыл, – и он удовлетворенно осклабился.
– Если захочет, пусть идет. Но она не одна, а с товарищем.
Бард стоял растерянный, не пришедший в себя после происшедшего, и только спросил Эльвиру:
– Мы пойдем?
Фишзон, видимо, решила идти вместе со всеми, – на всякий случай, если вдруг снова вспыхнет ссора, то она поможет ее прекратить. В комнату вошли несколько человек во главе с секретарем мандатной комиссии.
– Что здесь происходит? – обратился человек в кожаной куртке, будто не зная, что здесь действительно происходило. – Где печать? – властно потребовал он, видя, что заваруха закончилась.
Сергей протянул печать. Тот взял и укоризненно посмотрел на него.
– Что вы здесь буяните? – укоризненно-наставительно произнес он. – Стыдно, товарищ.
– Да всякое бывает, – вяло согласился Сергей.
Гайдамаки удовлетворенно хмыкнули, им понравилось, что недавний их противник своими словами как бы взял часть вины за происшедшее на себя.
– А теперь расходитесь, – скомандовал человек в кожанке. – Завтра приходите на съезд, в Купеческое собрание.
Видимо человек в кожанке был доволен, что все завершилось мирно, и не хотел вновь обострять обстановку излишними выяснениями. В это бурное время эмоции подавляли разум, и перемирие легко перерастало в ссору и наоборот; все стали выходить. Тимофей как-то недоуменно смотрел на Сергея, будто тот вернулся с того света и неожиданно снова оказался рядом с ним. На улице расстались с толпой гайдамаков, и в подвал трактира на Фундуклеевской зашли только пятеро. У полового Сергей заказал бутылку царской водки, одновременно жалея, что тратит на это много денег, а сколько придется находиться в Киеве, он не знал. «Ладно, – решил он. – Ради встречи с Тимофеем». То, что он заказал царскую, вызвало удовлетворение у Панаса, и он, от предвкушения удовольствия, потер руки. Разлили водку по стаканам и первую выпили за встречу. Бард не притронулся к стакану, Фишзон только пригубила. И, когда Панас выразил недовольство, Эльвира ответила, что она такое не пьет, а Бард торжественно произнес:
– Раньше нас буржуи специально спаивали, чтобы меньше думали, а больше работали. А сейчас революции водка не нужна. Я уже давно ее ни грамма не брал в рот и поклялся никогда не брать. Она мне уже не нужна.
Его заявление вызвало смех и улыбки, и Панас добавил:
– Нехай нам буде хуже, що бильш достанется.
Сначала разговор шел о том, что делали после того июньского неудачного наступления Сергей и Тимофей. Тимофей поведал о том, что в августе его записали служить в украинский полк Богдана Хмельницкого, и он сейчас служит в Киеве.
– Мой хорунжий послал меня сюда, чтобы я боролся за самостийну Украину.
– А разве тебя никто не избирал?
– Ни. Во, смотри?
Тимофей вынул из внутреннего кармана шинели бумажку и показал Сергею. Фишзон с Бардом также с любопытством прочитали: «Командирую на съезд своего джуру Радько Т. А. Командир роты хорунжий Пикало».
– Выходит, вас никто не выбирал? Вы самозванцы, – констатировала Фишзон.
– Нет, – вмешался Панас. – Меня избрали сичевики. Сказали, езжай Панас, отдохни от дум. Вот и видпочиваю.
Он заметно охмелел, сказывалось выпитое ранее. А сейчас, при воспоминании об отдыхе, совсем загрустил.
– Ну, а ты, Тимак, как попал в денщики? – с сожалением спросил Сергей. – Ты ж настоящий солдат, а не слуга.
– Не балакай по этому поводу, Серега. Самому стыдно. Не захотелось снова в окопах гнить. Это раз. А потом думал, что отпуск, может, дадут. Буду к начальству ближе. Ведь дом-то рядом. Дружина, двое хлопьят не бачили меня, а я их, аж два года. Подумаю, Липовая Долина рядом, отпустили бы – за ночь добежал туда, да видишь, все каждый день меняется. Говорят, потерпи немного, отпустим совсем. А чего ждать? Все равно большевики верх возьмут, наши солдаты ихних поддерживают.
