Александр Иванович Дедушка
Братья Карамазовы. Продолжерсия
Иван Федорович спустился в так называемую караулку, большое помещение на первом этаже тюрьмы, когда жандармский подполковник Матуев уже заканчивал свой инструктаж. Перед ним навытяжку стоял взвод из восьми солдат, одетых «на выход» с приставленными и уже заряженными холостыми патронами ружьями. Крайним в шеренге ближе к противоположной от входа стене стоял Кушаков.
– Смотрите, как сказал, целим в голову, все целим в голову… У преступника должна быть уверенность, что расстрел будет непременно произведен. Ты понял, Шар-р-ганов?
– Так точно, выш… благородь!.. – тут же отрапортовал самый габаритный солдат в центре шеренги с удивительно тупым выражением выпученных глаз.
– Смотри у меня… А ты, Кушаков? Стреляешь всегда с задер-ржкой. Смотри у меня на этот р-раз!..
– И я точно так… Так точно!.. – чуть запутался с ответом Кушаков, заглядевшись на Ивана. При появлении его все как бы подтянулись и еще выше вытянули подбородки, но никаких отвлечений по договоренности с Иваном Матуев делать не стал.
– Все зарядили холостые патроны?.. А ну затвор-ры – открыть!..
Солдаты в небольшой разнобой заклацали затворами. Иван Федорович и Матуев неторопливо пошли вдоль шеренги, приглядываясь внутрь затворов, и хотя патроны уже были загнаны внутрь стволового патронника, отличить холостые патроны можно было цветовой разнице – они были более светлыми.
– Во время построения на стрельбу, расстояние между стрелками полметра…
Это продолжил по ходу движения свой инструктаж Матуев. Еще не дойдя до крайнего Кушакова, Иван внезапно повернулся к Матуеву:
– Руслан Ибрагимович, пойди покажи на местности. Прокопьича-то нет с ними. Пусть точно запомнят каждый свое место. Ружья, чтоб не брякали лишний раз, здесь оставят – своди их.
«Прокопьич» – это был старый служака фельдфебель, легко управлявшийся с молодыми солдатами (призванными уже по новому военному уставу на восьмилетний срок) в том числе и с помощью кулаков. Но сейчас отлеживавшийся в санчасти из-за сильной простуды. В связи с этим непосредственные командные функции пришлось взять на себя жандармскому подполковнику.
– Ружья поставить – в кар-р-раул! – скомандовал Матуев. Ему, видимо, доставляло удовольствие грассирование на букве «р».
Солдаты подбежали к ружейной стойке и выставив их по местам, вернулись в строй.
– За мной, шагом мар-р-ш!..
И солдаты гуськом затопали за Матуевым, нелепо приподнимая колени, демонстрируя служебное рвение. У последнего Кушакова из-за его худобы ремнем была перехвачена и часть шинельного хлястика, не как положено – ремень под хлястиком – и это бросилось в глаза Ивану.
Как только солдаты покинули караулку Ивана внезапно охватило необъяснимо острое чувство одиночества, столь сильное, что он едва не выскочил вслед за всеми наружу. Едва справившись с этим побуждением, ему вдруг показалось, что за ним кто-то наблюдает из-за одного из двух окон, захваченных грязными стальными полосами и в потеках морозных кружев за двойными рамами. Он даже хотел было подойти к окну, чтобы присмотреться, но и тут справился, только зло усмехнувшись и усиленно моргая, чтобы прогнать морок. Болезнь, видимо, все сильнее захватывала его существо. Иван Федорович окончательно встряхнулся и подошел к стоящим в стойках ружьям. Крайним из них было ружье Кушакова. Иван задумчиво стал гладить отверстие дула, направленного вверх и в стену. Чуть ниже дула блестела расцарапленная от постоянных сниманий-одеваний штыка четырехугольная металлическая планка. Иван стал водить пальцем и по ней с таким глубоко задумчивым видом, будто погрузился в какое-то далекое и не до конца пережитое воспоминание.
