Валерий Борисов
Децимация
29
Винниченко после заседания покинул здание Педагогического музея раньше, до наступления темноты. Автомобиль с охраной ждал его. Но эта услуга оказывалась ему в последний раз. Морозный воздух бодрил и отвлекал от привычных надоевших дел. Винниченко сел в автомобиль на заднее место, спереди расположился охранник, рядом другой. Автомобиль тронулся по Владимирской, свернул к Большой Васильковской. На углу находилось издательство газеты «Киевлянин», которым более пятидесяти лет владели Шульгины. Винниченко вдруг почувствовал острую необходимость поговорить с нынешним ее издателем, о котором он сегодня мысленно вспоминал – Василием Витальевичем Шульгиным. «Умница, – подумал он о Шульгине. – Только жаль, что не наш». Он приказал шоферу остановиться, а охране подождать его, и вошел в здание редакции. Спросив посыльного, здесь ли Шульгин, и получив утвердительный ответ, Винниченко произнес:
– Голубчик. Пока я буду подниматься к хозяину, вы бежите вперед и спросите, может ли он меня принять.
Зная, что здесь разговаривают только по-русски, Винниченко обращался к посыльному по-русски. Тот, узнав по портретам главу украинской рады, побежал бегом по лестнице на второй этаж, а Винниченко степенно, по-барски последовал за ним. Не успел Винниченко подойти к кабинету редактора, как дверь открылась, и вышел Шульгин.
– Добрый вечер, Владимир Кириллович! Вот кого не ждал у себя, так это вас. Проходите. Искренне рад.
– Я сам не ожидал, что появлюсь в ваших владениях, да вот ехал на автомобиле, думаю, дай загляну.
Они вошли в кабинет, и Шульгин предложил сесть за журнальный столик.
– Может, распорядиться, чтобы принесли чаю или чего вы пожелаете? – осведомился Шульгин.
– Нет. Спасибо, Василий Витальевич. Я хочу с вами по-дружески поговорить. Прояснить некоторые вопросы. Вы в политике умудренный человек, известный… недаром были членом трех государственных дум, близки к царю.
– С каких пор я стал вам другом? – усмехнулся Шульгин. – А царя знал… которого вы мечтали свергнуть. Но свергли его не вы и большевики, а другие.
– Кто это – другие?
– Буржуазия, военные и политики. Это был мощный государственный заговор. Николай Второй слишком глубоко воспринял идею личной ответственности семьи Романовых за Россию. И никак не хотел поделиться властью с другими. Царь жил при феодализме, а в России уже капитализм. Надо было ему что-то уступить во власти. Я его просил перед отречением посмотреть реальности в глаза, но он не захотел и предпочел временно уйти. Так он рассчитывает. Но, к сожалению, к власти пришли политики, стали делить российскую добычу, поэтому не удержались у власти – и их свергли большевики. Но не вы их свергли – социал-демократы разных национальностей и мастей, – а, как ни прискорбно, большевики.
– А кто был во главе заговора?
– Все были главными, но был координационный центр. Это секрет на долгое время. Когда на престол вернется царь, об этом можно будет рассказать.
Конечно, Шульгин многое знал из жизни политического закулисья России, но и он был связан тайными обязательствами перед кем-то более высшим. Больше об этом Шульгин говорить не стал, а Винниченко не посмел задать ему вопросы на эту тему.
