Александр Иванович Дедушка
Братья Карамазовы. Продолжерсия
Тут странная глумливая улыбка стала медленно выступать на его гладком лице. Она все сильнее кривила его губы, морщила кожу на висках и щеках, оттопыривала уши, пока окончательно не превратилась в маску какого-то почти дьявольского презрительного глумления.
– А пока я сам пр-роверяю. Экспер-рименты ставлю на бар-ранах р-русских. Это ж я подкинул бр-ритву этому свину толстому Калганову. И пр-ровел с ним все необходимые объяснительные беседы. Мол, что будут бр-ратца этого Кар-рамазовского р-расстреливать… Как, когда… Да и идейку ему подкинул, как же можно его спасти – мол, были уже такие случаи… А он уши свои глупые и р-развесил и сделал все, прям, как по-писанному… Вот уж тупой свин оказался… Вы – русские, свиньи не только тр-русливые, но еще и тупые… Право же – свиньи тупые. Ему бы эту бр-ритву бы взять, да и мне в гор-рло вогнать… Я бы так и сделал на его месте… Да только куда ему – тупой оказался… Себя по гор-рлу полоснул. В благор-родство захотелось поигр-рать… Ну и ушел в джаханнам со своим тупым благор-родством… Ибо не как воин в бою, а как свинья с перер-резанным гор-рлом… Вот, отец игумен, по тому, как умирают люди и можно судить, какая вер-ра сильнее… А еще по тому, как ср-ражаются, как отдают свои жизни… Не пр-росто умереть за какую-то глупую идею или за философию кяфир-рскую, а воином, отправляя в джаханнам, ад по-вашему, как можно больше вр-рагов своих. Как бар-рсы и тигр-ры, р-разр-рывая своих сопер-рников в клочья, и погибая не от своей же глупой р-руки, а от чужих клыков, потому что их, клыков этих поганых, пока что больше… Гор-раздо больше… Вот так, отец игумен, вот так… Тогда и посмотрим, чья вер-ра настоящая… Тогда и посмотр-рим…
И только теперь, проговорив последние слова и подойдя к двери, Матуев, наконец, стал уходить. Но уже открыв ее, он все-таки обернулся на пороге и то ли с угрозой, то ли с презрением покачал своим указательным пальчиком.
После его ухода Иван и отец Паисий какое-то время еще сидели на полу, словно и на этот раз ожидая возвращения неистового Матуева. Первым поднялся Иван, затем отец Паисий, который при первой попытке подняться закусил до крови губу от мучительной боли в боку, но сумел пересилить себя. И затем они уже вместе помогли подняться Дмитрию, которого уложили на диван. Он еще не мог отойти от побоев Матуева. Иван тоже выглядел очень неважно. Его воспаленные глаза были красны и он с трудом моргал ими, напрягая набухшие тяжелые веки.
– Иван Федорович, вы нездоровы, – обратился к нему отец Паисий. – Вам бы тоже прилечь.
– Mais cela passera… Sela passera…22 – отвернувшись к двери, пробормотал Иван. И вдруг, как бы что там рассмотрев, напряженно хмыкнул:
– Так, значит, мы с вами, ваше преосвященство, по словам Матуева, теперь…, как это говорится, manus vanum lalat…23 Рука руку… М-да, молодец… А хорошо сказал, насчет философии. «Сдохните, ибо у каждого своя философия…» Молодец!.. В точку, прям… Только подлец все-таки!.. (У Ивана на эти слова даже слегка заскрежетали зубы.) Подлец. И у него есть своя философия. Философия подлеца… Гамзу содержит. Этого фальшивомонетчика и через него деньги фальшивые штампует, а потом сбывает через татар приезжих… Знаю, все знаю…
Иван на какое-то время умолк, усиленно пытаясь проморгаться и снять мутную пелену, застилающую ему зрение. Потом снова хмыкнул, даже засмеялся злобно, коротким внутренним смехом:
– Вот, отец Паисий, странность какая-то… Думаю, почему именно инородцы у нас любят это имя Руслан? Казалось бы исконно русское имя, самое созвучное Руси, а называются им инородцы. Странно… Пушкин со своим «Русланом и Людмилой»…
Но обернувшись назад, замолк, увидел, что отец Паисий, кажется, совсем его не слушая, придерживая руками бок живота, буквально вперился взглядом в портрет государя-императора. Иван подошел ближе и тоже застыл, внимательно всматриваясь в портрет. На холсте портрета явственно виднелись следы произошедшего выстрела. Пуля вошла в чуть выставленную вперед правую ногу выше колена. Затем она, видимо отрикошетив от кирпичной кладки, снова вернулась к холсту и на этот раз основательно пропорола его в районе чресел и нижней части живота. Там была большая рваная дыра с ошметками старого холста с вытянувшимися нитями основы, к которым прилепились неровные чешуйки красочного слоя. В некоторых местах кусочки холста были словно вывернуты наружу. Пуля, видимо, сильно вращалась во время рикошета, этим и, скорее всего и объясняются разрушения, ею произведенные. Обратная сторона холста имела ржаво-коричневый оттенок, имеющий некоторое подобие с засохшее человеческой кровью. Действительно, было к чему приковаться вниманием.
