Валерий Борисов
Децимация
Гренер и Росс удовлетворенно переглянулись. Потом Гренер, добившийся своего, мягко сказал:
– Мы уверены, что вы еще долго будете руководить Украиной. Наша поддержка вам обеспечена навсегда.
Волна удовлетворения охватила душу Грушевского – ему еще долго можно будет руководить Украиной при такой поддержке.
Гренер продолжил разговор:
– Наши производители сельскохозяйственной продукции, – он не стал называть германских помещиков-юнкеров уже принятыми терминами, – хотят купить немного украинской земли, которая у вас называется «черноземом»…
– Мы своей землей не торгуем! – гордо выпрямив голову, возмущенно перебил его Грушевский.
– Вы не дослушали меня, – укоризненно произнес Гренер. – Мы говорим не о земле Украины, а о почве, о черноземах. Эта земля находится в частном владении. А раз владение частное, то его можно покупать и продавать. Германские землевладельцы, а среди них достаточное число весьма влиятельных лиц в правительстве и в военных кругах, хотели бы этот чернозем приобрести, и они были бы вам очень благодарны.
Грушевский понял, что Гренер разделяет понятия «земля» и «почва-чернозем», чего он вначале не понял.
– А что нужно от меня? – спросил Грушевский.
– Ни-че-го, – подчеркнуто по слогам ответил Гренер. – Надо просто не мешать этим частным сделкам. Не принимайте запретительных мер в этом вопросе. Проще говоря, не мешайте людям торговать. Вы сами видите, как мы ввели свободную торговлю – в Киеве стало полно продуктов. Запреты в торговле приводят к дефициту товаров. Поэтому вот такая просьба – не мешать торговле, – повторил свою мысль Гренер.
Помешать такой торговле рада могла бы, но упоминание о влиятельных силах, которые могут оказать покровительство и сейчас, и в будущем было более сильным аргументом, чем какие-то патриотические чувства, и Грушевский ответил:
– Частной торговле мы мешать не можем, это не в наших интересах. Кроме того, я надеюсь, в казну державы будут поступать налоги от таких сделок?
– Несомненно! – твердо ответил Гренер, довольный быстрым согласием Грушевского на эту, как он считал, сложно-щекотливую проблему. И генерал продолжил: – Я хочу с вами решить еще один вопрос… еврейские погромы, устроенные вашей доблестной армией, вызвали ужасно неприятное впечатление во всем мире. Да, во всем мире, я не преувеличиваю. С нашим приходом Украина стала открытой страной, не так, как это было месяц назад, когда никто не знал, что здесь происходит. У меня на руках сводка за вчерашний день, – что делают так называемые сичевики, с евреями. С первого по восьмое марта зафиксировано сто восемьдесят два случая насилия над евреями. Михайловский монастырь превращен в тюрьму для пыток над ними. Трупы убитых евреев валяются на Владимирской горке, их не успевают хоронить. Убили даже какого-то инвалида… – Гренер прочитал: – Борух Зак. А теперь приходят сведения о нападениях на квартиры жителей Киева, где евреи не живут. Это совсем непонятно. Это уже выходит за все человеческие рамки, даже в военное время.
– Мы боремся против этих погромов, – перебил генерала Грушевский. – Выпустили специальное воззвание, где заклеймили позором тех гайдамаков, которые допускают насилие над мирными евреями. Наши агитаторы разъясняют позор таких действий. Но поймите, нам сложно бороться с традициями галицийских сичевиков – у них ненависть к жидам в крови. Но мы выясним и накажем виновных.
– Не надо. Я три дня назад распорядился арестовывать злостных погромщиков, а вчера мы расстреляли нескольких гайдамаков, совершивших наиболее тяжкие преступления. Я надеюсь, вы одобрите эти суровые меры, которые мы применили против нарушителей закона военного времени?
Грушевский был ошарашен. Украинские части подчинялись немцам только в оперативном отношении. Но командовали ими не немцы, а Петлюра, Присовский, Болбочан… немцы явно превысили свои полномочия, тем более в расстреле гайдамаков без суда и без сообщения об этом правительству. Но Грушевский, гневно заикаясь от такого бесцеремонного вмешательства немцев в внутренние дела Украины, ответил совершенно другое:
– Да… я поддерживаю эти меры. Виновных давно следовало наказать.