Шульгин – талантливый журналист и редактор, Винниченко – талантливый писатель и драматург. Шульгин – менее талантливый писатель, Винниченко – менее талантливый журналист. Оба давно известные политические деятели – один на монархических позициях, другой на социалистических. Оба – любимцы женщин, о чем знали и Петербург, и Киев. Винниченко – организатор украинского национального движения, его вдохновитель. Шульгин – известный деятель российского монархического движения. Многое у них в жизни было общего – только взгляды разные. Они действительно не были дружны друг с другом, более того – часто обвиняли один другого публично в неправильности взглядов и действий, но жизнь иногда уготавливала им такие встречи, где они беседовали не как политики, а как обыкновенные «человеки». Они были как плюс и минус, а кто из них с каким зарядом – непонятно. Но между этими двумя полюсами находилась страна и народ – человек с конкретной судьбой, и магнитное поле, образующееся из этих двух сил, могло или все сжечь, или наоборот – благотворно повлиять на все и дать импульс цветущей жизни. Но сейчас они были оба одного заряда, не соприкасающегося друг с другом, а отталкивающиеся, и крохотной пленкой, не дававшей им соприкоснуться, был многомиллионный народ, отрицающий их крайние позиции. Сколько еще было в России в это время магнитов и магнитиков, притягивающих к себе какую-то часть хрупких, человеческих судеб, ломающих и уничтожающих их.
Сейчас, в Киеве Шульгин в глубокой тайне создал организацию «Азбука» и числился в ней под буквой «Веди». Он и его соратники боролись, пока без привлечения широкого круга лиц, против большевизма, украинского национализма, одновременно почему-то оставаясь верными монархии. Как когда-то говорил Ленин «…страшно далеки они от народа». И это было верной оценкой не только декабристов, но и политиков семнадцатого года.
– О чем же вы хотели со мной поговорить, уважаемый Владимир Кириллович? Какой вдруг вопрос стал бередить вашу душу, как червяк – корень яблони? – употребил Шульгин фразу из произведения Винниченко.
Винниченко с удивленной благодарностью взглянул на него.
– Вы даже читали мои книги? Очень приятно, я вам благодарен. Но о серьезном. Мне бы хотелось узнать ваше личное мнение о сегодняшнем политическом моменте и… что будет дальше.
– Что есть – то и будет. Все проиграли. Мы на данный момент – Россию, вы – Украину. Но мы также пока проиграли и Украину. Но вы, в отличие от нас, проиграли то, чего не имели никогда. А мы потеряли то, что имели. В этом наше схожесть и отличие.
– Согласен с вашей оценкой. Мы оба проиграли, но я считаю, мы оба стали умнее и, когда все вернется на круги своя, мы все это снова повторим на более высоком уровне, с учетом нашего опыта. Будет у нас новый царь, только не тот, что прежде, а конституционный, а потом… наши движения не могут жить без революций. И периодически мы будем менять страну и народ, приспосабливая их в ходе революции к себе.
– Я последние годы занимался вопросом психологии государств. Что-то мне стало понятней, другое наоборот – запутанней. Но вы правы в том, что России нужен царь, как вы правильно выразились – конституционный, даже временный. Но царь. Только он один может удержать огромнейшую страну в руках, целую и неделимую. Нужен божественный символ собирания всех народов, и им может быть только российский царь. Не будет царя – Россия развалится. Западная демократия – не для нас. Эта демократия заведет все человечество в тупик. Мы – своеобразная страна, живущая не во времени, а в пространстве. Эти философские категории были для нас несовместимы никогда. Пространство требует медленного течения времени, а соседи и их история нас всегда подстегивали. Пытался Петр Первый совместить эти противоположности, а к чему это привело – к жертвам. Хотела этого Екатерина Великая – снова кровавые восстания. Наполеон захотел подстегнуть российское время, но замерз на наших пространствах. Столыпин решился воплотить в жизнь идеи великих людей – снова жертвы, и сам он пал здесь, в Киеве, древнерусской столице. Теперь привести к равенству эти два понятия хотят большевики. Но они идут дальше, чем предыдущие реформаторы. Они хотят обогнать время, не понимая, что пространство не даст им этой возможности. И снова будут моря крови. В этом трагедия России. Она непонятна даже блестящим западным умам, которые привыкли смотреть на нее через треугольную стеклянную призму, не понимая, что существует в России еще четвертое измерение, и этим измерением всегда пользовались наши еще более яркие, чем на западе, умы и деятели. Но именно эту грань ума и красоты у нас беспощадно отламывали, изымали и старались вернуть нас в трехмерное пространство, где углами являются – безумная власть, беспредельное состояние немногих и скрытый национальный дух. Но у нас есть еще нераскрытая грань, которая периодически то затачивается, то тупеет – народ. Русский народ оказался выше национального духа, и обидно признавать – он стал интернационалистом. В этом его беда, вылившаяся в победу большевиков.