V
Третья встреча
Через час, проводив отца Паисия и Митю (Дмитрий Федорович сам идти не мог – помогали дежурные солдаты), несмотря на то что едва стоял на ногах, Иван входил в камеру к Алеше. Алексей Федорович сидел на кровати, привалившись к стене и откинув назад голову. Вся ее верхняя часть была замотана бинтом, под которыми что-то еще топорщилось, видимо, вата, так что бинты эти были похожи на некий белый колпак, воздвигнутый на голову. Алеша хоть и выглядел бледным и как бы уменьшившимся в росте, был в уме и, похоже, при достаточно нормальном самочувствии, если, конечно, можно так говорить о самочувствии человека, который насколько часов назад пережил собственный расстрел. Иван с большой белой свечой на подсвечнике, не говоря ни слова, прошел и сел за стол, поставив на стол свечу и тут же отодвинул ее от себя как можно ближе к Алеше. Сзади противно заскрежетали камерные затворы, так что Иван сморщился, едва вынося пронзительные металлические звуки.
– Ну, что Алексей Федорович, как поживаешь после всего?.. Живой?..
Алеша молчал, он кажется даже едва пошевелился, пока Иван входил в камеру и садился за стол.
– Живой, говоришь… А знаешь ли, что недалеко, в двадцати метрах от тебя, в церкви тюремной сейчас два гроба стоят?.. И двое там за ради тебя жизни лишившиеся?.. Такие-вот игрушки судьбы. Солдатик один, расплатившийся за ворону… Это тот, что в тебя попасть должен был. И попал – попал… Х-хе-хе!.. У него ведь единственная пулька для тебя была. Тебе предназначенная… Ишь – Бог есть!.. Если ли Бог, Алешка, – а?.. Я ведь, когда ему вкладывал эту пульку, так про себя решил. Что решил?.. А что я решил, правда?.. Что просто инсценировать расстрел – нет, это не годится. Это детские игрушки для революционеров… Нет, должно быть и что-то настоящее. Вот – как эта пулька. Патрон, то есть, который я и вложил ему в затвор. А там уж – как Бог решит. Ха-ха!.. Бога нет, но Он все-таки решить должен!.. Потому что он – ОН!!!… Даже если Его нет, Он все равно решить должен!.. Понимаешь ты, Алешка, мою ахинею – а?..
Алеша не отвечал, но странно, что Ивану как бы и не нуждался в его ответах.
– Я тогда решил: убьет он тебя – и я за тобой сразу же отправлюсь. Чтобы вместе, так сказать, явиться пред белы рученьки Божии… Революционер и охранитель… И оба, как оказалось, готовы своих ближних убивать… Да, брат брата… Как бы Бог наше дело с тобой разбирать стал – любопытно же ведь… А?.. Ну, а если нет Его – то и вместе канем в бездну… В нуль превратимся, даже в два нуля… Удивительно!.. Удивительно, как, однако, все разрешилось… Я ж уже собирался вогнать себе пульку в мозги из револьверта моего любимого… А тут докладывают, что дескать, ты живой… Вот – незадача!.. И как незадачу, то есть задачу эту разрешить теперь? Есть ли Бог или Его нету – какой вывод из этой задачи? Из того, что ты оказался живой – а?.. Удивительно!.. Пуля прошла над головой, но голову твою все-таки шандарахнуло… Это что?.. Это что тебе – во очищение твое что ли?.. Почему ты остался жить – а, Алешка?.. И я же за тобою тоже остался. Чего Бог хочет от нас?.. Но другие жизни-то забирает, да так забирает, что вновь начинаешь сомневаться, а не чистый ли случай все это?.. И нет никакого Бога.
