Александр Иванович Дедушка
Братья Карамазовы. Продолжерсия
Иван снова прервался, но на этот раз, кажется, не от изнурения после долгой безостановочной речи. Какая-то новая мука засветилась в его глазах:
– Тут одна есть страшная ловушка, в которую я попал и не чаю теперь, как из нее выбраться. Ловушка умственная, нелепейшая, ибо совершенно алогичная, но этим и ужасающая – своей невероятной нелепицей. Тут опять смешение несоединимого… Только уже без наслаждения, а с ужасом и отчаянием… Понимаешь, Алешка?.. Алексей Федорович, мой ты дорогой… Я верю в то, что бесы есть. Верю – понимаешь!.. Ибо я с ними не просто беседовал… Но дело тут даже не в этом. Это могло быть результатом болезни и галлюцинации… Доказательство другое. Доказательство – сама жизнь моя… Она слишком нелепа, подла и жестока – а это доказывает, что бесы есть. В ней столько инфернальной этой подлости, столько – что она не может быть «от человеков». Они не способны на такую меру зла и гадости… Тут – только бесы… Но – Алешка!.. В этом мой ужас и мое горе. Вера в бесов не означает веры в Бога!.. Ты понимаешь, Алешка? Ты понял эту чертову подмену и эту адскую ловушку? Бесы искалечили мою жизнь, заставили меня поверить в них, но не привели к вере в Бога!.. Тут дьявольская насмешка просто. Сами бесы, сказано в писании – «веруют и трепещут»… А я трепещу без веры. Они трепещут от веры в Бога, а я трепещу от веры в них… И нет никакого мостика, никакого перехода от одной веры к другой!.. Ужас! Ужас!.. Казалось бы – должна быть элементарная логика. Если есть бесы, то автоматически должен быть Бог, ибо тогда откуда этим самим бесам взяться?.. Но не работает!.. Не работает эта элементарная логика, не чертится эта эвклидова геометрия, не соединяются непараллельные прямые, а параллельные наоборот соединяются вопреки всем законам этой чертовой логики!.. Это невозможно никак объяснить, об этом только рыдать можно… Понимаешь, мне изменил мой последний инструмент, который всегда у меня был безотказным – мой собственный ум. Он перестал проводить элементарные логические связи. Эти проклятые бесы сумели внедриться и туда… И теперь они смеются надо мной…
VII
тринадцатилетнее «дежавю»
И тут произошло нечто неожиданное. Алеша, все время до этого молчавший и не проронивший ни слова, вдруг заговорил:
– Ну, почему же смеются, некоторые вполне могут и посочувствовать…
Но прежде чем Алеша произнес эту фразу, он одним движением руки снял с себя этот белый колпак из бинтов, что покоился на его голове. Причем, под ним оказалась не рана, а вполне себе уложенные, даже словно бы тщательно расчесанные волосы… Что-то неопределимое произошло со всем его обликом – ушла угловатость и всклокоченность, черты его лица вдруг приобрели странную ухоженность и закругленность. В самом выражении лица появилась непонятная сочувствующая мягкость и неопределенно лукавое выражение, как если бы Алеша при всем внешнем сочувствии все-таки внутренне посмеивался над Иваном. Изменился даже голос – он стал вкрадчиво-снисходительным, совсем не характерным для Алеши…
– И не только посочувствовать, но даже как бы и разделить страдания, – добавил «Алеша», слегка отстранившись от стены и наклонив голову чуть на бок. – Ибо страдания эти происходят от уязвленного благородства, коим так щедро наделены именно русские люди и которое так часто, преднамеренно и непреднамеренно, уязвляется в окружающей неприглядной действительности…
Иван выслушал эту тираду замерев и с расширившимся до предела глазами. Потом словно судорга пробежала по его лицу, искривившемуся отчаянной гримасой. Он «понял»!.. Какое-то время он еще молчал, тяжело вдыхая воздух и наконец выдал судорожными толчками речи:
– Ты опять!?.. Проклятый… Как ты посмел снова?..