Винниченко с любопытством слушал философствование Шульгина.
– Ну, а как Украина в вашем времени и пространстве? Какие грани имеет украинский народ, кроме национального духа? Какую роль вы нам отводите?
– Гм… одна часть Украины жила в пространстве. Другая, галицийская – около того времени, состоящая из часов, минут и даже секунд, которые им подкидывали европейские держатели тысячелетий, веков, годов, выделяя таким образом этой части жалкие крохи. И другая часть Украины возомнила себе, что и ей подвластно время. А время подобно зверю в клетке, жаждущему пространства, и он желает, чтобы кончилось время заточения, старательно свертывает его, суживает и мечтает о покорении пространства. Не имея знания о времени, он несет в пространство боль, слезы, войну и кровь. Кроме жажды всевластного подчинения у него нет иных мыслей, он по своей сути не созидатель, а разрушитель, и этим опаснее большевиков. Есть две Украины, и они несовместимы. Они как две планеты, двигающиеся по своим орбитам – малой, бегом, суетливо, не замечая красоты Вселенной, и большой – величественно, в пространстве, и ее видит Вселенная… и гордится. Российская Украина уже привыкла к пространству, и ей надо без суеты постигать время. Время должно быть подчинено пространству. Это стратегия жизни.
– У вас достаточно пессимистические взгляды на будущее Украины, тем более на ее западную часть, представленную зверем. Но в чем-то вы и правы, хотя не до конца понимаете суть нашего национального движения. Каждый народ, как говорят большевики, имеет право на самоопределение. Только вот на нас почему-то это право не распространяется. А наш народ хочет самостоятельности.
– Народ хочет! – прервал его Шульгин. – Народ многого хочет! Народ – это труд, а государство – закон, а между ними душа, которую они совместно распинают. Сейчас распинаете душу вы с большевиками. Она корчится, плачет, не знает, что делать. К старому возврата нет, нового не знает. И этим все пользуются. Что ей остается делать? Умирать. А кто останется? А что останется, будет без души, хотя сейчас у нее остались кусочки старого и заронены зерна будущего. Но старые кусочки рассыплются, зерна не взойдут – и души не будет.
– А что же будет?
– Телесный контур, бредущий по пространству и тянущий за собой время.
– Да… – Винниченко вздохнул. – Мрачная перспектива. Но что же вы думаете о сегодняшнем дне?
– Я уже сказал. Месяц назад у нас с вами была еще небольшая возможность объединения против большевиков. Но вы уперлись на своей самостийности, и создать общий фронт не удалось. А теперь нас на Дону, вас здесь – они по отдельности уничтожают. Мы силы для решающего похода соберем не скоро, а у вас просто и нет таких сил. И вам придется первыми уйти с политической арены. А мы все же попытаемся сопротивляться.
Винниченко вспомнил сегодняшнее заседание у Грушевского и на что надеется опереться украинская власть и, стараясь не сказать чего-нибудь лишнего, начал осторожно говорить:
– Вы ошибаетесь в своих рассуждениях, Василий Витальевич. Нынешнее наше поражение – это залог наших будущих побед.
Увидев ироническую улыбку на лице Шульгина, он решил не обращать на нее внимания, стараясь весомее выложить свои аргументы на рассуждения собеседника.
