Валерий Борисов
Децимация
– Хорошо, – повеселевшим голосом сказала Дарья. – Сам знаешь, как трудно жить без мужика.
Иван подошел к кровати и цепкие руки с горячими ладонями обхватили его, и он в ответ крепко обнял ее. Час спустя он возвращался домой. Надо было торопиться, наступал комендантский час. «Что меня тянет к ней?» – думая Иван, но не мог дать ответа.
Дома Павлина готовилась ко сну, дочка спала. Жена молча встретила Ивана и удалилась в спальню, не поинтересовавшись, где он был весь вечер. Поев, Иван прошел в спальню и скользнул под одеяло к жене. Чувствуя в душе себя виноватым, он осторожно обнял жену.
– Ты завтра уезжаешь? – спросила она.
– Да, – Иван обнял ее за располневшую грудь.
Она отвечала ленивыми, бесстрастными движениями. «Проснись ты, корова! – со злостью подумал Иван. – Все равно ей – здесь я или нет». Он резко и грубо повернул ее к себе.
– Щас, Вань… – отозвалась Павлина.
И тут до Ивана дошло, почему его манит к Дарье – она знает, как и чем увлечь мужчину.
26
Петра, ввиду того, что паровоз находился на ремонте, мобилизовали для несения службы в отряд красногвардейцев. За это выдавались продовольственные карточки. Дежурил он в основном днем, изредка по вечерам. Однажды вечером его вместе с другими дружинниками направили в тюрьму для сопровождения арестованных. В тюрьме их встретил человек в кожаной куртке, назвавшийся Нахимским. Его заместителем был Иваненко. С ними было около десятка красногвардейцев. Им объявили, что они должны отвести арестованных в другое место. Эти арестованные были из отряда Чернецова, наконец-то разбитого красными возле станции Каменская. Часть казаков попала в плен, сам Чернецов был зарублен в плену, а часть отряда разбежалась, и некоторые из них добрались до Луганска, где и были арестованы. Другие оставшиеся в живых скрывались в степи.
Вскоре вывели арестованных. Грязные, оборванные, без теплой верхней одежды, они представляли собой жалкое зрелище. Более хорошие вещи забрала себе охрана, другие пришлось оставить в камерах уголовникам, которые давали за них кусок хлеба. Некоторые из арестованных были ранены, и их грязные, с засохшей кровью повязки пристали к телу и превратились в одно общее с ним. Потом вывели еще группу людей, и Нахимский громко сказал:
– Наша местная контрреволюция.
Арестованных набралось человек двадцать пять, и Петр понял, почему их вызвали в тюрьму – охраны у Нахимского явно не хватало. Часть его отряда находилась на кладбище. Нахимский смотрел на арестованных черными, блестящими от бессонницы и злости глазами. Потом, вытащив из кобуры наган, скомандовал, чтобы арестованных выводили во двор. Там построили по четверо в шеренгу и двинулись по улице. Петр смотрел на них и думал: «Куда их ведут?» Хотя морозы за последние дни ослабли, но зима есть зима, и арестованные шли молча, съежившись от холода, прижимаясь друг к другу, чтобы согреться.
Когда подошли к Преображенскому собору и повернули налево в гору, среди арестованных началось волнение: «Куда нас ведут? К Гусиновскому кладбищу!!»
Нахимский, размахивая наганом, закричал:
– Тихо! Замолчать!
Но ропот нарастал:
– Объясните, нас переводят в другое место или в суд ведут?
– Требуем суда! – закричал молоденький арестованный, видимо, гимназист старшего класса.
– Убью, гада, если еще слово скажешь! – закричал на него Иваненко и штыком винтовки уперся в спину гимназиста. Тот замолк.
Но волнение среди арестованных продолжалось. Слышался шепот и долетали отдельные фразы:
– На расстрел ведут. Убивать будут…
Здоровенный казачина с окровавленной повязкой на голове, заменявшей ему шапку, вдруг закричал диким голосом:
– Братцы! Да нас расстреливать хочуть! Разбегайся!
