Александр Иванович Дедушка
Братья Карамазовы. Продолжерсия
– Врешь, я – не то, что ты… Я посягал на себя… – прохрипел Иван Федорович, не поднимая головы.
– Ну вот, ты опять о старом… Tu as fait la même chanson.43 Это ты имеешь в виду, когда думал застрелиться после расстрела Алеши? Так не застрелился же…
– Я не успел… – уже как-то без особой уверенности повторил Иван.
– Tu me disais déjà cela…44 Ну ладно, открою тебе тайну, хоть у нас на это и строгие правила. Ты бы точно не застрелился. Я все к этому вел. Я же был твоим ангелом-хранителем, так сказать… Ну мало ли чем можно увлечься! И люди золотой середины могут увлекаться – даже смертострастием. Тем более с твоей впечатлительной артистической натурой. И мне просто было бы грехом не помочь тебе. А так застрелился бы ты – и что?.. Попал бы уже в руки к некоторым моим, гм…, так сказать, старшим товарищам. А они, знаешь ли, пострашнее твоих Христофорычей и Курсуловых… Не только с тобой, человеком, но и с нашим братом не церемонятся… Ты мне не дал дорассказать историйку про кающегося черта. Вот – сейчас к месту как раз будет. И все – в подтверждение, что современные люди стали хитрее бесов, то есть нас самих… Один мой коллега сумел добиться главной цели – получить душу человеческую. И не простую, а настоящего монаха. Они такой контракт заключили: монах говорит, мол, хорошо, я продам тебе душу, а взамен ты выполнишь всего одно мое желание… Ну смешно же!.. хотя ничего смешного!.. Как мой коллега попался в эту ловушку – досада одна на его неразумие. Полная дискредитация бесовского авторитета, всей нашей корпорации вышла… И что бы ты думал? Все как положено: контракт скрепили кровью, монах поклялся, да только не сказал заранее про свое желание. А когда мой неразумный коллега уже торжествовал, сказал ему: вот оно мое желание. Ты сейчас пойдешь со мною в храм к Распятию, и там будешь каяться перед Христом, повторяя: «Господи Иисусе Христи, помилуй мя грешного…» Причем, каяться будешь по-настоящему, а это значит, до смерти. Ибо мера грехов твоя велика – только смерть твоя может их искупить. Только когда ты умрешь, то я пойму, что ты покаялся по-настоящему… А бес этот, коллега мой, был в теле тоже монашеском. И по глупости решил – а была, не была, мол, пойду – не умру, разве бес может умереть?.. А настоящий монашек этот, хитрюга, говорит, а я все время буду держать наш договор с тобой – если не покаешься, то я порву его… Эх-эх-эх, по глупости пошел этот неразумный бес в храм. Ему, по дурости, наверно думалось, что легко сымитирует смерть… Или еще что – что может выдумать глупость его. Да… Хотя ему уже на полдороги стало худо… А к Распятию так уже вообще полз… Так монах заставил его поцеловать подножие и стал повторять молитву эту… Она у них Иисусовой называется… И что бы ты думал!.. Как бесу этому неразумному стало плохо!.. Он бедный уже как бился, пеной изошел – а монашек то не отпускает, повторять заставляет… Так замучил бедного черта, что тот и вправду заплакал – отпусти, мол, меня не могу больше… Нет, говорит, монах – контракт надо исполнять. Молись дальше – ты пока от боли мучишься и плачешь, надо чтобы ты о грехах своих плакал и к Богу обратился…
На этом «Алеша» как-то неожиданно остановился, словно потерял интерес к продолжению своего повествования и как-то странно сморщил брови. Как будто пораженный какой-то новой мыслью.
– Ну и чем закончилось? – спросил Иван Федорович.
– Я знаешь, что подумал… Как-то неожиданно открылось: ты, вот жизнь эту назвал как-то чистилищем, а для нас, чертей, иногда жизнь с вами тоже является таким чистилищем… Вот как для этого неразумного беса. Я ставлю себя на его место и мурашки просто… Тут не имитация, тут он такое мучение испытал, что даже себе страшно представить.
