Александр Иванович Дедушка
Братья Карамазовы. Продолжерсия
Напряжение всех троих его слушателей дошло до своей кульминации. Кочнев уже полностью открыл рот, а его обычно полуприкрытый левый глаз наоборот расширился настолько, что стал заметно больше правого. Тюхай, припавший на левую руку и вытянувший вперед шею, напоминал какое-то хищное животное, готовящееся к прыжку на свою жертву. Стюлин бегал глазками по лицу Славика, словно пытался зафиксировать и впитать в себя все его слова и малейшие движения. На лице же Максенина застыла какая-то жестокая маска: глаза его сузились в щелки, а ноздри стали подрагивать словно от едва сдерживаемого гнева…
– … И значит – раз!.. И тоже падает… Падает и за глаза хватается!.. А кровь!.. Кровь-то!.. Кровь хлещет из глаз…
– Эт-от чего?.. Христос явилси – да? – заворожено вопросил Кочнев.
– Нет, не достоин был он того… Нет-нет!.. – как-то даже запротестовал против этого вывода Славик. – Цепки!.. Две цепки – цепки с березы!.. Понимаешь, Захар?.. Всего две цепки от березы (у Славика, видимо, от волнения «щепки» стали «цепками») – он же так вплотную стрелял… Цепки – и в глаза. И выбили оба!.. Он так и без глаз остался. Вот – какая сила Господня!.. – и Славик еще раз перекрестился.
– А второй что? – спросил Стюлин. – Так и остался лежать?
– А второй, говорят, после этого случая ушел в монастырь, монахом стал. Господь его так вразумил…
– А причастие? – вдруг резко почти даже выкрикнул Максенин. – Что с причастием? А причастие так и лежит там до сих пор – да? Ну, говори, Зюся, Зюсьманская рожа твоя – договаривай свои сказки… Слышал я уже их не раз.
Славик словно бы съежился от этого резкого выпада и как потерял нить и разумение свое разговора.
– С причастием?.. Я, я… Не знаю я… Там… Когда рассказывали, не говорили…
– Это кто тебе рассказывал? Колись!.. Кому это после перепоя офицерики мерещатся? С пистолетами и березами… Или архангелы с неба слетели – в ушки твои мед вливали?.. Ну, Зюся?.. Говори!.. – и Максенин, протянув руку, схватил за воротник простой деревенской рубахи стоящего рядом с ним Славика.
– Мне папа рассказывал, – опустил голову, уже почти прошептал тот.
Максенин расхохотался:
– Ха-ха-ха!.. – я так и думал. – Папашка твой знатная алкашня… и всем известная… Ему бутылочку поставь, и он тебе после нее еще и не такие сказки насочиняет. Ха-ха!.. Так я и думал… А что ж ты не договорил, что пчелы потом вокруг этого причастия ковчежец из воска слепили – даже сень целую… И оно так там и лежит до сих пор. А пчелы его охраняют – и приблизиться к нему не дают!.. Кусают – и кусают только в глаза… О-ха-ха!.. Слышал я эти сказочки!.. Коча, рот закрой – кишки застудишь… Давно сказок не слушали, мягкоголовые? – он все не мог успокоиться и даже встал с архиерейского возвышения. – Ишь заслушались соловья Зюсьманского!.. Все бы им слушать бредни про Христосика…
Мальчики действительно устыдились обличения Максенина. Стали шевелиться, толкаться, смущенно посмеиваться, старательно боясь встретиться с «испепеляющим» взглядом Максенина. Кочнев даже громко щелкнул по лбу съежившегося Славика:
– Ишь – дезя, баечку нам засторочил… Тебе бы малым деткам-то люлечки баить…
Стюлин расплылся в саркастической улыбке, а вскочивший на ноги Тюхай даже отвесил несчастному рассказчику сзади увесистого пинка. Но Славик, обычно быстро сдающийся и надолго замолкающий после подобных атак, неожиданно поднял голову и хоть и запинающимся голоском, но произнес:
– По правде все это…
Максенина всего перекосило. Подскочив вплотную к Славику, он взял его за плечи и злобно выпалил, приблизивши свое лицо почти вплотную к лицу Славика:
– Что правда, Зюсьманская твоя сопливая морда? Что правда?..