И неожиданно, оттолкнув дружинника, бросился бежать в обратную сторону. Петр растерянно смотрел, как Нахимский, вскинув руку, выстрелил, и казачина, не успев пробежать и десяти шагов, рухнул на снег. Но это отвлекло внимание от других арестованных, и часть из них бросилась врассыпную.
– Стреляй в них! – бешено горя глазами, кричал Нахимский.
Раздались выстрелы, и в свете луны было видно, как падают люди, и темно-красные пятна крови разливаются по снегу.
– Лови их! За ними! – кричал Нахимский, размахивая наганом. – Иваненко, беги за остальными, а вы охраняйте этих! Всем лечь! – и он бросился вверх по улице за двумя убегающими.
Иваненко и Петр так же за двумя арестованными побежали обратно к Преображенскому собору. Ворота в церковную ограду были заперты, и первый убегающий, быстро перепрыгнув забор, побежал к зданию и стал стучаться в дверь церкви. Второй казак, с перевязанной рукой, никак не мог перелезть через забор. Тогда, обернувшись к подбегавшим и оскалившись на Иваненко, он захохотал хрипло, не по-человечески:
– Убью, гад! Назад! – кричал Иваненко, приставив винтовку к полуголой из-за рваной рубахи груди казака. – Назад, сука!
Казак еще громче, каким-то горловым звуком, хохотнул и бросился то ли на Иваненко, то ли на штык винтовки, который вошел в его тело. А Иваненко еще и выстрелил. Казак свалился на разметенную от снега дорожку. Иваненко, выдернув штык из груди казака и не оглядываясь на него, полез через забор и побежал к церкви, куда безуспешно стучался второй арестованный. В окошке появился свет каганца, – церковный сторож шел открывать дверь. Но Иваненко, а за ним и Петр, перелезший через забор, подбегали к дверям церкви. Дверь со скрипом стала отворяться, и беглец хотел туда вбежать, но буквально с трех метров Иваненко, успевший перезарядить винтовку, нажал на спусковой крючок. Бежавший, – а это был молодой гимназист, схватившись за дверь, стал падать вовнутрь здания, ускоряя открывание двери. Иваненко, выругавшись, закричал на Петра, сгоняя на нем еще не все растраченное зло:
– Ты что, не мог быстрее бежать к нему, пока я с тем расправлялся?!
Но Петр не смог ничего ответить. Он впервые в жизни участвовал в убийстве людей. Растерянный, он дрожал от страха и возбуждения.
– Я… я… – пытался что-то сказать Петр.
– Я! Я! – передразнил его Иваненко. – Он бы сейчас юркнул в церковь, а там поминай, как звали, никогда бы не нашли.
Сторож церкви, старый с большой седой бородой монах, вышел и, увидев убитого, сурово произнес:
– Пошто кровь пролили в христьянском храме? Не по-божески.
– Заткнись, дед! – крикнул в ответ Иваненко. – А ты не трясись! – обратился он к Петру. – Помоги нам дед вынести его отсюда!
Но монах, не двигался с места, снова спросил:
– Пошто на виду у Бога человека убили? Чи вы антихристы? Не знаете, што Богом не положено кровь проливать в его обители?
– Заткнись, дед! Мы ж прикончили его не в алтаре, а во дворе. Видишь?
– Двор – тоже Божья обитель. Шо вы деете с людьми? Ведь Христос сказал: «Исполнитесь добра и живите в мире между собой». А вы?
– Замолкни, дед, а то я с тобой поговорю не здесь, а в другом месте! Бери его за ноги и потащили. Быстрей! – приказал Петру Иваненко.
Тот дрожащими руками взял одну ногу убитого, Иваненко вторую – и они потащили тело к воротам. Монах шел за ними со связкой ключей в руках. Он молча открыл замок на воротах и, увидев еще одного убитого, от горячей крови которого вился при лунном свете туман, отшатнулся и перекрестился. Закрыв ворота, он взял лопату и стал соскребывать замерзающую кровь в кучки, бормоча себе под нос:
– Прав Иисус, сказавший: «Восстанет народ против народа и царства против царства, в различных местах будут землетрясения, и наступит голод. Это будет подобно родовым мукам».