– Ну вот ты сразу за старое… Я, конечно, не рассчитывал с твоей стороны на «quel bon vent vous amene?»25 или, тем более, «mon cher»26… Но все-таки рассчитывал на большую вежливость и доброжелательность с твоей стороны. Как-никак тринадцать лет – это даже по вашим земным меркам приличный срок, можно было бы и соскучиться. Или хотя бы показать это из вежливости. Тем более, что прошлый раз мы расстались как-то уж совсем не по-джентельменски. И если уж кому-то из нас следует быть обиженным, то скорее всего мне, как пострадавшей стороне. Оно, конечно, стакан с чаем не лютерова чернильница, но все-таки это глупо так расставаться старым приятелям…
«Алеша» и дальше бы продолжил разглагольствования, но их прервали мучительные возгласы Ивана:
– Ну почему?.. Почему сейчас?.. Именно сейчас?.. Когда я Алеше… всю душу…
– Что касается временной фиксации, то, друг мой, ну это же совсем просто… Уже и самая простая крестьянка верит, что цифра тринадцать имеет для нас, чертей, какое-то особенное свойство. И ведь не собьешь ее с этого – хотя это чистое суеверие… Я, знаешь, даже справки пытался наводить, откуда это у вас взялось – эта странная нумерология. И правда – темная история. Упирается в двенадцать Израилевых колен, двенадцать учеников Христа… А вот с чего взялось, что тринадцатое – это от дьявола, ну совсем необъяснимо. Мистика какая-то!.. У вас и вправду мистики больше, чем в иных наших сферах. Впрочем, я решил воспользоваться так сказать вашим обычаем, вашим нумерологическим суеверием, чтобы явиться тебе. А если честно и откровенно (ведь можем же и мы быть честными и откровенными), то я и соскучился по тебе. Да – по нашим разговорам с тобой с философским уклоном. Веришь ли, у нас ведь и пофилософствовать не с кем. Все всё наперед друг о друге знают – скучно. Нет ни сплетен, ни философии. Философия – она же ведь от неопределенности, от смешения… несоединимого (это ты хорошо Алеше о смешении в страсти – я даже заслушался, временил с появлением). Да – а у нас никакого смешения, никакой неопределенности, а значит в принципе не может быть никакой философии. Со страстью еще грустнее. У вас тут все в смешении, то есть в страсти, а у нас – все в отрицательной определенности. Один минус. А раз плюса нет, то и не с чем бороться, не с кем смешиваться и некого побеждать. Отсюда скучища ужасная… Я только у вас и заряжаюсь энергией хотя бы и того же самого смертострастия… Знаешь, мне кажется, что Алеша не до конца понял, о чем ты ему…
– Но как?.. Как ты посмел в него?.. – снова прервал его Иван Федорович.
– Ты имеешь в виду войти?.. Ну а почему нет?.. Революционное сознание и революционная душа всегда открыта миру, так сказать… И потустороннему тоже. Заметь! И даже, я бы сказал, более потустороннему, ибо надо же чем-то энергию смертострастия питать. Входи – не хочу… А – понимаю! Понимаю, что тебя коробит… «И вошли они в стадо свиней, и потонуло стадо в море…» Но тут одно недоразумение, причем недоразумение от незнания. И мне даже обидно немного, что ты не потрудился поразмышлять – а просто взял и всех под одну гребенку. Впрочем, не один ты. Но неужели же не ясно, что как ваши светлые ангелы делятся там, чуть не на девять чинов (там, всякие престолы, власти, силы!..), так и у нас тоже есть много разных подразделений, так сказать. И те, что вошли в свиней… Это, как бы тебе сказать, соблюдая, так сказать, корпоративную этику?.. Это – не очень высокопоставленные в нашей иерархии чины. On n,a pas garde’ les cochons ensamble27… Вот – хорошо сказал и кажется понятно. As tu compris?28 Свиньи – они же и для нас свиньи… Есть, конечно, и среди нас любители «клубнички» – с запашком и там другими атрибутами… И даже многие. Но я-то точно не из них. Так что не беспокойся об Алексее Федоровиче. Он в почти полном здравии, ну если не считать последствий твоего подстроенного выстрела и в легком анабиозе… Да, а время я слегка притормозил – ты успеешь еще с ним вернуться к прерванной точке…
«Алеша» слегка поерзал, словно поудобнее устраиваясь на кроватном ложе. Удивительно, что даже арестантский халат его словно приобрел какие-то новые свойства. Он словно бы побледнел в цвете, но при этом стал словно лосниться, как будто стал из другого материала – дорогого и удобного, но при этом уже достаточно поношенного хозяином.