– Правда, что Христос явился в причастии… Правда, что Бог наказал нечестивца…
Но не успел договорить, так как Максенин ударил его своим лбом в лоб. Несильно впрочем, но неожиданно – достаточно, чтобы ошеломить неожидавшего удара мальчишку. У Славика сразу потекли из глаз слезы, и он уже потерял дар речи, захлебываясь мешающими ему дышать слезами.
Но Максенину этого показалось недостаточным:
– О, гниль верующая!.. Сопливая Зюсьманская черномордия!.. О, дурье с засиранными мозгами!..
Он даже закружился на месте, чуть не скрежеща зубами от какого-то непреодолимого и буквально выворачивающего его наизнанку беснования. И в то же время в этом бесновании чувствовалось как бы что-то бессильное. Вдруг как какая-то мысль осенила его. Он перестал кружиться и, резко направившись к окну храма, выглянул в него. Оттуда его облило целым потоком солнечного света, заставившего Максенина болезненно зажмуриться. Потом он снова дернулся к мальчишкам.
– Так, батяня наш ушел, вроде, на панихиду. Причастие-то, кажется, с собой не брал – а? Или брал?..
Мальчишки с недоумением уставились на своего заводилу и начальника.
– Кажись, не брал, – пробормотал Кочнев.
Максенин еще раз резко развернулся и быстро вошел в дьяконские ворота иконостаса, забыв даже по обыкновению высунуть язык архангелу Гавриилу (за это полагался штраф – плотный «шелобан» по лбу). Недолгая пауза, и вот уже распахиваются царские врата, за которыми явился Максенин, словно мгновенно преобразившийся. Уже и следа нет волнения или бессильной ярости. На лице – отвратительная, одновременно глумливая и уверенная в себе улыбочка.
– Ну, что, кощуры – готовы?.. Готовы к новым кощурствам кощуринским?.. Сейчас будет целое представление. Представление на тему причастия… Сейчас Христос будет являться в причастии и наказывать кощуров – или не будет, а?.. Вот проверим. Готовы – а?.. Кто не пройдет проверки на вшивость – тот трус и изменник… Впрочем, я сам начну…
И он стал отвратительно извиваться в проходе царских врат, изображая самые гнусные телодвижения. И при этом несколько раз останавливался и пучился, словно пытаясь из себя что-то выдавить. Мальчишки смотрели на него как завороженные, восхищенные захватившей их дух дерзостью своего кумира. Славик плакал.
Максенину, наконец, удалось под восторженный хохот мальчишек выдавить довольно громкий нечистый дух из своего зада.
– О – это я так ссу!.. Я ссу, что аж пердухесю от страха!.. Я боюсь, как покарает меня сейчас Христосик. О – сейчас он явится покарать меня – меня, который плюнет в само причастие…
Тут только стало ясной главная цель его кощунства. На престоле, покрытый потрепанной от долгого употребления сенью, следом за Евангелием, стоял ковчежец с запасными Дарами. Он представлял собой медную чашечку, которую поддерживали два херувима, как бы охватывая ее крылами, и эта чашечка прикрывалась небольшой медной же крышечкой с крестом. Максенин взял ковчежец и снял эту крышечку.
– Итак, кальминация!.. Сейчас меня поразит Христос. Хр-р-рр!.. Хр-ррр!.. – он демонстративно собрал во рту слюну и действительно плюнул внутрь ковчежца. Мальчишки восхищенно ахнули, Славик закрыл лицо руками и заплакал уже навзрыд. Максенин наигранно зашатался в проходе.
– Сейчас!.. Сейчас-сейчас!.. Где он? Где?.. Он идет – он идет меня покарать?.. Ой-ой-ой!.. Или не идет? Нет не идет что-то!.. Эй ты – Христос! – заорал он, повернувшись внутрь алтаря. – Ну, и где же ты?.. Почему не явился мне – а? Почему не покарал меня –а?.. – И Максенин засмеялся тем же своим «жестоким» смехом. Потом поставил ковчежец обратно на престол, сбоку Евангелия, и вышел снова же царскими вратами к мальчишками.