Иван тут словно бы задумался, но вдруг встрепенулся, как будто кто к нему обратился:
– Кто второй?.. Да второго ты хорошо знаешь – Калганов. Вот тоже мне – спасатель недоделанный. Бросился тебя спасать бритвою себя по горлу… Нет бы – урода этого Матуева… Тот правильно сказал… И почему Калганова только Бог не спас?.. А, Алешка?.. Он что – хуже нас с тобой?.. Нет же. Он на ближних не покушался, собою жертвовал ради ближних, и вот теперь лежит в ящике с поджатыми ногами, ибо в ящик этот не помещается… Завтра жена с ума сойдет. Да… Там Митька с отцом Паисием к тебе просились – я не пустил. Нечего!.. Митька вновь от тебя санкцию получить хотел, на этот раз на странствия, раз тогда с Америкой не получилось. Да – дудки ему. Это я ему так сказал. А тебе скажу откровенно, почему не пустил – нечего на тебя ему смотреть. Ничего он уже не получил бы от тебя. Он когда-то об тебя, как и я, исцелиться хотел, только все уже. C, est fini!..24 Ибо нет уже тех светлых глазок тринадцатилетней давности. Глазок, об которые мы когда-то исцелялись и санкции просили… Нету уже. Слишком на многое ты смотреть решился. Ты этими глазками, которыми и Красоткина на смерть отправил, и сам посмотрел в лицо смертушке… Ну и как она тебе?.. Как на тебя подействовал расстрел – впечатлился?.. Помню мы одного тоже казнили так как тебя – показательно. Только не расстреливали – вешали. Все тоже, как полагается по сценарию – с построением, чтением приговора. Единственно – веревка гнилая была, должна была оборваться. Да только как-то не учли… Да что!.. это я – я не учел, не заметил, точнее. Казнили на постаменте деревянном, а я внизу стоял, а палач наш был армейский, не жандарм, не предупрежденный. Я и не увидел, что он, как взглянул на эту веревку, так сразу и понял, что она не выдержит. Ну и переменил ее тут же. А мне-то снизу не видно. Ну и повесили по-настоящему. Так вот – судьба, значит, такая… Видишь ли, как вышло-то… Где только Бог твой смотрел?.. А – Алешка, Он вообще смотрит за тем, что мы творим, как мыслишь?.. За тем, что вы творите, революционерики самоубийственные?.. Нет у тебя ответа. Вот и у меня нет ответа…
Внезапно Иван засмеялся отрывистым скрипучим смехом:
– Новости хочешь?.. Благоверная моя, Катерина Ивановна, весточку мне прислала через Калганова. Укокошить меня хочет. «Народная воля» ваша, мол, приговорила меня к смертной казни. Это она так цену мне набивает. Думает, что мне будет приятно. Как же, как же – целая партия меня приговорила!.. Не просто так умру, а по приговору главнейших революционщиков. Видишь, как она обо мне заботится… Хочется меня поднять в собственных глазах – так и убивать красивее будет. Выпросилась сама меня казнить – хочется ей еще раз мне в глазоньки взглянуть… Артисты!.. Нет, Алешка, вас, революционеров погубит этот артистизм!.. Как Красоткина. Не умеете вы убивать просто и хладнокровно и без всяких сантиментов. А только такие и способны будут сделать на Руси революцию. Вы – слишком уж сентиментальны и артистичны. Тоже своя философия у каждого. Эх, прав, подлец Матуев… Это подполковничек, который твоим расстрелом командовал… Вот и Катька моя в артистизм свой ударилась… Всегда артисткой была, еще когда мы Митьку в Омске крали из больницы. Давай, мол, проскачем на пролетке перед полицейским участком. Это ж какие ощущения, ты только подумай!.. Дух не просто захватывает – замирает… Прям, как от смерти. Я от бабушки ушел, я от дедушки ушел, а от тюрьмы и жандармов и подавно уйду… Да только Митька возьми и выпрыгни как раз на этот участок… Хе-х-хе!.. Ирония свыше… А там и Бокий еще оказался… Митька тебе про него рассказывал, мне Лизка тогда же передала. Да, тоже артист в своем роде, и учитель мой, кстати. Учитель, мучитель и ломатель… Митьку