– Но все-таки… Чем?.. Что – неужели и впрямь покаялся?..
– Эх, друг мой, ты же умный человек, а говоришь такое… Ce n'est pas possible en principe.45 Умер, умер прям там… Вот так этот монах хитрющий оставил нашего брата с носом. После смерти, то бишь выхода из тела – какие договоры?.. Зато потом. Потом попал на расправу к нашим Христофорычам… Уф, даже рассказывать тебе не буду, что с ним делали, за глупость его и поклонение Христу… А сейчас – помнишь свой квадриллион квадриллионов?.. Вот он проходит его теперь. И кланяется на каждый шаг, падает даже… А это пострашнее, чем вам, привыкшим к хождению. А тут дух и принужден к хождению, да еше и закреплению, ибо повторяет «восстановительную формулу»…
Иван вопросительно поднял глаза.
– Ну, это аналог вашей Иисусовой молитвы, только это заклинание нашему господину, именуемому… Да ты сам знаешь, как, или варианты – «сатанопуло», «тангалашка», «карачун»… Что там еще выдумал ваш Ферапонт?.. Нет-нет, не спрашивай – больше ничего не скажу, и так я тебе слишком многое рассказал, но все как другу и даже брату по духу…
«Алеша» вновь оживился. Какое-то даже словно сияние стало исходить из его блестевших в полутьме глаз.
– Я другое тебе скажу. Понимаешь, мы с тобой стали братьями по духу, а надо, чтобы стали и братьями по философии. И не просто по философии, а по религиозной философии, ибо простые спекуляции ума, тебя удовлетворить не могут, тебе разрешение мировых вопросов подавай. Тебе же только этот путь разума близок, и я все эти тринадцать лет время не терял, занимался, так сказать, изучением… Знаешь чего? Писания… Да-да, не удивляйся – штудировал Библию и Евангелие… Да-да, не удивляйся: черт изучающий Евангелие и впрямь странная картина. Мне тут даже скрываться приходилось от наших надзорных органов, – это типа вашей жандармерии. Я у них чуть не стал неблагонадежным… Вызывали даже… Помнишь свой холодок у Христофорыча?.. Эти мурашки по спинке и в глубине живота?.. Пренеприятнейшее ощущение. Я тоже испытал что-то подобное. Даже что-то аналога вашей подписи на сотрудничество пришлось давать… У нас все это, правда, по-другому… Но суть та же. И хитрить пришлось. Ну в самом деле – не мог же я им сказать правду, что мол, для друга, то есть для тебя, стараюсь? Чтобы так своего человеческого собрата вывести на истинный путь жизни из лабиринтов евклидового разума. В то время, как все мои собратья только и стараются, чтобы запутать вашего брата. Не поняли бы там моего альтруизма. Вот и выкручивался. Мол, чтобы бить врага, нужно знать его оружие. Ты же в курсе, что Писание называется «мечом духовным». Вот я и настаивал, что изучаю его устройство, чтобы тебя же этим мечом потом и сразить. Вот видишь, друг мой, мне тоже за тебя претерпеть пришлось?.. Как там – «нет больше той любви, если кто положит душу за друга своего»… И теперь хочу представить результаты этого положения тебе. Tu es prêt à m'écouter?46
– Не верю тебе… Ты… Ты специально меня еще больше запутываешь. Ты хочешь войти мне в доверие, чтобы окончательно… Окончательно…
– Погубить?.. Погубить, ты хочешь сказать, – подхватил «Алеша», но тут же замолчал и какое-то время с даже неким состраданием смотрел на Ивана. Потом снова откинулся на стену и как бы с некоторой задумчивостью продолжил:
– Видишь ли, если я сейчас с жаром начну тебя уверять, что это не так, что я действительно хочу тебя помочь – это тебя еще больше убедит в твоих взглядах на меня. Странная ситуация для меня, и я бы даже сказал… болевая. Ты наверно и предположить не мог, что бесы могут страдать. Страдать от того же, от чего страдаете и вы, люди… А вы страдаете от ран, которые сами же и наносите друг другу… Вот так-то, мой друг… Ты сам того не знаешь, как ты ранишь меня. Le plus malade est quelque chose qui est imperceptible…47 Ведь моя мечта была найти среди людей хотя бы одну родную душу. Я искал, я долго искал и наконец нашел… Точнее, думал, что нашел… В тебе!.. Понимаешь – в тебе… Думал, ну вот – помогу искренне хоть одному человеку, и он… нет, не скажу «полюбит»… Это слово не для нас…. Любовь, слово это вы, христиане, слишком