Александр Иванович Дедушка
Братья Карамазовы. Продолжерсия
III
* * *
Ужасаюсь содеянному Каракозовым. Стрелял в царя – хладнокровно, как на охоте… Если бы не Комиссаров, то убил бы. И ни грана раскаяния потом. Даже перед повешением, даже на самом повешении. Он чувствует себя героем и спасителем Отечества. Но не на поле же боя… А здесь – у ворот Летнего сада в Петербурге. Стреляя в безоружного человека и главу этого самого Отечества. До чего же мы дошли? Помутнение!.. Всеобщее помутнение. Такого никогда еще не было на Руси.
* * *
Поразительно, как много и сочувствующих. Но ведь страшна же должна быть сама мысль убийства – убийства не ради денег, не ради пропитания, не ради зависти даже, как Каин… А ради примера. Вот слова в его прокламации «Друзьям-рабочим!», которые этот несчастный Димитрий распространял накануне покушения. (Говорят, один экземпляр был и у него в кармане при аресте): «Грустно, тяжко мне стало, что… погибает мой любимый народ, и вот я решил уничтожить царя-злодея и самому умереть за свой любезный народ. Удастся мне мой замысел – я умру с мыслью, что смертью своею принес пользу дорогому моему другу – русскому мужику. А не удастся, так все же я верую, что найдутся люди, которые пойдут по моему пути. Мне не удалось – им удастся. Для них смерть моя будет примером и вдохновит их». Здесь страшно все: каждая строчка и каждое слово. Страшно от убежденности и неизбежности всего написанного. Страшно от этого жуткого пророческого духа. Ведь его пример действительно вдохновит многих. А ведь это неизбежно – он словно предвидел в пророческом духе. Ведь будет так!.. Нет, отложу пока – не могу… Больно и страшно…
* * *
Поразительно, как Каракозов бессознательно, но ужасающе точно воспроизводит всю жуткую в своей таинственности логику своего поступка. «Любимый народ погибает…» Кто за это отвечает – естественно царь. Он не объясняет почему, но ведь это же в таинственнейшей и духовной сути верно. За состояние народа отвечает царь, глава этого народа. Следующий ход его мысли – убить этого «царя-злодея». Разве не естественный вывод? Его должен был бы наказать Бог, но Бога-то нет, значит, накажут люди, а именно он сам возьмет на себя эту провиденциальную роль мстителя за народные бедствия. И он понимает, что идти на это можно только в случае, если сам готов умереть. Это действительно так. Смерть за смерть. Моя смерть за твою смерть. Убиваю только потому, что сам готов умереть. Я и наказание и жертва. Убивая царя, убиваю и себя. По-другому просто быть не может… Это именно жертва. Убийственное и ужасающее самопожертвование… И последнее – уже не просто пророческое, это ясновидение какое-то!.. Как он мог догадаться, что у него это не выйдет, но он станет вдохновляющим примером – как?!!.. «…я верую, что найдутся люди, которые пойдут по моему пути… Для них смерть моя будет примером и вдохновит их…» Как!?.. Как он мог это предузнать?.. Теряюсь и трепещу…
* * *
И снова Каракозов этот убиенный не дает покоя. Больно, но нужно разбираться. Царь – это глава народа, глава народного тела. Да, царство – это живой организм, это не демократия – мертвый механизм, основанный на механическом подсчете голосов, это живое, где царь есть голова этого организма. Не случайно: Бог часто наказывал народы через их царей или наоборот: за грехи царя – наказывал народы. Царь Давид – яркий пример… Сколько раз Израильский народ страдал за его грехи!.. А и правда, разве тело не будет страдать за грехи головы, разве оно не расплачивается на глупые и греховные поступки, удуманные головой? И то же обратно – если болеет тело, разве голова не страдает иже с ним? Страдает и мучится, если не может придумать, как излечить тело… Итак, связка понятна: народ – тело, царь – голова этого тела. Каракозов, стреляя в царя, вознамерился убить и тело… Хотел он этого или не хотел – но это по факту так. Ибо простреленная голова умирает вместе с телом. Итак, целя в царя, Каракозов вознамерился убить Россию, убить русский народ. Как не содрогнуться при мысли сей?..