– Я так и ожидал, что вы поддержите предпринимаемые нами меры по прекращению еврейских погромов и укреплению дисциплины. И еще. В Киеве находится слишком много украинских солдат. В столице мы сами поддержим порядок. Вы направьте их не на фронт, – наша армия сама справится с большевиками, а в сельскую местность. Пусть помогают нашим интендантам в заготовке хлеба, реквизициях продовольствия. Я думаю, что украинец с украинцем быстрее договорятся об этом. Хорошо?
– Да, – послушно кивнул Грушевский, который был совершенно смят собеседником.
– И еще. Усильте разъяснительную работу среди населения, чтобы на нас не смотрели, как на оккупантов, а как на друзей, которых вы пригласили для оказания вам помощи в восстановлении вашей власти.
– В наших газетах уже появились статьи с таким разъяснением. Их подготовили и руководители Центральной рады. Но мы еще более усилим агитационную работу. Но у меня есть, в свою очередь, просьба и к вам. Немецкое командование издает приказы, объявления, сводки на русском языке. Не могли бы вы писать их на украинском?
Гренер едва заметно улыбнулся:
– У меня есть данные переписей населения, где указывается, что абсолютное большинство киевлян говорит по-русски. Насколько я помню, более девяносто процентов. Шесть или семь процентов говорят на еврейских языках, но хорошо знают русский язык. Остальные – три или четыре процента говорят на других языках, в том числе и на украинском. Мы не хотим создавать киевлянам сложностей в общении с нами. Но мы подумаем и, возможно, будем издавать свои распоряжения на двух языках.
Судя по объяснению, – Грушевский это понял, – вряд ли немцы будут использовать украинский язык. Он глубоко вздохнул и сказал:
– Скоро украинцев будет в Киеве больше. Прибудут новые курени сичевых стрельцов из Галиции, и люди оттуда уже начали переселяться в Киев. Поэтому сфера применения украинского языка скоро значительно расширится. Я знал, что вы правильно отнесетесь к моей просьбе, всегда будете поддерживать наше стремление к возрождению национальной культуры, государственности… спасибо!
– Да. В этих вопросах вы полностью самостоятельны. Не надо такие мероприятия согласовывать с нами. Но, извините, в других вопросах согласование необходимо. Я думаю, вы правильно понимаете – время военное, сложное… – сейчас Гренер говорил искренне.
Грушевский еще раз поблагодарил генерала за понимание украинских проблем. Разговор был закончен. Росс, пожимая руку Грушевскому, сказал:
– Я рад был с вами познакомиться, – он почему-то не задал обещанных ранее вопросов руководителю Украины. – Из моих статей немецкий народ узнает, что дружественной нам страной руководит не только политик, но и известнейший ученый, действительно просвещенный человек.
Волна теплой радости залила грудь Грушевского. Ради этих слов можно было перенести те унижения, которым он подвергся сегодня в штабе союзников. О нем узнает Европа, и он был счастлив. С чувством глубокой благодарности он пожал руку Россу. Гренер довел его до двери и приказал адъютанту, чтобы тот проводил руководителя державы к выходу и, еще раз пожав главе руку, молодцевато щелкнул каблуками. Потом подошел к Россу:
– Ваше мнение о руководителе Украины?
Росс, закрыв блокнот, в котором делал записи, ответил:
– У меня складывается впечатление, что он не знает обстановки в своей стране. Как созревающая фрейлейн – витает в идиллических облаках. Мы для них являемся единственной поддержкой. Только наши штыки позволяют им существовать. Мне кажется, что это правительство не сможет выполнить тех обязательств, которые оно на себя взяло.
Гренер усмехнулся:
– Ваше мнение практически не расходится с моим. Единственное, что сейчас требуется от главы так называемой украинской державы – подписание продовольственных договоров, точная деталировка их объемов и сроков, а там судьба рады будет зависеть от нее самой. С этим надо поспешить, наш народ уже устал от голодного существования. Надо его пожалеть…и именно нам, – кроме нас никто не даст ему продовольствия.