истаскали и опошлили… Ты это все верно изложил в своей новой притче. Но пусть не полюбит, то хотя бы поймет меня и посочувствует. Посочувствует, как я ему сочувствую… Ведь я видел, как ты одинок. Насколько ты одинок – ты почти так же одинок, как и я… Только я в мире духов, а ты в мире людей… Но я ошибся, кажется, в тебе. И это больно. Больно не так, как ты себе это представляешь – мучения души, страдания… Это – другое. Это холод… Понимаешь – холод… Инфернальный холод одиночества… Понимаешь – квадриллионы квадриллионов – и никого… Знаешь, кого я себе сейчас напоминаю? Смердякова… Да – Смердякова… Тот тоже искал сочувствия и сострадания и ни в ком их не нашел. Ни в ком – даже из своих родных братьев…
«Алеша» тут замолчал и даже отвел взгляд от Ивана Федоровича. Он смотрел куда-то на противоположную от кровати стену, где на обтертой от побелки поверхности обозначилась неровная кирпичная кладка. Иван то же молчал, с видимым усилием делая каждое моргательное движение словно налившихся свинцом век. Тут какое-то новое оживление промелькнуло на лице «Алеши»:
– Знаешь, что мы сделаем? Мысль мне пришла сейчас… Пусть люди дошли до того, что превзошли нас, бесов, в хитрости, а я хочу тебя превзойти в… Да – в сострадании. Этого точно не делал ни один бес за всю историю существования человечества. Я все-таки расскажу тебе все. Все, до чего я дошел… А ты уж сам потом будешь судить, помог я тебе или нет. Помог или специально еще больше запутал… Так что слушай… Я понял, что на ответную близость и понимание мне рассчитывать не придется. Но я все-таки сделаю свой первый шаг навстречу, тот шаг, который никто из вас так и не сделал к Смердякову…
«Алеша» снова на какое-то время замолчал, словно собираясь с мыслями, потом с определенной решимостью вновь откинулся от стены навстречу Ивану.
– Итак, Бога крайностей выдумали люди крайностей… Вот моя окончательная философия. Им не хватало оправдания их безумных действий в этом мире, не хватало, так сказать, высшей санкции на все их отчаянные затеи. И они и создали точно такого же Бога. И потому этот Бог только таких и любит – по образу своему и подобию… Горячих и холодных, но не теплых, таких, как мы с тобой. И самое поразительное знаешь что?… О – я не сразу до этого задумался!..
– Подожди, ты говоришь, что выдумали… Недалече как, ты говорил, что Бог существует…
– Ах, друг мой!.. «Вначале было Слово»… Понимаешь?.. Любое слово действительно. Поэтому неважно, кто изрек это слово – Бог или люди… Изреченное слово «стало плотью». Любое изреченное слово обретает плоть. Ты сказал Прокопьичу, что ворона есть – и она появилась… Она появилась для него действительно, ибо он стрелял по ней. И неважно, где она была – в его голове или на ветке – она стала существовать реально. Я специально дал тебе все это прочувствовать и пережить, чтобы ты сейчас понял истинность моих слов. Неважно, кто изрек первое слово о Боге: сам ли Бог или люди о нем… Кстати, обрати внимание, я всегда пишу слово Бог с большой буквы… Потому что оно действительно!.. Все остальное, как ты правильно выразился – «по барабану». Поэтому нужно присматриваться только к сути – к сути самого слова и понятия, которое оно определяет. Вот сюда и надо присматриваться и очень внимательно – я недаром перелопатил все священные писания, я искал ответ на вопрос – почему Бог именно такой – Бог крайностей, Бог горячих и холодных, Бог экстремистов, а не Бог нормальных людей… И первое открытие меня просто поразило. Поразило настолько, что я всерьез стал мечтать о воплощении в человека… Ты готов? Так слушай… Ты, конечно, знаешь выражение – «les contraires se rejoignent».48 Так вот, мое открытие состоит в том, что Бог потому и любит крайности, что они в Нем самом и сходятся. Поэтому у него на послушании находятся не только ангелы, но и демоны, как две крайности, как две сходящиеся противоположности, как две стороны одной и той же медали… Поэтому Он их и любит, а люди, как преимущественно «теплые» у Него и в небрежении. Ты понял суть. Люди в небрежении, а ангелы и демоны в любви и послушании…
– И демоны?