– Пусть мы проиграли Левобережную Украину, русифицированную за два с половиной века. Но есть еще другая, как вы выразились, – порабощенная, заключенная в тюрьму, Украина. Да, она как зверь в клетке, жаждет свободы и скоро, буквально в ближайшее время она ее получит, и этому зверю действительно нужно будет пространство для обитания – строго очерченные границы ее владений. Вот она-то и спасет остальных братьев по крови, а если потребуется – заставит других силой служить своей великой идее. Хоть вы всю жизнь прожили на Украине, но ее не знаете. Вы привыкли смотреть на нее из Петербурга, а внутрь сердца не заглядывали. А там чистая, непорочная душа, которая жаждет своей державы, и эта держава будет эту душу лелеять, кохать, как любимую дитину или хрупкую дивчину…
– Ну! – засмеялся Шульгин. – Это у нас пошла литературщина. То о звере, то о любви…
– Да, вначале нужен зверь – как гарант охраны человеческой любви.
– В своих рассуждениях вы идете дальше и говорите страшнее большевиков.
– Может быть. Но надо любым способом спасти эту душу. Вы ее не знаете, и я более, чем уверен – вы хотите ее уничтожить. Сейчас вы, конечно же, в своих мыслях на стороне большевиков. Так?
– Да. В данный момент я рад, что большевики уберут вас, и тогда нам ничто не будет мешать в объединении здоровых сил против большевизма.
– Выходит, наши национальные силы нездоровые? Сурово вы нас осудили! – Винниченко помолчал, колеблясь – продолжать ли далее разговор, потом решился. – А если мы без вас справимся с большевизмом на Украине? Пригласим, например, на помощь наших друзей. Союзников. Как вы к этому отнесетесь?
Шульгин встрепенулся, и синие глаза его потемнели.
– Я вам когда-то говорил, что вы всегда надеетесь на доброго дядю. Но дядя добр, когда обещает. А когда добивается своего – он превращается в хозяина. Я уже думал об этом, а в последнее время стал уверен, что вы предоставите Германии возможность для оккупации Украины.
Винниченко побледнел от мысли, что Шульгин разгадал намерения Центральной рады, и он стал говорить как можно более ровным голосом:
– Ну, нет. Это вы сами домыслили, особенно насчет Германии и какой-то оккупации. У нас же есть не только противники, как Германия, но и союзники, – в лице той части мира, которая борется против немцев. И они мощнее своего врага.
– Вы союзникам нужны, как камень под боком России… и еще как пушечное мясо. Помощи сейчас они вам не дадут, кроме устных клятв о дружбе и то – произнесенных дипломатическим клерком, а не членом правительства. Это вы продадите немцам свою горячо любимую неньку-Украину позорно и бесстыдно, с открытыми глазами. А кошачьи очи – дыму не боятся. И с этими наглыми глазами захотите и дальше продолжать руководить проданным вами народом. И все вы делаете для того, чтобы выгнать российские войска, а не большевиков. Но вы не видите долговременных последствий этой акции. Эта оккупация позволит немцам затянуть проигранную ими войну и послужит укреплению власти большевиков. Это лишние жертвы со всех сторон, но особенно – с нашей и вашей. Вот тогда весь мир будет тыкать пальцем в правительство, которое вы возглавляете, затянувшее и без того долгую войну. Вы хотите всемирного позора и презрения?
– Я же сказал, что мы не думаем отдавать Украину немцам. А перед этим, говоря о звере, я назвал ту силу, которая может остановить большевиков.
– Галиция – это не сила, а вонь! – отмахнулся Шульгин. – Но вот как отнесется народ к приходу немцев? Он же вас проклянет на все века. Хотя народ у нас прекрасный, отходчивый, и он быстро забывает плохое и тех, кто это сделал. Вы любите себя, свою вздорную идею, а не народ, от имени которого вы печетесь ради маленькой группы людей. То, что вы сделаете, будет означать конец всем мирным преобразованиям, начнется насилие, но уже не духовное, а физическое.
Винниченко твердо произнес:
– Я лично и мой кабинет никогда не подпишет никакого документа, позорящего нашу идею и наш народ.