Вскоре Росс ушел, а Гренер стал диктовать адъютанту отчет о встрече с Грушевским, чтобы отправить его в Берлин.
Грушевский после того, как его дом сгорел во время бомбардировки, временно жил в гостинице «Метрополь». Это было удобно – от гостиницы до Педагогического музея всего метров пятьдесят, и Грушевский в прямом смысле слова на работу по руководству державой ходил пешком.
В номер зашел Орест Яцишин. Со времени памятного боя под Крутами прошло больше месяца. Орест изменился внешне и внутренне. Еще недавно шаткие юношеские черты лица заострились и посуровели. Рана зажила. Он стал молчаливым и подозрительным. Всей своей молодой душой он переживал позор под Крутами. Их, молодых людей, живыми вышло из боя немного. Мало кто знал всю правду об этом событии. Их попросили не рассказывать, как они расстреляли солдат с Румынского фронта, а только о самом бое с москвинами. Ореста мучил вопрос: «А правильной ли была жертва под Крутами? Что она изменила в положении Украины?» И, когда он задавал себе такой вопрос, перед его глазами вставал белый снег, красный от крови, и смертные оскалы его убитых товарищей, и он вновь задавал себе вопрос: «Зачем и кому нужна была наша жизнь, только начинающих расцветать людей? Ведь война с москалями была уже проиграна. Зачем нас послали на безнадежное дело? Зачем?» И он вспоминал молодого, но уже сурового красного командира, который был с Украины и знал украинский язык. Он отпустил его, даровал жизнь, но опозорил на всю жизнь – ему пришлось говорить на его, ворожьей галицийцам, мове. Лучше бы убил, как других. Но об этом позорном для себя случае он никому не говорил.
Грушевский сидел в кресле и мысленно прокручивал сегодняшнее заседание рады и встречу в немецком штабе. Как он был красив и уверен на заседании рады, показывал пример государственной мудрости своим молодым коллегам, и как низок и беспомощен перед немецким генералом. Он сейчас до глубины души возмущался бесцеремонностью немцев. Как они смеют вмешиваться во внутренние дела суверенной Украины? В мирном договоре ясно сказано о разграничении полномочий между Германией и Центральной радой. На Украине одна власть – Центральная рада. А германский штаб должен подчиняться ей! А они что делают? «Пусти свинью за стол, она и ноги на стол», – к неожиданному для себя выводу о немцах пришел Грушевский. Из этого подавленного состояния его вывел приход Ореста. Он коснулся губами щеки Грушевского, что вызвало у последнего прилив сыновней нежности.
– Садись, Орест. Что привело тебя ко мне? Ты занимаешься в университете? – старчески суетясь, засыпал он его вопросами, чтобы быстрее отвлечься от неприятных дум.
– Да, занимаемся. Только учебный процесс оставляет желать лучшего.
– Почему?
– Многие преподаватели уехали, другие отказываются проводить занятия из-за непонятного положения Украины, – как выразился один из них. Он сказал, что не знает, что читать нам и о чем. А те книжки об украинцах, которые сейчас изданы, он называет историческим бредом. Состояние обучения плохое, – заключил Орест.
– А мне так иногда хочется войти в аудиторию, заполненную студентами, жадно желающими получить знания… – замечтался Грушевский. – И рассказал бы я им, как надо бороться за свой народ и не сомневаться в этой борьбе. Нам надо воспитывать не сомневающихся в своей борьбе людей, бескомпромиссных. Сейчас их мало. Так бы я воспитывал студентов.
Орест, словно собравшись с духом, ответил:
– Были такие люди – бескомпромиссные, молодые, красивые. Полегли под Крутами. За что?
Грушевский от такого неожиданного вопроса открыл рот: «Какое право он имеет так меня спрашивать, зачем?» Но вслух ответил:
– Да, они погибли. Но их подвиг только подчеркивает величие нашей идеи и наоборот – слабость и жестокость москалей, которые зверски убили их. Да, по-звериному.