– А как же-с!.. Вспомни книгу Иова… О, я над ней много думок своих положил и даже бы слез пролил, если бы они у меня были-с… «Был человек в земле Уц…» Но кроме него были еще сыны Божии, то бишь ангелы, и сатана… И все приходят к Богу и беседуют с Ним, дерзают даже упрекать и спорить, я имею в виду сатану. Видишь ли, Иов ему не нравится, дескать под защитой Божией… А почему не нравится – потому что пребывает в «теплом» состоянии, так сказать, при полном материальном и социальном благополучии. Вот сатане это и не нравится – ему крайность свою подавай. Но обрати внимание на Бога. Нет бы защитить Иова и прогнать сатану. Так нет же – он разрешает ему, так сказать, «коснуться» его… Хорошо касание!.. Когда человек всего лишился – сыновей, дочерей, богатства, здоровья…
– Тебя за такие речи… против сатаны?..
– Неужели правда озаботился?.. Спасибо!.. Спасибо, друг… Только теперь я тебе не верю. Хе-хе-хе… – «Алеша» действительно источил из себя легкий смешок. – Ну не до конца верю. Уж слишком много ты мною манкировал… Так что прости… Но вернемся к нашему Богу. Знаешь, почему Он позволил сатане так искалечить Иова?..
– Мне это что-то напоминает… Это уже было…
– Нет, подожди-подожди, не намекай на ваш разговор с Алешей в «Трех тысячах»… Я вижу, ты хочешь опять обвинить меня в том, что я только цитирую ваши мысли… Давай не возвращаться к старому, а только о новом. Ты сам рассуди. Бог потому так поступил с Иовом, что Его не устраивало его «теплое» положение. Он не любит таких людей, и пользуется сатаной, чтобы тот перевел их в разряд так сказать холодно-горячих экстремистов. Видишь, какое лицемерие?.. Не Сам это делает, а прикрывается сатаной. Мол, это он – «пакостник», а Я, мол, ему лишь, как это у них говорится, «попускаю». Перекладывает хитренько ответственность. De la tête malade,49 так сказать, на здоровую. Но в одном месте он просто, что называется, проговаривается. Это у Исайи. Обрати внимание. Там в одном месте Бог говорит, что, «Я, мол, Господь вседержитель, и все делаю – образую свет и творю тьму, делаю мир и произвожу бедствия…» И это все уже без всякого посредничества сатаны. Вот где истинная правда.
– Подожди, одно другому не противоречит…
– Нет, это ты подожди. Я тебе даже больше скажу про твоего Бога. Как тебе это местечко в Библии: «Блажен, кто возьмет и разобьет младенцев твоих о камень»?.. «Твоих» – это вавилонских. Это из псалтыри, написанной богодухновенным Давидом. «Аще забуду тебя Иерусалиме»… Это из того же псалма – он нравился приснопамятному штабс-капитану Снегиреву… Так вот. Ты тут о слезинке младенца плакался Алеше. Мол, нельзя на ней строить мировую гармонию. А тут не слезинка – тут мозги раскрошенные детские… Да-с – это не холодный туалет, где запирали маленького ребенка, что тебя так возмущало, или даже травля собаками… Тут похлеще – тут настоящее личико Божье проглядывает. Как это можно себе представить без всяких аллегорий. Берешь младеничика за ножки и – хряп об камень… И только мозги полетели как арбузные корки-с… Муссяловича не забыл?.. Оно, когда младеничек маленький, ну там месяц-полтора, его же удобно взять одной только рукой – сразу за обе ножки, да – сразу за обе и так крутанешь его, чтобы ручки-то с головкой назад откинулись, а он и закричать не успевает…
– Перестань… Хватит!.. – мучительно вырвалось у Ивана. В последнее «хватит» он хотел вложить силу, но ее-то уже у него и не было.