К ним подбежал Нахимский. Слюна блеклыми блестками висела на его бородке:
– Всех взяли?
– Убили двоих.
– А там несколько человек успели шугануть в проулки. Не поймали!
– Видишь, мой напарник оказался слаб. Могли б взять живьем, а пришлось прикончить, чтоб не убежали.
Нахимский распорядился, чтобы тащили и убитого от ворот. Когда посчитали всех – живых и мертвых арестованных – оказалось, что не хватает пятерых человек. Нахимский матерился вслух, но искать других в темноте не представлялось возможным, и они пошли к кладбищу. Могила была уже вырыта, но не глубоко, видимо, не хватило времени, а может, и желания. Четверых убитых сразу же бросили в могилу. Остальным приказали выстроиться у могилы в шеренгу. Люди не могли понять, что к чему, и с ужасом смотрели друг на друга и на своих палачей, ища ответа.
– Кто хочет стрелять в них? – обратился Нахимский к красногвардейцам.
Но пока никто не выражал желания. Наконец мужик с красной повязкой на рукаве ответил:
– Давай я.
– Кто такой?
– Да мало ли кто. В этой тюрьме был не раз, да и в других тоже. Не впервой мне кончать с такими, – он небрежно кивнул на стоящих у ямы. – Давай пулемет.
Он лег за пулемет, и морозную тишь прорезал сочный треск очереди. Когда все упали, он прошелся очередью по лежащим, – для верности, взрыхляя землю со снегом, потом удовлетворенно встал.
– Вот и все.
Петра от этой сцены стошнило и, припав к корявому деревцу, он стал выворачивать из себя не столько пищу, сколько желудочную боль. Мужик посмотрел на него снисходительно:
– Не привыкший… ну, давай закопаем?
Нахимский, который замерз и устал, хотел побыстрее покинуть кладбище, поэтому сказал:
– Утром пришлем других, они закопают.
Но здесь завозражал мужик-красногвардеец, стрелявший из пулемета, укоризненно сказавший Нахимскому почти так же, как недавно сторож-монах в соборе:
– Нельзя так! Не по-христиански. Надо предать земле.
Нахимский отпустил тех дружинников, с которыми пришел Петр. Дружинники решили так, – кто живет поближе – пусть идет домой с винтовкой, а завтра занесет в комендатуру, а кто сейчас пойдет туда, сообщат об этом дежурному. Все они, в основном рабочие, были поражены увиденным. Говорить не хотелось. Петр жил недалеко, и бегом бросился к дому. Постучав в окно и, ни слова не сказав Тоне, бросил на пол винтовку, упал искривленной головой на стол и застонал. Когда Антонина зажгла свечу, то увидела, что Петр плачет.
– Тише. Детей разбудишь. Что случилось?
Но Петр только молча плакал, изредка с порывами хриплого стона. Тоня положила руку на его голову и погладила по волосам. Она знала, что Петр вне дома много не пьет; а сейчас с ним винтовка, значит – вовсе не пил. Она гладила его по голове и повторяла:
– Успокойся, – она не спрашивала, что случилось, понимала – необычное.
Наконец Петр поднял голову, вытер слезы и тихо произнес:
– Я сейчас такое видел… такое… – и снова глаза его наполнились слезами.
– Это вы стреляли?
Петр кивнул. Они еще долго сидели вместе, и Антонина шептала ему что-то успокаивающее и гладила его покосившуюся голову.
Утром Петр отнес винтовку в комендатуру и наотрез отказался выходить на дежурства. На этом он потерял право на получение дополнительной хлебной карточки. В депо целыми днями с ремонтной бригадой приводил в порядок свой паровоз, и вскоре он вышел на магистраль. Но после этого случая Петр стал еще более молчалив и угрюм.