сломал, в сон его вечный вогнал по сих пор, да и за нами послал. Нагнали нас. Мне тогда Катьку пришлось прикрывать, а самому сдаться. Этого она мне до сих пор простить не может. Потому и кончить меня хочет… Чтоб не торчал перед ней бельмом благородства. Совесть ее мучит, что это я ради нее попал в лапы жандармов, да и сам жандармом стал. Вот тогда я в первый раз и услышал его «неупустительные» штучки и усы его кошачие увидел. Долго мы с ним беседовали, долго, слишком даже… Знаешь, он мне сам тогда рассказал, что у него волосы на голове зашевелились, когда Митька сам прибежал в полицейский участок. Он, оказывается, сам с Катькой моей организовывал его побег… Ха-ха-х-ха!.. Вот такие шутки свыше… Умница!.. Умница же!.. Он этими откровениями меня повязывал, сразу причем – еще до того, как у меня хватило ума это осознать. Раз не пошел доносить на него – значит, уже повязан. Ну и все остальное, конечно же – о служении родине и отечеству. Удивительно, как у него все это сочетается… М-да, тоже своя философия… Подлецы, мол, только и есть настоящие защитники царя и отечества. Ибо потерявши честь и репутацию, ты родине и царю служишь уже не как свободный, а как раб. Это свободный рассуждает, смотрит на царя и государство объективно, видит их недостатки, а следовательно и ослабляет свою волю в служении. Да еще и может добровольно отказаться от службы, если что-то будет претить совести. А у раба какая совесть? У него уже нет ничего – ни чести, ни совести, ни свободы. Потому и будет служить, как преданная собака – не рассуждая и не думая ни о чем. Только за жизнь и за кусок хлеба… Да, кстати, кусок хлеба, который можно, при желании и увеличить – а почему нет? Раб пользуется имуществом хозяина как своим… «Все мое – твое?» – помнишь?.. Эту философию старшего братца, завещанную ему отцом?.. Ты был прав, когда развивал эту теорийку в «Трех тысячах». Но знаешь, что я тебе еще скажу… Последней точкой, последней каплей, когда я перешел на службу к жандармам, что стало… Это когда Бокий мне показал «обязательство» Митькино. Мол, так и так, я, Дмитрий Федорович Карамазов, обязуюсь служить, то есть сотрудничать, ну, ты понял – доносить… Как бездна какая разверзлась подо мною. Даже не подо мною – а перед Россией… Если уж дворяне, столпы и опоры трона, оказываются такими… Такими ломкими, такими малодушными, подлецами по сути… То – России и впрямь страшная опасность угрожает. Нет у нее никакой опоры – никакой, понимаешь, Алешка?.. С одной стороны, революционеры, играющие со смертью, превратившие Россию в тир, а царя в главную мишень, а с другой…. А с другой – и впрямь никого. Никого!.. Никого!.. Ты понимаешь, Алешка?!.. Нет, этих честных, благородных, самоотверженных, честных, несгибаемых, мужественных, спокойно идущих на смерть… Нету – с этой стороны. И тут я понял – прав Бокий!.. Прав этот тюремный иезуит. Прав Курсулов, насилующий девочек на глазах матери. Только подлецы и рабы! Понимаешь, только они!.. Только они остались на страже невинных детских глазок и клейких весенних листочков. Да-да, не лови на противоречии!.. Чтобы спасти одни невинные глазки, нужно пожертвовать другими. Так, к сожалению – только так!.. Всех спасти уже нельзя: спасая одних, жертвуешь другими. Философия подлеца?.. Но что делать – раз только подлецы могут спасти Россию. Поэтому надо идти к ним. Надо идти к ним и становиться таким же подлецом, ибо нет другого пути. Честного они и не потерпят в своей среде, да и невозможно быть честным, глядя на современную Россию… Тогда, правда, если оставаться честным, то в революционеры надо идти…
Иван снова сделал паузу, глядя на то, как свеча трещит своим разгоревшимся фитилем. Потом снова перевел горящий лихорадочным огнем взгляд на Алешу.