* * *
А ведь нечто подобное уже произошло в истории. Христос – это Тот, через Которого весь этот мир был создан, это глава этого мира: да – живой мир и его голова – Христос. И люди распяли Христа, то есть убили свою голову, то есть совершили самоубийство. Это можно сравнить – как если бы какой-то сумасшедший, решивший покончить жизнь свою, разбежался и размозжил себе голову о каменную стену. Фактически, в духовном смысле, почти две тысячи лет тому назад человечество прекратило свое существование, убив Христа, убило самое себя, совершило самоубийство. Но что же произошло дальше? Христос воскрес… И теперь стал главой Церкви. То есть главой духовно воскрешенных Им через веру людей. Значит, есть огромное мертвое человечество, фактически совокупный человеческий труп, который уже разлагается вторую тысячу лет, и в нем – воскрешенные люди… (…Червячки и козявочки, которые завелись в этом трупе?.. Нет, личинки… Личинки, скажем, бабочек, которые со временем и станут настоящими бабочками…) Да, среди моря ходящих мертвецов – только немногие живые… И ведь это не красное словцо. Сам Спаситель сказал: «Предоставь мертвым погребать своих мертвецов». Он ясно и недвусмысленно назвал неверующих людей мертвецами… Христиане – немногие живые среди всех человеческих мертвецов.
* * *
Но вернусь к Каракозову. (Каракозов, Карамазов… Господи, что за странная перекличка фамилий?.. И в моем мальчике есть это – тоже черное…) Итак, революционеры, убивая царя, убивают и народ. Допустим, им это удастся… (Упаси, Господи!.. Ибо трепещу, но чувствую, что удастся – уже удастся, ибо в России слишком многое уже помутилось и сдвинулось с места…) Что же будет? Голова убита, а значит, и народ умер… И что?.. Теперь нужно воскресить мертвое тело? Как?.. Это может сделать только Бог. Но Бога нет, Бог тоже убит… Значит, будут воскрешать народ сами. И есть способ – это революция!.. Единственный способ воскресить умерший после смерти головы народ – всеобщая социальная революция!.. Да, смять все человеческие горшки в глину и налепить из нее новые горшки. Ведь это человеческий способ воскрешения, несовершенный, сопряженный с морями крови, но единственный способ, если Бога нет… Более того – способ, дерзающий даже оспорить могущество самого Бога. Ибо Христос после того как восстал Сам, воскресил только весьма немногих христиан (говорим об истинных христианах, а не о христианских язычниках), а революционеры дерзают воскресить – ну, если не всех, то большинство. Уничтожению подлежат только те группы и классы, которые на захотят воскресать по-революционному, предпочтут умирать вместе с убитой главой… Их кровь – это неизбежная и необходимая даже жертва на алтарь революции, на алтарь мистерии народного воскрешения… Революционеры участвуют в невиданной мировой мистерии – мистерии воскресения умершего народа руками человеческими – не Божией властью, но волею самих людей… Ужасно и страшно сие! И ведь будет…
Это была последняя и как бы недоконченная запись в тетрадке, все записи в которой были без каких-либо дат – просто записанные однажды мысли. Алеша взглянул за окно, где вновь, хотя уже и не так резво, по темнеющему саду пробежал Шьен. Перечитывая неоднократно эту тетрадку, он уже почти точно мог сказать, какие мысли произвели на него особое влияние. Вот и сейчас, когда он читал, на каком-то внутреннем плане его души вставали пережитые им памятные и поворотные события: как он, уйдя из монастыря, рыдал, обнимая землю, как душевно мучился со всеми событиями, связанными с завещанием отца и его перезахоронением, как уже в губернской столице познакомился с «настоящими революционерами», как ужасался и ожесточался, наблюдая злоупотребления при строительстве железной дороги, как Катерина Ивановна установила прямую связь с петербургской «Народной волей»…
