Александр Иванович Дедушка
Братья Карамазовы. Продолжерсия
– Но эти ладно-с… Как и другие все вокруг меня презирали – тоже оставим… Но вы-то, вы-то, Алексей Федорович!?.. – Смердяков даже нагнулся, подавшись телом вперед к сидящему Алеше. – Вы то что с ними-с заодно?.. Вы-то как могли? Вы же видели – не могли видеть мое положение бедственное, как я унижен и, можно сказать, втоптан в землю… Вы где же были со всем вашим христианским милосердием?.. Вы-то почему остались в стороне? Али вы не видели, как братец ваш Дмитрий Федорович обо мне ноги вытирает и в порошок стоптать грозится? Просто как на муху на меня обращается… Или братец другой Иван. Тот вообще за мясо почитал. Али я не человек? И для вас не человек тоже!?.. Как же вы тогда могли в ряске своей ходить и христианина с себя актерствовать и со старцем вашем Зосимой спокойно пребывать?..
Смердяков все ниже наклонялся над Алешей, а тот, наоборот, откинув голову назад и не в силах отвести взгляд от Смердякова, пытался хоть немного от него отодвинуться…
– Так за что же вы меня так все не любили? Али еще скажете, что я сам никого не любил, то и меня любить было нечего?.. Так что ж вы меня не научили любви, почему оставили в сторонке хуже чем пса какого шелудливого?.. И ко псу жалость же проявляют иногда, а вы меня совсем жалости и любови лишенствовали…
Смердяков наклонился еще ниже, его правая рука приподнялась, и на ней выдвинулся вверх указательный палец…
– Где же ваше христианское «возлюби ближнего как самого себя»?.. А – где?.. Али я не ближний, али я не брат вам. Или что – меня невозможно возлюбить за мерзость мою?.. Так Христос даже врагов возлюбливать призывает. А я не враг вам… Я не враг вам – не враг…
Алеша с нарастающим ужасом внимал словам Смердякова – даже речь его изменилась, он совсем перестал употреблять свои обычные «словоерсы», и слова его как пущенные заточенные камни или куски шрапнели прямо вонзались в душу…
– Я не враг вам, я брат вам!.. Я брат ваш!.. – Смердяков уже кричал в исступлении. – Почему вы меня не любили?!.. Почему-у-у-у?!..
И в этот момент к пущему ужасу Алеши он вдруг преобразился. Как будто вспыхнул мгновенным синим пламенем и одновременно поблек и даже словно просветился. Так, что одежда на нем мгновенно спалилась и исчезла, а тело стало полупрозрачным, как бы из студня, а внутри даже стали видны его внутренности и кости. И все эти внутренности были покрыты отвратительными огромными белыми червями, подобными тем, что падали на Алешу на «брачном пире». Но еще ужаснее и безобразнее сотворилось с кошкой. Она вдруг раздвоилась – нет, расстроилась, и даже расчетверилась – и все эти кошары вдруг набросились с разных сторона на Смердякова и стали его рвать на части. Причем, это уже были не совсем кошки – они, впрочем, и раньше были не совсем кошки – но сейчас с ними произошел еще один сдвиг в облике, и даже не однозначно в человеческую сторону. Эта ужасающая ярость, этот дикий визг, с которым они набросились на Смердякова, эти клыки и выросшие на лбу утолщения, превратившиеся в рога… И эта сводящая с ума нечеловеческая злоба, однозначно уже не человеческого, а инфернального происхождения не оставляла другого варианта, что это были не кошки, и не люди, а бесы под покровом полукошачьего-получеловеческого вида…
Впрочем, Алеше не до того было, чтобы разбираться в этих инфернальных тонкостях. Два беса-кошары впились справа и слева в раздирающееся под их клыками лицо Смердякова, который, подняв руки к голове, сквозь огненную пелену еще кричал, переходя в мучительный вой:
– Почему-у-у-у-у-у-у?!…
VII
«точка невозврата»
И Алеша наконец очнулся. Пару секунд он только судорожно вдыхал, как глотал в себя воздух, словно только что вынырнул с большой глубины. «Я вернулся», – это первое, что мелькнуло у него в голове, но тут же оказалось перебито новым: «в точку невозврата…» И следом Алешу захлестнула волна «непреодолимых» и главное не до конца определяемых чувств – вины, горечи, тоски, отчаяния… Но главным среди них было ужасающее своей нарастающей силой чувство «опаздывания».