С улицы донеслись обрывки крика Матуева. Видимо, это после рекогносцировки взвод уже возвращался обратно. Иван встряхнулся, будто что-то только что вспомнил, глубоко залез внутрь шубы и вытащил оттуда патрон. Обычный ружейный патрон, только не холостой, коими были заряжены стоящие перед ним ружья, а боевой, с выступающей из патрона туповатой пулей. Потом быстро клацнул затвором ружья Кушакова и подхватил выпавший оттуда холостой патрон, а на его место вставил боевой и даже еще успел вновь оттащить затвор, проверяя плотно ли сел патрон в патронник. Впрочем, времени уже не было: Иван быстро отошел в сторону от ружей и едва успел принять непринужденный вид, как в караулку вслед за Матуевым в клубах пара ввалились солдаты.
Неизвестно точно, как он их гонял там, только все они дышали и клубили паром, как загнанные лошади. В караулке было тоже нестерпимо жарко, раскачегаренная из соседнего помещения печная колонка дышала волнами зноя, но Ивана на этот раз даже в своей шубе подмораживало ознобом. Запыхавшиеся солдаты снова выстроились перед ним, едва переводя дыхание и не в силах его унять.
– Р-ружья р-разобрать!.. – скомандовал Матуев.
Еще небольшая сутолка и вот уже более менее ровная шеренга замерла перед Иваном.
– Смир-р-рна!..
Крайним опять же стоял Кушаков. Иван, стоя недалеко от него, заметил, как у того из-под башлыка сначала на глаз, а потом по брови на переносицу выкатилась мутная капелька пота, осторожно стала пробираться по ложбинкам переносицы, пока наконец не застыла на кончике его носа. Ивану она каким-то мучительным раздражением застряла в сознании, да так, что и глаз не отведешь. А Кушаков и подумать, видимо, не мог, чтобы смахнуть ее или хотя бы стряхнуть движением головы.
– Так, голубчики… – хрипло заговорил Иван, словно вырывая голос из неведомых душевных глубин. – Сейчас нам предстоит важное государственное дело. Будем расстреливать настоящего государственного преступника. Якобы расстреливать… Но советую вам считать, что и правда расстреливаем. Это чтобы ни у кого там ни улыбочки, ни усмешки… Понимаете? Преступник не должен ничего почувствовать. От того, как вы это сделаете, зависит его раскаяние… «Утерся бы ты!..» – при этом с раздражением мелькало в его голове постоянно, как некий «пунктик» между фразами и мыслями. – Еще раз прошу, голубчики, отнеситесь со всею серьезностью. Чтобы никого потом ни пришлось наказывать. Думайте, что этот… (Иван хотел сказать «негодяй», но почему-то не смог выговорить это слово) преступник посягает на основы нашей империи, мало того – готов был покуситься и на царственную особу, нашего государя-императора… Таковых сейчас все больше и больше на Руси. А мы ведь с вам как защитники, как последняя защитная стена перед такими цареубийцами… «Ты утрешься или нет?» – по-прежнему стучало в голове у Ивана. Капля на носу у Кушакова достигла значительного размера, стала вытягиваться от тяжести вниз, но по-прежнему не хотела отрываться от его носа. А сам тщедушный Кушаков со своим круглым лицом и вытаращенными глазами, внимающими Ивану, казалось ничего не чувствовал и не замечал. – В общем, братцы, рассчитываю на вас…
– Да утрись ты!.. – внезапно заорал Иван таким злым и безумным голосом, что все в караулке, включая Матуева, непроизвольно содрогнулись.
И при этом еще махнул рукой по лицу Кушакова, сбивая с его носа эту ненавистную каплю. И его ладонь, не до конца рассчитав дистанцию, довольно внушительно заехала по носу, не отдернувшего лицо, а просто зажмурившегося от ужаса Кушакова. Со стороны это так и выглядело – что Иван намеренно влепил оплеуху солдату. Караулка мгновенно заполнилась леденящей тишиной и ужасом. Слышно даже стало, как гудит огонь в печном дымоходе. Солдаты непроизвольно, словно не в силах вынести этот ужас, сдвинули головы в сторону, противоположную от Кушакова. А у того на кончике побелевшего носа вместо капли пота стала наливаться и повисать вытекшая из ноздри капля крови.
Иван уже овладел собой.