И один, словно поворотный момент, так потрясший всю их еще первоначально «мягкую» организацию «русских мальчиков», вырвавший из нее первых членов и заставивший измениться внутренне его, их лидера и духовного наставника, когда он сам понял, что революционный путь для него и для всех отныне неизбежен. Это случилось на шестой год после смерти Илюши, когда Карташова Владимира, к этому времени учившегося в губернском железнодорожном институте, по чьему-то доносу у нас летом во время каникул, схватила полиция. И вот некий жандармский полковник Курсулов приехал на «разбирательство». Тогда мать Карташова (к этому времени уже вдова), болезненная нервная женщина, с младшей сестрой ее любимого «Володеньки», 14-летней Оленькой, пришла просить за своего сына. Сестру взяла, видимо, для смягчение сердца этого «опричника», но оказалось, что на растерзание. Ибо это «чудовище» и «тварь» – другие слова трудно подобрать – надругалось над ней прямо в полицейском участке, говорят, чуть не на глазах полуобморочной матери. Обезумевшая мать попыталась найти управу на этого «сатрапа» у нас в монастыре, когда после службы (Алеша сам этому был свидетелем) закричала в Троицком храме на глазах монахов и игумена Паисия: мол, помогите, люди добрые – неужто совсем нет правды на свете (это ее прямые слова). Неужто земля это вынесет и в духовной обители ей не помогут… Рассказала прилюдно, что сделал этот урод, как надругался над ее дочерью – но… Но все промолчали… Стояли, растерянно уткнув глаза в пол, в тоскливом как бы недоумении, когда она остановится… Она же воззвала к памяти преподобного Зосимы Милостивого – призвала и его заступиться, раз живые молчат… Но тут сам этот полковник уже рассмеялся: мол, что слушают безумную, а «провонявшие на смертном одре монахи» (это тоже его доподлинные слова) – ей не помощники… Тут уже захлебывающуюся слезами женщину вывели из храма сами монахи. А та потом и тронулась умом, когда выяснилось, что ее несчастная дочка заносила ребенка от этого зверя в человеческом образе. И навсегда уже попала в психиатрическую лечебницу, а Оля тоже куда-то исчезла из нашего города. Утешались вестью, что ее забрали, какие-то дальние родственники, но доподлинно никто ничего не знал. Алеша действительно испытал потрясение от всего этого, и тогда же на собрании «организации» впервые было принято решение о мести – «устранении» этого полковника. Задачу взялся выполнить друг Карташова Володи, еще один их «русский мальчик», Боровиков Валентин, «Валюха», как его называли, – но это была ужасная и роковая ошибка. Ибо импульсивный и подверженный мстительному порыву, он не смог выждать подходящий момент, начал стрелять раньше времени и был убит на месте. Это была уже вторая потеря организации, так как Карташова Курсулов сгноил еще на этапе предварительного следствия. Он умер в тюрьме при непонятных обстоятельствах. По слухам его просто замучили. Но он так и никого не выдал. Красоткин, который кроме того, что сочинял стихи, еще и неплохо играл на гитаре, тогда посвятил ему песню с такими словами:
Еще один испытанный боец,
Чей лозунг был: отчизна и свобода,
Еще один защитник прав народа
Себе нашел безвременный конец!
Он был из тех, кто твердою стопой
Привык идти во имя убежденья;
И сердца жар и чистые стремленья
Он уберег средь пошлости людской.
Он не склонял пред силою чела
И правде лишь служил неколебимо…
И верил он, что скоро край родимый
С себя стряхнет оковы лжи и зла…
В наш грустный век, на подвиги скупой,
Хвала тому, кто избрал путь суровый…
Хвала тому, кто знамя жизни новой
Умел нести бестрепетной рукой.