– Ну – что, все видели?.. Все видели, как покарал меня Христосик-вседержителец?.. «Верую и исповедую, Господи, яко сие есть самая честная кровь твоя и яко сие есть самое пречестное тело твое…» Ха-ха-ха!.. Ну, что, кощуры-христопродавцы, теперь ваша очередь повторить фокус-покус… Так, кто следащий?.. Зюся, заткнись – ты последним пойдешь…
Следом за Максениным, даже торопясь, как бы его кто не опередил, вошел в алтарь царскими вратами и плюнул в причастную чашу Тюхай. Он не смеялся громко, но весь словно трясся от едва сдерживаемого хохота, а завершив свое гнусное дело, протанцевал в алтаре что-то типа лезгинки и выскочил обратно. Стюлин, видимо, стараясь не отстать от своих старших товарищей, прежде чем плюнуть, прокричал несколько раз в алтаре на ослиный манер: «И-а! И-а!» Кочнев не решился ни на какие выделывания и, заходя в царские ворота, замер на секунду, словно дивясь на свою собственную неожиданную даже для себя самого наглость. Затем все же решительно шагнул в ковчежцу и плюнул туда, но сразу же отдернулся назад, словно испугавшись или обжегшись чего-то. Впрочем, тут же уже и орал из алтаря: «Давай, Зюся!..»
Славик к концу всего этого ужасающего кощунства даже перестал плакать, словно не веря своим глазам, что все это действительно происходит наяву, а не во сне. Он стоял перед аналоем, как-то нелепо раздвинув руки по сторонам, и только вздрагивал на каждый громкий звук и судорожно вздыхал.
– Давай, Зюся, давай!.. – заорали из алтаря и рядом с ним другие мальчишки. Но Зюся так и стоял с растопыренными руками, нелепо вздрагивая и дергаясь головой по сторонам.
– Тащите его сюда, – скомандовал Максенин.
С воем, который не сулил Славику ничего хорошего и действительно звучал устрашающе, вся ватага бросилась к нему и потащила в алтарь. Но это неожиданно оказалось не так-то просто и сделать. Славик стал буквально рваться из вцепившихся в него рук, а когда понял, что не в силах из них вырваться, вцепился зубами в ближайшую ладонь Кочнева, схватившую его за воротник рубахи. Тот рассвирепел и уже напрямую замолотил обоими кулаками свою жертву по лицу и груди. У того слова потоком хлынули слезы, на этот раз уже смешиваясь с кровью из разбитого носа…
Наконец, сопротивление Славика было сломлено, и он был затащен в алтарь через Царские врата и поставлен перед криво усмехающимся Максениным. Тот уже держал в руках ковчежец.
– Ну что, Зюся, вот он, твой любимый Христосик, в чашечке… Смотри, как его замешиваю-размешиваю…
И Максенин действительно залез в чашу (почему-то только указательным и средним пальцами) и стал там помешивать, не прекращая презрительно и жестоко улыбаться.
– Смотри, как смешалась «пречистая кровь» и «пречистое тело» с нашими харками… Хе-хе-хе… И что же?.. Где же твой Христосик – что это он нам не явился – а?.. Али мы хуже твоих офицериков?.. Как же это он не защитил себя от кощуров – а?.. Только твоего плевка не хватает – давай, Зюська!..
Но Славик весь содрогаясь от приступов рыдания, глядя широко открытыми глазами в лицо своего мучителя, молчал.
– Нет, Зюська… Сегодня тебе отмазаться не удастся – не думай. Я долго терпел твое неповиновение… Гниль твою хрыстианскую… Типа, верующий такой… Пришел твой час. Давай, Зюсечка, давай…
Но Славик молчал, и даже перестал дергаться и подрагивать в руках крепко державших его мальчишек.
– Давай, Зюсечка!.. Я вот тебе крестики нарисую – хочешь?..
И Максенин, вновь залазя в чашу теми же двумя пальцами и макая их в Причастие, стал рисовать кресты на лбу и щеках Славика.