– Так, отец… но красные нам только отомстили за нашу жестокость, которую мы сотворили первыми.
– Расскажи об этом подробнее, как очевидец. А то ходит много разных слухов об этом бое… расскажи мне все как было?..
И Орест стал рассказывать, как накануне боя с красными их командиры дали им понюхать вкус человеческой крови. Как они стреляли и кололи штыками безоружных, демобилизованных солдат с Румынского фронта. И он заколол одного, и до сих помнит запах его крови. Тихим, но полным чистого трагизма голосом он рассказывал, как командиры выбрали неудачное место для боя, и все они очутились под прицельным огнем пулеметов красных. Не скрывая слез рассказал, как они, отступая, заблудились и вышли на станцию, где уже были красные, и он видел оставшихся в живых солдат с Румынского фронта, и как эти солдаты безжалостны убивали его товарищей. Его спасло только то, что он вышел на станцию позже других. Потом дрожащим от волнения голосом рассказал, как красный командир не дал убить его солдату-румынцу, а наоборот – отпустил. А почему он так сделал, он не знает до сих пор.
Грушевский слушал его со слезами на глазах и испытывал к сыну своего товарища жгучую любовь. Запинаясь, он сказал:
– Тебя отпустил русский командир потому, что увидел стойкость твоего духа, твою готовность, как Сцевола, пожертвовать собой. И он тебя испугался. Ты оказался сильнее его духом – и победил.
– Командир не был москалем. Он из Донбасса.
– Это почти одинаково. За Донбасс нам придется долго бороться, чтобы он соответствовал нашему духу.
– Почему нас не поддержали солдаты украинских полков?
– Два полка – Богдана Хмельницкого и Сагайдачного – оказались распропагандированы большевиками, и выступили против нас. Эти солдаты предали национальную идею, и им воздаться должное. Надо армию создавать из преданных национальной идее воякив, которые бы ни в каких трудных условиях не предали нас, – как вы не предали, сражавшиеся под Крутами… или галицийские курени. Настоящих украинцев еще надо долго воспитывать, – с горечью закончил Грушевский после своего простого объяснения этого сложного обстоятельства.
– Как вспомню своих товарищей, то так горько становится на душе… а сейчас чуть ли не все газеты пишут, что это была напрасная жертва, что в нашей гибели виновата Центральная рада.
– Да, – мягко прервал его Грушевский, – но так пишут пророссийские газеты, типа «Киевлянина». Они обвиняют раду и прежде всего меня, что гибель гимназистов и студентов – на моей совести. Я не снимаю с себя ответственности. Она присутствует. Надо было мне вас, молодых и горячих, остановить. Но я тогда не успел этого сделать. Работы было много, даже спать приходилось в кресле, под снарядами красных. Но гордись, Орест, тем, что ваш подвиг будут помнить в веках. Эта кровь, которая пролита сейчас вроде напрасно, в дальнейшем станет символом нашей борьбы. На вашем героическом примере будут воспитываться новые поколения борцов, таких же, как и вы – смелых и прямодушных, и они свернут шею московскому зверю. В Круты уже выехал поезд, который привезет в Киев тела двадцати девяти юнаков, погибших на станции. Мы их при всем народе торжественно, с траурными залпами похороним на Аскольдовой могиле, в древнем, святом месте Киева, где хоронили только героев, пострадавших за высокую идею.
Он посмотрел на Ореста. Тот смущенно склонил голову, и слезы текли по его щекам, орошая солью первые пробившиеся усы.
– Я бы мог быть тридцатым, – глухо произнес Орест. – Был бы ровный счет. Зачем я остался жить?
– Чтобы всем рассказать об этом подвиге. Но только не о том, как вы убивали безоружных солдат, а как лежали под беспощадным огнем красных, как вас двадцать девять – раненых и уставших – кололи штыками жестокие москали. Об этом расскажешь. Понятно? – и он ласково потрепал курчавые волосы Ореста. – Вот, почитай стихотворение в газете – на смерть героев.