– Ну-ну, голубчик, прости меня… Не рассчитал… «Ах уехал Ванька в Питер, ах я не буду ждать его»… Уехал же, уехал…
Глаза у Кушакова стали быстро-быстро моргать, словно продираясь сквозь маску ужаса, сковавшую лицо. Наконец задергались и затряслись губы, все еще не в силах разъехаться по сторонам.
– Ну, утрись, утрись, голубчик… Вольно, вольно…
Однако Кушаков еще не смел пошевелиться. Тогда Иван сам провел ладонью по его лицу и носу, смазывая выступившую у того на носу кровавую каплю.
– Давайте, голубчики, на построение. Сейчас будем преступника выводить.
IV
«ах поехал ванька в питер…»
Я уже говорил, что тюрьма представляла собой вытянутую букву «П». Лицом к городу была обращена торцовая часть тюрьмы, – мероприятия же, подобные расстрелу, проводились в задней открытой части тюрьмы, выходившей к оврагам, которые тянулись далеко за город вплоть до Волчьего пруда. Недалеко от места казни росла невесть как прижившаяся на утоптанной чуть не в камень солдатскими сапогами глинистой земле береза. Сейчас в снегу и инее она выглядела особенно красиво. Иван, придя из тюрьмы на место расстрела остановился именно под ней. От березы до врытого в землю «расстрельного» столба было метров десять-двенадцать. Взвод уже стоял напротив, а Иван оказался в положении откуда было хорошо видно и солдат и столб. Ждали вывода расстрельного. Алешу должен был привести фельдфебель Прокопьич. Тот «по такому делу» несмотря на болезнь все-таки вырвался из санчасти и в последний час успел-таки присоединиться к инсценировке казни.
Было холодно, градусов двадцать. Небо оказалось затянуто мутной почти свинцовой пленкой, так что пропавшее за нею солнце не могло даже обознаться. Вдали, где-то близ монастыря поднималась большая стая ворон, и их глухое карканье долетало по морозному воздуху несмотря на приличное расстояние. Иван рукой сквозь шубу нащупал револьвер и зачем-то похлопал по нему рукой. Как будто от этого движения на него сверху стала сыпаться морозная осыпь. Это казалось неправдоподобным, так что Иван еще раз проверил связь – снова похлопав себя по внутреннему карману. Сыпь сыпаться перестала. Тогда Иван Федорович поднял голову и высоко в ветвях над головой увидел одинокую ворону, которая сидела здесь, видимо, давно, а иней стал осыпаться, когда вздумала чуть-чуть пройтись по ветке. «Ах поехал Ванька в Питер» – промелькнуло в голове у Ивана, и ему внезапно до какой-то невозможной степени захотелось ее убить – да вот так, прямо сейчас вытащить револьвер и с невероятным наслаждением всадить пулю в ее черное брюхо. Желание было столь нестерпимым, что он едва не поддался ему, только одно внезапно мелькнувшее воспоминание как бы отвлекло его. Он был еще совсем ребенком – не больше десяти лет, когда живя у своего воспитателя Ефима Петровича Поленова, пристрастился к одному не совсем благопристойному занятию – убийству лягушек. Поленов, вообще-то жил в Москве, но однажды зачем-то взял с собой в поездку в Питер и своего воспитанника. Иван уже не помнил, зачем и долго ли они там жили, но одно воспоминание сейчас пришло очень ярко. Недалеко от их дома была какая-то глубокая канава, по краям заросшая лопухами и крапивой и особо облюбованная лягушками. И вот его любимым занятием стала охота на них – «бессмысленная и беспощадная». Для этого он загодя набивал карманы особыми камушками. Они не должны были быть ни сильно большими, ни очень маленькими – ровно такими, чтобы поместиться в его ладошке, плотно обхваченными всеми пальчиками. Только так мог получиться точный прицельный «выстрел». Ивану долгое время не удавалось наверняка убить лягушку – большей частью он их или пугал, или калечил. Но однажды – получилось. И этот момент он сейчас со всею яркостью вспомнил. Та лягушка была очень большой и сидела не на берегу, а лежала прямо на воде примерно в метре от берега. Он, «Ванюша», как его тогда называл Ефим Петрович, осторожно вышел на приподнятый над канавой берег, прицелился и с коротким размахом