Между тем было уже довольно поздно. Солнце поднялось настолько высоко, что напрямую светило на не очень ровно придвинутый люк возле могилы Смердякова, так что пара лучей упали слева от Алеши на нишу, где лежали все приготовленные им средства подрыва. Фонарь почти погас, но фитиль еще тлел едва заметным зеленоватым пламенем. Алеша все еще сидел неподвижно на земляных ступеньках подкопа, пожираемый все тем же чувством «опоздания», еще не в силах заставить себя попытаться понять его причину. Как вдруг до него одновременно и сверху и из глубины подкопа долетел мощный, хотя и приглушенный закрытостью пространства хор мужских голосов:
– Слава Тебе, слава Тебе, Боже наш!..
И следом несколько «аллилуйя»… И Алеша понял, что это – никаких сомнений не было – именно сейчас совершается молитвенное пение над мощами преподобного Зосимы и осуществляется перенос мощей. Именно сейчас!.. И ему немедленно нужно «что-то делать». «Точка невозврата» снова мелькнула у него в голове, но он по-прежнему не мог пошевелиться, словно скованный все тем же непреодолимым ужасом и упершись взглядом в нишу с зайчиком от солнечного луча.
Маленькая мышка, точнее, наверное, еще мышонок, прошелестев осыпавшимся песком, юркнул с невидимой в дерне норки на нишу. Сначала он деловито пробежался между засохшими стеблями травы и белесыми корнями, а потом замер перед фонарем и даже приподнялся на задние лапки, словно пытаясь пробиться к едва теплящемуся фитильку. Алеша вдруг дернулся и что было сил хлопнул его ладонью, да так, что едва не опрокинул фонарь и тут же отдернул назад руку, сопровождаемую каким-то мучительным, хотя и непродолжительным писком. Удар был явно чрезмерным для мышонка. Полураздавленный, он снова как-то мучительно вытянул голову вверх, так что даже полупрозрачные усы его вытянулись вперед, но главное, почти так же как Смердяков за несколько секунд до этого, поднял передние лапки к голове, как бы пытаясь защититься от мучительной боли… И уже после этого свалился набок, похоже уже замертво. Все это, видимо, и стало для Алеши той самой «точкой невозврата».
– Смердяко-о-о-в!.. – почти прокричал он каким-то рыдающим голосом, не в силах справиться с мучительным чувством вины перед ним и невозможностью отделаться от него. Только исчезнуть самому, только успеть все сделать!..
Уже трясясь, словно в лихорадке, он схватил факел и зажег его уже от почти потухшего фитиля фонаря. (Удивительно, как он не потух от удара Алеши по мышонку!) Факел так ярко вспыхнул, осыпаясь искрами по сторонам, что на мгновение ослепил Алешу. Уже воя как от непереносимой боли, он бросился внутрь подкопа, но вдруг страшный удар в голову, в самый лоб, на несколько мгновений остановил его. Алеша даже закрыл глаза, ожидая каких-то последствий, причем самых невероятных, типа нового появления Смердякова…
– Радуйся, спасти хотя души всех одержимых нечистыми духами!.. – грянуло уже где-то совсем близко.
Алеша открыл глаза и тут только понял, в самом узком месте подкопа среди корней ветлы, просто недостаточно низко наклонил голову и ударился ею в выступающий распил. Мелко трещащий факел освещал его неровные грани, на которых повисли какие-то засохшие цветы и стебельки от них – остатки Снегиревкого венка с головы Алеши.
– Радуйся, отче Зосиме, скорый помощниче и молитвенниче о душах наших!..