– Я скоро закончу. Но мне еще чуть непонятно – ты понял ли главное?… Сейчас тебе скажу главную тайну Бога?.. Да-да, сейчас путь «молчит и трепещет всякая тварь…»
«Алеша» тут как-то весь поджался и что-то жесткое, даже злобное заблистало в его глазах. А на плотно сжатых скулах проступили сквозь щетину желваки мышц.
– Вот она главная тайна: Бог и сатана – одно!.. Да, брат мой Иван, это на самом деле одно – просто две стороны одной медали. Один делает вид, что творит добро, другой делает вид, что творит зло, но на самом деле вместе делают одно и то же, как две руки одного и того же тела. Они лишают спокойствия и «теплоты» всех окружающих их сущностей. Вот – она тайна, которую я тебе наконец высказал. Все эти разделения на отдельного Бога и отдельного сатану – всего лишь отрыжка старых верований: Авеста, Ахурамазда, Ариман… Это все персидское хламье специально было использовано христианством для прикрытия сути этой тайны… Что Бог – это Тот, кто породил другие существа с целью, чтобы посильнее их помучить, чтобы не давать им житья ни в нашем, ни в вашем мире… Понимаешь?.. Чтобы нас с тобой, простых, теплых, просто любящих нашу простую жизнь, этой жизни как раз и лишить. Чтобы превратить жизнь не в жизнь, а в самое настоящее мучение – то бишь чистилище, где мы все, люди и духи, мучимся якобы ради очищения… Ну да – для очищения, только от чего? От тихой и спокойной жизни!.. чтобы мы никогда не знали покоя, а только постоянно терзали себя и друг друга, и этим удовлетворяли этого так называемого Бога, или уже не знаю как его теперь называть… Бога-дьявола, или ДьяволоБога?..
– У-у-у!.. – что-то похожее на долгий стон вырвалось из-под сжатого ладонями перекошенного рта Ивана. – Не могу больше…
Иван Федорович проговорил это с таким страданием в голосе и мукой в лице, что Алеша, похоже, и вправду впечатлился.
– Ты плохо выглядишь, друг мой… Очень плохо. Видишь, к чему приводит вся эта политика по очищению?..
– Ну, хватит, умоляю тебя…
– Эх, хватит…
Но «Алеша» действительно перестал говорить и какое-то время просто с сочувствием смотрел на Ивана, а потом неожиданно промолвил:
– Да, христианин ты, христианин…
После последнего заявления «Алеши», Ивану Федоровичу все-таки еще хватило сил вновь поднять лицо, на котором сквозь маску мучения и смертельной усталости проступило удивление. Удивление и вместе с тем как бы и надежда. Он с этим выражением так некоторое время и смотрел на «Алешу», пока тот не счел нужным отреагировать:
– А то не христианин?.. Ты проповедуешь ненависть к ближним – и Христос тоже.
– Что?.. Что ты врешь опять?..
Иван Федорович проговорил последний вопрос, вложив в него уже свои последние силы. Он чувствовал, что скоро потеряет сознание, но боролся до конца и из последних сил пытался удержать его рвущуюся нитку.