руки со всею своею уже не совсем детскою силенкою запустил в лягушку свой удобный гладенький камень. Иван и сейчас словно чувствовал его прохладную шероховатую поверхность с неровными краями, плотно захваченными пальцами. Удар был настолько точен и удачен, что убил лягушку на месте. Она даже не успела дернуться или хоть пошевелиться. Камень попал ей чуть ниже головы и видимо, перебив позвоночник сразу парализовал ее. Она только по инерции чуть притопилась в воду и тут же всплыла обратно, даже ни разу не дернув лапкой. Камень – Иван как сейчас это видел – отскочив от спины лягушки и оставив на ней внушительную вмятину, ушел под воду, как бы даже с какой-то картинной замедленностью. А мертвая лягушка с той же картинной неподвижностью стала медленно дрейфовать в противоположную от берега сторону…
«Ах поехал Ванька в Питер…» – снова брякнуло у Ивана в голове. «Поехал, поехал, – ведь и вправду же поехал – и что теперь?» – зло ответил он этому своему внутреннему голосу. «А я не буду ждать его…» – как бы ответилось изнутри. «Я не буду ждать его… Не буду ждать… Не буду ждать… – несколько раз повторил он про себя. И вдруг как-то зло усмехнулся. – Что и впрямь – ждать не надо? Чего собственно ждать?..» Иван быстро вытащил своей револьвер. Сверху на него опять посыпалась изморозь, но Ивана уже ворона не интересовала. Он чуть-чуть сдвинулся за дерево так, чтобы никому даже случайно не были видны его действия. Открыв барабан, он какое-то время гладил блестящие патронные капсюля, так четко выделяющиеся на темновато-серой стали. Затем осторожно вынул пять из шести патронов и засунул в карман шубы. Еще какое-то время он поглаживал пальцем оставшийся единственный патрон, чуть не впивая в себя всю его блестящую гладкость. Закрыв крышку барабана, он несколько раз провернул его большим пальцем, затем еще несколько раз другой рукой. «Ах поехал Ванька в Питер…» – уже словно с какой-то издевкой прошепталось в его мозгу. «Да не буду, не буду, не буду… Не буду ждать…» – ответил Иван и после этого резко поднес револьвер к виску и нажал на курок. Глаза его непроизвольно закрылись, в морозном воздухе резко щелкнул курок, но вместо ожидаемого удара в голову, Ивана в уши ударил какой-то громкий пронзительный звук. Иван какое-то время не мог понять, что это, тем более, что звук больше не повторился, но когда на него снова сверху стала сыпаться морозная осыпь, понял, что это был одиночный вороний крик. Та каркнула, видимо, в ответ на звук вхолостую сработавшего курка револьвера. Иван опустил руку с револьвером вниз.
«Врешь, поехал Ванька в Питер… Не зря же он туда поехал, не зря – ой, не зря… Теперь нет смысла уже ждать его. Нет уже смысла… Ванька уже другой. Другой, другой – совсем другой… Чего ждать?» – все это Иван мысленно прокручивал в себе, одновременно проделывая новые манипуляции с револьвером. Он достал из кармана шубы оставшиеся патроны и вставил в барабан все кроме одного. Этот последний он какое-то время держал стоймя на ногте большого пальца левой руки. Наконец засунул его обратно в карман и несколько раз с каким-то остервенением прокрутил барабан револьвера. «Ну что, Ванька, – готов? Давай, Ванька, давай… А и в самом деле – ты слишком долго был в Питере. Понимаешь?.. Никому это просто так не сходило. Никому. Ты зря ждал все это время… Ты зря ждал – все уже тогда, когда ты поехал туда, стало необратимо… Так что давай теперь – ждать смысла нет». Иван, зачем-то быстро взглянув на ворону, вновь поднес револьвер к виску. «Ой не буду ждать его!.. – Ой не жди!»… И снова нажал на курок. И вновь острый резкий звук – щелчок бойка по пустому отверстию патронного держателя. Иван какое-то время даже в это не мог поверить и словно ждал чего-то, не убирая револьвер от ушной раковины. Затем открыл глаза и посмотрел наверх. Ворона по-прежнему сидела на месте, на этот раз молча, но наклонив голову набок и вниз, казалось, внимательно наблюдала за тем, что происходит у нее под лапами.