Грушевский дал ему газету «Нова рада», и Орест стал вслух читать стихи, подписанные фамилией П. Тычина.
На Аскольдовой могили
Поховалы их –
Тридцать мучнив-украинцив,
Славных молодых.
– Их – двадцать девять, а со мной было бы тридцать. Тогда бы автор не ошибся.
– Перестань думать об этом и не критикуй поэта. Он округлил количество погибших для рифмы.
На Аскольдовой могили
Украинский цвит! –
По крывавий по дорози
Нам иты у свит.
– Да, – эхом откликнулся Грушевский, – много еще прольется украинской крови с нашей стороны.
– Но еще больше украинской и москальской крови прольется с той стороны! – неожиданно со злой угрозой произнес Орест.
На кого посмила знятысь
Зрадныка рука?..
…На кого завзявся Каин?
Боже, покарай!
– А кого он имеет ввиду под словом зраднык – предателя? – спросил Орест.
– Видимо, тех украинцев, – жестко ответил Грушевский. – Как тот командир с Донбасса, отпустивший тебя… тех, которые пошли не с нами, а с большевиками! Они, конечно же, хуже Каина. Тебе понравились стихи?
– Да.
– Побольше бы таких людей, как вот этот поэт Тычина, тогда бы наше дело стало крепким и надежным.
– А когда похороны?
– Как только их тела привезут, так сразу же на другой день. Я лично буду на похоронах. Я уже продумываю речь, которую там скажу. Начну ее словами по-латыни: «Dulce et decorum est pro patria mori!» – «Сладко и хорошо умереть за отчизну». Звучит? Я скажу так, чтобы все почувствовали величие их подвига. «Вы, как защитники Фермопил, легли на украинской земле, чтобы своей кровью смыть позор, нанесенный нашей земле за много веков нашими врагами». Как ты думаешь, Орест, хорошее будет сравнение?
– Да. Но только царя Леонида поддержала вся Греция, а нас Украина не поддержала.
– Не говори так, Орест. Мы заставим Украину поддержать нашу идею! Должны это сделать! А сейчас мне надо заняться делами. Приходи на ужин.
– Хорошо, отец, – ответил Орест и вышел.
Грушевский подошел к столу и стал просматривать документы. Вдруг он вспомнил, что обещал немцам задержать принятие закона о социализации земли. Как это сделать? Объяснить ситуацию некоторым членам кабинета и заручиться их поддержкой. Нет, этого никому говорить нельзя. Пока просто не надо ставить его в повестку дня. Но как быть с крестьянством? Оно сейчас бунтует, а потом поднимет восстание… что будет? И, чтобы не думать больше о насущных проблемах, он стал продолжать писать брошюру «На пороге новой Украины» – малороссов нада просвещать в галицийском доме.
44
Шульгин находился в своем рабочем кабинете, расположенном в редакции «Киевлянина». Собственно, газета не выходила с первого марта, со дня прихода немцев в столицу. Шульгин, как ее издатель, прекратил выпуск, посчитав за низость продолжать издание газеты в условиях оккупации. Все равно он не печатал бы хвалебные статьи во славу рады и ее союзников, а наоборот – язвительные, в адрес людей, унизивших свой народ. А за это газету все равно закрыли бы. Шульгин просматривал свои рабочие записи, которые он сделал во время ареста и нахождения в тюремной камере в период кратковременной большевистской власти. Он ждал прихода немецкого журналиста Колина Росса, который в телефонном разговоре просил его о личной встрече.
Росс, с немецкой педантичностью, пришел ровно в четыре. Он представился почти по-военному, что понравилось Шульгину. Опытным взглядом журналиста-психолога Росс сразу же понял – перед ним незаурядная личность: недаром этот человек год назад принимал отречение русского царя от престола. Ему хотелось узнать о положении на Украине из уст противника Центральной рады. Шульгин пригласил гостя за стол и сел напротив, ожидая вопроса. Росс, кашлянув, начал:
– Господин Шульгин. Я готовлю для германских газет и журналов серию обзорных статей и репортажей об Украине… – он, естественно, промолчал о том, что сейчас работает в военном министерстве Германии. – Я уже встречался здесь со многими местными деятелями. Но мне хотелось знать точки зрения на положение Украины различных сторон.