Часть V
27
Начало января восемнадцатого года выдалось в Киеве горячим политически и по-зимнему холодным. Но над погодными неудобствами довлели межпартийные неурядицы. Единства в Центральной раде не было. Фракция украинских социал-демократов отозвала своего члена партии – Петлюру – с поста генерального секретаря по военным делам. Ему в вину была поставлена любовь к парадам, идущая во вред укреплению украинской армии, незнание военных дел. «Да откуда ему знать военное искусство, – сокрушались газеты, – когда он вообще не служил в армии, а в годы войны осуществлял в Москве связь с украинскими частями по линии земства, но за это ему разрешили носить наполовину военную форму!» Но, как бы там ни было, солдаты украинизированных полков его знали. Особенно вызвали смех просочившееся в прессу сведения о том, что Петлюра настырно добивался от рады решения, чтобы украинским «вольным козакам» пошили шапки с «червонным» верхом, утверждая, что такая шапка действует на казаков гипнотизирующе, и за эти «червонцы»-шапки казак готов на все. Но Петлюре все же пришлось оставить свой пост и уехать на свою родину – Полтавщину, где, благодаря своей неуемной энергии, он достаточно быстро сформировал «козацкий кош». Украинские части – полки Сагайдачного, Хмельницкого, Орлика, Грушевского и другие, несмотря на то, что им повысили денежное содержание и выдавали усиленное питание, все более прохладно относились к раде и не скрывали своих симпатий к большевикам, справедливо считая, что советская власть дала народу больше, а украинские лидеры дают только многочисленные обещания. Красные наступали на Киев, а сил для обороны города, кроме галицийских частей, у рады не оставалось. Были предпринята «тайная попытка» внутреннего переворота в Центральной раде, заключавшиеся в том, чтобы левые эсеры Украины захватили власть и пошли на соглашение с Москвой. Обосновывалось это тем, что в состав советского правительства входили левые эсеры. Но об этом «тайном перевороте» говорилось открыто и, по выражению одной из газет – «в Киеве об этом знала каждая Дунька», и было ясно, что этот водевиль из местечковой жизни обречен на провал. Рада стремительно агонизировала, и было понятно, что без вливания чужой, – именно чужой, – крови ей не удержаться у власти. И эту кровь для себя она планировала взять у Германии, одновременно предав своих недавних союзников Англию и Францию. Но за все надо было платить, и ответной платой должна была стать кровь народов Юга России, и в огромном количестве. Но об этом политики не думали. Они судорожно метались по зданию Педагогического музея, боясь высунуться из него наружу, но мечтая занимать ставшие уже привычными им правительственные кабинеты. Недаром говорят: если собрались три галицийца, то двое из них объявляют себя гетманами. Власть! Что может быть слаще ее.
А красные, преодолевая зимнюю стужу, все ближе подходили к древнерусской столице…
Эльвира Фишзон и Дмитрий Бард прибыли в Киев как раз в это самое горячее время. Эльвира поселилась на Подоле, в черте еврейской оседлости, у знакомых. Барду местный комитет определил место жительства на Большой Житомирской, в семье одного из большевиков. Но квартирка была мала, и Барду приходилось спать в маленьком коридорчике, стеснив и без того небольшие жизненные условия хозяев. Все было бы неплохо, и эти условия удовлетворяли Барда, но он не мог переносить постоянные вечерние перебранки супругов. В конечном счете, Эльвира жила не так далеко от него, и он стал по вечерам все больше времени проводить у нее, в ее маленькой комнатке, больше похожей на чулан. Днем они вместе ходили по заводам и военным частям, беседовали с рабочими и солдатами. Если имелись, – раздавали газеты и листовки большевиков. Однажды вечером, когда Бард возвращался от Эльвиры домой, на середине Андреевского спуска его встретили двое подозрительных мужчин. А вечерние улицы Киева в это время были всегда пустынны. Обыватели боялись появляться на них в вечернее время. Встречные без обиняков предложили Барду отдать им деньги и еще что-нибудь ценное. Тот попытался сопротивляться, но, получив сильный удар в челюсть, сбивший его с ног, а потом еще несколько ударов, вынужден был расстаться не только с небольшим количеством денег, но еще и с довольно приличным полупальто. Бард кой-как доплелся до своей квартиры, хозяйка помогла обмыться, а наутро нашла ему драный ватник. Когда его в этом одеянии увидела Эльвира, то не знала – то ли ей смеяться, то ли плакать, а разбитое лицо Барда все-таки заставило ее пустить небольшую слезу. Бард рассказал ей, потом другим товарищам, что произошло, и повторял – жаль, мол, что у него не было револьвера, а то бы он налетчикам показал… в тот же день товарищи помогли Барду приобрести поношенное, но еще добротное драповое пальто, которое раньше, видимо, носил мелкий буржуй. В тот же день, вечером, когда он сидел в комнатке Эльвиры, та, посмотрев на окошечко, сказала:
– Уже темно… – но не прибавила как обычно, что Барду пора идти домой.