Алеша вновь дернулся внутрь подкопа, заливаемый той же «нестерпимостью» вины. Он почти выбил внутрь могилы закрывающую ее фанерную заслонку. Факел осветил два мешка, прислоненные к противоположной от Алеши стене могилы, что едва слышно осыпалась мелкими потеками песка. Да и сверху сквозь щели дощатого помоста проходил кое-где довольно ощутимый, хотя и рассеянный свет.
Внезапно по этому помосту заходили, затопали, песок со стен могилы стал осыпаться гуще и слышнее.
– Давайте с этой стороны!..
– Государю с главы…
– Тихонько!..
– Готов?..
Это сверху стали долетать до замершего с факелом Алеши приглушенные возгласы. Без сомнения, это был тот самый момент, когда раку с мощами отца Зосимы стали поднимать с настила для переноса ее в храм.
– Кресту твоему поклоняемся, Христе!.. – взорвался мощными монашескими голосами хор снаружи…
Алеша сделал шаг к мешкам. На какое-то время он так и стоял над ними, согбенный, хотя теперь ему уже ничто не мешало распрямиться – глубина могилы вполне позволяла это сделать. Но его заняло на секунду другое – в какой мешок сунуть факел. Сначала он хотел, было, проделать это с ближним мешком – он уже стал расправлять его горловину, чтобы удобнее было туда просунуть факел, но вдруг с чего-то засомневался. Он замер на несколько секунд, далеко отведя правую руку с факелом за спину. Тут сверху до него долетел звук приглушенного удара колокола – даже не звук, а как некое сотрясение и воздуха, и даже, как показалось Алеше, самой «тверди земной».
Он вдруг стремительно схватился за другой мешок и, распахнув его горловину, резко сунул факел внутрь…
Книга девятая
э к с ц е с с
I
встреча царя
К написанию этой главы приступаю со смешанными чувствами. Чувствами радости и стыда. О радости пока повременю – потом вы поймете, что к чему – а вот о стыде скажу сразу. Как же мы все-таки все изгадились, изолгались и испохабились!.. Такое ощущение, что внутри нас накопилась какая-то невидимая гниль, которая вдруг полезла через нас из каких-то невидимых глазом отверстий в душе. Полезла и затопила. Я сейчас не наших революционеров имею в виду – с них особый спрос и они – отдельная статья. Мы и за них, конечно, виноваты, ибо они были среди нас и «от нас вышли», хоть и не были «нашими». Да нет же – и нашими были тоже, ибо могли стать, кем стали и сделать все, что сделали, только при нашем попустительстве. Но все-таки, выйдя из нас, она дальше пошли «своим путем», за который мы уже не отвечаем и на котором – Бог им судья. Я все-таки сейчас не о них, а о нашем молчаливом злорадно-торжествующем самодовольном, гаденько-стороннем большинстве… Ну, почему мы, русские такие?!.. Не могу понять, не могу ума приложить, да и простить не могу. Отчасти и самому себе. Ибо и в себе вижу ту же гниль, тот же смрад и зловоние… И больше всего меня поражает наш нигилизм, наше преступное отношение к царской особе. Где наше благоговение перед помазанником Божиим?!.. Где наша вера в то, что царь – это представитель Бога для нашего народа? Где вообще наша православная вера с заповедью «не убий» и «не пожелай зла»?.. Нет ничего этого. А взамен – это наше холопское подобострастие с тайным желанием позлорадствовать, да и если бы только позлорадствовать, а то и часто хуже – желание разинщины и пугачевщины. И ничем мы не лучше революционеров наших. Те честно делали то, что считали нужным и – подчеркну это! – погибали по принципу «смерть за смерть». А мы, как кровожадные гиены, – пусть кто-то убьет и разорвет, а мы уже потом догрызать будем…
Прошу прощения у читателей за эти, понимаю, что странные, «отступления», но не могу не отвести душу, иначе и описывать дальше все происходившее в нашем городе, перо не поднимется. Однако возвращаюсь дальше к описанию.