Он замолчал, пытаясь угадать реакцию Шульгина на свои слова. Но лицо того выражало только внимание к собеседнику и готовность начать беседу.
– Если бы не вы не возражали, – продолжал Росс, – я бы у своего коллеги журналиста, издателя, писателя не брал бы интервью, а мы просто побеседовали бы по некоторым вопросам развития нынешних событий.
Шульгин кивнул головой в знак согласия и ответил:
– Господин Росс, я также думаю, что беседа даст больше, чем интервью. Я готов выслушать ваш первый вопрос и этим начать нашу встречу.
Колин Росс раскрыл свой блокнот, посмотрел в него и задал первый вопрос, потом он его закрыл и до конца беседы не открывал, и записей в нем не делал.
– Я сформулирую вопрос как можно короче. Как вы оцениваете перспективы развития России при большевиках и в чем их сила?
Росс, к удивлению Шульгина, не задал вопрос об Украине, к чему тот внутренне готовился, а сразу же поставил перед собеседником объемный вопрос, на который у того еще не было точного ответа.
– Я, пожалуй, начну со второй половины вопроса, а потом перейду к первой, – размышляя, ответил Шульгин. – Их сила, как ни обидно это признавать, в народе, в самой его обездоленной и обиженной части. Эта бунтарская масса существует в любой стране, только в большей или меньшей степени. У нас эта часть многочисленна. Мы не успели – как на западе – создать достаточно крупную и крепкую прослойку обеспеченного класса. Нам просто не хватило времени. Всего-то каких-то тридцать лет мы развиваемся как цивилизованная страна. С одной стороны – у нас немного богатых, мыслящих высокими категориями; с другой – миллионы бедняков, которые хотели бы жить хорошо, но как это сделать – не знают. Но зато у них безобразнейшим образом развито чувство зависти к тем, кто умеет жить. В них сила большевизма. Они опираются на них и их феерические мечты о лучшей жизни. Поэтому в данный момент большевики победили. Жить хорошо – это естественное желание человека. Но один человек может работать и жить хорошо, а другие просто не хотят работать. Им нравится жизнь бездельника – они, как горьковские босяки, гордятся такой жизнью. Но все равно хотят жить хорошо в своем безделье. Большевики им пообещали равенство во всем, а главное – в еде. Им больше ничего и не надо. Но государство никогда не сможет обеспечить сытную жизнь всем своим подданным. Равенство будет только во всеобщей нищете. Этого не понимают даже вожди большевиков. Уже сейчас имеются факты, что каждый руководитель большевиков живет как богатый человек. Для примера, посмотрите на деятелей Центральной рады. У всех хорошие оклады, пользуются бесплатно автомобилями, кушают в ресторанах и так далее. Победе большевиков помогли различные националистические силы, в том числе – и на Украине. Быстро организовавшись, они повторили лозунги большевиков, чем укрепляли разрушительные силы. Но они, в отличие от большевиков, не выполнили ни одного своего обещания. Но если революция, как ни прискорбно признавать, объективный процесс, национализм – искусственно привнесенное течение, присосавшееся к революции, как клещ. Если же большевики победят окончательно, то это будет иметь самые ужасные последствия для России. Она вынуждена будет закончить эволюционный путь развития человеческой цивилизации и пойдет по пути мрачного средневековья.
– Но революции всегда служат прогрессу страны и человечества, и история нас в этом убеждает.
– Да, но только не эта революция, которая хочет изменить не только материальные устои общества, но и поломать природные взаимоотношения между людьми – сделать их равными во всем. Но этого природа не предусмотрела. В лесу есть трава, кустарник, маленькие, средние, большие деревья, которые уживаются мирно и не могут просуществовать отдельно. Они нужны друг другу. У себя в имении, в Волынской губернии, я неожиданно для себя открыл закон неравенства у курей. Младшая курица не посмеет клюнуть старшую…
– Да, может быть, все это так, – осторожно прервал его Росс, – но мы говорим о людях, которые в течение тысячелетий создали определенные взаимоотношения, сознательно сформулировали законы и порядок своего поведения, и равнять с ними лес или курей – не совсем равнозначно.