Он внутренне сжался. Ему не хотелось идти к себе по темноте. Эльвира, понимая его состояние, предложила:
– Куда уж тебе идти, оставайся ночевать здесь.
Бард, осмотрев тесную комнатку, голосом, дрожащим от предчувствия необычного, произнес:
– А где ж я буду спать?
– Митя. Мы будем спать на одной кровати… – она также растерянно улыбнулась своим словам. – Ты худой, я тоже пока не толстая – поместимся. А вообще, от судьбы, видимо, не уйти… я к тебе привыкла… ты все же хороший, добрый… к жизни неприспособленный. Тебе нужна жена-поводырь. Вот ею и буду я. А может, я тебя люблю… сейчас война, что дальше будет – неизвестно. Можно не узнать ни любви, ни вообще – жизни…
Бард, задохнувшись от волнения, обнял ее, прислонил свое лицо к ее груди и прерывисто прошептал:
– Ты… тоже хорошая… и я люблю тебя… Эля…
Он поднял голову, нашел своими дрожащими губами ее полные губы и осторожно, как можно более нежно, поцеловал.
Так они стали мужем и женой, – что, собственно говоря, было обычным явлением у революционеров – без официального брака. Идеи, вроде бы, объединяют людей, делают их ближе к друг другу, но только физиология организма требует природного удовлетворения и настоящей близости.
Утром, когда они, усталые и не выспавшиеся, лежали на узкой кровати, Эльвира, нежно проводя пальцами по его бровям, носу, губам, произнесла:
– Вот, мы теперь муж и жена. Как узнает отец об этом и кто у меня муж – не знаю, что со мной сделает. Он хотел, чтобы мой муж тоже был евреем, имел состояние и положение, чтобы свадьба состоялась согласно наших законов, и жених обязательно вслух зачитал кетубу, а мы стояли под хупой, и жених обязательно разбил бы на счастье стакан.
– Что это ты говоришь?
– Просто думаю, что все хорошо делать по обряду, красиво… – она вздохнула. – Но сейчас не время для красочных обрядов… да и пора ломать их. Революция сделала нас равными – женщин с мужчинами, а евреев – с другими народами. Раньше, если бы мой отец узнал, что я вот так просто вышла замуж, он бы извел меня и всю мою семью со света. А меня бы еще и проклял, что ты не произнес кетубы.
– Что это за непонятное слово ты все время говоришь?
– Это твоя клятва мне на уважение, верность, содержание. Уважение и верность ты, конечно, мне пообещаешь. А какое у тебя содержание? Его просто нет. Ну и не надо. Вместе его создадим. Не надо нам унижающих традиций. Многие наши товарищи живут без брака, чтобы он не мешал революционной борьбе. Так будем и мы жить. Согласен?
– Да, да! – чуть ли не клятвенно произнес Бард.
Позже Эльвира приготовила завтрак на кухне. О чем-то на своем языке говорила с хозяйкой. Бард слышал, как хозяйка что-то ядовитое выговаривала Эльвире. Когда Бард прошел на кухню и сел за стол завтракать, хозяйка, зло блестя глазами, налив им маленькие рюмки красного вина, по-змеиному прокартавила поздравление:
– Лехаим! Лехаим!
Товарищи по партии, узнав, что они стали мужем и женой, поздравили их – просто и обыкновенно – пожелали счастья в революционной борьбе. Они получили задание немедленно отправиться в казармы украинских полков и уговорить солдат перейти на сторону восставших рабочих-арсенальцев, которые должны сегодня выступить против рады.