Это как-то внезапно жутко озлило Ивана. «Ах поехал Ванька в Питер!..», – злобно скрежеща зубами, он уже прохрипел вслух. «Погоди, погоди – сейчас и я поеду!.. Сейчас поеду!.. Врешь – не собьешь!..» И он достал последний незаряженный патрон и вогнал его в барабан. Таким образом, револьвер был заряжен теперь всеми патронами. «Ах пое-еха-а-а-а-л-л Ва-а-а-а-анька-а-а в Пи-и-ите-ер!..» – уже просто злобно куражась и произвольно растягивая слова, захрипел в голос и довольно громко Иван, уже мало заботясь о том, что его теперь могли услышать и солдаты с Матуевым. Последним торопливым мельком он взглянул на ворону, вновь беспокойно заходившую по почти осыпавшейся ветке, и снова поднял револьвер к уху.
– Взво-о-д, смир-р-р-на-а!.. – внезапно донеслось из-за дерева, и это отвлекло Ивана.
Он взглянул туда, где стояла расстрельная команда. и увидел, что из тюрьмы к ней уже подходит «расстрельная процессия». Впереди шел огромный Прокопьич, за ним на его фоне показавшийся таким маленьким Алеша, и сзади него еще два солдата. Иван словно бы даже нехотя опустил руку с револьвером. «Поздно, – снова словно промелькнулось в его голове, – уже поздно». «А я буду ждать его!.. А я буду ждать его!..» – это что-то новое, как бы некий новый голос или даже подголосок зазвучал в его голове. И этот голосок словно обдал его какой-то непонятной, но несомненной и острой надеждой. Иван вышел из-за дерева и сделала пару шагов вперед, так чтобы еще оставаясь под березой все-таки оказаться в четком поле зрения всех участников предстоящего действа.
Алеша был одет в серый «погребальный» балахон с широким капюшоном, надетым ему на лицо так, что он едва мог что-либо видеть, кроме пары метров утоптанного перед собой снега. Это был действительно погребальный балахон, который надевали на приговоренных к смерти преступников перед исполнением приговора, и в котором обычно их и хоронили. Руки у Алеши были связаны спереди, а ноги схвачены временными кандальными обручами, которые при необходимости быстро снимались. Такой «реквизит» был заранее обговорен с Матуевым, как и весь постепенный и достаточно трудоемкий процесс облачения. Все эти приготовления несли на себе все более тяжкую психологическую нагрузку, призванную в конце концов раздавить испытуемого чувством неотвратимо приближающегося «конца». То, что Иван вышел из-за дерева, как и его одетая в гражданскую одежду фигура, тоже имело смысл. Ведь приговоренный должен был до последней минуты надеяться на помилование и гражданская фигура должна была внушить ему эту надежду. Были случаи, когда это срабатывало, когда «умирала» последняя надежда и не выдержавшая всего этого жуткого «антуража» уже привязанная к столбу жертва прорывалась последними отчаянными рыданиями, тут ее «освобождали», читали «помилованный приказ», а потом, после дачи всех необходимых показаний, запугивали еще угрозой о «неразглашении». Несчастный до конца жизни должен был молчать о произведенной над ним экзекуции. Правда, бывали случаи, когда люди сходили с ума. Но тут уж что делать: лес рубят – щепки летят…
Тем временем Алешу подвели к расстрельному столбу. Прокопьич, исполняющий роль палача, стал суетиться перед ним, на время заслонив Ивану обзор. Когда он отклонился в сторону, Иван увидел, что на голове у Алеши уже нет капюшона, точнее, – это на самом деле был не капюшон, а отдельный, сделанный из грубой дерюги колпак. Прокопьич ничтоже сумняшеся, сняв его с головы Алеши, засунул ему его за сзади за шею, а сам, наклоняясь вниз, возился с кандалами. Их перед расстрелом полагалось снять. Ивану лицо Алеши было видно больше в профиль и он с каким-то жутким вниманием и страшным беспокойством пожирал его глазами.