Утренний царский поезд прибывал в семь часов утра, и к этому моменту вся наша встречающая делегация во главе с городским главой (простите за тавтологию) Коновницыным Мокеем Степанычем, собралась на новопостроенном городском воксале. Воксал был построен в «новом стиле» по проекту какого-то столичного архитектора. Говорят он был в каких-то «контрах» со Смеркиным, но соперничал с ним в знаменитости и потому старался доказать, на что способен. И это ему, похоже, удалось. Воксал был выстроен в так называемом «шатровом стиле» – с двух его концом возвышались две полукруглые с высокими верхами башенки, а на их шпилях еще и нечто напоминающее флаги. А между башенками были протянуты с загибом какие-то чугунные то ли цепи, то ли канаты. Правда, кто-то из обывателей высказался, что это строение уж сильно напоминает знаменитый петербургский цепной мост еще до его переделки в 60-е годы, и в этом есть какой-то глубокий и даже политический подтекст. Но как бы там ни было, подобных строений в нашем Скотопригоньевске еще никогда прежде не бывало, и большинству наших жителей было приятно, что и мы стали причастны последним архитектурным новшествам.
С Мокеем Степанычем встречать царя на перроне собрался весь цвет нашего Скотопригоньевска, составленный при деятельном участии уже нам известной его супруги – Венеры Павловны. Не будем утомлять читателей перечислением, остановимся только на уже нам знакомых лицах. Конечно же, наш преосвященный владыка Зиновий. В делегации от «депутации помещиков» виднелась пухлая фигура Калганова. От купцов (а их депутация была весьма представительная – Масловы, Плотниковы) наш уже неодинажды засветившийся Кузьма Титыч Горсткин (или все-таки Лягавый). Ему, кстати, была доверена важнейшая роль – подносчика «хлеба и соли». Здесь же – и вездесущий художник Модест Иванович Смеркин. Говорили, что должен был быть и Ким Викторович Сайталов, но против его участия во встрече царя решительно выступил Мокей Степаныч, не переваривавший, говоря его словами «этого выскочку». У него был большой скандал по этому с Венерой Павловной, и она не смогла отстоять своего «протеже», впрочем, скоро он тоже засветится – мы не преминем об этом упомянуть.
Утро выдалось ясное, солнечное, хотя и не очень свежее. Видимо, это было связано с пленкой облаков, которая всю ночь висела над городом и рассеялась только с восходом солнца. Царский поезд подошел точно по расписанию и весь пыхал белыми клубами пара, среди которых черный шлейф от его главной трубы казался искусственно прицепленным траурным полотнищем. Тут же грянул наш оркестр. Я забыл упомянуть о нем – он был специально приглашен владыкой Зиновием из квартировавшего в губернском центре кавалергардского полка. И это только благодаря связям и знакомствам владыки. Иначе с музыкой было бы совсем плохо – пришлось бы совсем от нее отказаться или воспользоваться доморощенными музыкантами по типу нашего Пашка. Но это было бы совсем несолидно. А так – вот, все «как у людей» (это выражение Мокея Степановича) – и оркестр даже есть.
Хлеб-соль государю подносил, я уже упоминал об этом, купец Горсткин. Тут был символический смысл: дескать, главный вкладчик и держатель «народного капитала», вложенного в постройку железной дороги, встречает «народного государя». Союз императорской власти и народной воли. Горсткин по этому случаю вырядился в новейшие купеческие одежды – сюртук, жилет, панталоны. А на лице, густо курчавящейся «бараньей» бородкой – на удивление и следа нет вчерашних пьянок-гулянок или бессонных радений у хлыстов. Сияли и густо смазанные какой-то новейшей заграничной мазью сапоги. Правда, с сапогами связан и первый «эксцесс» в ряду других, сопровождавших приезд императора. Употребляю это слово не в том смысле, в котором его злоупотребляли наши революционеры, а в первоначальном и весьма невинном – как небольшом происшествии. Так вот. Когда Горсткин уже поднес «хлеб-соль» государю и стал отступать назад, чтобы дать ему дорогу – он то ли оступился, то ли наткнулся на какую-то неровность на каменном покрытии перрона. Сам он потом, пытаясь оправдаться от последовавшего конфуза, рассказывал, что ему показалось, что кто-то в этом момент схватил его за правый сапог и «не отпускает». Из-за этого он не просто побледнел, «как смерть», а еще и издал испуганный крик, заваливаясь назад, но удержанный стоящими за ним другими купцами. Император недоуменно взглянул на него, но не подав вида, проследовал дальше. Один только молодой человек из первого ряда его свиты, видимо, какой-то адъютантик рассмеялся и, проходя мимо Горсткина и сконфуженных купцов, шуточно погрозил им пальчиком в белой перчатке. Его жест можно было истолковать двояко, как и «что вы себе позволяете?» и как «веселые же вы люди!», но что-то дурашливое в виде этого «адъютантика» склоняло к последнему.