– Кстати, о выстреле… Даже о выстрелах – их ведь достаточно было произведено из твоего револьвера. Но патрон в ружье Кушакова – это шедевр в своем роде. Я бы не додумался… Видишь, отдаю дань превосходству твоего ума. Так изощренно отомстить – и при этом остаться в стороне…
– Врешь, дурак!.. – злобно прервал его Иван. – Я не мстил. Ты пришел меня специально мучить и выворачивать наизнанку. Но на этот раз не дам тебе. Буду сразу бить по морде…
– Quels mots!29.. по морде… Друг мой, ну давай повежливее… Впрочем, принимаю твою позицию и понимаю даже. Но как говорится: «Сократ мне друг, но истина дороже…»
– Не Сократ, а Платон, – презрительно, даже брезгливо поморщился Иван.
«Алеша» рассмеялся:
– Это я тебя нарочно проверял… Думал, я не знаю? Я сам припоминаю эти слова у Аристотеля. Можно даже сказать, был свидетелем…
– Давай, давай – ври дальше…
– Да хоть бы и врал. Во всяком вранье, знаешь, обязательно есть доля правды. А что касается Алеши и твоего патрона к Кушакову, то тут эта доля, долечка даже… Но ведь какая же вредненька долечка! Ты ж ведь задумал это, когда Алеша тебе слова процитировал про плевок в лицо – помнишь?.. Алеша, конечно, тоже пересолил со стишками Красоткина, но ты ведь достойный ответ ему преподнес. Ведь чуть же не убил в результате…
– Врешь, свинья, я не мстил – я Бога испытывал!..
– Во как!.. Мы, значит, бесы, только «веруем и трепещем», а ты испытываешь… Но я хочу тут помочь тебе, твоему горю, так сказать… Верю, верю тебе, что это главное твое горе, как еще незабвенный Зосима сказал, что, мол, вы, Иван Федорович, не можете окончательно определиться, есть, мол, Бог или Его нет. И тут, мол, все мучение вашенское… Тут действительно мучение твое и, каюсь, что я потворствовал несколько твоему мучению…
– Черт кается?.. – устало усмехнулся Иван.
– А почему же нет… Хочешь я тебе историйку одну расскажу о кающемся черте, прямо, пальчики оближешь. Это в копилку к твоим историйкам – даже твоему «Инквизитору» может дополнение составить?.. Ну, ладно, не морщься – потом как-нибудь. Я тогда прямо к делу – твоему мучению… Знаешь, мой друг, Бог, кажется, все-таки есть. Правду тебе говорю. Тут новое доказательство бытия Божия и можно сказать, чисто научное, или точнее историческое, даже этнографическое… Видишь ли, недавно заметку во «Времени» читал, что ученые прошли где-то там по Амазонке, кажется, или по центральной Африке – и исследовали местных папуасов… Так что же ты думал?.. У всех у них есть понятие о Боге… Ну, не совсем о Боге, там, может о богах или духах разных, но среди них обязательно есть какой-то сильнейший… Ты понимаешь – какой это аргумент для логики?.. Ведь понятия в умах образуются, если за ними есть какая-то реальность, что-то, что эти понятия производят. Понятия эти могут быть искаженными, превратными, неадекватными, так сказать, но они все равно, какую-то черточку этой объективной реальности отражают. Так вот, у аборигенов этих папуасных нет никаких понятий, скажем, телефона, телеграфа, железной дороги, паровоза, какого-нибудь… не знаю, револьверта твоего… Потому что они никогда не сталкивались с чем-либо подобным. А вот понятие о Боге есть. Значит?.. Значит, друг мой, все по логике, обрати внимание, по наилогичнейшей логике – значит, есть какая-то объективная реальность за их понятиями о Боге. Иначе у них бы никогда такого понятия не возникло. Фу-х!.. Как я тебе потрафил?.. Помог, скажи мне?.. Ведь не часто же черт убеждает атеиста в существовании Бога…
– Это ты за тем мне сказал, чтобы еще больше посеять во мне сомнения. Я знаю, знаю… Это еще отец Паисий говорил… Да, что это ваша тактика – тактика злых духов. Сказать только часть правды, а всей правды не сказать. И этим только посеять дальнейшие сомнения.