Алеша чуть завозился головой по сторонам; засунутый сзади комок колпака, видимо доставлял ему неудобства, не давая как следует поднять голову.
– Побалуй у мя… – грозно прохрипел Прокопьич, поднимаясь вверх и даже не взглянув на Алешу, сунул ему в лицо свою огромную лапу, между пальцами которой росло нечто, похожее на рыжеватую шерсть. Голова Алеши дернулась назад и на какое-то время застыла. А Прокопьич как ни в чем ни бывало зашел за столб и стал привязывать и нему заломленные назад руки Алеши. «Только без рукоприкладства… Без рукоприкладства… Без этого…» – зашептал Иван, повторяя фразы, которыми он инструктировал Прокопьича перед всей этой процедурой. Но у того работа кулаками настолько вошла в «плоть и кровь», что стала почти автоматической. Он обладал еще и вспыльчивым нравом, и во время вспышек гнева становился уже свирепым. Говаривали, что шерсть у него на руках порыжела от крови забиваемых им солдат, а сейчас и заключенных.
Прокопьич сильно потянул руки Алеши, затягивая их узлом и тот, перекосясь фигурой, повернул голову вбок и впервые увидел Ивана. Братья словно слились взглядами. Взгляд Ивана горел словно пожирающей его мукой. Глаза Алеши были мутны, в них, кажется, не было ничего, кроме ужаса отчаяния. Но вот губы его шевельнулись и Иван не столько услышал – он не мог услышать! – сколько прочитал по губам: «Брат»…
– Побалуй мя… – снова захрипел Прокопьич, заходясь сухим кашлем. – Ша тя припечатают… И он снова двинул своей лапищей по лицу Алеши, отчего она развернулась на другую сторону.
– Ваш… бродь… колпак-то надеть?
То, что на голове у Алеши в момент расстрела не должно быть колпака, было заранее договорено, но Прокопьич то ли успел забыть за своей санчастью, то ли хотел выказать дополнительное служебное рвение. Матуев сделал нетерпеливый жест, который можно было трактовать: быстрее заканчивай и отваливай. Но тот еще несколько раз подергал веревкой сзади, словно проверяя ее на прочность.
Алеша снова медленно повернул голову в сторону Ивана. Их глаза снова встретились, но глаза Ивана на этот раз стали медленно опускаться ниже. Он увидел, как из разбитого носа Алеши маленькой черной змейкой побежала струйка крови. Она сначала словно зацепилась за успевшие слегка отрасти русые жидковатые усы, затем перевалила через верхнюю губу, на нижней она разделилась на два потока и наискось пересекла ее, чтобы повиснуть маленькими черными бисеринками на бороде. Иван снова поднял глаза к глазам Алеши, но каким-то непонятным «боковым» зрением видел и собственную правую руку, запачканную в крови Кушакова. Он несколько раз хотел затереть снегом эту «грязь» – она мешала ему во время всех манипуляций с попытками самоубийства, но в то же время в глубине души было несомненное, хотя и не до конца осознаваемое убеждение, что«все это делать» он и должен «кровавыми руками».
– Готово, ваш… бро-одь!.. – долетело до сознания Ивана и следом звук быстро уминаемого хрустящего снега. Это Прокопьич, оставив колпак за шеей у Алеши, отбегал в сторонку. Ему первому по инструкции нужно было после расстрела обследовать тело казненного на предмет несомненной смерти.
– Взво-о-д, р-р-ужья на пр-р-рицел!.. – опять словно издалека донеслась команда Матуева.
Иван увидел, как губы Алеши снова зашевелились, и вновь он не по звукам, а каким-то непонятным чувством понял слова Алеши. Это были слова: «Брат, спаси меня…»
– Цель-ся-я!..
Иван тоже открыл рот и выдохнул: «Брат, я же уже уехал в Питер…», хотел еще что-то добавить, но как-то замешкался, но странным образом успел подосадовать на это глупое «жужжание» двух рядом оказавшихся букв «ж». И еще увидел, как Алеша медленно поворачивает голову в сторону нацелившихся в него ружейных стволов.