– Крещается раб божий Славуня Зюсьманский…
Розовые потеки на лице Славика стали сливаться с ярко алой струйкой крови, стекающей у него по подбородку.
– Давай, Зюсьманская рожа!.. – вдруг дико заорал Максенин, затрясясь от ярости, так что вздрогнули даже охранники, вцепившиеся в Славика. – Давай, а не то щас свиньям все вылью!..
Что-то промелькнуло в лице Славика – что-то явно его ужаснувшее, ибо его и без того расширенные и залитые слезами глаза стали еще больше расширяться…
– Да! – вдруг выдохнул он с каким-то отчаянием. Он словно на что-то решился. Кажется, главному «кощуру» все-таки удалось его сломать.
Максенин, явно довольный эффектом от своего рявка, сменил гнев на милость:
– Ну, вот, Зюсьманский, так бы и давно. Пустите его… На, Зюся!.. – и он протянул Славику ковчежец. – Ну так бы и давно… Вернешься назад в наше братство. Все так все – давай по-братски…
Дрожащими руками Славик взял чашу из рук Максенина и какое-то время не мог унять своей колотящейся груди. Все замерли и, кажется, даже затаили дыхание от того, что он должен был сделать. Но дальше произошло то, чего никто не ожидал. Славик вдруг резко поднес чашу ко рту, и вместо того, чтобы плюнуть туда, очень быстро, торопясь и захлебываясь судорожными движениями гортани, проглотил все ее содержимое…
Несколько секунд длилась немая сцена. У Максенина вытаращились и округлились глаза как недавно у самого Славика, только это произошло от ярости, распершей его изнутри и заставившей побелеть его лицо. Особенно белыми стали две оспинки, расположенные симметрично по обеим его щекам – они стали настолько белыми, что казались наклеенными специально.
– Ты!.. ты!.. ты!… – захрипел он, схватив обеими руками Славика и вплотную приблизив к нему свою искаженное гневом лицом, а потом потащил вон из алтаря.
Максенин буквально швырял Славика обеими руками с солеи и амвона, потом по сторонам, пока не доволок его до архиерейского места и все повторял свое бессмысленное «ты!..» А тот, сжавшись в комок, прижимал к себе ковчежец и не выпускал его из рук, как бы пытаясь не дать в руки мучителей даже капли его содержимого. На возвышении архиерейского места Максенин, наконец, оторвался от своей жертвы и обратился к остальным вышедшим из алтаря мальчишкам. Те, похоже, тоже не ожидали ничего подобного от Славика и еще пребывали в состоянии ошарашенности.
– Смерть изменнику и предателю!.. Проведем народную расправу… Суд… Судить будем…
Максенину, наконец, удалось овладеть собой. Глаза сузились, ушла смертельная белизна и на лице появилась жестокая «железная» маска.
– Раз Христос не покарал нас, значит, будем карать мы… Кто-то должен умереть… Я или Зюся… Я – потому что провел эти кощуры или Зюся, потому что…, потому что… (Максенину явно не хотелось озвучивать то, что сделал Славик.) что – … … …, тварь вонючая!.. – так и не сделал, – он все-таки не сдержался и дал выход гневу в грязном ругательстве, которое я привожу только частично. – Итак, кому смерть?..
– Смерть Зюсе, – почти сразу сказал Тюхай. На его лице тоже появилась жестокая маска с примесью нетерпеливого предвкушения. Максенин сверлил взглядом оставшихся «кощуров». Такой «испепеляющий» взгляд трудно было вынести, даже мимолетно встретиться с ним глазами, не говоря о том, чтобы сделать что-то противоречащее железной воле, в этих глазах выраженной. Максенин словно втыкал этот взгляд в того, кого нужно было подчинить своей воле.
– Смерть Зюсе, – проговорил следом Стюлин. Но в его лице промелькнуло нечто похожее на испуг.