Шульгин устало улыбнулся в свои рыжеватые усы:
– Вы хотите сказать, что я мыслю вульгарно. Это достаточно ходкое слово в Европе. Но вы не знаете русской действительности, ее истории. У нас восстаниями и революциями руководили агрессивные и злобные мечтатели, а мечты, не подкрепленные конкретным делом, всегда ведут к разрушению. И у мечтателей главная мысль – о вырождении человечества, чтобы снова вернуться в лоно природы, диких обезьян, где все равны и нет проблем. И сами революционеры – вырожденцы. Я ознакомился с марксизмом и с биографией Маркса. У меня сложилось впечатление, что ваш земляк – вырожденец. Из его шести детей трое умерли в детстве, двое покончили жизнь самоубийством. То есть его род вырождался. Поэтому и идеи его эгоистичны и ведут к саморазрушению. Я не знаю точно биографии Ленина и других известных большевиков, но знаю, что у них, в крайнем случае у большинства, детей нет, как и у деятелей Центральной рады. Вопрос: для кого они свершают революцию, если у них нет будущего – собственных потомков? Ответ: видимо, для себя, руководствуясь собственными эгоистическими целями с патологической потребностью – иметь власть, заниматься садизмом, а потом саморазрушиться и оставить жалким остаткам некогда великого народа пепел творений и мыслей их великих предков.
Росс с сомнением покачал головой:
– Революцией в России, насколько мне известно, руководят умные люди. Руководители большевиков написали много книг не только по политическим и философским вопросам, но и художественной литературы. Я верю в их разум.
Шульгин снова усмехнулся:
– Я понимаю, почему вы их защищаете. Без вашей германской помощи большевики бы не оказались у власти. И, возможно, мы сейчас так просто не разговаривали бы с вами.
Росс понял намек Шульгина. Не окажись сейчас немцы на Украине, действительно – этого разговора у них не состоялось бы. Ему не хотелось развивать эту неприятную для него тему и он ответил:
– Я читал вашу статью по этому поводу в последнем номере «Киевлянина». Ваша статья мне кажется честной и патриотичной. Но вы зря закрыли газету. Как журналист я считаю, что без нее духовная жизнь Киева станет беднее… а теперь мне бы хотелось узнать более подробно, – как у человека, находящегося в оппозиции нынешнему правительству, – мнение о сегодняшнем дне и о будущем страны, в которой вы живете. Конкретно: может ли быть Украина самостоятельным государством, о ее правительстве и политике.
Шульгин некоторое мгновение думал и ответил:
– Германия сейчас является союзником этого правительства, и я могу высказать мысли, неприятные для вас.
Росс с пониманием улыбнулся:
– Нам, журналистам, часто приходится иметь встречи с неприятными людьми и выслушивать много неприятного. Но мне с вами интересно беседовать, и если я что-то услышу от вас из того, в чем наши взгляды расходятся, я не обижусь, и это не повлияет на мое мнение о вас.
– Хорошо, – Шульгин разгладил лихо закрученные вверх усы. – Я снова начну с революции. Я думаю об этом практически беспрестанно, и у меня на проходящие ныне события возникает больше вопросов, чем ответов. Я подолгу размышляю – что сейчас происходит, и пришел к выводу, что с большевиками необходимо бороться так же, как и с украинским, – я бы сказал точнее: с галицийским национализмом. Как я говорил, ко всякой революции примыкают, а вернее – примазываются мелкие силы, со своими мелкими, частными, эгоистическими программами. Такое произошло на Украине. Не было бы революции, так бы и осталось национальное движение в зародыше, толком никому неизвестное, до революции хулиганское, пустословное, не имеющее опоры у трудящегося народа. Это можно сравнить с извержением вулкана – идет смертная магма и пепел уничтожения. Также одновременно выделяются ядовитые газы, которые страшнее огня, убивающие не только тело, а душу, – убивающие человека, как личность. Так и в нашей революции – вместе с взрывом, который выделил мощную энергию различных социальных сил, выделилось большое количество вонючего ядовитого газа. И этот газ вышел в виде национализма. И я подчеркиваю, что такое происходит во всех революциях. Этот дым скоро рассеется, оставив кучи мусора из того, что создано людьми, да и самих людей. Но в дыму национализма задохнется огромное количество ничего не понимающих людей, он только несет дополнительные жертвы всему человечеству.