Казармы располагались на Соломенке. У входа на территорию полка Сагайдачного их остановил часовой.
– Хто таки?
Эльвира и Бард показали мандаты, подписанные в большевистском комитете. Солдат долго вертел в руках бумажки, но то ли был слаб в грамоте, или совсем не умел читать, – отдал их обратно, сказав:
– Идить к той казарме, там сейчас чи митинг, чи собрание, – и махнул рукой в сторону третьего здания.
В казарме было холодно, что было видно по пару, выходящему изо ртов солдат. Людей в коридоре не было, но с правой стороны казармы слышался гул. Туда они и пошли. В спальне на нарах сидели солдаты, многие из них курили. Их было гораздо больше, чем нар. За столом президиума сидело трое человек. Один из них с унтерскими нашивками что-то говорил. Увидев входящих Эльвиру и Барда, он замолчал. Шум стих, все удивленно смотрели на них – кто такие? Из президиума спросили:
– Што надо?
– Мы, – начал Бард, – хотим говорить с солдатами.
– А хто вы таки? Украинскою мовою розмовляете?
– Ни, – замотал отрицательно Бард головой.
Но тут вмешалась Эльвира и стала говорить по-украински:
– Мы, товарищи, от большевистского комитета. Если не возражаете – примем участие в вашем митинге.
– Это не митинг, – ответил унтер. – У нас сборы представителей полка.
– А что вы решаете?
– Да, вот вопрос стоит перед нами – расходиться по домам, как это делают сейчас солдаты на фронте, или оставаться еще служить. Так все набрыдло. Не знаешь – нужон ты здесь или нет? И кому?
У Эльвиры отлегло от сердца. Солдаты не хотели служить, и это уже было хорошо. Теперь следовало их убедить перейти на сторону большевиков.
– А где офицеры?
– Нема их. Они все равно хотят служить и потому не пришли сюда. Ну и нехай – без них обойдемся. – Унтер обратился к солдатам: – Будем слухать большевиков?
Солдаты равнодушно смотрели на пришедших. Видимо, агитаторы разных мастей надоели им.
– Багато их було!
– Нехай балакають!
– Да вона по-украински погано знае!
Тимофей Радько пристально всматривался в пришедших – где-то он их видел. И вспомнил – они были с Серегой Артемовым, когда дело чуть не дошло до стрельбы, а потом еще сидели в кабачке. Парень-то вахловатый, а дивчина ничего, смело говорит. И он крикнул:
– Нехай расскажут, што сейчас в Киеве происходит. Бо наше фицерье одно и теж балакае. Говори!
Ободренная таким вмешательством, Эльвира встала и начала говорить. Она находилась под впечатлением сегодняшней ночи, и вдохновение вырывалось из ее груди. Она выступала не в первый раз и знала, как надо подходить к толпе. Чем проще и конкретнее, тем лучше ее поймут, не надо непонятных недомолвок. Слова должны быть как глыбы, чтобы сразу же западали в солдатские головы, а пока их переваривают солдатские мозги, можно сказать и что-то двусмысленное, не совсем конкретное, а потом снова – глыбой в голову.
– Товарищи! – торжественно начала она. – Что вам дала Центральная рада? Что? Да фигу она дала! Обещала многое! Много? А где ее обещания? Да эти обещания в ее больной голове. А больная голова не мыслит правильно – ее надо лечить. Большевики в течение всего года революции говорили, что землю отдадут крестьянам. Отдали? Вы этому свидетели сами. Большевики не обманывают народ.
Сидящие одобрительно загудели. Декрет о земле все читали.
– Говорили, что все отберем у буржуев. Отберем! Дайте только время – выгоним раду, которая их защищает, и вы тоже как в России заберете у них все, что они награбили веками.
Часть солдат заерзала на своих местах. Многие из них участвовали в так называемых экспроприациях, но Центральная рада запретила брать землю. Вкус легкой наживы и грабежей уже проник во многие души солдат. Фишзон уже конкретней перешла к Центральной раде.