– Ne dites jamais la verite’ aux depand de votr vertu30…» Ты не помнишь, кто это сказал?
– Ха-х!.. – внезапно оживился Иван Федорович. – Я вспомнил!.. Я тебя поймал!.. Это Монтескье!.. Я эти слова еще в пансионе в сочинении цитировал Фарбозу, учителю своему… Поймал!..
– Нет, это я тебя поймал, – покачал головой «Алеша». – Ты опять за старое – опять пытаешься самому себе доказать, что меня нет, а я – всего лишь твое отражение, которое ничего не может придумать нового, а только ворошусь в твоем прошлом… Эх, друг мой, это регресс. И регресс явный. Что ж ты тогда обманывал Алешу? Ты его уверял, что в нас, бесов, уверовал окончательно и бесповоротно…
– Я его не уверял…
– Как не уверял!?.. Ты ему совсем недалече говаривал, что, мол, в бесов уверовал, но мостик между верой в бесов до веры в Бога перекинуть так и не смог. Что по идее вера в бесов автоматически должна вести за собой веру в Бога. Что это чисто эвклидова логика. Но логика эвклидова тут никак не работает – и что это тоже работа, дескать, наша, бесовская… И в последнем случае опять не удержался от клеветы.
Иван Федорович, как словно бы пристыженный, опустил голову.
– Нет, ты не подумай, я не подвергаю сомнению твою искренность. Ты действительно испытывал… Только, знаешь, будем честными, скорее не Бога, а самого себя… Но правда, правда – надо отдать и здесь тебе должное! – делал это так художественно, что, видишь ли, даже захотелось лично поприсутствовать… «Ах поехал Ванька в Питер!..» Вот ты тут Алешу и Катерину Ивановну в артистизме обвинял, а сам артист не меньший.
Иван вдруг, как чем пораженный, перебил:
– Ворона – твоя работа?.. – и не дожидаясь ответа, тут же вновь затараторил с какой-то лихорадочной запоздалой досадой. – Да-да, как я же не догадался сразу. Ворона – это ты!.. Ты, ты, ты!.. А ну говори – это ты!?..
«Алеша» усмехнулся:
– Вот опять твоя непоследовательность. Да и вообще людская. Сами, то есть сам каждый по себе хочет пребывать в иллюзиях, а от других требует полной определенности. Да не ты ли разве убеждал Прокопьича, чтобы он стрелял по вороне? Она была или нет – ну-ка скажи мне?.. А?.. И ведь убедил бедного помешавшегося старика-мордобийца. Ну ведь это же чисто наша тактика – что ни на есть бесовская!?.. Разуверить в том, что есть и убедить в том, чего нет. Причем убедить до полной уверенности, даже до невозможности бытия по-другому. Я честно говоря, даже усомнился – ты ли это? Или мой собрат в тебя так неожиданно и без моего ведома подселился. Правда, кто-то же из ваших святых утверждал, что в последние времена люди своей хитростью превзойдут даже самих бесов… Нас, то есть. Вот – ты меня и превзошел. Я и склоняюсь перед твоим превосходством. Хочешь, могу даже в ноги поклониться… Как там – «все будет твое, если поклонишься мне», а тут мне надо тебе кланяться…
Иван вдруг, как бы что до него дошло, с какой-то отрывистой надеждой выпалил:
– Стой-стой!.. А что действительно последние времена?
– Видишь ли, те последние времена есть тайна действительно последняя и великая весьма, но на самом деле каждый сам творит для себя свои последние времена. Вот ты, как ты говоришь, «испытывая Бога», сам себе и мог сотворить свои «последние времена». Только… Только ты не обижайся… Хорошо?.. La vérité n'est pas offensée!31 Но ведь ты не дошел до своих «последних времен». Понимаешь – «смертострастия» тебе как раз и не хватило. И в этом беда твоя – не можешь ты дойти до самого последнего края и шагнуть за него. Как Смердяков, к примеру. Потому и обречен на вечные колебания… Ведь какая замечательная задумка была!.. Ах – это с твоей русской рулеткой!.. Я так даже замер, наблюдая… Один патрон из шести – ясно, это еще почти детские игры. Пять патронов из шести – это уже настоящая игра, в которой ставки сделаны приличные… Но только неужели же ты сам не мог догадаться заранее, что все-таки недостаточные. Ведь это сколько?.. Один из шести – c'est une tâche mathématique32… Это же все-таки больше пятнадцати процентов. Больше пятнадцати процентов случайности, что боек попадет на пустое место. Разве могло это тебя убедить в чуде? Нет – чудо, это когда нет вариантов. Ни одного процента, ни долечки процентика – понимаешь?.. А я дважды давал тебе шанс – дважды, понимаешь?.. До расстрела Алеши и после. И оба раза ты сдрейфил… Эх-эх!..