Правда, уже в следующем ряду государевой свиты нашелся человек, который попытался одернуть Горсткина, или, точнее, воздействовать на него своим внушительным видом, полагая, видимо, что тот сознательно позволяет себе неблагообразные выходки. В жандармском генеральском мундире, выставив вперед себя большой живот, он задержался перед уже оправившимся Горсткиным и прохрипел, выдувая их себя как из трубы:
– Не шалить!..
Это был Терентий Карлович Курсулов. Да-да, тот самый Курсулов, который еще в виде жандармского полковника несколько лет назад расследовал дело Карташова и так страшно и мерзко отличился на этом поприще. Он сильно раздался за эти годы, а на его выбритом до синевы лице выделялись не вытаращенные, а как бы вылупившиеся вперед глаза, горевшие холодным презрительным светом. И в то же время что-то как бы и беспокойное проглядывалось в них. Но как бы там ни было, на Горсткина он произвел впечатление – тот даже отвесил Курсулову поклон с самым что ни на есть «раскаявшимся» видом. И даже хотел что-то сказать, но тот не удостоил его своим дальнейшим вниманием и проследовал дальше. Курсулов был представлен государю-императору еще в губернском центре, и отчасти именно благодаря ему, как мы поймем это из дальнейшего, государь знал «некоторые истории» нашего города и «некоторых лиц», причастным к этим историям.
Опускаю описание приветственных речей и благодарственных «адресов», в которых было мало что интересного, и перехожу к следующему эксцессу, которые следовали один за другим в этот злополучный и роковой день и за которые не проходит ощущение вины и стыда.
II
акция либералов
Наши либералы все-таки засветились, «фронда» все-таки показала себя. Как же, как же – не могли не засветиться, перестали бы быть самими собой. И эта их акция проведена была по всем правилам конспирации, – в нее были посвящены кроме самого Сайталова только еще весьма ограниченный круг лиц – и прежде всего Венера Павловна, без которой она просто не могла быть осуществлена. Вот где удалось ей за спиной мужа провернуть свои «либеральные убеждения» и провести «гениальные идеи» Сайталова. Дело в том, что она взяла на себя подготовку «праздничного оформления» прибытия государя-императора в наш город. Мокей Степаныч сначала пытался вмешаться и выяснить детали этого оформления, но Венера Павловна, что называется, «насмерть стала грудью» и смогла отстоять свое «право». Правда, какие у нее были на это официальные «права» – это уже другой вопрос, который Мокей Степаныч так и не смог прояснить ни в этом конкретном случае, ни вообще еще с самого начала их совместной жизни. Раз дав слабину и уступив жене, он так и не смог оградить свои прямые должностные обязанности как градоначальника от вмешательства своей второй половины. По правде сказать, его эта ситуация где-то даже и устраивала, ибо его пробивная «либеральная» супруга, как правило, брала на себя вопросы, в которых он хуже всего разбирался – вопросы культуры, образования и религиозной сферы. И он больше для вида ворчал на нее за «самоуправство», но в душе даже был ей и благодарен. Но явно не в этот раз.
