Александр Иванович Дедушка
Братья Карамазовы. Продолжерсия
– Говорите, господин Ракитин… Я вас слушаю.
Правда, последняя фраза была сказана Катериной Ивановной совсем уж ледяным голосом. Она никак не могла справиться с «леденившим» ее напряжением. На какое-то время повисла томительная для обоих пауза.
– Ну, хватит, Катя – а?.. – с Ракитиным опять произошло какое-то внутреннее преображение. – Я же все знаю. Я же знаю, что ты давно уже в революционной организации. Что ты…
– Говорите мне на «вы»…, господин Ра… Ракитин, – Катерине Ивановне все-таки не удалось выдержать голос, и он дрогнул на фамилии Ракитина. Но после этого, как что-то укрепилось в ней и окончательно «отвердело».
– Хорошо, хорошо – говорю, – уже даже и грубо оборвал Ракитин. – Говорю, что знаю все. И что вы поставили себе хлопнуть царя, то есть устранить его. В общем, готовите революционную акцию, так сказать. Все знаю… И все хорошо! – тут пошла у Ракитина как бы новая волна воодушевления. – Все так и надо. Всех – поганой метлой и главное царя, из-за чей тухлой головы провоняла уже и вся Россия. Все хорошо… Все хорошо!.. Только почему вы меня сторонитесь – а? Почему? Скажи мне… Скажите мне!.. (Катерина Ивановна молчала.) Я – да!.. Я готов разделить все вместе с вами. И деньгами даже… Да!.. Я же знаю, как деньги нужны. Ведь нужны же – нужны! Скажи, что так!.. Все эти шашки динамитовые, глицерины… Знаю, сколько на это денег куча… А я могу – я могу… Возьмите меня. Я не хочу быть в стороне от этого… От этого светопреставления, от этого крушения, от этого выметания всякого гнилого дурачья. Чтобы клочки летели во все стороны!.. Да – я за! И я хочу быть с вами!.. Не хочу, чтобы паровоз истории пролетел мимо. Не хочу… Потом чтобы дети говорили, а ты где был, папочка, когда царя кровавой метлой вымели? Не хочу! Возьмите меня к себе!..
Катерина Ивановна молчала, но уже не от неуверенности и напрасного сковывающего напряжения. Сейчас Ракитин говорил то, что она и ожидала слышать, готовясь к предстоящей встрече. Она ждала, не скажет ли Ракитин чего-то его изобличающего и потому молчала. Тот ее молчание расценил по-своему:
– Презираете… Презираете… Вижу, что презираете… Почему меня все всегда презирали? И ведь это с детства еще. Меня и родители мои разнесчастные всегда презирали. Да – еще в детстве… Что я, мол, много ем и чавкаю. Но скажи… Но скажите, Катерина Ивановна, можно ли ребенка презирать за это? А?.. Ну и что, что чавкаю? Что тут?.. А уж насчет есть – а коли есть хочется, то и что делать? А? Кишкам-то не запретишь?.. А еще маменька говорила, что я нечистоплотный… Ха-ха!.. А кто меня приучить-то к чистоте-с должен-то был!?. Не она ли?.. Быдто не она. О, дурачье!.. Ненавижу!.. А потом, что у меня нет высших принципов. Это и ваш муженек распрекрасный говаривал – да-да! И не стеснялся. Что, мол, я бесчестен… А Алешка ухватился. Бесчестен. Бесчестен?.. Да – я такой!.. Но разве я виноват? Разве не среда меня – эта тупая среда окружающая – меня таким заела и заделала? Да и на что честь мне эта?..
– Не в этом дело, господин Ракитин, – словно даже заторопилась прекратить его излияния Катерина Ивановна (ей словно бы уже в невмоготу стало их слушать), – а дело в том, что есть верное подтверждение, что вы – провокатор… Что вы связаны или с полицией, или с охранкой.