– Нет!.. Нет!.. – заорал Иван отчаянно, причем в глубине его провалившихся глаз блеснули как бы ни мгновенно навернувшиеся слезы. – Я не трусил!.. Я готов был… Я готов был идти на смерть!.. Я хотел этого!.. Я…не успел…
Последнее «не успел» Иван произнес уже сорвавшимся, почти упавшим голосом.
– Кто хочет не успеть, тот не успеет… Знаешь, и мне досадно стало. Я так хотел бы видеть, что бы с тобою было бы, если бы успел таки!.. Да успел – нажать на курок при шести заряженных патронах. Ты только представь! Шесть патронов – все новенькие, фирменные, всякие случайности, там перекосы, отсыревшие капсюли исключены… Ты подносишь свой револьверт к виску и стреляешь!.. И!.. И!.. И!.. («Алеша» трижды повторил свое «И!», которое звучало то ли как заикание, то ли как намеренная насмешка.) И – выстрела не происходит!.. Во!.. Что бы было с тобой!?.. Чудо!.. Un miracle incroyable!33 Вот – я хотел поприсутствовать при новом чуде. Чуде обращения бывшего скептика и атеиста в верующего… Ибо невозможно было бы не поверить в это чудо. Вся эвклидова логика рухнула бы, и на ее место, на место прогнившего и запутавшегося в противоречиях и колебаниях разума, заступила уже несомненная и непоколебимая вера!.. Ты веришь – я хотел это увидеть!.. Я вел тебя к этому… Я переживал за тебя!.. И ты так меня подвел…
Иван Федорович снова поднял взгляд, в котором светились смертельная усталость и досада:
– А выстрел Прокопьича?.. Как он мог быть?..
– Но это же элементарно… Где шесть выстрелов, там может быть и седьмой… Разве Прокопьич их считал, когда стрелял?.. Не правда ли – ты сам об этом подумал. Подумал, и зачем-то попросил после героической атаки шестьюмя выстрелами на ворону револьверт у Прокопьича обратно… Зачем – спрашивается?.. Ну и подарил бы сразу его обратно, нет – так взял на время в руки…
Иван какое-то время оторопело смотрел на «Алешу», словно пытаясь что-то лихорадочно сообразить.
– Ну, так понял, зачем?..
– Врешь!.. Врешь!.. – отчаянно закричал Иван. – Врешь, что я сам зарядил еще один патрон!.. Врешь!..
– Так, прям, сразу и вру?..
– Врешь, гадина!.. Я задушу тебя!.. Я, я… Не знаю, что с тобой сделаю сейчас… Я!.. – клокотал Иван, порываясь встать со стула, но словно какая-то сила не давала ему это сделать.
– Ну, ладно-ладно, успокойся!.. – забеспокоился «Алеша», глядя на отчаянный порыв Ивана Федоровича. – Ладно, пусть вру… Вру – соврал, виноват… Только все ж от благих целей. Как тебе такая версия – я ж хотел тебе показать потом, что чудо возможно… Возможно было. И у тебя оно возможно было, как произошло с выстрелом у Прокопьича. Как выстрелил полностью разряженный револьверт, так и полностью заряженный мог не выстрелить… Кстати, как правильно – револьвер или револьверт?.. Надо будет справиться у Даля… Люблю точность в определениях. Это я от вас, людей, перенял…
Иван все еще как бы не мог успокоиться и дергал по сторонам головой, отчаянно пытаясь заморгать наворачивающиеся неизвестно почему слезы.