Я уже упоминал, что воксал был построен на окраине Скотопригоньевска и в недалекой близости от монастыря. Между ними было расстояние всего каких-то метров восемьсот, и это расстояние государь собирался пройти пешком, в том числе и для лицезрения многочисленного народа. Сам путь пролегал через совсем недавно устроенную и облагороженную так называемую Царскую улицу. Собственно, это была даже и не улица, а дорога или даже бульвар, разбитый в бывшем помещичьем саду, за который у города и его прежних владельцев шла многие годы долгая тяжба. История этой тяжбы была запутанной. Одни его владельцы когда-то пожаловали этот сад городу, но их потомки это решение оспорили, суды шли за судами, но дело никак не разрешалось. И так продолжалось вплоть до недавнего времени. Кстати, здесь был замешан и Сайталов, так как его домовладение было соседним и тоже захватывало часть этого сада. В конце концов пришлось созывать так называемую «согласительную комиссию», на которой это запутанное дело не без горячего участия того же Сайталова разрешилось в пользу города, так что его подключению к проекту облагораживания этой территории имело и моральные и формальные основания. Уже имея планы встречи царской особы, через этот сад (это скорее даже не сад, а роща) был проложен бульвар, соединяющий воксал и монастырь, а сама дорога была названа «Царской».
Итак, государь от вокзала и небольшой привокзальной площади направляется к монастырю через Царский бульвар и… Да и тут либеральный проект «праздничного оформления» проявил себя в полной своей красе. Сама дорога на всем своем протяжении вплоть до монастыря, разумеется, была оцеплена полицейскими и жандармами. Народ толпился за ними под сенью вековых лип и осин – они и были избраны для праздничного «оформления». Но пока о самой процессии. Впереди царя, его свиты и встретившего его городского начальства и всех депутаций шли так называемые «преторианцы» и разбрасывали цветы. Они были набраны из офицеров того же самого кавалергардского полка и говорят сам владыка приложил руку к тому, чтобы уговорить их к участию в этой «театрализованной» постановке. И одеты они были соответствующе – в римские доспехи и тоги, и в том, чтобы вся эта «бутафория» выглядела убедительно приложили руку многие полковые и наши местные кузнецы, не говорю уже о портных и швеях. То есть все было стилизовано под своеобразный «триумф»: город приветствует царя-триумфатора. Это как бы внешняя идея – идея для народа и, частью, возможно, для самого царя и его неискушенных подобными идеями гостей. И народ, кажется, действительно удалось пленить необычным зрелищем. Во всяком случае, одобрительные возгласы и крики – от простого «Да здравствует царь-батюшка», до «Боже, царя храни!..» и даже «Многая лета!..» – то и дело слышались то тут то там.
Но это была только внешняя сторона, так сказать, для неискушенных и «профанов». Скрытая идейная суть была другая и наполнена весьма изощренным и ядовитым ядом, скрывавшимся под личиной двусмысленности. Во-первых, сами «преторианцы» содержали в себе тонкое указание на «деспотизм» царя. Известно, что в древнем Риме преторианская гвардия являлась, так сказать, наглядной силой императора и воплощала в себе его силу и его произвол. Как же, как же – царь под защитой своих «сатрапов» и «солдатни» – глубокая сайталовская аллегория. Но это было еще не все. Как-то незаметно и уже ближе к монастырю алые лепестки роз, которые разбрасывали «преторианцы» вначале были заменены сначала лепестками роз другого цвета – белыми в основном, а затем и вовсе обычными цветами. На это вряд ли кто обратил внимание в свите государя, но народу, который затем повалил за этой свитой по дороге – все было хорошо видно. Все эти «цветочки» оказались у них под ногами. И тут даже до неискушенной публики стало доходить значение всей этой двусмысленности. Ладно лепестки алых роз – тут еще можно просто подивиться и даже отчасти посмеяться претенденциозной