– Пли-и-и!..
Ивану показалось, что залпа почему-то непонятно долго нет, он успел даже повернуть голову и посмотреть на линию стрелков, застывших в старательно напряженных позах за выставленными вперед ружьями. Но в тот момент, когда он повернул голову, залп и грянул. Иван сначала увидел это по вспыхнувшим огненным струям из дул, затем по нелепому дерганью получивших отдачу солдатских тел. Но крайнее тело, так и осталось замершим и скрюченным под прицелом. Это был Кушаков. Бедный солдат! Он и сейчас не смог преодолеть свой страх перед громом пальбы и нажал на курок только после того, как общий грохот залпа пронзил все пространство тюремного двора, заставив вздрогнуть даже березу, с которой тут же потянулись вниз струйки инея. Иван успел повернуть голову к Алеше. Тот по прежнему стоял лицом к линии стрелков и сразу после залпа оказался отделенным от них клубами грязно-серого порохового дыма. Этот дым на фоне заснеженного пространства и тюремной стены как-то сразу стал вытягиваться вверх, словно торопясь покинуть все здесь происходящее. Все это длилось доли секунды, но, двинув глазами обратно, Иван успел увидеть и выстрел Кушакова. Тот от отдачи едва не выронил ружье, даже сделал шаг назад, наивно и совсем по-детски выставив свой зад, чтобы облегчить возможное падение.
Но в следующую долю секунды Иван вновь увидел Алешу. Первое, что бросилось ему в глаза – это смятый, как прошитый внезапным ударом расстрельный колпак за затылком Алеши. Следом его голова, как бы поколебавшись, стала клониться и наконец оборвалась вниз и уже теперь не из носа, а вся она начиная с макушки обагрилась, как бы облитая снаружи, кровью, которая в морозном воздухе стала многими нитями тянуться вниз. Увы, Кушаков, понял Иван, не промахнулся…
На какое-то время в морозном воздухе легла тишина. Пороховой дым только рассеивался, и расстрельной команде во главе с Матуевым не сразу стали видны трагические результаты этой расстрельной инсценировки. Иван, слегка пошатываясь, вновь зашел за березу. «Ну вот и приехали, приехали… Приехали теперь», – как будто бессмысленно повторил он, внимательно вглядываясь в свою правую ладонь. На ней действительно остался коричневый полусмазанный развод от крови Кушакова. Иван зачерпнул снега и тщательно затер им этот след, затем обтер руку о шубу и вытащил револьвер. «Давай догоняй что ли… Уехал, знать, еще недалеко…» Но вдруг какая-то злая улыбка искривила его лицо. «Нет – давай все по программе…» Он вновь открыл крышку барабана и вытащил оттуда пять патронов, оставив один. Потом взглянул из-под нависшей над ним ветки на мутное небо. «Ну Ты, Иже херувимы… Как – выполнишь все по-старому? Поверю, пожалуй… Эх, поехал Ванька в Питер…» И засмеялся какой-то тонкой и жалостливой, и в то же время отчаянной фистулой. И следом быстро поднес револьвер к виску и нажал на курок.
Раздался щелчок, и он показался Ивану неожиданно глухим. Эта глухость словно была каким-то первым и еще совершенно неопределенным знаком, что что-то пошло «не так». Иван словно бы с недоумением взглянул на отстраненный от уха револьвер и вдруг почувствовал, что он что-то забыл. Это было мучительное и совсем неуместное сейчас чувство. Чувство вслед за «глухостью щелчка» так жестоко и немилосердно разрушившее эту отчаянную цельность его сознания, уже готового к самоубийству. Тем не менее, со страдальческим выражением лицо он вставил еще четыре патрона и крутанул барабан. За его спиной слышалась какая-то возня, даже крики, среди которых раздавался пронзительный голос Матуева и хриплый кашель Прокопьича, но Иван словно не слышал их – они доносились словно уже из «прошлой жизни», из которой он уже «уехал». Ивану опять чего-то страшно не хватало, это чувство «нехватки» было просто нестерпимым, но парадоксальным образом словно подстегивало его. Он понял, что точно уже не вспомнит то, что ему нужно было немедленно вспомнить, и это придало ему отчаянную решимость. «А я не буду ждать его!.. А не буду!.. Не буду!..» Последнее Иван повторил зажмурившись и страшно перекосившись лицом, но все таки подрагивающей рукой поднес револьвер к уху и нажал на курок.