– Ну все, друг мой, – все!.. Вот тут ты меня поймал и вывел – все!.. Ну-да пакость я совершил… Правда, только успокойся. Но ты ж учитывай, однако, мою чертовско-бесовскую природу. Ты думаешь ее легко переделать? И я могу срываться… Тут – да у меня рыльце в пушку, и не только перед тобой я виноват. Я и перед Алешей виноват. Сначала с Зосимой… Ну, видишь, и мне ну так захотелось проверить его веру. Ну, почти так же, как и тебе Бога своего… И подпустил я душка от гробика… И нелегко же мне это было сделать. Ведь никто не догадался переложить его в другой гробик хотя бы на время… Душок-то не от тела исходил. Тут, понимаешь ли, при всей моей компетенции – я был бессилен. Святость есть святость… Мне и то трудно было – пришлось при гробе быть неотлучно и духаристость его поддерживать непосредственным, так сказать, присутствием. А еще Ферапонт ваш, изгнатель нашего брата известный, явился… Хорошо хоть к гробу не сунулся… Но помог в результате – внимание на себя отвлек. Ты думаешь, мне вообще просто с Алешей было? Тут не то, что у тебя. Тут вера была чистая, непосредственная, такую сразу не сломаешь. Я сам чуть голову себе не сломил… Не люблю я эти мимолетные воплощения – они надолго выбивают из колеи, но пришлось и на это пойти. А воплощения в монахов – это же вообще ужас!.. Это все равно что тебе, представь, на пять минут стать какой-нибудь жабой или глистом… Такое послевкусие остается – год потом очухиваешься и выветриться не можешь… Но пришлось ради призвания своего и на это пойти. А в алтарь зайти – все равно что в нужник вниз головой нырнуть… Но и на это пошел все ради Алеши твоего разлюбезного. Вышел из алтаря и выдернул коврик из-под бабы этой с детишками и на глазах у Алеши. Знал, сломает… Ну, если не сломает, то надломит это его – его человеколюбие непосредственное. И ведь в точку попал…
– Мерзавец… Мерзавец!.. – прошептал Иван Федорович.
– Ну ладно – хочешь так меня называть… Будь добр… Принимаю… Только, друг мой, тут мы с тобой вместе старались. Знаешь, таких как Алеша одни бесы сломать не могут. Тут нужны совместные усилия беса и человека. Чтобы было духовное и физическое воздействие, тут должны двое ближних напрячься. Двое самых ближних. Tu comprends ce que je dis?34 Ты сначала подкинул эту великолепную и ядовитейшую для таких как Алеша людей идейку: «Я не Бога, я мир Его не принимаю»… Quelle idée!35 Тут не логика, тут нечто высшее логики. Ты его и отравил этой идеей. Недурственно, очень недурственно… Я же потом только подначивал. А «Мысли для себя?» – это же вершина интеллектуального перевоплощения… Ты просто взял и перенял у нас эту способность, эту столь редкую и специфическую способность, – к перевоплощению. Опять же убеждаюсь в том, что люди и вправду превосходят бесов. Только ты даже сделал это гораздо филиграннее и виртуознее, ты смог перевоплотиться не телесно, а умственно. Да так, что никто и не заметил подмены… Это многого стоит. Алеша как заглотил твой интеллектуальный крючок, так и не смог слезть с него. Как же, как же – сам Зосима чуть не благословил его на революцию… Как тут можно было ослушаться?
– La ferme!..36 Ты мне приписываешь свою мерзость… Я… Я хотел отвадить его от революции… Я хотел предупредить его…
– Ну, даже если так… La route vers l'enfer est pavée par de bonnes intentions…37 Ты знаешь, он же и попал в результате в ад. Не только свой, революционный, но и наш, настоящий. Ему там Смердяков экскурсию провел…Он тебе не рассказывал?.. Кстати, о Смердякове – ты его зря всегда недооценивал. А он ведь лучшее подтверждение твоей теории о том, что ближних невозможно любить. Ты ж ведь ехал в Скотопригоньевск, чтобы возлюбить ближних своих, а кончил тем, что всех их возненавидел. Прям, впору… «заповедь новую даю вам» – не «возлюби ближнего своего», а «возненавидь ближнего своего». А ведь хотел же полюбить отца вначале – так?..
