Валерий Борисов
Децимация
Было заметно, что слова Сергея задевают их за живое.
– Так договоримся насчет хлеба? А то немец с панами у вас все заберет и ничего не оставит вам… и притом – заберут бесплатно.
Тощенко стал говорить с громадой, – так он величал присутствующих крестьян. Потом он объяснил Сергею, что общественное зерно, принадлежащее общине, они уже все сдали потому, что их село находится недалеко от станции, и все время приезжают какие-то власти и берут у них хлеб. Он может показать все справки. Решили поступить таким образом, – у кого есть лишнее зерно, то пусть с ним прибывшие и договариваются, да накинут поверх твердой цены не рубль, а хотя бы два-три, – до десятки, ну и мануфактуры пусть крестьянам не жалеют.
Сергей сказал Барду и Эльвире, чтобы они с красноармейцами обошли хаты и постарались уговорить каждого крестьянина сдать хлеб. Но к вечеру он понял, что такой обмен совсем разорил его. За деньги крестьяне почти что хлеб не продавали, только товар просили. Пришлось им отдать всю мануфактуру. Собрали чуть больше ста пудов зерна. Этого было мало. Мануфактура пошла практически по половинной своей цене.
«Обманулся, – думал про себя Сергей. – Так нельзя вести торг. Эх, не умею я торговать! Сюда бы брата Ивана, он бы все правильно сделал…»
Уже в сумерках они загрузили подводы и отправили их в Бучу. Там на станции хлеб надо было сдать и получить новую мануфактуру.
На ночь их определили на жительство в панском доме. Стекла в доме были выбиты, мебель растаскана, в когда-то уютном доме было холодно и неуютно. Пришлось закрыть окна досками и позатыкать щели кусками материи и ваты, оставшимися после погрома и валявшимися на полу. Затопили печки-грубки. Стало теплее. Сергей, с карандашом в руках, подводил итоги сегодняшнего обмена и торговли, и они выходили неутешительными. Эльвира и Бард помогали ему в подсчетах. Бард возмущался крестьянами.
– Как их понять? Землю дали – хорошо. Что-то у них взять взамен – нельзя. Буржуи они… хоть и мелкие, но буржуи.
– Они, прежде всего, трудяги, – ответил Сергей. – Ты вот – рабочий, что у тебя есть? Ничего! Только заработная плата да маленькая халупа. А у них хоть бедняцкое, но хозяйство. И их надо понимать. Они, понятно, за советскую власть, но против того, чтобы им мешали наживаться. Их, как говорит наша партия, надо перевоспитывать. А на это потребуется много времени.
– Вот бы моего папу пригласить сюда торговать! Внакладе остались бы крестьяне, а не он, – вмешалась в разговор Эльвира.
– Да, ваши торговать умеют, – согласился Сергей. – У меня брат торговец, так он цены знает не только в Луганске, но и в Москве. Этому надо учиться, а еще лучше – с этим родиться.
– Вот за это крестьяне и злы на еврейских торговцев, – снова сказала Эльвира.
– На что?
– Русские торговцы предпочитают торговать по-крупному, и к отдельным крестьянам не обращаются, а имеют дело с кооперативами да обществами. А евреям приходится иметь дело с каждым крестьянином отдельно. Приехал крестьянин в город с товаром – а еврей у него купил все оптом по дешевке, а продает подороже, и крестьянин уезжает злой на еврея, думает, что тот его обманул. А русский торговец остается в стороне, он не опускается до розничной торговли. Отсюда и недовольство у крестьян к нам. Я сама на себе сегодня это почувствовала, когда ходила по домам. У Мити даже лучше получалось.
– Да, – подтвердил Бард. – Я как скажу им, что шахтер с Донбасса, так со мной начинают говорить. Мол, наш, рабочий.
– Ты устал сегодня, Сережа. Ложись спать, а мы пойдем, – предложила Эльвира.
– Вы мне не мешаете. Я сейчас досчитаю, потом перепроверю и спать.
Но перед сном он проверил пост, распорядился насчет смен и только тогда пошел спать. Рано утром, не дожидаясь приезда подвод с товарами из Бучи, он вместе с отрядом выехал в Блиставицу.