Тимофей закручинился от воспоминаний, темной тоской налились еще недавно радостные от встречи с другом глаза – глаза солдата, неоднократно видевшего смерть и ходившего рядом с нею. Но, видно, так устроена душа человеческая – всегда тянет к родному очагу, жене, детям, забывая прошлые огорчения. Большое чувство вытрепанной солдатской души требовало ласки и покоя не в кругу фронтовых друзей, как бы ни были они дороги, а именно семьи, родной и единственной. И это живое чувство заставляет людей переносить все ужасы ненормальной жизни, и страшно бывает, когда из души выдергивают это последнее, самое дорогое чувство. И становится тогда человек бездушной игрушкой, и горе несется от него всем и вся. Не остановится, пока все не разрушит, а потом, если останется жив, будет мучительно и долго размышлять – почему так произошло, и никогда не найдет ответа. И станет оставшуюся жизнь считать себя виноватым непонятно перед кем и за что, и никогда ни с кем не поделится своими думами, спрячет их в своей глубине души, и станет неспособным продолжить старую жизнь, и не сможет приспособиться к новой. И горестной тенью пройдет он по земле, и с радостью уйдет в нее. Тимофей с ожесточением сказал:
– В проклятое время мы живем. Проклятое.
Но с этим не согласился Бард:
– Время прекрасное, товарищ. Революционное. А революции бывают не каждый день или год. Нам в этом повезло. Вот выгоним всех гадов, и заживем по-хорошему.
Панас грубо захохотал:
– Досить революции. Вот вам в России дали земли, и давайте закругляйтесь. Пора по хатам. Это нам в Карпатах не дали землю. Можно еще воевать.
– Да твого дома ж немае, Панасе, – возразил Тимофей,
– Шо верно, то верно. Немае, зараз, ни хаты, ни семьи. А все ж було, колысь.
– А что случилось? – спросил Сергей и укоризненно посмотрел на воодушевленного Барда, чтобы он не слишком горячо вмешивался в разговор.
– Моя призвыще Сеникобыла. Слыхал такую?
– Нет.
– А у нас, на речке Тересве, в каждом селе есть Сеникобылы. Все с одного корня. Русины мы, не украинцы. Австрияки взяли меня в армию, а потом генерал Брусила взял меня в плен. А потом вот, скоро год, как создали из нас – военнопленных – сичевой курень. Так и оказался я в России, шоб защищать Украину. Так вот, генерал Брусила прошел, все пожег, а потом германцы и австрияки прошли, тоже пожгли всех. У кого мужья или сыновья в плену у москалей – согнали со своих мест и отправили в Угорщину. И всю мою семью, – Сеникобыла вытер набежавшую слезу. – А у меня ж дружина-чаривниця, две доньки, да молодший сын. Де вони зараз? Шо с ними?
– А откуда ты знаешь, что их угнали в Венгрию?
– Селянин наш рассказал, прошлой зимой. А мне б хоть одним оком взглянуть на них, узнать – де воны. Не дай бог, попали в Талергоф. З цього лагеря, говорят, живыми не возвращаются… – и снова слезы появились на глазах Панаса. Пьяные слезы мужской любви к родному краю, милой хате, любимым жене и детям. – А ты, – обратился он к Барду, – говоришь, ще воюваты, за революцию. К черту все! Домой! Вы не воювалы, а делать революцию вам хочется. А мне – ни. А ты хочешь воювать? – обратился он к Сергею. – Неужто, не навоювался?
– Навоевался! – и Сергей ладонью руки провел по горлу, как бы показывая, что он вот настолько сыт войной. – Но сейчас надо окончательно установить советскую власть. А потом всем миром строить новое общество.
– Так ты ж такой, как эти двое? – Сеникобыла кивнул головой в сторону Фишзон и Барда. – Рада правильно хочет установить нашу украинську державу, а вы, как и москали, помешать хотите. Вы ж с Украины?
– Мы хотим украинским крестьянам, как ты говорил сам, дать землю. А твоя рада ее тебе никогда не даст. Вот большевики сразу же в России землю отдали, а ваши тянут. Почему?
Но Панас объяснил это просто:
– Нехай мы цей закон возьмем у большевиков, а нами управляет наше украинское правительство. Московия по отношению к Украине дело такое же самое, что Австро-Угорщина к нам. Мы под их владою находимся, вы – под московскою. Хрен редьки не слаще, – привел он русскую пословицу. – Но мы все хотим быть самостийными.