Ракитин каким-то «пустым» взглядом взглянул на Катерину Ивановну, потом отвел его влево и какое-то время водил по сторонам, переводя с ширмы на ширму. И вдруг снова упер его в Катерину Ивановну, но уже с другим выражением; что-то мучительное и рвущееся наружу проступило в нем:
– А что мне было делать, Катя? Что мне было делать – сама посуди… Разве я не пытался пристать к… настоящим? К настоящим – благородным, честным, готовым умереть за правое дело, да-да – «за великое дело любви»… Но меня все стороной обходили, как пса шелудивого… Даже Алешка.., Алексей Федорович… Я.., он мне… Ну в общем. Тогда я и решил – а буду служить и нашим, и вашим. Буду служить всем – и никому… Понимаешь?.. Это я так решил – всех дурить. А служить по-настоящему только себе. Сколачивать капиталец. Капиталец – это главное. С деньгами зауважают. И презирать уже не будут-с. Но только сколотить – это главная задача. Понимаешь, Катя, я ведь как рассудил. Неизвестно, кто кого пожрет: революционеры ли царя, царь – революционеров… Это же все вилами по воде. Я, знаешь, в детстве в солдатиков любил играть. Наделаю их из палочек, натыкаю в две армии друг на друга, а потом давай крушить их камнями – и то за одних, а потом – за других… Так подгадывал, чтобы камней было одинаково с каждой стороны. И шпуляю их то по одним, то по другим, и везде честно – не понарошку, с душою – хоть за тех, хоть за других. И тоже не знаешь, кто победит, кто после камней устоит еще – с какой стороны… Вот и сейчас. Нет, я и с газетой, уже как редактором стал: тоже любил так – столкнуть лбами либералов и реакционеров. Они бьются, нападают друг на друга, статейки пишут одна острее другой, а я и того и другого за жабры взять могу… Главное – капиталец. Вот – настоящая опора, и она всегда вытянет. Всегда, Катя, всегда – кто бы ни победил, понимаешь? Капитальчик – он при любой власти, при любых покровителях, при любых идеологиях всегда пригодится и всегда будет на первом месте. Я с ним везде выживу, везде. Что – скажешь «бесчестно»? Скажешь – «подло»? Скажешь – «нет принципов»? «Ракитин бесчестен»?.. Эх, Катя-Катя, не в этом дело… Ведь это же моя месть всем… Всему миру, понимаешь? Вы меня заклеймили подлецом, определили в прирожденные холуи, чураетесь как прокаженного… Вы меня за человека, равного себе, не посчитали. Вы – великие, чистые и благородные… Да, не захотели мараться и якшаться с нечистым и подлым Ракитиным. А он взял и стал великим тоже. Тоже – раз и в дамки!.. Пока вы грызли друг друга, бомбочки метали, да гонялись друг за дружкой по ссылкам и Сибирям, Ракитин ваш, нечистый и бесчестный, успел капиталец сложить. Он вас, чистых и честных, благородных и гордых, сумел обставить и облапошить. К нему теперь идут все на поклон – и чиновники, и купчишки, и даже архирейчики с игуменчиками. Ибо у него – деньга!.. О, они уже не презирают – эти никогда и не презирали, потому что для них деньги всегда и были главное. Другое дело террористики, революционерчики… Этим – честь наперед, счастье народное, дело благородное, за которое душу вынуть не страшно. Этих сразу деньгами не возьмешь. Но вот, Катя, удивительнейшее дело-с!.. И революционеры – вот ведь главное! Да-да, Катя – и они уже ко мне на поклон бегут. Как же, как же – революция дело дорогостоящее, да и простую бомбочку соорудить тоже немалых денежек стоит. А где их взять? Да у тех – бывших презираемых и нечистых. У Ракитиных этих, подлых и бесчестных… То есть уже