Блиставица – довольно крупное село, вытянувшееся вдоль дороги. В основном в нем жили середняки, что было видно по домам из кирпича и крышам из черепицы. Хаты бедняков от них сразу же отличались – мазанки, крытые камышом или соломой. Крупные, высокие деревья грецкого ореха, раскидистые яблони и груши окружали дворы. Было светло, когда они добрались до Блиставицы. В хмуром небе тускло синела луковица купола церкви. В большой просторной хате, служившей раньше примирительной камерой, расположился совет. Об этом свидетельствовала надпись на фанере, прибитая к стенке: «Сильрада». Здесь Сергей с товарищами остановился. Вокруг никого не было, село будто вымерло. Но над хатами вился синеватый дымок из труб. Селяне в зимнее время предпочитали рано не выходить со двора, тем более в такое буйное время.
– Надо бы найти председателя, – предложил Сергей. – У кого бы спросить?
– Я сейчас всех их подыму, – ответил Портянкин. – Я покажу им какая сейчас жизнь идет, чтоб уважали нас с самого начала.
Он снял винтовку и поднял ее вверх для выстрела. Сергей успел только крикнуть:
– Отставить! Мы его и так найдем.
Вдали навстречу им шел человек в черной от грязи и времени шинели. Он подошел к ним и, не здороваясь, представился:
– Голова сельрады. А вы хто?
– Красный отряд по борьбе с империалистической сволочью, – чтобы сразу сразить председателя и перехватить у него инициативу, ответил Сергей. – А сейчас направлены в деревню, чтобы заполучить хлеб. А ты кто? Фамилия?
Представление Сергея сработало, мужик был растерян этим сообщением. Он неуверенно взмахнул одной рукой, и Сергей, к своему стыду, увидел, что левой руки у головы сельрады нет. Он внутренне подосадовал на себя, что вовремя не заметил этого. Кроме того, мужику было всего лет за тридцать, а шинелька рваная и прожженная в полах просто старила его.
– Я-то… – крестьянин запнулся. – Прозвище мое – Загубиголова. Ничипор. Так я и е головою рады.
– Пойдем тогда в твой совет.
Они подошли к зданию совета, и Загубиголова ловко, одной рукой, открыл висячий амбарный замок на дверях. Они вошли в хату.
– Где руку потерял? – спросил Сергей, чувствуя свою вину за резкое обращение с калекой.
– Ще в пятнадцатому годе, на Северном фронте, – ответил Загубиголова. – Тогда германец нас все лето артиллерией давил. Вот тогда меня и жахнуло, вся долень была разорвана на шматки и в груди куча осколкив. Руку отрезали, а осколки во мне оставили. И стал я после этого не мужик. Пенсии мало, а работать на земле уже не можу. Диты мали, да вси дивки. Хорошо шо революция, так я первый прийшов и почав устанавливать радянську владу. Ох, и прижав я зараз кулаков, не пикнут! Надарма я – Загубиголова. Мы вси булы таки в роду. Завсегда проты панив выступали. Я ж с вами тильки тришечки растерялся. А зачем вы приехали?
– Хлеб хочем купить. Много его у вас?
– У куркулив е, – с неожиданно загоревшимися глазами, словно волк, чувствующий заячий след, торопливо начал отвечать Загубиголова. – У куркулив его багато. Аж еще с пятнадцатого року есть. В ямах. Раньше сдавали, а сейчас вообще не хочуть. Я давно хочу у этих злодиив его отобрать. Щоб тоже пожили на мякине та на толоке. Давай идем с солдатами, все выберем у них.
– Подожди, – остановил его Сергей. – Мы ж хотим поменяться. Нам скоро привезут товар… и за деньги купить.
Вспомнив вчерашний обмен в Баландовке и его плачевные результаты, Сергей понял, что товаров для обмена не хватит, видимо, придется хлеб реквизировать.
– А вообще-то, – продолжал Сергей, – давай у самых мироедов конфискуем. Скажем, что они его раньше не сдавали властям, а были обязаны. Так вот новая власть часть их не сданного хлеба забирает в счет старых долгов.
В черных глазах Загубиголовы горел огонь. Видимо, ему не терпелось, – очень хотелось немедленно провести реквизиции.