Дольше всех медлил с ответом Кочнев. Его явно коробила такая однозначная постановка вопроса, но на придумывание какого-то другого варианта, видимо, не хватало мозгов. Да и воля его не могла не подчиниться железной воле Максенина. Поэтому даже мелькнувшая было в его глазах жалость, не предотвратила и его от, пусть и со вздохом, но выдавленного:
– Ну – смерть-дезя Зюсе…
V
«Карова»
Но в эту же ночь произошло событие, наложившее на предстоящую «расправу» над Славиком особенный отпечаток. Это была ночная ловля раков, где он едва не утонул. Я уже упоминал в первой части нашего повествования, но мельком – сейчас пришло время рассказать об этом поподробнее. Ловлю на Волчьем пруду организовал отец Софроникс, через Максенина привлекший к этому делу и остальных мальчишек. Волчий пруд – это принадлежавший монастырским угодьям длинный пруд, образованный по руслу бывшей старицы реки в двух верстах от нашего города. Вода в нем была красноватой от выходивших на поверхность многочисленных залежей железистой руды и кирпично-рыжей по цвету глины. Монастырь брал рыбную пошлину (сушеной, вяленой и соленой рыбой) с местных крестьян-рыбаков, заодно и присматривавших за прудом. Кроме того свежая рыба и раки должны были поставляться по первому требованию монастыря в случае всякого рода «надобностей», какая и случилась в связи с банкетом по поводу открытия мощей преподобного Зосимы. Отец Софроникс выделил монастырскую подводу, на которой мальчики во главе с Максениным и отправились на ночную ловлю.
Места здесь были довольно глухие, изрезанные оврагами, еще и вдобавок ко всему изобиловавшие змеями. В недавнем прошлом здесь водились и волки, память о которых сохранилась в названии пруда. С этими местами связана была одна легенда, или страшная история, которые так любят рассказывать мальчишки, начиная с самого юного возраста. Легенда сколь нелепая, столь и устрашающая. Дескать, когда-то на этом пруду волки загрызли телку-«девственницу», вырвавшуюся от быка, который впервые собирался ее покрыть. Подробности ее «кончины» были одни красочнее и страшнее других. По одной из таких версий разъяренные волки бросились вслед за телкой в воду и стали рвать и впиваться в нее прямо в воде. И тогда героическая телка отправилась на дно вместе со своими мучителями, которым почему-то свело челюсти, и они не смогли от нее оторваться, а вода в пруду после этого навсегда стала красноватой, видимо, от крови, которая разошлась от разорванной коровьей плоти. По версии рассказчиков, именно за то, что телка была «девственницей», а также за то, что она как бы покончила жизнь самоубийством, ее «душа» не упокоилась вместе с душами других животных, а время от времени появляется на пруду в образе страшной и ужасающей «′каровы» (с ударением при произношении на первом слоге). Тот, кто ее увидит, не может остаться в своем уме – настолько она страшна, а услышать ее можно по ночам – жуткое мычание вместе с не менее жуткими волчьими завываниями. В доказательство даже показывали следы ее копыт, якобы оставленные на береговом иле и песке. Со временем накопился уже целый арсенал подобных историй, пересказом которых и забавлялись наши мальчики по дороге к пруду и у костра, дожидаясь наступления ночи.
Сама ловля была организована по привычной и давно отработанной схеме. Пара мальчиков с факелами идет по пояс в воде вдоль берега, выманивая на свет раков из своих нор и схронов. А за ними уже идет еще пара мальчишек с бреднем, время от времени заворачивая к берегу и выбирая из сети попавшихся в нее раков. Славик попал в яму, когда уже ловля почти была закончена, и они вместе с Максениным последний раз шли «по воду». Его факел уже погас, но он все-таки не выходил из воды, когда и угодил в коварную водяную ловушку. Слух Максенина привлек неожиданный всплеск воды, и он, пройдя еще несколько шагов вперед и не обнаружив Славика, понял, что случилось. Спасло Славика только то, что Максенин не растерялся, а с помощью факела сумел разглядеть на воде пузырьки воздуха, быстро нырнул и вытащил уже потерявшего сознание Славика. Впрочем, привести его в чувство не составило большого труда, и вот уже возбужденные пацаны безо всякой надобности хлестали по лицу и толкали в грудь еще слабо соображающего Славика, чтобы просто поиздеваться над незадачливым раколовом. А Максенин после, криво улыбаясь, добавил, что он просто-напросто не мог допустить, чтобы «смерть Зюси была такой легкой».