– Ну, а как быть с Донбассом, Причерноморьем? Там русских, да и других, побольше украинцев, – вмешалась Фишзон.
– Нехай схидняки живут як хочуть, а мы, захидняки, як хотим. Вот и весь мой сказ. Мы разные люди, есть разные украинцы, я це в плену поняв. Вот вы, русские и евреи, от кого произошли? Не знаете?
– От славян, – ответил Бард.
– А мы, украинцы, произошли от этих самых… как его… Тимка, подмогни… от кого мы там произошли? Ну, от кого индийцы и японцы! – Панас напряженно думал, нахмурив лоб, а потом махнул рукой и закончил: – От кого и все народы произошли.
Тимофей пояснил:
– У нас каждый день проводятся курсы национального образования. Так вчорась выступал какой-то профессорко. Так он сказал, шо украинцы древнее всех народов и расселились отсюда по всему свету. У нас государство украинское было уже десять тысяч лет назад, раньше, чем у какого-то Египета. И япошки от нас произошли. Мы по отношению к другим народам являемся старшими.
– Что за чушь! – не выдержала Фишзон.
– А русские от кого произошли? – удивленно спросил Сергей. – Тоже от украинцев?
– Нет. Вы произошли не от украинцев, а от других народов.
– От азиятов, – бухнул Панас и удовлетворенно заулыбался. – Вы пришли с Азии. Так шо, як каже профессорко, мы – европейцы, а вы – азияты! Понятно?
– А евреи от кого произошли? От украинцев? – спросил Бард, осторожно поглядывая на Эльвиру.
– Хто этих жидив знает. Но тильки не от украинцев, – ответил Сеникобыла, на что Фишзон снова сказала:
– Глупостями вас напичкали, а ума не дали.
Это вызвало смех, и Тимофей ответил:
– Да нехай балакают, ученые. А мы давай лучше выпьем. Это полезнее, чем слухать профессорков.
– Давай, – согласился Сергей, и Панас разлил остатки водки из бутылки, на этикетке которой был изображен старый российкий герб. – Навыдумывают же, чтоб поссорить людей, а сами в стороне, а нам придется ихню умную кашу расхлебывать. А они переждут в своих больших домах заваруху, а потом вылезут и снова будут ссорить народ.
– Может быть, так, – согласился Тимофей, у которого, как и у Панаса, улучшилось настроение. Но зато испортилось у Фишзон и Барда, что было заметно по их лицам. – Ну ты, Серега, успокойся. Моя Липовая Долина рядышком с Россией, и думаю, что я произошел от славян, – подытожил Тимофей слишком сложный для его понимания вопрос.
Но Фишзон не успокоилась и вся внутренне кипела:
– А почему у русских и украинцев язык одинаковый?
– Хто знае. Профессорко толком про це не говорил. Мы его спрашивали, а он только заявил, шо нас русифицировали и испортили нашу мову. А ту индийскую чи японскую мову мы давно потеряли. Ну и нехай. Зато мы друг друга без перекладача понимаем. Це ж гарно.
– Конечно! – согласились все с Сеникобылой.
– Ну, давайте за встречу, – Панас поднял стакан и опрокинул его содержимое в свой бездонный рот.
Тимофей достал из внутреннего кармана флягу с самогоном. Бард и Эльвира тихо перешептывались между собой. Потом Фишзон сказала:
– Мы с Дмитрием пойдем, посмотрим Киев. Он никогда здесь раньше не был.
Их уходу никто не возражал. Тем более они не пили, а это неприятно, когда трезвый сочувственно смотрит на выпившего, снисходительно слушая его умные высказывания. Бард и Эльвира ушли. Разговор как-то незаметно затухал. Тимофей налил в стаканы бурячного самогона, от которого у Сергея захватило дух, и он долго не мог отдышаться. Сеникобыла совсем опьянел и изредка повторял:
– А жидовочка гарна дивчина, а?
– Гарна, да не для тебя. Ты вже старый для ней, – ответил Тимофей.
– Який я старый! Мени ж тильки тридцать рокив, – пьяно поправил его Панас.
– Надо бы его увести, – сказал Сергей, и Тимофей согласился.