А в самой «организации» после всех этих страшных потерь «русских мальчиков» был окончательно взят курс «на революцию» путем террора и были приняты меры к повышению уровня конспирации и ужесточению, как это называлось «идеологического единства». Главным образом по отношению к христианской вере и Церкви, как организации, ее хранящей и выражающей. «Соглашательская» и «охранительная» роль Церкви по отношению к царскому режиму была ясна и прежде, но никогда она так явно не «резала глаз» как во время «дела Карташова». Если раньше отношение к вере и церковным учреждениям были личным делом каждого из революционеров, то теперь вопрос был поставлен ребром: или – или! Нужно было порвать с этим «наследием прошлого» бесповоротно и окончательно. Много было дискуссий внутри организации на этот счет, но «окончательное» решение было принято и здесь – никаких внутренних компромиссов с верой и Церковью. Бога нет – все! Вопрос решен. Только для конспирации, чтобы не выдать себя выделением из общей массы, можно было принимать участие в каких-либо церковных обрядах и таинствах. На такое ужесточение немедленно отреагировала и муза Красоткина. Вот какая песня (это даже не песня – баллада целая!) была им спета (на свои ли стихи или еще кого-то) во время прошлогоднего праздника Пасхи:
Нам говорят: «Христос воскрес»,
И сонмы ангелов с небес,
Святого полны умиленья,
Поют о дне освобожденья,
Поют осьмнадцать уж веков,
Что с Богом истина, любовь
Победоносно вышла с гроба.
Пристыжена людская злоба!
Что не посмеет фарисей
Рукою дерзкою своей
Теперь тернового венца
Надеть на голову Христа.
И больше тысячи уж лет
Как эту песню вторит свет,
Как он приходит в умиленье,
Что фарисеев ухищренья,
Тупая ненависть врагов
В союзе с пошлостью рабов,
Хитро расставленные ковы –
Могучее, живое Слово
Все победило, все разбило,
И над Вселенной воцарило
Любви и истины закон!..
Но отчего ж со всех сторон
Я слышу вопли и рыданья?
Но отчего ж везде страданья,
Везде рабы и угнетенье,
К законам разума презренье
Я вижу в милом мне краю?
И за какую же вину
Он осужден… и навсегда
Под тяжким бременем креста
Позорно дни свои влачить,
Без права даже говорить
О том, как много он страдает,
Как много жизни пропадает
Под игом грубого насилья,
Томяся собственным бессильем,
Как на родных его полях,
Как в темных, смрадных рудниках,
Как за лопатой, за сохой
В дугу с согнутою спиной,
Под тяжким бременем оков
Страдают тысячи рабов!
Так где ж любовь и где свобода?
Ужель среди того народа,
Которым правят палачи,
Который в собственной земле
Находит только лишь могилы.
Где схронены живые силы
Не одного уж поколенья!
Так нам ли славить воскресенье?..
Нет, не смиренье, не любовь
Освободят нас от оков,
Теперь нам надобен топор,
Нам нужен нож – чтоб свой позор
Смыть кровью царской!.. Для того
Мы будем рушить, рушить все,
Не пощадим мы ничего!
Что было создано веками,
Мы сломим мощными руками
И грязью в идол ваш священный
Рукою бросим дерзновенной!
Мы сроем церковь и дворец,
Пусть с рабством будет и конец
Всему отжившему, гнилому,
Пусть место новому, живому
Очистит наше разрушенье,
Зачем же петь о воскресеньи?
Все упомянутые выше события вместе с отрывками из «песен Красоткина» непроизвольно одно за другим всплывали в мозгу у Алеши. И следом – особенно ярко, собственно, и не отпускало его – сегодняшние события в монастыре, это монастырское побоище. Оно вспыхивало в его мозгу отдельными вспышками, и затем «сочилось» мучительными ощущениями, как некая последняя капля, капля чего-то горячего и в то же время твердого и безжалостного, капля тягучего раствора, окончательно зацементировавшая душу.