Обратно возвращались с полными корзинами раков уже по темени, и чтобы скрыть невольно проникающую в их души жуткость, орали в полный голос похабные песни и частушки. Когда они уже проехали весь длинный пруд и стали подниматься на взгорок над последним его затоном, неожиданно поднялся резкий ветер, но самое главное – в стоящих стеной в воде в этом месте сухих камышах начался какой-то шум. Мальчишки на подводе разом замерли, и им показалось, что они явственно услышали сквозь треск ломающихся камышей грузные шаги и тяжелое сипение.
– Карова!.. – прошептал кто-то на подводе, скованной ужасом и страхом.
Но еще больший ужас охватил мальчишек, когда порыв ветра неожиданно пахнул впереди подводы и оттуда, из ужасающей темноты раздалось нечто похожее то ли на коровье мычание, то ли на волчье завывание. Лошадь захрипела и стала биться, пытаясь отвернуть назад, а правивший ею Максенин замер с поводьями, тоже пораженный страхом. Как он потом будет рассказывать, он увидел, что впереди появилось что-то огромное и бесформенное, но с двумя горящими синими углями глазами. Эти «глаза» потом подтвердят и другие мальчишки, некоторые из которых бросились внутрь подводы, воя от страха и расталкивая корзины с раками. Не растерялся только уже полностью пришедший в себя после утопления Славик. Он перехватил поводья у окаменевшего Максенина, сумел удержать лошадь от бессмысленных рывков назад и громко, срывающимся голосом закричал в темноту:
– Да воскреснет Бог и… расточатся врази его!.. И да бежат от лица Его ненавидящие Его!..
Последние слог был покрыт новым страшным порывом ветра, но Славик завопил дальше:
– … Яко исчезает дым да исчезнет… Яко тает воск от лица огня, тако да погибнут беси от лица любящих Бога… И знаменующимся крестным знамением… И в веселии глаголющих… Радуйся пречестный и животворящий кресте Господень… Прогоняй бесы силою на тебе пропятого Господа нашего Иисуса Христа… (В это время дунул еще один сильный порыв ветра, который даже пошатнул застывшего Максенина.) …во ад сшедшего и поправшего силу диаволю… И даровавшего нам тебе… крест свой чесный на прогнание всякого супостата… О пречестный животворящий кресте Господень… Помогай ми со святою госпожею Богородицею… И со всеми святыми вовеки… Аминь.
И с последними словами молитвы честному кресту Господню, которую Славик, сам дрожа от ужаса, но все-таки докричал в темноту, вновь вернулась тишина, только кажется гораздо более пронзительная и страшная, чем была до этого. Они так и вернулись в полном молчании в монастырь уже далеко заполночь, и только похвалы еще не спавшего отца Софроникса вернули всех мальчишек к жизни, стряхнув с их душ ужас смертного оцепенения.
Но это происшествие никак не повлияло на принятое Максениным решение о «народной расправе» над Славиком. Следующий день был памятной пятницей, когда в монастыре и прошли все эти знаменательные события, связанные с подъемом мощей преподобного Зосимы и завершившиеся побоищем, где досталось и самому Максенину. И не только ему, но и его матери, которой отбил руку ударом сабли жандармский капитан. И в развитие всех этих «умопомрачительных событий» – «чудесное» исцеление младшей сестры Максенина, Лукьяши, у мощей преподобного. И потом – дорытие подземного прохода, закладка взрывчатки в могилу, подготовка взрыва во время движения поезда… Это был какой-то калейдоскоп, или даже – вихрь событий, закруживший Максенина. Этот вихрь закружил, но ничего не изменил, наоборот – словно ожесточил последнего в его жестоких намерениях. Максенин словно сам уже ехал по каким-то невидимым рельсам, с которых, даже при желании, не мог соскочить. Наступила суббота – та суббота, которая станет главным звеном в страшных событиях, которые потрясли наш доселе тихий и незаметный Скотопригоньевск.