Шульгин открыто улыбнулся:
– Я всегда знал вас как честного человека, этим вы выделяетесь среди своих коллег по идее. Ваши честные, реалистические рассказы мне всегда нравились. В них действительно присутствует народный, а не придуманный национальный дух.
– А пьесы? – довольный похвалой профессионала, спросил Винниченко.
– В пьесах, на мой взгляд, очень много символизма. Поэтому они не совсем близки моему восприятию. Но это мое личное мнение. Впрочем, сценический успех ваших пьес, противоречит моему мнению, – уклончиво ответил Шульгин.
Винниченко растаял, и литератор в его душе победил политика.
– Я не говорил вам о том, что с завтрашнего дня я уже не председатель генерального секретариата? Да и секретариата больше нет.
– Как?
– Да, сегодня принято такое решение, – улыбнувшись, ответил Винниченко. – Теперь будет совет министров. Прощай национальный колорит в лице генерального секретариата! Поэтому я больше не буду подписывать никаких документов, унижающих меня как личность.
– Что же вы об этом раньше не сказали? Я бы дал это сообщение в номер.
– Завтра будет официальное сообщение.
– Если вы ушли по личным мотивам, то вы достойный человек, если по политическим – вы честный человек. А куда же вы? Чем будете заниматься?
– Хочу поехать на родину, в Геническ. У меня много творческих планов, задумок. Пора их реализовать. Да и отдохнуть надо.
Разговор был закончен. По виду обоих можно было предположить, что они им довольны. Особенно тем, что политические разногласия не смогли помешать откровенному и дружественному объяснению. Шульгин проводил гостя до лестницы и крикнул посыльному, чтобы он проводил Винниченко далее.
По дороге домой, в автомобиле, Винниченко мучительно думал: «Что делать? Как исправить положение?» и приходил к выводу – везде тупик.
30
«Арсенал» был центром восстания, к которому притягивались взоры его сторонников и противников. Попытка «вольных козаков» разоружить рабочих окончилась для них неудачей, и они были изгнаны с завода. Потом в течение нескольких дней завод переходил из рук в руки. Его брали сичевики, но рабочие снова изгоняли их. Существовала договоренность с наступающими красными о начале восстания в тот момент, когда они подойдут к Киеву, и этим облегчат взятие древней русской столицы. Но постоянные налеты на завод «козаков» и сичевиков, попытки вывезти оружие, боеприпасы и станки с «Арсенала» накаляли обстановку. В городе расклеивались и распространялись листовки, в которых говорилось:
«Товарищи! Чаша долготерпения украинского народа переполнилась. Наглеющая с каждым днем контрреволюция, свившая себе прочное гнездо в Киеве под прикрытием Центральной рады, дошла до того предела, когда уже нельзя дальше терпеть этого. Пришла пора и украинскому народу – украинским рабочим, крестьянам и солдатам – свергнуть господство панов и взять всю власть в свои руки, как давно сделали это их русские братья. Настал час, когда и на Украине вся власть должна перейти в руки Советов рабочих, солдатских и крестьянских депутатов…»
Противостояние обострялось. Создавались красногвардейские рабочие отряды. Многие солдаты из украинизированных полков перешли на сторону восставших. Радовских войск явно не хватало для контроля за положением в городе. Достаточно было одного неосторожного слова или движения, чтобы одиночные выстрелы превратились в беспрерывную, несмолкаемую канонаду.
17 января восемнадцатого года рабочие-арсенальцы уже с оружием в руках отбили атаку наступающих на завод гайдамаков. Сразу же началась стрельба по всему городу. Отряды красногвардейцев вступили в бой с гайдамаками. С Шулявки и Подола красные наступали на Педагогический музей, чтобы арестовать Центральную раду. В их рядах находились Бард и Фишзон, успевшие за эти три дня побывать во многих горячих местах. Гайдамаки вначале избегали вступать в прямые бои с восставшими, но, когда красные вышли к Андреевскому собору, с его золотыми луковицами колоколов, их сопротивление возросло. Красным подниматься и идти в атаку не хотелось. Чувствовалось отсутствие военных навыков у рабочих. Но неожиданно подошла помощь – более сорока солдат украинского полка имени Сагайдачного решили выступить на стороне красных. Среди них находился Тимофей Радько. Командовал отрядом тот самый унтер, который когда-то вел собрание представителей полка. Он и взял на себя руководство военными действиями.