II
сходка
Вечерело. Пора было идти на сходку, о которой ему напомнила Катерина Ивановна. Сходкой называлось экстренное собрание революционеров накануне решающих «эксцессов» (тоже революционный термин – еще употреблялся термин «эксы»). Такие экстренные сборы могли быть проведены и «по требованию» любого из членов «пятерки», для чего нужно было выставить «оповещение». Тут была своя система: тот, по чьей инициативе проводилась сходка, должен был повернуть условленный «вестовой кирпич», находившийся в ограде вокруг нашего центрального городского собора на площади. Сама ограда была уже довольно ветхой – толстая побелка со многих кирпичей уже сползла и отвалилась, на других еще частью висела, а некоторые кирпичики так и просто уже выпадали или легко двигались в этой ограде. Вот и было условлено, что в крайней стойке угловой ограды легко вытаскивающийся кирпич и будет «вестовым». Обычное его положение было побелкой наружу, но если тот, кто инициировал сходку, поворачивал его наружу внутренней «красной» стороной – это означало экстренный сбор. Рядом кирпичи были частью белые, частью красные – так что внешне ничего не бросалось в глаза. Единственно, перемена положения «вестового» кирпича должна была проводиться по условиям конспирации ночью – и тогда, первый, кто из «пятерки» видел его (а через площадь, как правило, кто-то из революционеров раз в день проходил), должен был «продублировать» этот сигнал еще и личным оповещением. Что и сделала Катерина Ивановна, напомнив после сцены у Грушеньки Алеше о сборе.
Выходя за ворота дома и отпихнув ногой увязавшегося за ним Шьена, Алеша непроизвольно взглянул на окно Lise. Окно было темным – она, видимо, еще спала, – и это каким-то странным образом и нехорошо кольнуло Алешу в сердце. Необъяснимо почему. Вся эта история с Лизкой и внезапными претензиями Марии Кондратьевны и так висела у него на душе неизгладимым тяжелым впечатлением. Как Алеша относился к Лизке – он и сам себе с трудом мог объяснить. Жалеть – жалел, но полюбить как дочь, хотя бы даже и приемную… Нет, не мог. Если Lise ужасали по мере взросления некоторые действительно пугающие проявления Лизки, то Алешу они наоборот еще больше притягивали и привязывали к ней. Но тут была тугая связь какого-то другого рода. Какая-то необходимость, словно неоплаченный долг. И еще что-то темное, необъяснимое и мерзкое, в чем Алеша вряд ли мог себе признаться до конца. Ее похотливость имела заряд такой ужасающей силы, что порой «цепляла» и его. Это невозможно было победить, но с этим можно было бороться. Надо сказать, что и Алешина связь с Грушенькой отчасти и объясняется этой борьбой – как бы от противного. Еще до женитьбы Алеша договорился с Lise, что они будут жить «как брат и сестра». В этом не было ничего слишком удивительного, так как Алеша свято помнил слова старца: «в миру будешь как инок» – он воспринял эти слова именно в этом смысле. И они действительно так жили, и даже особо не тяготились этим, пока в их доме не повзрослела Лизка. Та чем дальше, тем больше заряжала их дом томительной плотской истомой – это ощущали все живущие в доме. Даже Марфа Игнатьевна и та однажды по-простому жаловалась Lise, что не может понять, откуда у девочки такие «гадкие и заразительные хотялки». И срыв с Грушенькой – а это действительно был именно «срыв», ибо Алеша ничего не планировал заранее – отчасти связан с бессознательным желанием Алеши убежать от этого невозможного положения. (Хотя, к слову добавим, помимо Грушеньки были и другие и даже вполне сознательные «срывы».) Но к ужасу Алеши оказалось, что его связь с Грушенькой ничего не изменила, а как бы даже и усугубила положение…
Впрочем, мы, кажется, ушли чуть в сторону – я опять увлекся объяснением личных дел Алеши, а у нас сейчас другая и, как мне представляется, гораздо более трудная задача – объяснить его положение как революцинера-народовольца. Давайте к ней и приступим, а к личным делам Алеши вернемся позднее. Я все-таки не могу не сказать и от себя несколько слов по поводу моего отношения к революционерам. Не к Алеше и другим нашим скотопригоньевским революционерам, с которыми мне скоро придется познакомить читателей, а к революционерам вообще, без разделения на те или иные их направления: землевольцы, народовольцы, нечаевцы, социалисты, коммунисты, бомбисты и проч. и проч. Для меня всегда в них было что-то необъяснимое и ужасающее. Никогда я не мог принять идею насильственного переворота в государстве как таковую, ибо она всегда связана с убийствами и кровью. Как бы ни страдали люди, никто, по моему мнению, не может этим оправдать пролитие крови: никто не может сказать себе: я страдаю, поэтому пойду и убью тех, из-за которых я страдаю. То, что революционеры легко себе позволяют переступать эту черту – это