– Да, хотел…
– Вот видишь… Да-да, я видел, как ты старался. Молчал за столом, благообразничал, поддакивал, так сказать по заповеди все: «почитай отца своего»… А как только рыльце его скотское увидал – так и возненавидел. Ехал полюбить отца, а кончил тем, что сорганизовал его убийство, да еще как виртуозно…
– Мерзавец, мерзавец…, – вновь прошептал на это Иван Федорович, но «Алеша» его как будто не услышал:
– Ты хорошо сказал на суде, что все хотят смерти отца своего, только… Тут чуть ты пересолил. Есть вещи, которые хоть и истина бесспорная, а все-таки не подлежат публичному разглоголанию… А и за что ж ты возненавидел отца своего – за его поросячество, за босоножек… Гм?.. За что ты так на бедную человеческую природу?.. Besoins naturels… Plaisir de chair38… Эх, друг ты мой, многое я бы мог тебе рассказать об этом плэзире… И чего только этот Бог на него так вооружился, даже заповедь дал – «не прелюбодействуй» – не приходило тебе в голову? Радость-то для человека совсем невинная, если без насилия. А я, правда тебе говорю, выступаю против насилия в этом вопросе, тут я настоящий либерал, не то что эта свинья твоя, Курсулов… Ты прости, что я так о твоем начальнике… Так вот, возвращаясь к вопросу – радость-то маленькая эта человеческая, и почти же ведь единственная. Единственно всем доступная – и бедным и богатым, и малым и старым, ежели не очень только… И Бог на нее ополчается. Да еще как ополчается!.. Вот – еще одно подтверждение, и подтверждение вернейшее моему предыдущему тезису. Не любит Бог людей, потому и запрещает им их маленькие человеческие радости. Ненавидит он человека в его благополучии и счастье, в его довольстве и этой невинной телесной радости. Это же еще единственная радость для всех слабых людей. Им недоступна радость сильных, их подвигов и взлетов. Но Бог презирает слабых. Ему подавай только сильных, которые вольны насиловать свою природу. Ему по духу и сердцу монахи-изуверы, потому что Он Сам изувер и изуверствует над человеческой природой, которую Сам же и создал. Вот уж противуречие так противуречие. А твой папенька гениальным образом и вывернулся из этого противоречия. У него и иконы в кивоте и плясовицы блудилищные. Как говорится, Богу богово, а человеку – человеческое. Душа к высших, а тело, как ему и полагается, в скотах и пребывает…
– Нравится тебе наш папенька, я вижу.
– Он наш, нашего духа… Имею в виду, моего с тобой. А ты вот зря его возненавидел. Только, кажется, не за эту клубничку ты так возненавидел отца своего, будучи той самой la chair de sa chair39… Правду ведь сказал Смердяков, среди всех сыновей достопочтимого Федора Павловича ты же действительно больше всех похож на него. Вот за что ты его возненавидел. Вот за это сходство ты его и возненавидел до смертоубийства самого. Потому и пошел служить жандармам, когда Христофорыч тебя прижал-с… Да, неупустильно, очень неупустительно… А потом – новое перевоплощение, сам переплюнул всех Христофорычей и Курсуловых… Как ты научился всех держать за струнки и дергать за веревочки! Все тут у тебя – и Лизка, и Стюлин, и Смуров… Да и Митя с Алешей в конечном счете… Красота, да и только!.. Митю только, как ты понял, не только ты за веревочку дергаешь. И с Катериной Ивановной ты чуть просчитался. Каково же однако твое знание женской психологии!.. Ты чуть меня не разочаровал. Знаешь, она же действительно могла убить тебя. Ведь она стреляла в тебя, не выдержав своего позора. А позор этот увидела в твоих глазах… Тут уж нельзя было не стрелять. Не надо было смотреть ей в глаза… Тут ты действительно просчитался, ибо по себе судил.
Иван Федорович вопросительно поднял измученные глаза на «Алешу». Но тот не сразу объяснил, что имел в виду…
– И у Катьки твоей револьверт… А, знаешь, скажу тебе по-приятельски, любим же мы, черти, все эти механические штучки. С ними так интересно химичить – нажать, не нажать, патрон подложить или выпасть. Все мертвое, все послушное… Вся эта механика – царство легко нарушаемой предопределенности. И играться с этим хочется снова и снова… (Тут «Алеша» как-то странно и продолжительно вздохнул.) А насчет Катерины Ивановны, повторюсь – твоя ошибка, что ты о ней по себе судил. А вы из разных материй… Знаешь, чего тебе не достает и никогда не будет доставать, несмотря на всю твою мнимую жажду смертострастия?.. Allons parler ouvertement…40 Тебе недостает их революционного огня… Да-да, не смотри на меня так. Нет в тебе этого жгучего огня Катерины Ивановны или Алеши… Или холода. Да – того же Смердяковского инфернального холода. Нетути, как не крути. А то бы давно уж убил бы, как они, и легко убил бы…
– Кого? – с каким-то невольным испугом спросил Иван.