– Посмотрите – кто там сидит? Есть ли там хоть один из рабочих, крестьян и солдат? Нет! Вас собирали на какие-то съезды, давали за это деньги, улучшенный паек, новую форму, чтобы вы прилично выглядели и голосовали за них. Сказали, что будут прислушиваться к вашему голосу, собирать вас для совета, а сами без вас сейчас руководят. Кто они? – профессора, писатели, юристы – то есть те, которых до революция кормила буржуазия, а они ей верно прислуживали. И сейчас продолжают служить.
Послышались крики: «А большевики тож антилигенты!».
Но этого вопроса Фишзон ждала. В сравнении сказанное выглядит убедительней. Было видно, что удалось овладеть не только вниманием аудитории, но и повести ее за собой в нужном русле. На последние слова аудитории она согласно тряхнула копной густых, черных волос.
– Да, руководители большевиков – интеллигенты. Но они никогда не служили буржуям и помещикам. Никогда! Они наоборот всегда звали вас – народ – брать награбленное грязными руками эксплуататоров в ваши мозолистые руки. Грушевский, Петлюра и прочие политики рады были только под надзором полиции, иногда под следствием, сейчас этим хвастаются, а большевики сидели в тюрьмах, отбывали сроки в ссылке, гробились на каторге. Они, а не грушевские и петлюры, были страшны царизму. Этих буржуазия ласково журила, а большевиков уничтожала. Но это – главные руководители большевиков, а посмотрите – кто возглавляет советы? Простой народ – крестьянин, солдат, рабочий… и все равно, кто он – большевик или нет.
Казарма снова одобрительно зашумела. Действительно, это так.
– А теперь посмотрим еще дальше. Много ли в советах людей, которые поддерживают Центральную раду? Правильно. Мало! Советы подчиняются Совету Народных Комиссаров в Питере, а не раде. А ее поддерживают националистические общества истинных украинцев – и все. И они не хотят допустить народ к управлению Украиной. Значит, Центральная рада не поддерживается народом. Она одна-одинешенька пыжится, что является правительством Украины, а народ против нее. И она хочет сейчас опереться на вас – солдат. Одурманивает вам бедным голову, что хочет построить особенное украинское государство. А вы еще готовы ее поддерживать? Эту буржуазно-националистическую кучку, не давшую вам ни земли, ни заводов, ни фабрик – и вообще неспособную дать народу хоть что-то!
Это была концовка выступления, но не конец, который надо было закончить так же сильно, как и начало выступления – затронуть самые тонкие и больные уголки души слушателей. Фишзон замолчала, глаза ее блестели, грудь вздымалась от нехватки воздуха, дыма табака и махорки, казарменного запаха портянок и пропотевших тел. Бард с удивлением смотрел на нее. Он видел ее и раньше выступающей, но сегодняшняя речь произвела на него исступляюще-высокое впечатление. Он был полностью с ней согласен – можно ли что-то добавить лишнее и новое в ее речь. Унтер встал и спросил ее коротко:
– Все?
Фишзон встрепенулась:
– Нет. Еще несколько слов… – она стала говорить тише и спокойней, умиротворенно-просяще, как бескорыстный победитель. – Товарищи солдаты. Вы знаете, что красные подходят к Киеву. Большевики призвали киевлян к восстанию. Арсенал уже восстал. Просим – поддержите рабочих. Помогите установить родную вам советскую власть.
Это был конец выступления, сказанный просто и душевно, который должен был произвести на аудиторию, после основной, бурной речи, впечатление чего-то решенного и непоколебимого, где от слушателей не ждут активного участия: хотите – помогайте, хотите – нет. Обойдемся со своими силами. Только не мешайте будущим победителям.
Сидевшие на нарах солдаты вначале молчали, пока унтер-председатель не бросил им:
– Ну, хто желает поддержать дамочку-большевика?
Все сидели молча, пока один из солдат не сказал:
– Шо долго балакать. Мы уже решили не выступать против бильшовыкив. Нехай хвициръе идет за радой.