Решено было выбить гайдамаков, засевших в домах вокруг Софиевской площади. С этой целью решили провести два обходных маневра: прямо – через территорию Софийского собора, и со стороны Владимирской горки. Эту часть операции взяли на себя солдаты-сагайдачники, а рабочие с несколькими солдатами должны были прикрывать их огнем. Эльвира и Бард заняли место на втором этаже в узком переулке, из которого просматривалась вся площадь. Оба были возбуждены происходящими событиями. Черные глаза Эльвиры блестели и казались еще темнее, чем были на самом деле. Оба были вооружены револьверами. Нервно покручивая барабан револьвера, Бард всматривался в противоположную сторону Софиевской площади, которая в свете неяркого зимнего дня просматривалась плохо. Наконец, он увидел в одном из противоположных окон гайдамака с винтовкой.
– Смотри, – дрожащим голосом обратился он к Эльвире, – вон гайдамак.
Ему страшно хотелось убить хоть одного врага, и это нервное чувство переполняло его. Бард прицелился из револьвера и выстрелил, потом еще раз, но не попадал. Подошел Тимофей.
– Куда стреляешь?
Бард стал показывать на окно, где находился гайдамак. Его увидел и Тимофей:
– И ты хочешь попасть в него из этой рогатки! Дай-ка я. И он стал прицеливаться из винтовки. Раздался выстрел, и Тимофей выругался:
– Не попал!
Вскоре на другой стороне площади послышалась стрельба, один из отрядов вышел в тыл противника. Раздалась команда «Вперед!», и красногвардейцы, прижимаясь к каменному забору Софии, перебежками вышли на брусчатку Владимирской улицы. А где-то через полкилометра находилось здание Педагогического музея, где расположилась Центральная рада. В отряде раздавались ликующие возгласы: «Берем раду!», «Арестовать их и сразу же к стенке. Хватить мутить народ!», «Спустим их в Днепр, нехай плывут в Турцию!».
Отряд бросился по улице вперед – цель вроде близка. Но пройти не удалось и пятидесяти метров. Возле гостиницы «Прага» и в прилежащих домах наблюдалось скопление «вольных козаков» и сичевиков, и их сильный пулеметный и ружейный огонь вынудил наступающих залечь. Рассредоточившись во внутренних дворах домов, красные все равно двигались вперед. Солдаты-сагайдачники прошли по крышам домов, ворвались в гостиницу, и гайдамаки стали выпрыгивать из окон, – и кому посчастливилось приземлиться нормально, убегали в сторону оперного театра. Но потери были и среди наступавших, и притом большие. Раненых и убитых относили в ограду Софии, где сердобольные монашки перевязывали их или произносили молитву за упокой… но живые хотели идти только вперед, до Педагогического музея оставалось всего два квартала… казалось, еще немного – и генеральные секретари рады будут в их руках… еще немного… чуть-чуть.
Но неожиданно из окон домов, где сидели сичевики, одновременно в нескольких местах появились белые флаги. «Сдаются!» – радостное волнение прошло по рядам красных. И они в ответ также подняли белый флаг: «Согласны на переговоры». На середину Большой Владимирской вышли три сичевика с белым флагом и подошли к гостинице, где красный командир начал с ними переговоры. Но в это время пришел усталый и измученный повстанец с завода «Арсенал». Из его сбивчивого рассказа поняли, что там положение плохое. Гайдамаки полностью окружили завод. Силы защитников на исходе. Необходима срочная помощь, прежде всего – людьми. Красный командир сообщил своим, что рада предлагает провести переговоры и готова сформировать новое правительство с участием большевиков.