– Ты, говоришь, в АДу своем революционном… А я разве не в аду?.. В жандармском аду. С волками жить… Мы с тобой оба в аду оказались… Или не знаю, как эту жизнь назвать – чистилищем может. Католики здесь ближе… Мы оба в аду, Алешка, ибо противоположности сходятся, ты понимаешь?.. И ты, соблазняющий босоножек, и Курсулов, насилующий девочек, и я… – все это из одной оперы, все это из одного адского чистилища, в котором нам с тобою жить угораздило. Впрочем, в последний год перед тем, как я приехал сюда, в наш проклятый Скотопригоньевск, знаешь, как что-то забрезжило. Забрезжило среди этой подлой жизни и подлой философии. Мы как-то невзначай сошлись с Победоносцевым. Сначала на почве статеек, потом лично… Очень уж его заинтересовала моя статья о церкви и государстве, помнишь, что обсуждали мы тогда в келии отца Зосимы? Он тоже, кстати, на эту тему писал, вот и сошлись мы на этой почве. Ну – дальше-больше. Я уже его лучше узнал. Вот уж рыцарь без страха и упрека, я бы даже сказал фанатик государства и самодержавия. Вот когда мой великий инквизитор воплотился в плоть… Великий инквизитор православия. Я даже под него хотел свою поэму переделать… У него, знаешь, главная идея – идея заморозки. Мол, Россия может существовать только в замороженном существовании. Как мамонты – да, те, что в вечной мерзлоте тысячи лет. Так и Россия. А православие и есть этот тысячелетний лед. Лед, который нужно сохранять и подмораживать, ибо как только он начинает таять, все в России начинает таять и расплываться. И ведь верно же… Реформы царские – это только внешне. Даже крепостное право, его отмена – тоже не суть главное. Главное, что вера стала таять, что православие поплыло… А с этим и все в России закачалось. И появились всякие мокрицы и грызуны революционные, которые только в тепле размножаются. Вот о чем мы с ним долгие беседы вели… Ведь это он мне хоть чуть сердце облегчил. Пусть я подлец, пусть мои руки в крови, но вот есть же люди – честные люди!.. Заметь, честные люди – и на стороне правительства!.. Большое мне было облегчение. Это я ему про тебя рассказал, да и про всех нас, Карамазовых. Очень его заинтересовало все. И вся эта история с Дмитрием и отцом нашим, да и отцом Зосимой. По его запросу стали исследовать его житие на предмет святости и прославления. А потом и подъема мощей. Это он государю все доложил, как и подал ему идею приехать на прославление. Вот так карты и сложились для нашего Скотопригоньевска. Такие карты, что все судьбы России здесь сошлись, все на последнюю карту было поставлено.
Иван неожиданно усмехнулся, а потом добавил:
– Знаешь, у Константина Петровича была даже идея всех нас, троих братьев привлечь к подъему мощей… Тут, брат Алексей Федорович, великая идея была – мы, трое братьев, как символ России – все встречаемся и объединяемся у мощей. Я – как ее государственная сила, Дмитрий наш – как ее стихийная, народная сила, и ты… Догадайся кто… Да, ты – как ее революционная сила, которая у гроба святого смирилась и отложила свои убийственные планы… Впрочем, мы все должны были смириться и сойтись и объединиться по-братски и перековать мечи на орала… А ведь хорошо же было бы – а?.. Да только, как в песне поется, «видно, не судьба была…» Понял я уже на месте, кто ты и что ты, и что вы там удумали с царем учинить у нас в Скотопригоньевске, понял, что не суждено быть братским объятиям и смирению у мощей. А тут и меня самого уже как черт за душу укусил…
VI
черт укусил!.. Смертострастие…
– Да, Алешка, как черт укусил… По-другому и сказать трудно, как передать это ощущение укушенной и жаждущей смерти и смертельного отмщения души… О – я много об этом думал, чуть не свихнулся… Х-хе, хотя, может, еще впереди. Но мне надо чуть вернуться к одному удивительному обстоятельству, которое ты так и не понял… И которому я виной. Эх, Алешка-Алешка, ну как же так? Как же ты… Помнишь «Мысли для себя»? Они же стали твоей новой библией. Я бы даже сказал – новой революционной библией… И ты ничего не заметил… И даже то, что отец Зосима, якобы о тебе упоминает чуть не на каждой странице, не навело тебя ни на какие выводы… Да, ввел ты меня в грех, но я ведь же из чистых побуждений хотел… Тебя, наоборот, уберечь. Когда мне Ракитин сказал, что от отца Зосимы осталась какая-то пустая записная книжка (там были какие-то записи, но так – ничего особенного, одна бытовуха), мне и пришла в голову идея написать за него… Да – написать эти якобы «Мысли для себя». Мы тогда с Ракитиным (а тогда мы еще не разошлись по разным берегам одной речки) и разработали легенду, что, мол, он в ночь, когда описывал имущество отца Зосимы в его келье, и списал себе все его «мысли»… Так я их и написал… Алешка, я же из чистых побуждений!.. Я же хотел тебя предупредить… Чтобы эти опасения отца Зосимы о тебе – тебя же и спасли от всякого революционного дерьма, а ты в него наоборот еще сильнее вляпался. Как же так?.. Ты все воспринял с точностию наоборот. Все опасения и предупреждения отца Зосимы воспринял за пророчества: вот, мол, он заранее знал, что я стану революционером!.. Как же так? Сколько мучений мне доставила твоя поразительная слепота!.. Сколько раз я хотел открыть тебе глаза, да уже нельзя было. Уже не один ты был завязан на этих «мыслях», ты их и своим товарищам революционным размножил, уже нельзя было рушить миф этот идеологический… Я хотел одно время действовать через Ракитина, да он уже под меня сам стал рыть. Я думал, что он во время вашего «суда» расколется. Удивительно, что не раскололся… Удивительно. Да, впрочем, что удивительного – знал, чего стоил ваш кукольный театр, ваш кукольный суд с артистическими выходками Красоткина… Потому и не раскололся – думал, что еще пригодится эта тайна о «мыслях». Вот так-от вот… Вот так-от вот…
Иван на какое-то время замолчал, обхватив голову руками. Он видимо едва держался, покачивая головой в напряженных ладонях со скрюченными пальцами.