VI
«народная» расправа
Здесь я должен предупредить читателей, что, переходя к описанию вечерних событий субботы, мы несколько нарушаем хронологию этих самых последовательно развивающихся событий, но делаем это ради завершения сюжета, связанного с нашими «новыми мальчиками» и железной дорогой. Давайте проследим за всем этим, а потом вернемся уже к нашему главному герою, Алексею Карамазову, ибо ему предстояло много испытаний в эту роковую для него субботу, в том числе и в ее утренние часы. Сам же Максенин утро субботы тоже провел в различных хлопотах, связанных с покалеченной матерью и сестренкой. (К слову скажем, что их вместе с другими покалеченными разместил в монастырской больнице отец Паисий.) К тому же у Максенина были и хорошо законспирированные хлопоты по подготовке событий предстоящего «эксцесса». Но уже к вечернему скотопригоньевскому поезду он собрал своих мальчишек для совершения этой запланированной «народной» расправы над Славиком.
Поезда у нас, как я уже упоминал, еще пока ходили по временному расписанию – утром и вечером. Утром в город, а вечером обратно, чтобы пассажиры успели переместиться с него на ночной поезд столичного направления. Государь должен был прибыть к нам на утреннем воскреснем поезде, и на нем, по плану «А» (страшно сказать!) должен был быть взорван. По договору с Красоткиным ночью из кладбищенского схрона рядом с могилой Смердякова Максенин намеревался перенести и заложить взрывчатку под недалекий мост над нашей Вонючей речкой. Он же должен был в тщательно определенное время поджечь и нитроглицериновый взрыватель. Время его поджога тщательно и многократно «репетировалось» вместе с Красоткиным. Задача облегчалась тем, что на этом повороте поезд всегда шел практически с одной и той же скоростью. Можно было рассчитать не только примерное время его подрыва, но даже попытаться определить вагон, под которым этот подрыв и произойдет. Вся загвоздка и была в том, в каком вагоне поедет государь. Единственно, что было известно заранее и определенно – он точно поедет не на каком-то своем «царском поезде» (было такое опасение у наших взрывателей-революционеров), а на обычном линейном составе, который уже почти год как курсировал между столичной линией и Скотопригоньевском. Так государь подчеркивал свою близость к народу, а заодно и лично инспектировал качество «народной стройки». О том, что это будет именно так, стало известно еще за месяц, когда всех путейщиков вместе с Красоткиным собрали на «совещание» по поводу подготовки этого «царского визита». Впрочем, задача определения необходимого вагона облегчалась тем, что весь поезд у нас состоял всего из восьми вагонов, из которых только два средние были вагонами первого класса. Следовательно, в одном из них государь и должен будет ехать. Но в каком из двух? Вероятно в первом – Красоткину пришлось перелопачивать сотни газетных архивов с подобными прецедентами во время «срочной командировки» в Петербург. Но сомнения все же оставались. Впрочем, расчет еще был и на «сваливание» силой взрыва всего состава с пути, или хотя бы этих двух вагонов первого класса. Красоткин, хорошо знавший механику сцепления вагонов, был в этом уверен. Главное – точно до секунды поджечь взрыватель. Путем нескольких экспериментов было установлено, что это нужно сделать, когда локомотив начнет заходить на вираж и пройдет контрольную «метку», загородив собой видимую со строго определенной точки наблюдения растущую недалеко от полотна молодую сосну.
Впрочем, вернемся к нашим мальчикам…. Хотя, право же, после того, что они уже сделали, и что еще будут делать, язык как-то с большим трудом и напряжением поворачивается так их называть.