бывших подлых. Ибо забыли, как презирали раньше и в глаза презирать не стыдились. Забыли – я-вот, только не забыл. И ведь не презирают уже. Смешно, но не презирают. Знают, что могу отказать, могу дать, а могу и нет. На бомбочки и пистолетики… Понимаешь, уже у меня власть над ними. Не как они меня когда-то ногой под зад – мол, чтоб не портил рылом их благородства, и что только чистые и честные делают революцию. Нет – уже и не воняет былым. Теперь Ракитина зауважали. Теперь уже и я могу смотреть с презрением. Ибо у меня уже двести чистыми, а с акциями и облигациями под залог – так уже и к трехстам идет. Я тут и с монастыриком нашим дельце закружил. И цель моя уже вырисовываться стала. А цель моя, Катя – миллион. Да, миллион чистыми. И я добьюсь, Катя, поверь мне – я добьюсь… Я себе слово дал. Загрызу себя и других, а добьюсь…
Катерина Ивановна слушала все новые и новые признания Ракитина с нарастающим чувством отвращения. Страх, неуверенность и скованность уже ушли, на смену им пришло презрение, перерастающее в отвращение. Почти физическое, когда становится муторно и тошно. Она уже несколько раз хотела его остановить, но словно что-то ее удерживало, несмотря на то что слушать его становилось все тяжелее. И – дождалась!..
– Катя, а давай всех их и в задницу – а? И наших, и ваших?..
Ракитин вдруг соскочил со стула и со вторым шагом опустился перед Катериной Ивановной на колени. Он теперь снизу уперся в лицо ей своими глазами, и в них вновь проступило что-то новое, какая-то отчаянная надежда, от которой у Катерины Ивановны на время перехватило дух.
– Всех – и революционеров, и лягавых… Всех! Пускай катятся ко всем чертям – и белые и красные, и полосатые… Пусть грызут друг друга – туда им и дорога… Катя, у меня же миллион будет… И сейчас деньги. Есть… Я ради тебя ничего не пожалею. Ты только своего муженька, Ванечку, пса охранкинского, оставь… И уедем. Уедем – а?.. Куда захочешь уедем… А?..
Катерина Ивановна от такого напора непроизвольно подалась назад. Ракитин истолковал ее движение по-своему:
– Ну, хочешь – ладно, не оставляй… Не оставляй сразу. Давай… и так. Только дай мне знак. Я ведь ничего – я не ревнивый. Все пойму… Я ведь знаю Ивана, знаю… Он хоть и по Грушенькам разным бегает, а к себе вяжет намертво. Только – хочешь?.. Хочешь, правда, Катя, я сделаю, что не будет… Не будет его. Мне не сложно. Исчезнет, схлопнется, как комар – и никто носа не подточит. Тень быдто. Были и сплыли. Не сложно мне – были бы деньги. А деньги есть Катя, есть…
– А Хохлакову старшую ты тоже так обрабатывал? – глаза у Катерины Ивановны горели злыми огоньками, но одновременно они светились и нарастающим возбуждением. Она вряд ли себе отдавал отчет, как ее сильно задело упоминание о Грушеньке. – Или ты к ней по-другому подкатывал? Деньгами или мужем шантажировал, правда, мужа у нее тогда не было. А – или Перхотина убрать обещался? – Катерину Ивановну несло все дальше вместе с этим раздражительным возбуждением. – Что же она, интересно, тебе ответила? Скажешь или нет?
Но Ракитин опять отреагировал непредсказуемо:
– Неужто ревнуешь? К покойнице?..
Он все еще стоял на коленях и даже, было, потянулся рукой к руке Катерины Ивановны. Но та, не заметив этого движения, откинулась назад и расхохоталась. И смеялась долго, дольше, чем это могло выглядеть натурально. Ракитин терпеливо ждал конца смеха.
– Катерине Осиповне я не мог тогда ничего предложить…
– А мне, стало быть, теперь можешь?