«Алеша» усмехнулся:
– Да хоть того же Матуева, к примеру… А что?.. Взял бы – и убил. И себе бы помог – избавился от шантажиста – и революционерам, тому же Алексею Федоровичу. Ан нет – не сможешь. Потому что нет в тебе огня или холода для этого достаточного. И в этом вся загвоздка. Ты же знаешь, как у них там в писании: «Изблюю тебя из уст Своих, яко ты ни холоден, ни горяч…» А слог-то какой!.. «Изблюю…». Понимаешь, Его тошнит от таких, как ты… Это Христос ихний говорит. «Ихний» – это значит Катерин Иван, Алеш, Мить… И иже им подобных. Но не твой. Понимаешь, это и вправду их Христос, не наш с тобой. Ибо их Христос – это Христос крайностей, это Бог огня и холода, жгучего света и кромешной тьмы, и любит Он на самом деле только людей, принадлежащих этим крайностям. Потому что понимает, что за Ним никогда не пойдут простые люди, люди середины… А между тем как раз люди середины и составляют главную часть человечества, его так сказать тело, его живую плоть. Не было бы таких людей – и все бы рухнуло. Представь, если бы весь мир состояли из Катерин Иван и Алеш – катастрофа!.. И катастрофа полная. И полчаса бы мир не продержался. Поубивали бы и повзрывали бы друг друга!.. Ибо крайностями своими разорвали все «связующие нити» и скрепы – личные и государственные. Понимаешь, о чем я?.. А Христу ихнему – только такие и нравятся!.. Это разве справедливо?.. Нравятся какие-то выродки, полоумные отбросы можно сказать, человечества – эти экстремистские элементы его, этот постоянно бродящий сброд!..
«Алеша» явно стал входить в какое-то приподнятое состояние. Он едва даже совсем не поднялся со своей кровати, а лицо его то и дело растягивала какая-то полуэкстатическая улыбка.
– Друг мой, что я тебе скажу… Великую вещь скажу!.. И мы сойдемся с тобой и помиримся и уже кажется навсегда. Мы с тобой ведь братья… Братья по духу, ей-Богу тебе говорю, les gens d'un cercle.41 Мы не люди с тобой крайностей, мы люди золотой середины… О, эта just milieu!..42 Я, видишь, и себя уже человеком считаю, настолько я сжился с людьми нашего с тобой понимания. Никому еще этого не говорил, но тебе открою, так сказать, душу… Понимаешь, мне неуютно там, в своем мире, среди всех этих сущностей… Они все из крайностей. Как у вас – эти революционеры огненные и фанатики верующие… Или вторая крайность – уже нашенская, с этим инфернальным холодом и ненавистью инфернальной к вам, людям… Во всем этом большой неуют и беспокойство. Все войны, войны, войны… «И воевал архангел Михаил и сверг демонов с неба…» Ну и так далее. И все вокруг вас, людей. Все ненависть, ненависть, ненависть… Друг к другу и к людям… А к людям-то за что?.. Ведь большинство их ни в каких войнах принимать участие не хотят, они живут в свое удовольствие – и все, и ничего их больше не волнует… Вот!.. Вот – мое кредо!.. Вот – и я так хочу… Вот о чем я мечтаю… Помнишь, говорил тебе в прошлый раз, что мечтаю воплотиться в семипудовую купчиху?.. Это все от этого. Понимаешь, я сам по духу такой же!.. Я – такой же как ты… Мне тоже главное – это спокойная жизнь, жизнь в удовольствиях, достатке и спокойствии. Все то, что больше всего ценят люди середины, нашей с тобой золотой середины. Ибо для нас и есть такая жизнь – главная ценность, и мы никогда не будем посягать на эту ценность, как эти несчастные люди крайностей…