всегда мне казалось необъяснимым и всегда поражало меня. Ну, вот, положим, ты убил кого-то и даже многих, и теперь и ты, и те, ради которых ты убивал, стали жить лучше – и что?.. Это «лучше» разве может возместить убитые человеческие жизни? Разве это «лучше» может снять с совести страшные кровавые пятна человекоубийства? Не лучше ли было пострадать, по примеру нашего Спасителя, пролившего Свою пречистую кровь и отдавшего Свою жизнь, но не посягнувшему на кровь и жизни мучителей Своего народа и Своих личных мучителей?.. Нет, не могу понять. В «Мыслях» преподобного Зосима, впрочем, приоткрывается защелка и даже зажигается некий фонарь, освещающий мрачные глубины душ революционеров. Но как бы делается это вообще. А как это конкретно происходит с отдельно взятым человеком – с тем же Алешей?.. Давайте, к нему и вернемся. Может, позже нам станет что-нибудь яснее.
Алеша шел на сходку и непроизвольно прокручивал в голове детали предстоящего эксцесса, на который были разработаны даже два плана – план «А» и план «Б». Первый – план «А» – курировал Красоткин, к чьему дому на окраине города сейчас и направлялся Алеша – там, недалеко от памятного «камня Илюшечки», и проводились сходки. По этому плану государь-император должен был быть взорван на железной дороге, в той ее части, которая уже подходила к городу, недалеко от монастыря и городского кладбища. Там, на ее довольно крутом изгибе, где поезда неизбежно тормозят и идут со строго определенной скоростью, и должна была быть заложена взрывчатка. У Красоткина – путейного инженера, который и курировал инженерное сопровождение строительства – все было точно и до секунд рассчитано. Когда нужно было поджечь запал взрывателя, чтобы, вложенный между мешками динамита, он сработал точно под императорским вагоном. Кстати, именно на эти очень точные, до секунд рассчитанные нитроглицериновые взрыватели и просила Катерина Ивановна денег у Грушеньки. Они и сами по себе были страшно дорогие, да и на «прикрытие», то есть молчание тех, кто участвовал в их производстве и доставке, тоже требовались деньги.
Однако на случай, если все-таки план «А» не приведет к нужному результату, был разработан не менее «убийственный» план «Б». Алеша был его главным вдохновителем и разработчиком. По этому плану взрывчатка должна была быть заложена прямо в могилу преподобного Зосимы, и когда наш государь-император станет вместе с другими высокопоставленными особами на настил, прикрывающий эту могилу, чтобы поднять святые мощи для переноса их в Троицкий храм монастыря, тогда и должен быть произведен подрыв. Для этого к пустой могиле был произведен подкоп. Он был проведен заранее со стороны городского кладбища (которое, если вы помните, подходило прямо к стене монастыря) и начинался от могилы Смердякова. После подъема мощей оставалось только чуть дорыть проход в пустую могилу и заложить туда взрывчатку. Алешу беспокоило только то, что, когда рыли проход через стену, видимо, задели корни ветлы, поэтому она и стала так некстати сохнуть, непроизвольно выдавая земляные работы. Алеша, кстати, сам участвовал в рытье прохода, однако еще до подхода к корням, и давал указание, чтобы их ни в коем случае не трогали – но, видимо, его указание не было выполнено как надо. Кстати, не удержусь добавить, что при всей видимой чудовищности плана, ведь при исполнении его должны были погибнуть не только государь-император, но и все поднимающие с ним мощи люди, а также убиты или покалечены многие из окружающей высокопоставленной толпы, Алешу в нравственном плане сильно беспокоило только одно – судьба мощей преподобного Зосимы. Они ведь будут уничтожены при взрыве такой силы. Но его успокаивало воспоминание одной из бесед, которую он имел с отцом Зосимой именно в то время, когда тот выбирал место для своего упокоения. Преподобный Зосима тогда посетовал, что вот – многие святые завещавали свои тела выбрасывать на болота на растерзание диким зверям… Он бы тоже так хотел, но ведь не выполнят же, даже если он завещает это. Только смута и соблазн получатся. Поэтому пусть уж будет вопреки его желанию… Они тогда стояли как раз на месте будущего погребения у монастырской стены, и Алеша помнил этот долгий и грустный взгляд своего любимого старца, с которым тот посмотрел на него после этих слов… Будто предвидел или немо намекал на что-то… И лишь теперь Алеша был почти убежден, что прозорливый старец, возможно, предвидел свою последующую участь – что его мощи недолго будут находиться в земле, как и лежать, уже вынуты из земли, но действительно исчезнут по его посмертному желанию. Как ни нелепо выглядело это предположение, но Алеша был действительно почти убежден в нем, хотя это беспокойное «почти» все-таки не давало ему полной уверенности в собственных предположениях.