После ясной и звездной ночи небо с утра заволокла плотная серая дымка, еще и время от времени сочившаяся теплой липковатой изморозью – и так весь день, только уже к вечеру стало распогоживаться, и небо к западу окрасилось тревожными малиновыми разводами, впрочем, так и не давая солнцу прорвать нависшую пелену облаков. Место, где собрались мальчишки во главе с Максениным на «народную» расправу, было уже давно ими облюбовано в связи со своими опасными «играми» – «срачитой» и «бусыркой». Это было прогалинка в густом ольшанике, метрах в десяти от насыпи полотна, посреди которой стоял искромсанный топором пенек. По кругу еще валялись обрубки деревянных чурбаков, служившие местами для сидения. Отсюда было рукой подать до места «срачиты», всем ее приспособлениям, вкопанным в землю, и отсюда же было удобно незаметно наблюдать за ее действием. Поезд выходил из Скотопригоньевска в семь, а Максенин прибыл сюда с мальчишками около шести часов вечера. Все они могли сюда беспрепятственно собраться, так как в Успенском храме не было обычной субботней всенощной. Владыка Зиновий по случаю прибытия государя собрал священников на специальный молебен в центральном городском храме. По дороге в кругу своих возбужденных почитателей Максенин яростно опровергал «слухи» о чудесном исцелении своей сестренки Лукьяши. Дескать, она исцелилась не от прикосновения к мощам преподобного Зосимы, а просто оттого, что «сильно испугалась». И что, мол, было чего – тут и людское море, и прорыв этого моря внутрь монастыря, и битье жандармов. И мать ее сильно закричала… Среди мальчишек нам уже известных было и несколько новых. Один высокий и худой по кличке «Лещ» (фамилия – Лещина), говоривший с заметным украинским говорком. И еще пара мальчишек вообще не от Ильинского батюшки – какие-то другие Максенинские последователи, которых он собрал сюда, видимо, в виду особой важности случая. Славик был вместе с ними.
Все расселись по кругу – Максенин на центральном пеньке. Под простой крестьянской косовороткой, подпоясанной потрепанным ремешком, в районе груди и живота у него что-то оттопыривалось. Поигрывая небольшим топориком (он всегда брался на эти «сборы» для рубки ветвей ольхи с целью маскировки «срачиты»), Максенин обратился к остальным мальчишкам:
– Ну что, госпожи-товарищи, времени у нас не так много – скоро вечерний будет. В общем, повестка, как говорит «Железный», известна. Среди нас завелась гниль, что надо искоренить. Искоренить для дела революции. Я уже говаривал об этом и раньше… В общем, Зюся наш окончательно зарвался. Не прошел главную проверку кощуров. Слабое и гнилое звено – ясно. Общим народным приговором был приговорен к смерти… – он сделал психологически выдержанную паузу, во время которой пристально уставился на Славика. – Ну – что скажешь, Зюсьманский? Так сказать, последнее твое слово…
Максенин говорил спокойно, но слегка напряженно, на последнем вопросе прищурил глаза и перестал поигрывать топориком. Славик, которого намеренно посадили на самый низкий чурбак, еще и выдвинутый вперед по сравнению с остальными, молчал. Под его глазами обозначились синие разводы – похоже, он не спал остаток ночи после поездки на Волчий пруд и тамошней «каровы».
– Но, я думаю, мы должны дать нашему Зюсе все заглажить. Покаяться, гхе.. А то Христосик же все время призывает каяться… А вдруг он все понял и снова вольется в наше братство. А – Зюся?..
На эти слова Славик как-то весь подобрался и с явной надеждой взглянул на своего обвинителя. Он все-таки был обязан ему жизнью после случая на Волчьем пруду.
– Но только, Зюся, сам понимаешь, испытание будет тоже нехилым…
И с этими словами он залез себе под рубаху и вытащил оттуда то, что ее и оттопыривало. Это оказалась очень старая икона Спаса-Вседержителя, на деревянной основе которой было поясное изображение Спасителя с поднятой благословляющей рукой. Икона была настолько старой, что нанесенное масляными красками изображение уже совсем померкло – выделялись только лик Христа и два его поднятых благословляющих перста, причем, выделялись достаточно контрастно на почти черном фоне, где трудно было разобрать что-то еще. Это произошло потому, что икона не один десяток лет находилась в окладе из оцинкованной жести. Незакрытыми окладом оставались только лик и персты Спасителя – они-то и сохранили достаточную яркость изображения. Под окладом же, видимо, вступив в реакцию с цинком, изображение очень сильно потемнело. Такие старые и уже вышедшие из употребления иконы хранились у отца Вячеслава в подвале храма, откуда она и была взята Максениным.