– Ну а по приезду сюда уже и началась эта игра со смертью… Знаешь, что я понял – и хорошо же понял – одну черту вашу революционную. Я назвал ее смертострастие, или, хочешь, – смертолюбие… Есть сластолюбие… Понимаешь, о чем я?.. Сластолюбие женское. Но тут другая материя – с этим даже не сравнимая по силе. Хотя, может, и сравнимая по силе, но не по продолжительности… Нет, даже не так… А то, что это смертолюбие поражает не всех, а только определенный тип людей, причем независимо от пола. Эти и становятся революционерами… Настоящими революционерами, теми, кто реально ставит на кон свою жизнь. Это действительно становится их страстью. Страсть к смерти. Тут тайна, тут сладость своя. И сладость жуткая и непреодолимая… Тот, кто вкусил ее, уже никогда от нее не откажется. Она может заменить и заменяет революционеру все другие его страсти, точнее, они начинают подчиняться ей… Разве это не видно по Катьке моей, по Муссяловичу, да и по тебе тоже?.. Видно же. Все революционные общественные мотивы – это все внешне. Это все прикрытие на самом деле… Там, страдания народные, мщение за слезки детские, чаяние социальной справедливости… Шелуха все это. Разве может все это сравниться с жизнью «яко бози»?.. Тут тайна хождения по грани – по границе между жизнью и смертью. Смерть сама по себе самая великая из тайн, и она зовет к себе, и если ты услышал хоть раз в жизни ее зов – ты уже не можешь остановиться. Это голос древней сирены… Самой страшной, самой древней, самой манящей и самой непреодолимой… И имя ей – Смерть. Да Смерть с большой буквы, как собственное имя этой сирены… Я долго пытался понять тайну ее воздействия. И, знаешь, кажется, понял. В любой страсти ее главная сладость заключается в смешении. В смешении несоединимого… Любая страсть – это само по себе смешение. Смешение любви и ненависти. Когда это происходит, тогда возникает настоящая страсть. Но смешение никогда не происходит безболезненно. Тут борьба не на жизнь, а на смерть. Сначала смешение, а затем победа одного над другим. Когда это достигается, тогда человек и испытывает настоящий чувственный и полный восторг сласти… Как в половом соединении. В нем сласть главная – в смешении животного и человека. Тут животное побеждает человека, и плоть взрывается восторгом… Восторгом победы над духом, восторгом наслаждения от этой победы. Смешение достигнуто, дух и плоть смешались в одно, человек стал животным, несоединимое соединилось, и победа одного над другим достигнута – дух раздавлен плотью… А в смертострастии – свое смешение и своя победа одного над другим… Ты следишь за моей мыслью?.. Тут жизнь пытается соединиться со смертью. Тут смешение двух самых высших и самых несоединимых начал. Жизни и Смерти. Отсюда и непреодолимая тяга к этому смешению, отсюда невиданные наслаждения для тех, кто приобщился к этому соединению… Я даже больше того скажу тебе, Алешка…
После этих слов Иван вдруг нагнулся к Алеше и понизил голос, словно сообщал ему страшную тайну, о которой могли услышать посторонние…
– Алешка, слушай!.. Смерти же нет как таковой… То, что называется смертью – это не смерть, а переход… Переход в иной мир. В мир, в котором царствуют духи. Духи злобы поднебесной… Понимаешь, я о ком?.. Так вот смертострастие – это по сути даже не тяга к смерти, а тяга к смешению… Да-да – ты правильно понял… Смешению с этими духами. Смертострастие – это тяга к смешению с духами злобы, которые стоят за смертью, за этой дверью и переходом… Ты понял?.. Это можно сказать – соединение с самим дьяволом… О-о-о!.. Алешка!.. Какие же невиданные наслаждения сулит человеку это смешение!.. Это ни с чем сравнить невозможно!.. Тут бледнеет все, и все половые восторги – только бледная тень… Дьявол – это второй дух после Бога, и он знает, как насладить человека посредством смешения с ним… Это смешение первыми вкусили Адам и Ева и насладились им вполне!.. Вполне насладились – я настаиваю! – так, что не смогли отказаться даже после Божьего обличения. Иначе бы – бросились к Его стопам в раскаянии. Но нет – наслаждение их удержало, они уже не смогли от него отказаться и просто стали сваливать вину друг на друга, да на змея, понимая, что после этого