Дом Красоткина находился на окраине города, от него уже было недалече и до самого городского кладбища и совсем близко от камня Илюшечки. Красоткин сам построил его через несколько лет после окончания железнодорожного института и работы в качестве путевого инженера. Его вдовая мать все-таки вышла замуж за нынешнего коллегу Алеши учителя Дарданелова (еще мальчиком Коля хоть и внешне противился этому, но в душе был польщен, когда это случилось), и после этого они несколько лет жили все вместе в их старом домике. Там же, пока не был построен новый дом, теснился и Красоткин после уже собственной свадьбы. А женился он – и это многое о нем говорит – на одной из несчастных сестер Снегиревых, только не на эмансипированной Варваре Николаевне (которая, кажется, несмотря на разницу в возрасте, не была к нему равнодушной), а на хроменькой и малоподвижной Ниночке. И однажды в минуту откровенности, что порой на него находили, сказал Алеше:
– Пусть не думают, что на хромоножках и калеках жениться можно только на спор или по мерзости душевной. Как Ставрогин… Читали вы, Карамазов, сие пасквильное произведение г-на Достоевского под названием «Бесы»?.. А и по благородству и жалости душевной, а также любви братской тоже.
И теперь они жили вдвоем с Ниночкой, без прислуги (Красоткин не признавал слуг), несмотря на все трудности такой жизни. Красоткин вопреки своей занятости пытался сам обслуживать дом (носил воду, рубил дрова, топил печь); старалась не отставать от него и Ниночка – она даже научилась ходить на костыликах, готовила еду, и только пару раз в неделю к ним из старого дома приходила сердобольная верная служанка Агафья и помогала по хозяйству. Да и то старалась это делать в отсутствие хозяина, так как тот всегда противился этой помощи, несмотря на непосильные труды и старания своей «любимой» Ниночки.
Дом Красоткиных был построен уже с учетом требований конспирации – обнесен глухим высоким забором и с главными окнами в сторону леса. Алешу при входе во двор встретил некто, кто показался ему знакомым, но он узнал провожатого, только войдя с ним в дом – это к удивлению Алеши был тот самый слуга Грушеньки с немыслимо скрипучими сапогами. Только на этот раз в мягких калошах и поддевке. Лицо его под тщательно уложенными на пробор волосами было чисто выбрито и довольно приятно, если бы не оттенок неопределимой «презрительной обиженности», так часто присущей живущим среди русских полякам.
– Что узнал, наконец, нашего брата, нового русского мальчика, точнее польского? – это уже Красоткин, встретив Алешу в доме, тоже указал ему на слугу. – Познакомьтесь, Карамазов. Тадеуш Муссялович. «Лиса» – уже утвердили его псев
Тот слегка наклонил голову и пожал протянутую ему руку. Затем Алеша с Красоткиным прошли в дом, а Муссялович остался во дворе, видимо, для внешнего наблюдения.
– Только недавно его завербовал. Надежный, уже всем представил. Пятерку-то нужно восполнять. А вы, Карамазов, опять немыслимо опаздываете. «Волк» нам уже без вас собиралась докладывать, – пока шли по коридору, вводил Алешу в курс Красоткин.