Солдат сел, но сразу же встал и начал говорить Радько:
– Большевик правильно сказала. Все мы селяне, и нам позарез нужна земля. А што рада – там действительно антилегенты, – они землю не орут, ни збирают на ней. Им все равно в яких руках земля и, кажется, они не решат этот вопрос в нашу пользу. Так за що будем проливать кровь? За раду. Хай хто хоче, а я ни. Не пойду за нее воюваты, – сказав это, Тимофей сел.
– А правда, шо красные уничтожают всех украинцев? – задал вопрос один из солдат.
Фишзон встала и с гневом взглянула на задавшего вопрос.
– Не верьте этому! Это радовцы хотят настроить украинцев против красных, да и русских вообще. А русские и украинцы все века жили с миром. Красные убивают только офицеров, кто бы они ни были – русские или украинцы, да еще буржуев и помещиков, если они сопротивляются. А простой народ они не трогают, какой бы нации он не был. Поэтому не верьте этой брехне! Еще скажу – где прошли большевики, там уже землю отдали крестьянам. Вот она, Советская власть!
Упоминание о земле вновь еще более расположило солдат к Фишзон. Видимо, представители на это собрание были избраны из тех, кто не хотел воевать. Раздались добродушные народные шутки:
– А хлопец шо скажет? А то молчит, як галушкой подавился. Хто он?
Обстановка стала дружественной. Бард встал и сказал невпопад:
– Я по-украински плохо умею.
Послышались выкрики:
– Москаль што ли?
– Кацап?
– Чеши по-российски.
– Я из Донбасса. Был раньше шахтером, а потом меня задавило в забое.
Сидящие сочувственно закивали:
– Большевик. Оттуда много вас. Што это за край?
– Да, я большевик. Я вам лучше… – неожиданно для себя самого выпалил Бард, – прочитаю стихи. Называется «Шахтерская марсельеза». Хотите?
– Давай!
Стараясь не выдать волнение, очень громким и звонким голосом Бард читал, – как он считал, – свое лучшее стихотворение. Солдаты внимательно слушали, покуривая цигарки. Бард закончил, и послышался голос:
– О, це настоящий шахтарь!
Представители от солдат были настроены благодушно – война для них должна была закончиться. Унтер снова спросил:
– Так примем резолюцию, шо не будем поддерживать Центральную раду, и останемся нейтральными по отношению к красным, как, например, полк Орлика в Катеринославе… добре?
Но здесь солдаты взволновались, послышались возмущенные крики:
– Не так!
– Не треба нас дурыты!
– Мы говорили о другом. Всем по домам!
– Шо я дурю! – кричал в ответ унтер. – Так говорите, яку резолюцию треба прийняты?!
Встал Тимофей и, перекрикивая шум, начал говорить:
– Я считаю, шо надо записать то, о чем говорила большевичка. О восстании в Киеве. Давайте решим так. Если рада начнет рабочих давить огнем, то мы выступим на стороне рабочих и защитим их.
Вскочил еще один солдат и закричал:
– Правильно! У рады есть галицийские стрельцы, и они пидут против киевских рабочих и не пожалеют их. Им все равно – с кем воювати! Мы все для них – вороги!
Тимофей продолжил:
– Если шо, то и стрельцов шуганем. Нечего им распоряжаться у нас, нехай у себя в Галиции свои порядки наводят! Запишем, шо поддерживаем большевиков. А как они возьмут Киев, то все по домам!
При несмолкаемом шуме унтер повторил пункты резолюции, и все дружно проголосовали «за». Всем понравилось, что скоро можно будет разойтись по домам. Против никто не поднял руку. Было видно, что солдатам надоели казармы, хотелось домой, к земле, которая стала уже почти их. Фишзон и Барда окружили солдаты. Несмотря на принятую резолюцию, многих солдат интересовал все тот же вопрос – а отпустят ли солдат большевики по домам и, услышав твердое «да» от Фишзон, с удовлетворением расходились, не зная, что им уже завтра снова придется взяться за винтовки, а потом держать их в руках еще долгие три года. Тимофей Радько пробрался к Фишзон и, когда приутихли вопросы, спросил ее:
– Дамочка, а вы меня не помните?