– Давай, солдат, сразу же пойдем по хатам. Я знаю, где у них хлеб спрятан! – он сжал единственный кулак. – А то они смеются надо мной, мол, калека, платим тебе за должность, так молчи. Я им помолчу сейчас! Я все ждал помощи от новой власти, из города. А с вами мы такое зробим… а то смеются над новой властью.
– А над старыми тоже смеялись?
– Та вони их теж не признавали! А зараз пущай знают, що царь, министры временные их жалели да потакали им. Мол, везите хлеб… а они – нет, мало платите за хлеб. А наша власть рабочая и селянская, она им спуску не даст. Вовремя вы подъехали… а то я хотив сам их прижать! Да голоту не сильно поднимешь.
Сергей согласился:
– Ладно. Бери вот Портянкина и еще троих – и гоните по богатым хатам. А бедным и средним говори, чтобы шли сюда, я буду покупать хлеб да в обмен мануфактурку давать.
Загубиголова кивнул и сказал тихо подошедшему во время разговора своему помощнику, парню в порванной душегрейке:
– Костусь, пробежь по хатам, собирай голоту сюда. Командир с ними балакать будет. Зробим у нас в селе настоящую революцию, как в городе, – и он обратился к Сергею: – Ну, я пишов. Будь здесь, в раде, как дома.
Портянкин и Загубиголова ушли. Сергей специально послал с ним Портянкина. Он знал, что тот действительно будет раскуркуливать богатеев. Самому этим делом заниматься не хотелось. Ему еще было жалко людей, кто бы они ни были – богатые или бедные. Выйдя из совета, он сказал Фишзон:
– Эля, ты лучше меня понимаешь – как торговать. Возьми у меня деньги и займешься, как придет мануфактура, обменом. Вместе с Дмитрием.
Глаза Эльвиры выразили недоумение:
– Почему я буду торговать? Я не умею.
– Ты ж видела, как твой отец торгует. Вот так и сама торгуй. А я сейчас поеду в Бучу. Надо поторопить там некоторых с присылкой товара, да взять его побольше.
Чтобы быстрее добраться до станции, Сергей, несмотря на мороз, взял открытую пролетку. В Буче со вчерашнего дня стояло два вагона с товарами, и их никто не разгружал, только охраняли два красноармейца из его отряда. Когда Сергей спросил, почему они не отправляют товар к нему, один из них пояснил:
– Цыганок запретил. Подвод не дает. Вчера он подорвал гимназию бомбой. Хорошо, что дети разбежались, а то было бы крови…
Сергей вспомнил недавний разговор с Цыганком, в котором тот обещал самодельной бомбой взорвать всех буржуев, и пошел в управу. Но Цыганка там не было. Он, как ему объяснили, пока находится дома, и придет позже. Узнав, что он живет недалеко от управы, в доме, который занимал раньше предводитель местного дворянства, Сергей пошел к нему. Пьяный с утра матрос-охранник не хотел его пускать к своему начальнику, повторяя:
– Не дозволено… не велел беспокоить… не пущу без приказа…
Сергей на эти слова молча отодвинул его в сторону и прошел в дом. Матрос, обогнав его, бросился в одну из комнат, Сергей прошел следом. В спальне, на широкой барской кровати, поверх одеял и подушек, лежал в несвежем нижнем белье Цыганок. Рядом, на столике, стояли пустые бутылки из-под коньяка и вина. Увидев в спальне Сергея, Цыганок присел на кровати и криво ухмыльнулся:
– Привет, командир. Зачем пожаловал? Вижу, по делам. Я ж здесь комиссар! Без меня ничто не обойдется. Но сначала давай выпьем.
Он потянулся рукой вниз и поднял с пола бутылку с длинным горлышком:
– Видишь, что пьем? А раньше это пил буржуй. У него этого добра завались. Я еще не все с братвой выпил. Давай попробуем? – он свирепо закричал на матроса, тряся смоляной нерасчесанной бородой, в которой засохли остатки предыдущего пиршества. – Бегом! Чтобы служанка подала сюда завтрак. В постель!
Матрос побежал. Цыганок опустил ноги с грязными, давно не стриженными ногтями, на пол.