– Вру?!.. Нет, дорогой мой, совсем не вру. Ты сам послушай. Ох, люблю я это место… Между прочим, слова самого Христа… «Кто приходит ко Мне, и не возненавидит отца своего и матери, и жены и детей, и братьев, и сестер, а притом и самой жизни своей, тот не может быть Моим учеником»… Вот уж доподлиннее доподлинного-с. Евангелие от Луки. Тут, заметь, все ближние перечислены – отец, матерь, братья, жена… Все самые ближние. Но ведь это как раз то, что ты и сделал. Ты приехал в Скотопригоньевск и сумел возненавидеть всех своих ближних… К сожалению, заметь… К моему большому сожалению, ибо непроизвольно стал переходить из категории «теплых» в категорию хладно-горячих экстремистов. Но, что делать, факт остается фактом – ты выполнил слова Христа. Ты возненавидел сначала Митю, брата своего, потом отца, потом Смердякова, потом Алешу… Всех ближних. Причем, так сказать, и словом и делом. Один из них оказался убит, другой повесился, третий отправился на каторгу, четвертый стал революционером… И все – по заповеди Христа. Сумел возненавидеть всех. Кстати. И жену свою тоже… Катерина Ивановна явно подпитываться твоею ненавистью стала. Мало того, ты даже жизнь свою попытался возненавидеть. Это уже была последняя точка. Вершина ненависти – и уже полный и окончательный переход в христианство. Но тут уже я вмешался, просто помог не довести до конца твое смертострастие… Но по факту – ты выполнил полностью всю христианскую программу по ненависти к ближним своим. И ты еще говоришь – не христианин. Самый полный и точный!..
Иван как бы чем пораженный, снова приподнял голову. В глубине его провалившихся внутрь глазниц глаз блестели слезы:
– А ты все-таки не глуп… Явно не глуп… Я считал тебя глупым, но я ошибался…
Что-то новое словно бы проступило в самом выражении лица и даже облике «Алеши». Лицо даже как бы слегка вытянулось и приобрело такое знакомое и такое ненавистное когда-то для Ивана выражение.
– Это вы от гордости своей думали-с, что я глуп…
Иван какое-то время, словно еще не веря своей догадке, смотрел на «Алешу», все сильнее расширяя глаза. И вдруг завопил последним уже криком, вытянув вперед руку:
– Ты!.. Ты – Смердяков!..
Но вслед за этим криком силы окончательно оставили его. Но все-таки уже заваливаясь со стула вперед, он успел заметить еще одно преображение «Алеши». Арестантский халат его снова приобрел грубо-затрапезные формы, лицо осунулось и пересеклось болезненными морщинами, а на голове вновь появился колпак из бинтов. И уже гаснущее сознание успело выхватить последней вспышкой рывок этого Алеши от стены к нему с каким-то криком, который он уже, к сожалению, не услышал.
Э П И Л О Г
I
НОВАЯ ЖИЗНЬ ВОЛЧЬЕГО ПРУДА
У нас середина января. В начале месяца стояли сильные морозы, сейчас отступили, и зима словно бы стала даже и «мягкой». Особенно хороши утренние туманы с последующим инеем на деревьях. Мягкая многослойная осыпающаяся бахрома тяжелит ветви хвойных веток, где порой проглядывает основательно побледневшая зелень. По-особенному живописен прибрежный камыш с его белесыми флагами метелок, направленными как по команде в одну сторону. На ровной, лишь чуть бугристой поверхности пруда они смотрятся как некое зачарованное замороженное войско, утопленное под лед, но выставившее вверх так и не сдавшиеся ряды копий с облепленными снегом бунчуками.
Это я описываю зимние картины, стоя на берегу Волчьего пруда. Впрочем, оторвав от него взгляд и переведя его вверх по склону ложбины по направлению городу, видишь совсем другую картину. Под недавно поднявшимся над горизонтом и еще дымным в пленке облачной пелены солнцем видны пласты развороченной черновато-красной земли, которая особенно бросается глаза на фоне белоснежного фона и серого задника горизонта. Слева – горят костры, дым от которых бело-серыми рукавами поднимается прямо в небо. Рядом с кострами возятся люди, некоторые с тачками, и уже от их действий обозначился провалом контрастно темнеющий в рассеянном свете котлован. Правее – несколько свежесрубленных строений – очевидно рабочие общежития. Их бока теплой желтовистостью срубов смягчают черно-белую картину новыми оттенками. Снег вокруг этих строений хорошо утоптан и уже потерял девственную чистоту. Еще чуть дальше большие бесформенные штабеля древесных стволов, досок и еще каких-то конструкций, назначение которых трудно определить издалека.