– Стало быть, могу…
Катерина Ивановна опять, было, откинулась, чтобы разразиться новой вспышкой не слишком все-таки натурального смеха, но почти сразу же оборвала саму себя:
– Ну, хватит комедий! – и тут же, вполоборота от Ракитина повернув голову, возвысив зазвеневший металлом голос, громко выкрикнула. – Товарищи, входите, пора заканчивать…
II
суд
И сразу же что-то заколыхалось за одной из ширм: то, что издалека напоминало двери, оказалось просто двумя тяжелыми полотнами в виде дверного проема, которые раздвинувшись, впустили в комнату почти одновременно несколько человек. В комнатке сразу стало теснее и темнее. Первым вошел Красоткин, за ним Муссялович, следом Алеша, причем, было видно, что за ними – в глубине дверного проема за ширмой еще и кто-то остался. Ракитин, повернув голову почти до предела назад, сначала замер в той же самой позе «порыва» к Катерине Ивановне, в которой его застали ее слова. Потом неопределенное выражение угрюмой досады мелькнуло в его лице, и он стал медленно обмякать назад, но не сел обратно на стул, а тяжело и с видимым усилием поднялся на ноги.
– Сюда пожалуйте обратно на стул, господин Ракитин. Здесь вам будет удобнее, – прокомментировал его движения Красоткин не очень естественным, каким-то слишком торжественным голосом.
– А, вся компания в сборе… Да знал я, что вы где-то здесь…Тут по углам где-то шаритесь. Поговорить не дали, – все с тем же выражением досады глухо пробормотал Ракитин, но принял предложение Красоткина и сел на стул вполоборота к Екатерине Ивановне. Он вновь оказался в круге света, в то время как все остальные вне его.
– Не беспокойтесь, господин Ракитин, сейчас мы доведем начатый вами разговор с Катериной Ивановной до неизбежного и логического конца, – продолжил тем же тоном Красоткин. – Причем, я думаю, не стоит приводить всю доказательную базу, сложившуюся в ходе вашей предыдущей транзакции о том, что вы, господин Ракитин есть провокатор царской охранки, присланный сюда для внедрения и наблюдения за деятельностью нашей революционной ячейки.
– А подслушивать нехорошо, – криво усмехнувшись, ответил Ракитин. – Его глаза как бы еще глубже ввалились в глубину глазниц, откуда он настороженно, но без видимого страха высматривал, переводя взгляд с одной фигуры на другую. – Или революционные принципы позволяют пользоваться семи методами? А как же «революцию делают чистыми руками»? Или нельзя, но когда очень нужно – можно? А – господа революционеры?
Ракитин с каждым словом говорил все увереннее. Алеша поймал себя на мысли, что он напоминает собой пойманного в силки зверька, но зверька еще не затравленного и не доведенного страхом до последнего безумного отчаяния, а такого, кто, понимая всю серьезность положения, еще надеется вырваться или в крайнем случае подороже продать свою жизнь. Такая мысль мелькнула где-то в сознании, хотя Алеша и старался сосредоточиться на содержании самого разговора.
– Господин Ракитин, мы вовсе не обязаны отвечать на ваши вопросы – я думаю, вы понимаете, что в роли ответчика будете выступать вы, а не мы, и в случае необходимости мы будем вам задавать вопросы, если они нам понадобятся. Хотя таких вопросов у нас осталось совсем немного, ибо суть дела, кажется, предельно ясна.
– Ясна ему… А мне вот что-то неясна.
– Что вам неясно, господин Ракитин?
– Мне неясно, почему я, как ты там сказал – провокатор и агент царской охранки?..
– Не стройте из себя невинного мальчика, господин Ракитин. Мы находились рядом и все слушали. (На это Ракитин еще раз саркастически ухмыльнулся.) Кроме ваших собственных признаний в этом, которые вы не стали отрицать в разговоре с Катериной Ивановной, мы имеем точные сведения из руководящего органа нашей партии. А там такими обвинениями не бросаются просто так. За вами было установлено специальное наблюдение и точными доказательствами подтверждено, кто вы есть на самом деле.