– Вот видишь, как жили буржуи? Все было у них. Сейчас я пробую так жить. Скажу честно – нравится. Но скоро такая жисть закончится. Все взорву, чтобы люди не могли жить по-ихнему. Все будут жить одинаково, и барских домов не будет. Тогда некому будет унижать трудящихся. Все будут жить в равном положении. Вот, что я приготовил буржуям…
Цыганок встал с кровати и в кальсонах прошел в угол комнаты, откуда принес большой ящик и поставил его на кровать.
– Вот, – и, как несколько дней назад, он с пьяной нежностью погладил бока ящика. – Вот бомба. Она у меня более лучшая, чем первая. В нее, кроме динамита, я положил гайки и гвозди. Больше осколков – меньше буржуи будут мучиться, и главное – их сразу больше убьет. Я вчера хотел взорвать буржуйских детишек, а они узнали, повыбивали окна и удрали. Пропала моя бомба впустую. А сегодня я отдам братве приказ, собрать всех контрреволюционеров на складе, чтобы здание было без стен внутри, тщательно все двери и окна запереть – и вот этой бомбой, самим мною сделанной, сразу же, в один миг всех подорвать. Как, правильно?
И снова, как и в прошлый раз, Сергей увидел безумные глаза маньяка, вбившего себе в голову одну-единственную мысль – разрушение.
– Неправильно, – впервые сегодня ответил ему Сергей. – Советская власть борется с врагами, а не со всеми буржуями. Я напишу о тебе в Киев. Пусть разберутся с тобой. А то полностью отворотишь от нас людей.
– Га-га-га! – хрипучим голосом смеялся Цыганок. – Чистоплюй! Да с такими как ты – революцию не сделаешь.
Он так же резко бросил смеяться и пристально-пьяным взглядом уставился в Сергея, а потом зловещим шепотом произнес, выдавливая через свои гнилые зубы, слова:
– А ты-то сам, чай не контрреволюционер? Больно уж защищаешь буржуев. Надо бы с тобой разобраться.
До сегодняшнего дня Сергея никто не называл контрреволюционером. Это было впервые, и кровь, как вода из брандспойта, бросилась ему в голову. Одним прыжком он оказался рядом с Цыганком и, хотя тот выглядел мощнее его, схватил за грудки, оторвав его от ящика с динамитом, и бросил на стену. Ударившись головой, Цыганок медленно всем телом сполз на пол, испуганными, но не как у безумца, а как у получившей пинок собаки, преданными глазами смотрел на Сергея. Тот шагнул к нему, намереваясь врезать еще раз, а может – и более. Но в это время в спальню вошла с завтраком на подносе служанка – краснощекая молодуха лет тридцати. Улыбка сползла с ее лица, когда она увидела лежащего на полу Цыганка. Цыганок сел, прислонившись к стенке, и зло бросил ей:
– Как я тебя учил, надо обращаться ко мне, когда входишь?
Служанка сначала заикаясь, а потом четко сказала:
– Я знаю. Только растерялась. Я сейчас. Товарищ комиссар! Завтрак вам подан в спальню. Желаю вам приятного аппетита.
Она насмешливо-понимающе улыбнулась Сергею, показав улыбкой, что понимает, что здесь произошло.
– Расставь все на столе! – приказал ей Цыганок.
Острота момента пропала, и они оба это почувствовали.
– Садись, командир. Позавтракаем.
– Я сыт. Распорядись насчет подвод.
Цыганок мрачно смотрел на него и, повернувшись к служанке, гаркнул:
– Цыц отсюда!
Та торопливым шагом, почти бегом, ушла.
– Подводы дам. Но ты, браток, не пиши на меня в Киев. Дай мне возможность довести революцию до конца. Договорились?
– Нет, – жестко ответил Сергей. – Напишу на тебя.
И, не прощаясь, вышел из спальни.
Оставшись один, Цыганок дрожащей рукой налил себе полный стакан коньяка и выпил судорожными глотками.
– У-у! И гадость же пьют буржуи, – поморщился он, не закусывая.
Потом открыл бомбовый ящик и стал вставлять запал от гранаты, привязывая веревку к чековому кольцу. Вошел матрос-охранник:
– Что здесь произошло? Горничная говорит, что вы подрались с тем командиром. Может, взять ребят и разобраться с ним? У него людей немного…
– Цыц! – взревел на него Цыганок. – Бери братву, и гони всю буржуазную сволочь на склад станции. Бегом! Вон!