Все эти преобразования вокруг Волчьего пруда начались еще в сентябре, вскоре после завершения всех драматических событий, связанных с нашим городом и приездом в него государя-императора. В связи с намерениями продолжить дальше ветку железной дороги от Скотопригоньевска до губернского центра, было решено здесь же построить чугунолитейный завод по изготовлению необходимых для ветки рельс. Изыскания были проведены еще загодя, и оказалось, что как раз у Волчьего пруда находятся залежи хорошей руды для литья подходящего по качеству чугуна. Недаром вода в пруду всегда была красноватой – именно от растворенного в ней в большом количестве железа. Да, «карове» с ее «девственной кровью», растерзанной волками, нашлось вполне естественнонаучное объяснение. Оно, впрочем, и к лучшему – давно пора уже поразогнать дремучие невежественные байки наших городских и деревенских баснословцев нормальным техническим и экономическим прогрессом.
Правда, баек все равно не стало меньше. И одна из них сложилась, можно сказать, прямо на глазах. Это я имею в виду темную, да – так и оставшуюся «темной»! – историю смерти Лягавого (или Горсткина). Мы его оставили во время тоже довольно темных сношений с хлыстами и в странном союзе с Митей. Дмитрий Федорович, наверно, многое мог бы объяснить в странностях своего нового «друга», но всегда грустно молчал на прямые вопросы или говорил что-то непонятное о «снах, которые входят в реализм жизни». О странностях Горсткина зато часто распространялся его брат, который был у Горсткина в непонятном качестве – то ли лакея, то ли приживальщика. Но только не родного брата, имеющего все гражданские права – странно, что тот и не претендовал на такой статус.
Так вот, с его слов, с Лягавым (удивительным образом брат называл родного брата именно этой кличкой, иногда даже так – «мой Лягавый») чем ближе к развязке, тем сильнее стали проявляться разного рода странности, связанные с более чем неадекватным отношением к сапогам. Обычным сапогам, которые у нас носит каждый сколько-нибудь себя уважающий мещанин. Однажды зайдя в какую-то кожевенную лавку, он взял и скупил все сапоги, которые там были (а там их было за четыре десятка пар) и потом всю эту партию сжег у себя на заднем дворе. Другой его прихотью стал запрет на ношение сапог всем его домашним работникам, которым он собственноручно выдал «ботиночные деньги», то есть каждый из них должен был себе купить по две пары ботинок. Теперь, смеша наших городских обывателей, приходящие работники переобувались перед домом, а то и да два-три дома от «имения» Лягавого, чтобы лишний раз не раздражать его. Вершиной, а точнее уже, кажется, подлинным сумасшествием стал случай за два дня до неожиданной кончины Лягавого. Он за обедом собственноручно съел голенище от какого-то, найденного в его спальне сапога. Эти сапоги, по его словам, появлялись там время от времени и совершенно самопроизвольно. И никак от этого невозможно было избавиться, как только съесть, что и было проделано, по доподлинным словам брата.