Вновь – только глухой щелчок. «Ха-ха-ха!.. – рассмеялся Иван со слезами на глазах. – Ишь ты, ишь ты – работает!.. Повторяет!.. Чудо!.. Ха-ха!.. Чудеса мочит!.. Ну если и последнее – то наверняка!.. Все – уверую!.. Ха-ха-ха!.. Уверую!.. Ха-ха!..» Иван смеялся, но это был мучительный смех, смех, во время которого слезы выступили у него на глазах, но он вставил последний патрон в свой револьвер. И вдруг вспомнил, чего ему так не хватало. Вспомнил и жутко подивился, что ему удалось вспомнить. Причем, теперь ему казалось невероятным, что он не мог этого вспомнить до этого. Ему во всем этом самоубийственном антураже не хватало вороны. Да-да – той самой вороны, которая была словно зловещим знамением и побудителем его первой попытки. В тоскливом недоумении он поднял голову вверх и посмотрел на то место, где она раньше сидела. Только теперь он рассмотрел на полуосыпавшихся ветках какое-то подобие гнезда или переделанного в гнездо куста омелы. Видимо в эти морозные дни, ворона не просто так облюбовала себе это место. Но сейчас ее уже не было, и это ужасно выбило Ивана из колеи. «Нет, врешь – я не буду ждать его!.. Я за ним!..» – отчаянно зашептал он и поднес револьвер к голове. Но в последний момент взглянул вверх, и эта пустота неожиданным образом остановила его. Это была пустота как перед последним отчаянным прыжком, когда нет уверенности допрыгнешь или нет. Иван бессмысленно посмотрел на свою опущенную руку, зажавшую револьвер. На большом пальце, обхватившем верхнюю часть его рукояти, остались небольшие темные пятнышки засохшей крови. Иван засмеялся мучительно и безнадежно. «Ах поехал Ванька в Питер, ах я не буду ждать его!..» – и он снова стал поднимать револьвер к голове, но вслед за рукой и голова стала подниматься вверх и он снова уперся взглядом в это «пустое место», где раньше была ворона…
– Ваш… выс… бродь, пажалуйте!.. Пажалуйте!.. – внезапно раздалось у Ивана за спиной, и Иван резко повернул голову.
Перед ним стоял весь запыхавшийся Прокопьич. Бежать было всего несколько шагов, но он хрипел, запыхался и задыхался скорее от волнения и душившего его кашля.
– Тут такое дела!.. Такое дела!.. Этот гаденыш Кушаков… У него патрон боевой сказался… Он и шмальнул… Я с ним еще разберусь… Я из него котлету…
– Смотри, Прокопьич, – вдруг перебил его Иван. – Смотри, видишь ворону?
И Иван указал револьвером вверх на место, где когда-то эта ворона была. Прокопьич недоуменно поднял голову и вслед за этим выражение его лица, с широкими усами, расплюснутым носом и вытаращенными глазами, приобрело удивительно глупый вид.
– Никак нет-с… Ваше высокоблародь…
– Ну как же ты не видишь, Прокопьич? Вон же она сидит. Вон – возле гнезда. Смотри, смотри лучше…
Прокопьич от усердия даже намеренно поморгал глазами, как бы не доверяя впечатлению от них поступающему.
– Видишь?
– Никак нет-с…
Ивана словно передернуло и он опуская руку, направил револьвер, который держал дулом вверх, на Прокопьича…
– Раз не видишь, придется мне с тобой распрощаться… Какой же ты царский слуга, ты слепая тетеря… Ты не видишь ворону, которая может и не ворона вовсе… Ты понял, Прокопьич? Это, может не ворона вовсе, а важный государственный преступник… А ты его не видишь? А?.. Тут колдовство, Прокопьич… Тут надо быть вдвойне бдительным, а ты ослеп Прокопьич. Ты не видишь очевидного.