Матрос выскочил из комнаты. Цыганок торопливо подвязывал веревочки: «Быстрее, пока тот не написал в Киев. Всех буржуев к ядреной бабушке. Всех! Надо успеть их всех взорвать. Успеть!»
Толстые пальцы запутывались в веревочках. В голове тупо билась одна мысль: «Быстрей!» Дрожащие пальцы нервно дернулись и потянули за собой веревочку. Выскочила чека запала и послышался ясный, будто бы прозрачный, щелчок. Запал сработал. Цыганок на мгновение замер, потом огромным прыжком подлетел вместо двери к окну, кулаком разбил большое стекло и, не обращая внимания на окровавленную руку, головой нырнул вперед. Но было поздно. Раздался взрыв, и его тело с перебитыми ногами и задом вынесло вперед метров на десять от дома. Половина здания мгновенно рухнула.
Сергей, который подходил к станции, услышав взрыв, шарахнулся в сторону, потом, оглянувшись, увидел, что произошло. «Взорвалась его бомба», – подумал он и повернул обратно. К дому сбегались красноармейцы, многие из них были матросами, в бушлатах. Они подошли к телу Цыганка, низ которого был превращен в кровавое месиво гвоздями и гайками, находившимися в бомбе. Глаза умершего были открыты, так же как и рот, который был раскрыт и, в обрамлении черной бороды, его нутро казалось черным.
– Насмерть? – спросил Сергей, подойдя к матросам, хотя видел, что это так. Смерть была мгновенной, какую он и хотел для буржуев.
После некоторого молчания один из матросов произнес:
– Надо похоронить его, как он говорил – в помещичьем склепе, как героя.
Все согласились, что волю покойного надо выполнить. Унесли тело и стали готовиться, в первую очередь, к поминкам, для чего реквизировали у местных «буржуев» живность и другие продукты, а самогон купили у бедняков. Цыганка действительно похоронили в склепе. За невозможностью прямо сейчас выбить нужную надпись на камне, прикрепили к стенке доску. На доске красной краской, большими буквами, написали:
Здесь
торжественно похоронен, как герой
балтиец Цыганок К. И.
горячий революционер.
Сергей после гибели Цыганка решил в Буче не задерживаться и вернулся в Блиставицу. Красноармейцам поручил немедленно привезти товар туда.
38
В Блиставице в это время Портянкин вместе с Загубиголовой и красноармейцами обходили хаты кулаков. Но вначале они пошли к местному помещику Самойловскому. Тот встретил их спокойно и пригласил в дом. Загубиголова сразу же сказал помещику:
– Отдавайте, пан, хлиб по-хорошему. А нет, так все обыщем и найдем, и всех арестуем.
Самойловский спокойно смотрел на пришедших:
– Хлеба у меня нет. Все сдал раньше. Перед новым годом, помните, приезжали из украинского правительства, – так они забрали последнее. Осталось немного для себя. Даже семенного зерна нет.
Загубиголова с сомнением покачал головой:
– Мы зараз це сами посмотрим. Пойдемте, пан, в амбары?
Но Самойловский отказался:
– Я скажу приказчику. Он с вами сходит в амбар.
Но Загубиголова не согласился:
– Ни, пане, пидемо с вами и посмотрим.
– Мне нечего делать в амбарах. Я знаю, что там есть, чего нет. Сейчас там немного зерна, а больше ничего нет.
Вмешался Портянкин:
– Раз там у него ничего нет, значит – все отдал контре. Давайте его арестуем?
Самойловский спокойно ответил:
– Воля ваша. Когда есть сила, спорить с ней бесполезно, она не понимает слов.
– Поспокойней барин, – угрожающе ответил Портянкин. – А то за эти слова против власти мы вам такое можем сделать…
– Поэтому я и сказал, сила есть – ума не надо.
– Арестовываем его за эти слова, – решил Загубиголова.
– Я сам отведу его в совет, – сказал Портянкин.
Самойловский надел шубу, поднесенную кем-то из семьи, и пошел к выходу.