– Да, набрался он. От тоски и злости, но не по злобе. У него ж есть оружие, – Тимофей сочувственно смотрел на задремавшего Панаса.
– Я тебе помогу его отвести.
– Нет, Серега. Мы вырвались из казармы, штоб получить мандат. Ты видел – нам его не давали, так мы сами решили проштамповать. К нам в казарму никого не пускают, боятся агитаторов. Ты, наверное, большевик? – Сергей кивнул в знак согласия. – Ну, и кашу вы заварили. Тебя на дух не пустят в казарму. Офицеры-сичевики злые на вашего брата, прибить могут. Я его сам отведу. Он видишь, мужик отходчивый, неплохой, да только война его таким злым сделала. Еще хотелось бы поговорить с тобой, но в следующий раз.
К ним подошла женщина неопределенного возраста, с нарумяненным лицом и взбитыми рыжими кудряшками.
– Солдатики, вы скучаете, – не то спросила, не то утвердительно констатировала она. – Не угостите чем-нибудь?
Услышав женский голос Сеникобыла открыл глаза, и по-пьяному пристально стал смотреть на нее. От этого мужского взгляда женщина почувствовала себя увереннее и захихикала:
– Видите – как услышал мой голос, так сразу же пришел в себя. Я из мертвецки пьяного могу сделать живым любого мужика! – похвасталась она. – Так угостите?
Сергей не мог определить ее возраст. Вначале ему показалось, что ей лет тридцать, но, разглядев достаточно глубокие морщины возле губ, решил, что ей больше сорока.
– Давай ей нальем, чтоб отстала, – предложил Тимофей.
– И мени, – с трудом проговорил Сеникобыла, наваливаясь грудью на стол.
– Хватит с тебя! – отрубил Тимофей.
– Гаразд, – легко согласился Сеникобыла, продолжая пристально смотреть на женщину, которая под его взглядом все более смелела. Видимо, не совсем пьяныеТимофей и Сергей вызывали у нее некоторые опасения. Женщина вдохнула из стакана и деланно отшатнулась.
– Что это? – брезгливо спросила она. – Самогон?
– Пей, – мрачно произнес Сеникобыла.
«Пора кончать эту пьянку», – подумал Сергей, который чувствовал, что в голове становится пусто, и она кружится.
– Ну, если вы царскую выпили, а даму угощаете какой-то бурдой… то я не откажусь! – она улыбнулась, обнажив ряд кривых, желтых зубов и, запрокинув голову, по-мужски выпила из стакана все.
– Ну, пойдем, – сказал Панасу Тимофей.
– Я останусь, – заявил Панас.
– Заканчивай. Завтра придешь сюда, – грубовато ответил Тимофей.
– Правильно, – снова легко согласился Сеникобыла.
Женщина презрительно посмотрела на него.
– Тебе действительно здесь нечего делать, – сказала она, забыв, что недавно так браво говорила о себе в отношении пьяных. – А ты молодец… может, остался б?.. – обратилась она к Сергею. – Небось, без девки скучаешь? Я дорого с солдат не беру.
Она приподняла юбку, и через разрез ее, на рыхлом бедре, на фоне выпуклых темно-синих вен, Сергей увидел татуированную надпись «Добро пожаловать», и стрелку, которая своим острием указывала вверх, куда надо жаловать. «Легко ей, – подумал он. – У нее не бывает национальных проблем». А вслух сказал:
– Денег нет, – показывая, что разговор закончен.
– А сколько время?
Сергей достал из кармана трофейные часы, был четвертый час.
– А часики у тебя хорошие, – ласково проворковала женщина. – Может, пойдем ко мне?
Сергей отрицательно покачал головой. Тимофей, не выдержав, грубо сказал:
– Пошла вон, паскуда! Найди других! Пошли.
Женщина сжалась, но не как от удара, а как готовящаяся к прыжку кошка, незаслуженно обиженная хозяйской рукою.
– Заткнись, гнида окопная! Тебе не баб драть, а дерьмо жевать! – И встав со стула, презрительно вихляя задом, пошла прочь от их стола.
На улице они расстались, пообещав встретиться еще раз в ближайшие дни. Панас шел, в целом, нормально, но глаза его не выражали ничего, – видимо, не видели дороги. Сергей решил больше не задерживаться в центре и быстро пошел в сторону гостиницы.