Такое сообщение вызвало у бойцов противоречивые чувства. Всем было ясно, что рада этими переговорами хочет оттянуть время и ждет военной поддержки. Но нельзя было бросать арсенальцев. Поэтому решили немедленно отправить пятьдесят человек на помощь «Арсеналу», а остальные останутся здесь. Но сил для дальнейшего наступления на штаб рады не оставалось. Поэтому было решено продолжать переговоры о перемирии.
Бард и Эльвира решили отправиться к арсенальцам, и в наступающих сумерках отряд двинулся в Печерск. Территория завода представляла собой укрепленный, как в средние века, табор. В каменном заборе выбивались кирпичи и делались на разной высоте бойницы. Также возле забора были выкопаны небольшие окопчики. В зданиях цехов, особенно обращенных в сторону врага, окна частично были заделаны мешками с землей и кирпичом. Но таких укреплений было немного, в основном на окна наваливалась конторская мебель: столы, стулья, сейфы…
Приходу подкрепления арсенальцы обрадовались. Ночью солдаты понтонного полка должны были доставить боеприпасы и продовольствие. На заводе, что сразу же бросалось в глаза, было много женщин и детей. Именно они доставляли по ночам защитникам патроны, хлеб, воду. Также бросалась в глаза решительность рабочих, их желание сражаться с гайдамаками до конца. Воронки от разрывов снарядов, хаотичное нагромождение баррикад, кучи кирпичного щебня, скрученная проволока являлись следствием артиллерийской деятельности.
Отряду поручили оборону одного из цехов, где защитников было менее всего. Решили выставить часовых, а остальным было разрешено спать. Утром решили каждому в отдельности дать позицию. К вечеру Бард с несколькими красногвардейцами сходил к центральному зданию, где располагался штаб восставших, которым руководил Горвиц. Глядя на восток, в сторону Днепра, он сказал:
– Нам бы еще день-два продержаться, наши вот-вот подойти должны.
Получив на отряд шесть буханок хлеба и с полста селедок, двинулись обратно. Разделив все между красногвардейцами, предупредили, что это и завтрак на утро. Бард с Эльвирой нашли уголок за грудой беспорядочно наваленного железа и при свете узкого серпика луны стали есть. Бард налегал на селедку, не думая о том, что надо что-то оставить на завтра, и этому способствовала Эльвира:
– Ешь. Завтра будет тяжелый день. Нужны будут силы.
Потом они, примостившись на куске брезента, крепко прижавшись друг к другу, пытались задремать. Но этого сделать толком не удалось – было холодно, а редкие сухие выстрелы в морозном воздухе заставляли их вздрагивать и прерывать свою дрему. Так всю ночь они просидели, обнявшись и грея друг друга. «Что будет завтра?» – мелькала такая мысль у каждого из них и, стараясь отогнать ее, они крепче прижимались один к одному, дыша периодически в грудь друг друга, стараясь так согреться.
Утро выдалось ветреным. Теплый юго-западный ветер слизывал лед на Днепре, обнажал огромные полыньи с черной зимней водой. Когда рассвело, первый привет прислала им тяжелая артиллерия из Дарницы, что за Днепром. Снаряды, перелетая широкий Днепр стали рваться на заводе. Те защитники, которые находились здесь не один день, объясняли вновь прибывшим, что вчера тяжелую артиллерию рада не применяла. Но сегодня во чтобы то ни стало решила выбить отсюда рабочих и придушить восстание.
Военное положение рады изменилось. За ночь подошли убегающие от красных сичевые отряды с Волыни и Житомира и с утра включились в бои. Ждали прихода петлюровского коша с богатыми трофеями. Такая помощь привела к тому, что красные в Киеве стали отступать по всем направлениям.
Узнав об этом, Горвиц сказал:
– Вот и воспользовалась рада перемирием. И все сделала по-подлому, не в честном бою. Теперь надо и нам ждать атаки.