– Хороший кожушок, – произнес Портянкин.
Он повел помещика в совет, держа винтовку наперевес, чтобы все в деревне видели – новой власти нипочем бывшие хозяева.
Когда проверили амбары, в которых оказалось пудов сто пшеницы, Загубйголова разочаровано произнес:
– И правда маловато.
– Зерно некачественное, но мы его хотим пустить для весеннего сева, – пояснил приказчик, понимая, что перед ним в основном, городские жители.
– Сами видим, – ответил Загубиголова. – Заберем его и поделим среди голытьбы.
– Но нам тоже надо весной обсеяться, – запротестовал было приказчик
– У вас уже нет земли, – ответил Загубиголова.
– Да, – согласился приказчик. – Но что-то останется незасеянным, вот мы это и возьмем у общины, для себя.
– Мы зараз пришлем подводы и потом возле сельсовета поделим, – не слушал того Загубиголова. – И смотри – спрячешь хоть зернышко, головой ответишь.
– Будет исполнено, – подобострастно ответил приказчик, поняв, что новая власть в селе, подкрепленная вооруженной силой, шутить не будет.
После этого зашли еще в ближайшие от помещичьего имения хаты, где, по словам Загубиголовы, жили кулаки, и обязали их к завтрашнему дню сдать по пятьдесят пудов хлеба. Потом голова сказал:
– Уже поздно. Остальных обойдем завтра. А то сейчас голытьба придет делить зерно помещика, надо быть в совете.
По дороге крикнул селянкам да старикам, вышедшим по хозяйству во двор, чтобы приходили делить зерно на семена.
В совете Самойловского допрашивал Портянкин. Это доставляло ему удовольствие, судя по его виду.
– Куда девал хлеб? Рассказывай?
Самойловскому не нравилось обращение на «ты», но он молчал и, видимо, в который раз повторял:
– Сдал зерно, еще месяц назад. Рада распорядилась, и я выполнил ее указ.
– Так ты, значит, врагам революции отправил хлеб. Знаешь, что мы тебе за это сделаем? К стенке поставим. В штаб Духонина, – вспомнил он это выражение и довольно улыбнулся.
– Сила ваша.
– Не притворяйся, помещик. А то найду на тебя управу!
В это время вошел Загубиголова, а с ним Бард и Эльвира.
– Что делать с этим дворянчиком? – обратился к ним Портянкин,
– Сейчас решим, – ответил Загубиголова.
За окном послышались голоса, – селяне пришли делить зерно, которое еще не привезли. Загубиголова вышел на крыльцо и начал уговаривать крестьян, чтобы они запрягли повозки и привезли зерно в совет, но его перебивали, возражали и, в конце концов, он согласился с тем, чтобы поделить хлеб прямо в помещичьем амбаре. Загубиголова вернулся обратно и сказал, как бы сокрушаясь, но вид его был довольным:
– Некогда и поесть. Пойду, зараз будем зерно делить. А селяне обленились совсем, на хотят его сюда везти, – на месте, говорят, поделим.
Он вышел. Портянкин закурил и спросил Барда:
– Ну, что мы будем делать с этим феодалом?
Глаза Самойловского, впервые после ареста, засветились гневом. Он резко выпрямился, густые усы зашевелились:
– Я, господа революционеры, не феодал, – он сурово, как старший по возрасту, посмотрел на них. – Кто был феодалом – после указа Александра-Освободителя разорились. А настоящие хозяева, как мои родители, не только выжили, но и приумножили, что осталось им после крепостничества. У меня пять паровых молотилок, мельница, сенокосилки Эльворти и многое другое. Я нанимаю рабочих, у меня нет батраков. Я веду хозяйство по-новому, современному. Феодалы ушли, остались мы – кормильцы земли русской. И мы кормим матушку-Россию, а не бедняки. Им хватает хлеба, чтобы прокормить семью, обсеяться, да раздать долги. Бедняки не смогут прокормить народ, только мы всех кормим. И надо об этом знать, господа революционеры!
После этих слов Портянкин встрепенулся:
– Ага. Слышали? – обратился он к присутствующим. – О чем эта контра говорит? Он хочет, чтобы батраки остались батраками, а помещики помещиками.