затее, но разбросанные цветы, а среди них попадались и красные гвоздики, уже указывали на нечто совсем другое и отнюдь не смешное. Уж не на проводы покойника ли?.. Не его ли «последний путь» устилают цветами?.. Здесь уже просматривался какой-то циничный сарказм. Причем, тут еще была и местная «колоритная струя». Ведь «цветочки за копеечки» постоянно выпрашивал – и об этом никто не мог забыть – наш юродивый штабс-капитан Снегирев. А он их приобретал ради своего безвременно умершего Илюшечки, и этот разброс таких же цветов перед государем-императором тоже намекал на что-то скрытое и глумливое. Хоть и не до конца понятное. На что только? Что от действий царя и его сатрапов погибают много детей? И эта царская дорога выложена отчасти и их костьми, как и сама железная дорога, построенная до города?.. Или что даже юродивые у нас понимают всю «гнилость» царского режима, не обращающего внимания на детские смерти?.. Все эти рассуждения, как и последующие за ними «постижения» подобных сайталовских выходок придут, разумеется, позже. Пока мало кто что замечает. Вот и государь, идя в своей свите за «преторианцами» тоже, похоже, предпочитает ничего не замечать и хотя время от времени обменивается о чем-то со своими приближенными, но по его реакции не видно, что он чем-то сильно озабочен. Хитро все, хитро – яд, хоть и разлит вокруг, но действует не моментально, а незаметно. В этом и было коварство замысла. Ведь вся главная «ядовитость» находилась в недоступном для «простых умов» идейном подтексте. А внешне – комар носа не подточит.
Но это еще не все. Я уже упоминал, что царь проходил по Царскому бульвару, уставленному по бокам высоченными липами и осинами. Собственно, здесь и раньше была небольшая дорога, еще в бытность этой территории в негородской собственности. Хозяева этого сада и рощи еще лет сто назад, так и высадили их – чтобы липы и осины стояли вдоль дороги, по которой им было удобно прогуливаться до монастыря и обратно. Новым ее устроителям нужно было только расширить саму дорогу, да облагородить запущенную территорию – расчистить от кустов и подлеска, убрать многолетнюю траву по лощинам и оврагам, так чтобы сами вековые деревья производили благоприятное впечатление на пешеходов и давали им укрытие в своей тени. Так вот эти могучие деревья и были избраны в качестве опор для «праздничного оформления». Что происходило? Вдруг по мере продвижения царя неожиданно разворачивалось полотнище и люди невольно обращали внимание на расположенную вертикально на этом полотнище надпись. Такие полотнища были свернуты в прикрепленный к одной из веток – рулоном, от которого вниз тянулась специальным образом увязанная веревка. Ее нужно было просто в нужный момент дернуть, и полотнище стремительно разворачивалось. Для этого под каждым таким деревом стоял специально приготовленный для этого дела «мальчик». «Мальчиками» этих людей назвал уже сам народ, хотя большинство среди них представляло уже далеко по возрасту не мальчиков.
Первым на стволе высоченной липы развернулось полотнище с надписью «свобода». Оно не просто развернулось, а еще и с характерным шумом – и само по себе пространное полотнище, разворачиваясь, издало нарастающий полотняный хлопок, да еще и одновременно сработала пара хлопушек. Буквально через несколько секунд уже на другой стороне дороги на потемневшей от времени осине развернулось еще одна надпись – «процветание». Дальше – больше, пошли разворачиваться «благосостояние», «благоденствие», «богатство»… Вот дошла очередь и до словосочетаний – «благо народное», «согласие соборное», «единение сословное»… И каждое такое «раскрытие» сопровождается грохотом хлопков, возгласами публики, неожиданным аплодисментом… Казалось бы – оригинальное восхваление царских благодатей, но… Все дело в деталях, к которым нужно присмотреться. И ведь присмотрелись – и уже тут же присмотрелись и стали шушукаться, кивать головами и даже глумливо подсмеиваться.