Действительно, со стороны Бутышева переулка показались две бронемашины. Остановившись в полукилометре от завода, они открыли пулеметный огонь.
Артиллерийский обстрел прекратился, и под прикрытием пулеметного огня из Кадетского леса начали выдвигаться гайдамаки, одетые в темно-зеленые, с голубыми башлыками, куртки. Бронемашины, не прекращая огня, подходили ближе к стенам завода. Из цехов стали выскакивать рабочие и занимать свои позиции возле стены. Бард и Эльвира заняли позицию на втором этаже. Окно было забаррикадировано кирпичом и кусками железа. Бард кроме револьвера получил винтовку, но пока не стрелял, понимая, что стрелок он плохой, и берег патроны в надежде, что враг подойдет ближе, и тогда он сможет в него попасть. Пулеметный огонь из центрального корпуса по бронемашинам не позволял тем приблизиться к заводу, а когда одна из бронемашин остановилась, присев на пробитый пулею скат, а ее экипаж через противоположную дверцу выскочил наружу, второй бронеавтомобиль отошел и издалека стал прикрывать своих огнем. Гайдамаки залегли в лесу и не пытались перебежать через площадь к заводу. Перестрелка продолжалась еще полчаса, потом гайдамаки отошли.
Сверху Бард с Эльвирой видели, как красногвардейцы настороженно вставали из-за своих хилых укрытий и стали заносить раненных и убитых в центральное здание. Потом снова раздались разрывы тяжелых снарядов. Один из них разорвался в их цехе, и испуганная Эльвира предложила Барду спуститься в подвал, что они и сделали. Впервые Бард видел ее испуганной и покорной. Бард хотел ее успокоить, но вид находившихся в подвале раненных красногвардейцев не позволял этого сделать.
В этот день атаки повторялись еще дважды, и постоянно перед ними шел интенсивный артиллерийский обстрел. Когда стемнело, обстрел прекратился. Хотелось есть и спать. Бард, прислонившись к стенке подвала, заснул. Эльвира, поправив его голову поудобнее, тоже задремала. Ее разбудили голоса. Принесли еду. И снова это были женщины и дети. Они спрашивали фамилии и имена, и кто отзывался, тихо разговаривали с ними. Но слышался и негромкий плач. Видимо, их мужья, братья, родные были убиты. Раненых женщины забирали с собой и по лазам в заборах выбирались наружу. Эльвира получила хлеб, вареную картошку и банку консервов. Она разбудила Барда:
– Митя, вставай, поешь. Мить…
Тот, проснувшись, долго сидел, соображая – чего от него хотят. Потом штыком неумело открыл банку, в которой оказалась тушенка. Безразлично съели то, что у них было, не оставив ничего на завтра. Снова молчали, и когда молчание стало невыносимым, Эльвира спросила:
– Митя, что ты молчишь? Ну скажи хоть что-нибудь…
– Устал я сильно. Ты видела, что творится? Не на жизнь, а на смерть рабочие бьются.
– Скоро, Митя, все закончится. Вот подойдут наши, и раде конец. Только мне сегодня так страшно за тебя стало, что я боялась от тебя отойти. Такого со мной раньше не было.
– Почему?
– Страшно стало тебя потерять. Ведь мы и не жили вместе по-нормальному. Всего несколько дней вместе. А мне хочется с тобой быть всю жизнь. За себя боюсь. Вдруг что-то случится, а у нас ни детей нет, ни близких знакомых. Революция рассорила нас с родителями и родными. Моя родня не одобряет мою революционность.
– А моей родне все равно, где я и что со мной. Отца нет, а у матери еще дети. Здыхалась от меня калеки, – может быть, и рада.
– Не говори так, Митя! О родителях плохо не говорят, какими бы они ни были. Мы, еврейские дети, для родителей являемся нахес. Это радость, счастье и все хорошее, что есть в языке. И наши родители зависят от нас. Выйдем мы в люди – родителям счастье и гордость, нет – родителям горе.