– Было так, – возразил Бард, – что бедняк не мог себя прокормить. Сейчас ему дали землю и он не только себя прокормит, но и всю страну. Понятно вам?
Самойловский молчал. Он злился на себя, что не сдержался и сказал лишнее этим людям, и решил прояснить свои слова:
– Я хотел сказать, что товарный хлеб, то есть на продажу, дают крупные хозяйства. Вы можете взять всю землю и отдать ее крестьянам, но даже эти участки являются маленькими для того, чтобы накормить города и народ. Для этого нужны крупные, специализированные хозяйства. Надо торговать не десятками пудов, а сотнями тысяч. Надо организовать сельское хозяйство, как в Германии… или хотя бы как в Америке. Тогда русский народ прокормит полмира.
– Так ты, барин, хочешь, чтобы богатые богатели, а нищие и крестьяне беднели, – ответил Портянкии. – Чтобы все осталось по-старому. Так?
– Нет, не так, – устало, как от бессмысленных назойливых мух, отмахнулся от них Самойловский. – Я думаю о том, как бы правильно организовать сельское хозяйство.
– Вы правильно говорите, – вмешалась в разговор Эльвира, гревшаяся у печки. – Мы отдаем землю крестьянам с тем, чтобы они потом объединились в коллективные хозяйства. И там крестьяне будут равны, и смогут давать больше зерна, чем помещичьи хозяйства. Энергии у свободного человека намного больше, чем у подневольного, и их равенство станет основой добросовестного труда. Мы сделаем всех людей, а не только одиночек, счастливыми! – увлеченно закончила Эльвира.
Бард снова, как когда-то отметил: «Когда она так говорит, она просто прекрасна».
Но на Самойловского ее слова не произвели особенного впечатления. Он криво усмехнулся в усы:
– Я вижу, что вы все из города. Я вам скажу как человек, всю жизнь имеющий дело с землей…
– Не человек, а кровопийца-помещик! – оборвал его Портянкин.
– Пусть будет так, – согласился Самойловский. – Земля не терпит равенства, она живет по законам любви, где каждый выбирает лучшего, но не равного. Чем больше ее любит земледелец, тем больше и ее любовь к нему. Вы – молодые люди, это вам должно быть понятно не головой, а сердцем. Так и землю надо любить сердцем, бессознательно. Вы хотите ей привить разумную любовь. А ее надо любить нежнее, чем любимого и любимую, – видимо, Самойловский определил взаимоотношения между Фишзон и Бардом. – Осыпать ее нежными словами – и тогда она отдаст своему хозяину все, что имеет, даже более того. При всеобщем равенстве ей некого будет любить, некого выбрать для себя, не будет ей достойного хозяина. Она будет, как дешевая девка – давать всем понемногу, лишь бы от нее быстрее отвязались, не мучил бы ее каждый из равных. Земля – как душа, может любить одного, а не сразу всех. Ей нужен один любимец и имя его – хозяин. Не забывайте, молодые революционеры, город и деревня у нас в России, в отличие от Европы – две совершенно разные души, и они еще не слились воедино. Новая власть хочет поломать душу деревни революционно, не дожидаясь, что через определенное время, – а это пройдет много лет, – они должны сами слиться своими душами, и наступит гармония, как в других странах. Вы можете сделать так, что деревня и город будут существовать раздельно, а это опасно для обоих. Даже если у всех будут клочки земли, то рано или поздно кто-то будет их скупать – и снова появятся крупные хозяева на земле. Не все люди могут и хотят работать хорошо.
Самойловский устало замолчал. Портянкин резко встал из-за стола:
– Ты, контра, считаешь, что все будет по-твоему. Буржуйские песни поешь, феодальные басни рассказываешь! В расход, к Духонину! А ну, вставай, пошли во двор.
Портянкин взял винтовку. Самойловский молча встал. Но вмешалась Эльвира:
– Товарищ Портянкин! Не устраивай самосуд. Сам вызвал этот разговор, а теперь хочешь суд свершить. Остынь!
– А тебя я не собираюсь слушать! – рявкнул Портянкин. – У тебя, как и у него, буржуйская кровь. И тебе его становится жалко как классового друга!