Во-первых, обратили внимание на сами деревья, все эти липы и осины, выбранные в качестве объектов «поздравления». Они были тщательно по кругу опилены от старых и самых могучих сучьев и веток, находящихся ближе к земле. Неопиленным оставался только один сук, выбранный для прикрепления полотнища (эти суки на всех деревьях были примерно на одной и той же высоте – метрах в четырех от земли). Это как правило был сук, почти горизонтально отходивший от дерева и обрезанный примерно в метре от ствола. Сама таковая «композиция» ствола и выпирающего из него на метр сука невольно наводила на мысль о сходстве с виселицей. Но эта «невольная догадка» была подкреплена еще несколькими столь не «невольными» ассоциациями. Шумный обрыв разворачивающегося полотнища опять же давал сходство с механической стороной казни – казни через повешение, когда тело жертвы обрывается с какого-либо пьедестала. Еще одно сходство – само полотнище напоминало собой вытянутое в рост человеческое тело, а его болтание по сторонам и вокруг оси – конвульсии агонизирующего. Причем, это «болтание» начиналось не сразу. Оказывается, «мальчики» какое-то время, пока царь и его свита проходили мимо и могли к чему-то пристальнее присмотреться, держали внизу полотнище и не давали ему болтаться. Но как только процессия неумолимо продвигалась вперед, через какое-то время отпускало концы полотнища, и вот тогда оно и начинало «болтаться» в полном сходстве с болтающемся на виселице человеческим телом. Для этого как раз сук и обрезывался в метре от ствола, чтобы давать возможность полотнищу свободно «крутиться» вокруг своей оси и не цепляться за ствол дерева, невольно играющего роль виселицы.
Но и это еще не все. Само полотнище давало прямое сходство с человеческим телом. Чтобы оно не сбивалось в складки и правильно разворачивалось в самом верху оно крепилось как бы на «плечики» – перекладинку, действительно напоминающую плечи человеческого тела, а вот выше сбиралось в складочки и снова расширялось наподобие шеи и человеческой головы, причем, в районе шеи как бы непредумышленно перехваченное веревкой. Таким образом, «ядовитая» идея Сайталова становилась окончательно понятной. Царь является на самом деле не источником и вдохновителем народных благ, а душителем и даже «вешателем» всех этих народных «свобод», «процветаний» и «благосостояний». Каково – а?.. Но ядовитая мысль Сайталова и на этом еще не дошла до своего предела.
Императорская свита уже подходила к концу рощи, где начиналась уже примонастырская площадь, оставалось всего несколько деревьев с заготовленными на них разворотами. Сначала после небольшой паузы развернулось «православие», затем на противоположной стороне – «народность». Стало ясно, что сейчас будет «подвешена» знаменитая формула – «православие, самодержавие, народность», формула, которая много лет являлась официальной идеологией государства и выражала его главные ценности. Правда, кое-кто уже заметил несообразность. После «православия» должно было идти «самодержавие», а развернулась почему-то «народность». Что-то пошло не так?.. Но нет – такова была изначальная задумка «ядовитого» Сайталова. Последним деревом в роще была старая-престарая осина, видимо, когда бывшей первой из посаженных здесь старыми владельцами сада деревьев. На ней и развернулось последним «самодержавие». Кажется, и сам государь обратил внимание на развернувшееся полотнище, так как оно было заметно больше прочих (по сравнению с «православием» и «народностью»), да еще и сама материя была какой-то розоватой, почти красной, в то время как «православие» было написано на белом полотнище, а «народность» на синем. Но главное произошло уже тогда, когда царская свита проследовала дальше. Полотнище неожиданно порвалось. Причем, стало ясно, что это не случайность – а еще одна задумка Сайталова. Полотнище порвалось на две части «само» и «державие». Разумеется, нижняя часть с «державием» тут же обрушилось вниз, а «само» благодаря своей легкости стало с удвоенной силой болтаться на месте и вращаться вокруг собственной оси. «Повешенное» на «осиновом суку» самодержавие… Самодержавие, само себя разорвавшее и захлебнувшееся собственной кровью… Да, это вершина творческой ядовитости Сайталова!.. Как же, как же!.. Главное, что так донимало либералов всех времен и народов и наших скотопригоньевских – это «самодержавие», это ненавистное им «само»… И вот оно теперь болтается повешенным на обрывке красной материи, с таким угрожающим и даже далеко не «прозрачным» намеком…