Но самым загадочным и страшным оказался финал всей этой темной истории. В ночь своей гибели он велел своей домашней прислуге не спать, а дежурить у запертых ворот и ставен. Особенно со стороны дороги, которая, выйдя из города, уходила в лес. Но все-таки не уследили, причем, не за домом, а за самим Горсткиным. Уже заполночь тот вылетел из своей спальни с криками ужаса и бросился наружу из дома. Он выглядел так странно и страшно, что никто не посмел его остановить – все просто в страхе разбежались. В самом деле – Лягавый оказался почти голый, но при этом весь измазанный грязью, которая чуть не стекала с него и даже, по словам брата, отваливалась кусками по мере его дальнейшего бегства. Лягавый сначала бросился к запертым дверям дома, несколько раз колотнулся в них, но так и не сумев выбить, выскочил в окно, причем, вышибив при этом стекла и задвинутые ставни. На дворе его ждали запертые ворота, в которых он тоже несколько раз сунулся, причем с такой силой, что на них отпечатались следы от грязи и разбитых в кровь ладоней. В конце концов, он перескочил двухметровый сплошной забор и бросился бежать по улице, где в квартале от дома он и был найден уже мертвым. При этом он был в одних кальсонах, но его левая нога была обута в сапог. Потом врач Варвинский, проведший вскрытие трупа, констатирует разрыв сердечной мышцы. Кстати, пара сапогу, надетому на ногу Лягавого так и не была найдена. А выглядел он как-то странно – сапог был не то чтобы сильно изношен, а словно бы подгнившим. Как будто он несколько лет до этого лежал в земле и сильно подпортился от сырости. Но самые удивительные обстоятельства проявились во время осмотра спальни Лягавого. (В осмотре, кстати, наряду с квартальным надзирателем принимал участие и Перхотин Петр Ильич.) Несмотря на то, что на дворе уже лежал довольно глубокий снег, а все открытие участки суши были основательно подморожены, вся смятая кровать Лягавого была в ошметках грязи. Грязь была везде – и на подушках, и на одеяле, и целая лужа грязи натекла на пол рядом с кроватью. Причем, все это было еще и сильно истоптано и размазано, как будто здесь происходила какая-то непонятная борьба. В общем, было чем озадачиться следствию, и видимо – это станет очередным поприщем нашего знакомца Петра Ильича Перхотина. Но это в будущем. А пока нужно добавить еще одно обстоятельство, тоже немало озадачившее нашу публику. Обстоятельство уже не сколько мистического, сколько, я бы сказал, экономического свойства.
Оказывается, после смерти Лягавого, наследником всех его капиталов стал… его давний соперник, купчик, которого мы помним тоже как соперника Лягавого в трактире «Три тысячи» в борьбе за обладание Карташовой Ольгой. Это соперничество, как мы помним, происходило на глазах Алеши и Ивана и привело к победе Лягавого. Он, кстати, называл своего соперника «Померанцевый», оказывается неспроста. У того действительно была довольно необычно звучащая фамилия – Помыранцев. Помыранцев Иван Захарович, или «Захарыч» в простом обиходе. По словам этого Захарыча накануне своей нелепой и загадочной гибели Лягавый пришел к нему и передал ему все бесспорно подтверждающие право собственности документы – заверенные нотариусом «дарственные» на его капитал. Это его так изумило, что он, подозревая какой-то подвох, не хотел сначала даже их брать. Но Лягавый поклялся, что все «чисто», что он отдает их ему «навсегда», лишь бы снять «грех с души», который, дескать, «тяготит душу» и не дает ей «быть свободной». Что он имел в виду – понять было трудно, впрочем, последующие события наводят на мысль, что Лягавый предчувствовал свой трагический конец.
В общем, как бы то ни было, новым собственником главного капитала на продолжении строительства железной дороги стал Помыранцев. И эти полтора месяца, прошедшие после гибели Лягавого, он успел хорошо развернуться. Были перезаключены новые договоры, наняты новые рабочие, с артелями которых были заключены – неслыханное прежде слово! – «контракты». И работа закипела. Помыранцев лично руководил и влазил во все мелочи. Вот тогда и обстановка вокруг Волчьего пруда стала так решительно преображаться. Будучи сам еще относительно молодым (а «Захарычу» едва перевалило за тридцать), он всюду проявлял свою кипучую энергию. Между артелями рабочих он ввел что-то типа соревнования – на количество и качество проделанных работ. Единые нормы для всех были отменены – все зависело от собственного труда и успешности артели в целом. При этом он поощрял и «повышение квалификации». Он завел целую контору по подготовке необходимых «кадров», не экономя на инженерном персонале и выписал всю необходимую литературу из нашей главной столицы. В общем, все действительно было закручено с таким размахом, чтобы к лету на Волчьем пруде появились первые печи по литью чугуна, а следом за ним и «прокатный стан» по изготовлению рельсов и необходимой для них «фунтитуры». Это словечко часто употреблял сам Помыранцев, оно, видимо, происходило от слова «фурнитура».