У всех революционеров в целях конспирации были свои «псевы» (от слова «псевдоним»), хотя ими чаще всего пользовались только в третьем лице и при письменных депешах. На это ушло целых два заседания. Собирались взять их то из греческой истории, то из римской, но, в конце концов, остановились на самых простых названиях животных, причем, для путаницы возможного следствия мужчинам присваивались названия женского рода, а женщинам – мужского. Так Катерина Ивановна стала «волком», Красоткин – «рысью», Смуров – «белкой», а сам Алеша «собакой». Хотели присвоить псев и Ниночке, жене Красоткина, ибо она формально не входя в организацию, была полностью «в курсе». Но как-то к ней не пристало даже безобидное «хомячок». В конце концов, она осталась просто Ниночкой, впрочем, она никогда не принимала участие в обсуждениях, а только по мере сил обеспечивала материальную сторону заседаний пятерки. Новый член пятерки – Тадеуш Муссялович – это был родной сын Грушенькиного «ясновельможного пана», бывшего соблазнителя. Мы его вместе с паном Врублевским оставили в прошлом повествовании в бедственном состоянии на некотором содержании и попечении Грушеньки. Так вот – это продолжалось недолго. Еще до отъезда Грушеньки в Сибирь оба угорели насмерть, случайно или по пьянке закрыв трубу над еще горевшей печью. А уже по приезду из Сибири к Грушеньке неожиданно заглянул искавший своего отца и не менее его бедствующий сынок Тадеуш. Сердобольная Грушенька приняла его и хотела взять на содержание, но гордый потомок польской шляхты не захотел брать деньги просто так, а подался к Грушеньки в слуги и лакеи, несмотря на нелепость такого выверта своих гордых чувств. И вот теперь оказался в революционерах. Подробности знакомства и вербовки его Красоткиным опускаем для краткости.
– А все-таки, Карамазов, нельзя так опаздывать, – не преминул еще раз укорить Алешу Красоткин уже перед входом в общую залу, где и заседала сходка. – Слышите, как шумят – сейчас узнаете по какому поводу. Повод трагический, – добавил он слегка нахмурившись своими черными и тонкими, как у девушки, словно выписанными бровями. Красоткин сейчас, в свои двадцать семь лет, кажется, полностью оправдал свою фамилию. Был удивительно красив: высок, строен, черноволос и сероглаз с голубоватым отливом. Куда-то бесследно делась его юношеская конопатость и курносость, так огорчавшие его в этом нежном возрасте. Если бы ему нужно было подобрать «псев» среди греческих богов, то он явно заслуживал бы имя Аполлона. Очень ему шел и форменный черный костюм с блестящими петличками в виде шпал, в котором он предпочитал находиться не только на работе, но и дома.
Войдя в залу, Алеша на секунду зажмурился от густого табачного смога (сам Алеша не курил): струйки дыма поднимались и от двух фигур, сгруппировавшихся вокруг стола, на котором стояла лампа с зеленым абажуром, и от двух пепельниц с не до конца потушенными окурками. За столом сидели Катерина Ивановна и Смуров. Курили, кажется, все, в том числе и вышедший встречать Алешу Красоткин, за исключением разве что Нины Ивановны, то есть Ниночки, жены Красоткина. Она была единственной фигурой, которая стояла, опираясь на свои костылечки, в дверном проходе на кухню, карауля закипающий там самовар. Слева от нее начинался длинный диван, заворачивающийся у стены и почти вплотную подходящий к книжным шкафам, между которыми стоял небольшой журнальный столик с макетом железнодорожной станции и паровоза. Все было сделано из спичек и раскрашено в соответствующие цвета – это кропотливое занятие было одним из немногих хобби, что мог себе позволить Красоткин. В этом же углу, видимо, заменявшему Красоткину «красный угол», висели черно-белые ксилографированные портреты Радищева и Рылеева, а под ними Чернышевского и Некрасова. В этом же углу, левее портретов, на забитом в стену гвозде висела и гитара.