– Классового? Это ты мне говоришь?! Да я в революционерах со школьных лет! А ты влез в революцию, когда советская власть пришла! Оставь его! Приедет Сергей, я ему все расскажу! Он тебя за самоуправство сразу же к стенке поставит! Понял?!
При упоминании Сергея Портянкин остыл. Он его уважал как бойца и как человека.
– Ладно. Давай запрем его в холодную, а потом разберемся. Но ты, товарищ Фишзон, поступаешь не по-революционному.
– Спасибо, барышня, – поблагодарил ее Самойловский, когда его запирали в чулан.
Тем временем Загубиголова и селяне хлеб в амбаре имения поделили, но всем не досталось – оказалось мало. Тогда голова сельрады прошелся по домам куркулей и приказал каждому из них привезти немедленно хлеб в совет, чтобы этим хлебом оделить остальных. На возражения он отвечал, что, если они не сдадут добровольно, то он придет в красноармейцами и заберет все. Его неожиданно бурная деятельность в течение дня вызвала к нему всеобщую ненависть.
По селу разнесся слух, что хлеб, взятый у кулаков, полностью отвезут в город. Во второй половине дня, взбудораженные этим слухом, недовольные селяне стали собираться у сельсовета и требовать старшего, чтобы он разъяснил – чего же хочет новая власть. Жила деревня тихо, спокойно – и вдруг враз стала, как растревоженный муравейник. Хлеб – вечный вопрос со времени появления человека на земле. И к нему никто не может относиться равнодушно.
Загубиголова охрип, разъясняя, что хлеб нужен пролетариям, которые съели последнюю солому со своих крыш. Но на резонные возражения селян, что в городах соломенных крыш нет, Загубиголова пояснил, что рабочие едят последние подметки с сапог.
– Семенной материал, который мы отобрали у Самойловского, остается в деревне. Его уже поделили. Еще немного дадим голоте от куркульского хлеба, а остальной отправим в город.
Но это разъяснение вызвало недовольство по-новой – крестьяне хотели, чтобы весь хлеб остался в селе. Споры до хрипоты продолжались до тех пор, пока не приехал Сергей. Поняв, в чем дело, он начал выступать перед крестьянами:
– Вот у меня в руках декрет советского правительства, – он для убедительности помахал листком бумаги в воздухе. – Читаю. Советская власть объявляет о хлебной монополии. Непонятно? Объясняю. Хлебная монополия была введена нашим кровопийцей – царем, потом Керенским. Но это было сделано в интересах богатеев, и вы сами все знаете. Сейчас же хлебная монополия будет в ваших интересах. Читаю дальше. От реквизированного и конфискованного у помещиков и кулаков хлеба вам будет оставлено пятьдесят процентов, то есть – половина. Вот чем отличается буржуазная монополия от советской. Хлеб в деревне будет покупаться за деньги или в обмен на мануфактуру. Беднякам и солдаткам наша власть даст немного мануфактуры бесплатно, им не нужно давать в обмен хлеб…
Толпа удовлетворенно загудела. Послышались крики: «Це настоящая влада!», «Це наша власть!» и даже возгласы «Спасибо!». Иждивенческие настроения легко проникают в душу человека, превращая его из мыслящей личности в животное, пасущееся хоть и на бедном травой, но лугу.
Сергей продолжал:
– Так вот. Сдавайте хлеб, получите ткани и инвентарь. А сейчас надо послать подводы за товарами в Бучу. Давайте, организуйтесь. А у мироедов часть зерна реквизируем за деньги, по твердой цене, а будут скрывать – конфискуем. Ясно!
– Да! Ага! – соглашалась удовлетворенная толпа.
– Кто из крестьян будет помогать нам в реквизициях, тому дадим хлеб дополнительно. Организовывайтесь в группы, чтобы забрать хлеб у кулаков.
Загубиголова, услышав это, закричал:
– Слыхали! Давайте, ко мне записывайтесь.
Он одной рукой ловко вытащил из-за пазухи измызганную тетрадь и обгрызанный карандаш. Крестьяне столпились вокруг него. Всем хотелось пойти и отобрать у другого хлеб – и получить дополнительную долю. Темные крестьянские инстинкты выплеснулись наружу – селянин готов был безнаказанно забрать что-то у соседа, – по закону.