Бог не лишит их добровольно избранного наслаждения в смешении с дьяволом… Ибо Бог ждал только их раскаяния, но не собирался насиловать их волю. Они же хотели остаться с дьяволом – и остались с ним, потому что наслаждение от соединения с ним оказалось непреодолимым… Они ведь и впрямь стали «яко бози», ибо вкусили главного возможного для людей наслаждения. Они действительно познали, что есть добро и зло, ибо они смешали их вместе… Понимаешь?.. И растоптали добро злом и испытали при этом высшее наслаждение… Образы Божии соединились с духом дьявольским – разве может быть что-либо выше и кощунственнее этого смешения? Но в этом кощунственном смешении и оказалось высшее из всех возможных наслаждений… Он и сейчас слышит нас и улыбается…
Иван сказал последнюю загадочную фразу с какой-то странной мучительно-торжествующей улыбкой и словно в подтверждении своих слов крутанул головой в сторону и вновь откинулся назад. Его улыбка длилась всего мгновение и вслед на ней на лице вновь появилась горячечная маска почти полного изнурения.
– Я тороплюсь, Алешка… Я тороплюсь все тебе сказать. Ибо не знаю, смогу ли еще когда-нибудь… Ты не перебивай меня, не перебивай… Дослушай… Я ведь сам вкусил этого смертострастия по полной… Черт укусил!.. Да – черт укусил!.. Это Адам и Ева – яблоко… или черт знает что вкусили… А сейчас – черт за душу кусает. Это теперь его яблоко… Я сбиваюсь, Алешка… Помогай мне…
– Нет, я все дорасскажу!… – внезапно заревел Иван после небольшой паузы, словно кто-то мешал ему это сделать. – Слушай же… Я когда приехал и убедился, какое воздействие на тебя оказали мои «Мысли для себя» – такая горечь меня поначалу взяла… Отчаяние даже, а когда Смуров поведал мне о ваших планах «А» и «Б»… Э-э-э, проговорился – да что уж там… В общем, тут меня черт за душу и укусил… Я впервые, может быть… Да-да, это был первый приступ непреодолимого смертострастия, захватившего мою душу… Не стал я мешать вашим планам, только стал направлять их потихоньку в соответствии с тем, как бы мне мое смертострастие удовлетворить самым изощренным образом… Следишь?.. План «А» точно бы не сработал – я Смурову велел там заменитель динамита положить… Муляж собственно… Так что взрыва бы не было в принципе. Но и так все разрешилось благодаря Зюсе… Славику то есть… Э-э-э – Алешка, это отдельная история, достойная первых мучеников. Вон видишь икону в углу? Он, этот Славик, ребенок еще, пошел с нею практически на смерть, но не изменил Христу… Но нет времени, жаль – может сил не хватить… Слушай, я продолжаю… А вот план «Б», за который ты отвечал, мне, прям, понравился. Своей какой-то, по любимому словечку Митеньки, братца нашего, инфернальной дерзости. Это ж надо было до такого задуматься!.. Подложить взрывчатку прямо в могилу… Да и к кому в могилу – отцу Зосиме!?.. Ха-х-ха!.. Это просто запредельный полет мысли, запредельная вершина смертострастия, я бы сказал!.. Ты знаешь, я даже поначалу верить Смурову отказывался. Помнишь, когда мы беседовали в «Трех тысячах», я тебе специально сказал, кто будет переносить раку с мощами. Что мы оба будем – я и Дмитрий… Я тогда специально смотрел в твои глаза – и!.. Хочешь, знать, что я там увидел?.. Две воронки… Да-да – две воронки смертострастия. Я понял, что тебя уже не остановить, ты – это уже наркотическая революционная сомнабула. Ты не откажешься от своего инфернального наслаждения и что там тебе братья какие-то родные!.. Надо будет – весь мир на тот свет отправишь. Но Алешка… Ты же забыл… Точнее… Ты мог догадаться… Я же тоже Карамазов… Я же тоже могу дойти до крайности. До крайности смертострастия… Вот тут меня и укусило… Укусило снова и присосалось уже намертво. Я тоже захотел испытать высшую степень смертострастия… Но только все оказалось не так просто…
Иван вдруг поник головой и какое-то время помолчал, потом снова поднял искаженное внутренней мукой лицо и продолжил:
– Тут еще одно наложилось. Еще одна инфернальность… На этот раз моя уже. Захотелось мне Бога проверить… Понимаешь – в очередной раз, есть Он или Его нет… Я никак и никогда не мог с этим определиться окончательно. Но должен же я был хоть когда-нибудь это сделать –а?.. Скажи, Алексей!.. Скажи!..