Шульгин замолчал. Было видно, что эти красивые, как из книжки взятые литературные обороты, он сейчас специально подбирал для своего собеседника. Росс это понял:
– А могу ли я задать вам неприятный вопрос?
– Конечно.
– Россия дала Болгарии независимость, государственность, а сейчас она воюет против вас. Почему Россию не любят многие народы, проживающие в России, другие славяне, а в целом, многие в Европе и мире?
– Вопрос очень сложный и неоднозначный. Но я постараюсь выделить в ответе самое главное. Насчет народов, проживающих в России… – Шульгин задумался. – Мы природой, исторически обречены жить дружно с другими народами. Рядом со славянами с древности жили другие народы, и русский человек, согласно природе существования, мирно уживался с ними. Дружба, если хотите интернационализм, заложен в нас природой. У нас проживают народы, находящиеся на разных ступенях исторического развития. От родоплеменного строя до народов, которые когда-то имели свою государственность. Малые народы, наверное, и не слышали о революции, – они счастливы в единении с природой. Другие народы потеряли свою государственность, – в основном, по причине своей малости, слабости и эгоизма правителей. Единственное спасение, а народы это понимали – в единении с Россией. Россия – страна многонациональная, все народы в ней уживутся. Здесь не будет происходить уничтожение народов. Так было и есть. Но они не понимали и не понимают, что происходит процесс ассимиляции народов. Россия своей экономической и культурной мощью позитивно влияла на другие народы, которые стали переходить в общении на русский язык и нашу культуру. Так происходило с народом. Но есть так называемая национальная интеллигенция, в частности, поэты и писатели. Они считают себя великими литературными творцами, хотя ничего значительного не написали. И они считают, что русская культура мешает развитию национальной культуры и, конкретно, их творчеству. Вот они-то и составляют костяк националистического движения. Посмотрите на Центральную раду – там сплошь несостоявшиеся писатели и прочая околотворческая бестолочь, не сделавшая чего-то мало-мальского интересного для своего окружения, не говоря уже о народе. Ими руководят эгоистические, личные интересы – стать заметной личностью, хотя бы и на политическом поприще в смутное время, так как другого времени для них не представится. Это – шелуха человечества. Что касается южных и западных славян – то их успешно перемалывает Европа в своем духе. И некоторые славянские народы, особенно их верхушку, уже с натяжкой можно считать славянами. В Европе процесс ассимиляции народов выше и злее, чем в России. И вот здесь вступает в действие еще один фактор – ни один славянский народ не достиг таких вершин своего развития, как русский народ. Отсюда и зависть, переходящая в ненависть к России. Это можно видеть на примере Галиции, которая в хозяйственном и культурном развитии находится намного ниже, чем российская часть Украины. Вот отсюда проистекает их зависть и ненависть к России – она достигла многого, а они – ничего. Ну, а насчет Европы и мира, которые нас не любят – здесь все проще. У нас огромная неосвоенная территория, и поэтому нам завидует весь мир. Мы ее освоим, и количество территории перейдет в качество жизни. Мы обойдем весь мир в хозяйственном развитии, наша русская культура, воспринимая культуру других народов, станет ведущей в мире, – мы может быть мировым гегемоном. Вот это пугает мир, и он не хочет допустить мощного развития России. Поэтому вы, европейцы, вырастили большевиков и сами воюете с нами. Вы насаждаете всему миру мысль, что мы – азиатская держава, и соответственно так к ней и надо относиться, – как к отсталой восточной стране. Но мудрость мира находится на востоке… я надеюсь, что хоть кратко ответил на ваш вопрос?