Иван чуть не выкрикнул последние свои «скажи!»… И какое-то время вновь обессилено молчал после этого выплеска последних своих сил.
– Скажи, ну почему ты не заглянул во второй мешок – а?.. – внезапно вновь выдал Иван и замер, уставившись на Алешу. – Почему?.. Все, как и предусматривалось изначально планом «Б» – два мешка с динамитом. Пацаны наши монастырские – достойная растет смена! – их доставили в могилу. Причем, успели как раз перед рейдом в монастырь Ракитина. Даже Снегирева придушить успели… Это Максенин распорядился… Новый Наполеон растет, которому «все позволено»… Видишь, я все знаю… Но почему же ты не заглянул во второй мешок? Ты же…, когда вошел в могилу, когда мы поднимали мощи – я видел твой факел. И сунул ты его в дальний от входа мешок. А там оказался песок – так?.. Но как ты не догадался проверить второй!?.. Неужели же Бог есть, Алешка?.. Я же как загадал: возьму и заменю один мешок с динамитом на мешок с песком… Поиграю с Богом в прятки. Если Он спрятался – я не виноват… Думаешь, легко мне было это сделать незаметно?.. С мешком этим?.. Ой-ой!.. Тут я не доверял никому – сам лез в этот ваш лаз от могилы Смердякова, да еще мешок с песком туда затаскивал… Я долго думал, какой заменить – ближний к тебе или дальний. По логике надо было заменить ближний, но мне почему-то показалось, что ты не будешь действовать по логике. Мы, Карамазовы, никогда с нею не согласовывались… И заменил дальний. И подумал, если ты все-таки сунешь в ближний – значит, Бог есть… А потом меня взяло сомнение. А может, Бог есть, если ты сунешь факел в дальний… Нет, все-таки ближний! Мы, если Бог все есть, должны были все трое явиться перед ним… Все одновременно – чтобы Он нас рассудил. Понимаешь, Алешка?!.. Ты понимаешь меня?.. Причем. С нами бы оказались и государь-император, и Победоносцев, и Курсулов!.. Достойная компания… Вся Россия в лице своих самых характерных представителей. Вот бы еще и увидели, что с ними было бы. Как и их Бог бы рассудил. Для этого им, правда, пришлось бы умереть. Так неожиданно и внезапно. Но в этом есть и свои плюсы. Все они люди уже немолодые, смерть для каждого уже не за горами. А так все погибли бы мучениками и все попали на небе – в рай, а на земле – в историю. Да и наш Скотопригоньевск вошел бы в историю, как город, который погубил царя и иже с ним… Да-да, прав мерзавец Матуев – своя философия… Свой интерес и свое вожделение оказались мне выше всего. Но что же делать – это смертострастие!.. Оно непреодолимо. И самое главное – все бы уже закончилось и определилось. Мы бы уже сейчас знали, кто из нас прав – ты ли со своей революционной огненной гнилью, я – с моей охранкиной клейкой подлостью, а может и Дмитрий… Дмитрий с бутылкой и со своими снами прижизненными. И все с непреодолимым смертострастием… Все бы уже разрешилось… Но мы все до сих пор тут. И до сих пор все неясно… Зачем? Зачем, Алешка?.. Что Бог сказал, оставив нас до сих пор в живых? Зачем?.. Я ведь Его и сегодня испытывал… Да, даже два раза. Думал, ладно, раз не получилось втроем – то мы с тобой вдвоем явимся на суд Божий… Но ты остался жив, а вслед за тобой и я… И опять – это знак чего?.. Того, что Бог есть, или все это невероятнейшая случайность?.. Случайность, что пуля попала не тебе в лоб, а прошла на пару сантиметров выше. Случайность, что моя русская рулетка дважды не сработала – ни с одним, ни с пятью патронами?.. Что Бог хочет от нас?.. Или Его уже нет – и давно уже нет, как написано в «Мыслях» – «Бог умер»… А остались только бесы, добившиеся Его смерти…