– Ишь понесло… Прям, специальный корреспондент на спецзадании. Алешка, помнишь, я тебе говорил, что твои последователи пойдут дальше тебя? И насчет Красоткина я тебе как раз это и говорил… – Ракитин неожиданно обратился к Алеше, как бы сообразив какую-то внутреннюю мысль, и у того неожиданно из груди вырвался непроизвольный и хорошо слышимый снаружи вздох. И это прозвучало так, как будто Алеша таким образом молчаливо выразил свое согласие со словами Ракитина, хотя на самом деле все совершилось абсолютно непроизвольно. Слова Ракитина просто попали на вдох Алеши, который его сначала намеренно задержал, а потом все-таки попытался протолкнуть в себя воздух, что с трудным вздохом проник-таки в легкие. Красоткин при этом нахмурился, ему явно не понравился выверт Ракитина и реакция на него Алеши.
– Господин Ракитин, мне кажется, вы намеренно пытаетесь увести разговор в сторону, – зачастил он еще более, при этом как-то намеренно и четко выговаривая слова. – Я думаю, мы будем переходить непосредственно к сути. Итак, господин Ракитин, я задаю вам вопрос, который обязан вам задать и который вам задали бы на любом суде…
– Суде?.. Так я на суде, значит?..
– Именно, поздравляю вас с тем, что вы это достаточно быстро сообразили. Итак…
Но Ракитин вновь перебил:
– И кто же вас уполномочил меня судить?
– Мы вас судим от имени Исполнительного Комитета партии «Народная воля».
У Ракитина подбородок повело немного в сторону, как будто ему мешал воротник рубашки:
– А если я дам отвод составу суда – а? Тем более что вы, Красоткин, мне так и огласили его поименный состав.
– Пожалуйста, господин Ракитин, – Красоткин словно был даже доволен этим «юридизмом» Ракитина. – Председатель суда – я, собственной персоной, Красоткин Николай Васильев, и два заседателя – Карамазов Алексей Федорович и Верховцева Екатерина Ивановна. Ну с…
– Я даю отвод составу суда, – с новой «полуприщуренной» гримасой выдал «подсудимый».
– И на каком основании?
– На основании того, что судьи – люди заинтересованные. И потому не могут судить меня объективно…
– Гм… – Красоткин уже выглядел слегка обескуражено. Он и сам не заметил, как втянувшись в эту юридическую игру, стал, если уж не плясать под дудку Ракитина, то явно пошел у него на поводу. – И как вы это… чем подтвердите?
– Алексей Федорович – это мой давний дружок и мой давний завистник – а то бы нет, а, Алешка? Я только пошел в гору, только закружился с журналом – помнишь, как ты меня отговаривал – ой, затянет тебя среда, заест – говорил же – а быдто нет? Говорил, не отопрешься. Завидовал мне… Да и сейчас завидуешь. А – же нет? У меня-то уже и журнал и издательство скоро свое будет – а у тебя что? Похлебка одна учительская да революционная?..
Ракитин, выдав эту тираду, как-то внимательно взглянул на Алешу, даже вгляделся в него, словно что-то проверял по его реакции, может, хотел оценить по ней верность своих слов. Но Алеша на этот раз замер и не проронил ни единого звука. Тогда Ракитин медленно перевел взгляд на Катерину Ивановну и даже слегка развернулся к ней на стуле:
– А Катерина Ивановна… Эх, что с бабы возьмешь? Она и сейчас мне простить не может, что я когда-то к Хохлаковой старшей подбивался. Не рассмотрела она меня тогда. Не могла предположить, как далеко я пойду. А теперь жалеет… И вымести хочет…
В отличие от Алеши слова Ракитина остро подействовали на Катерину Ивановну. Она даже приподнялась на диване.
– Вот подлец!.. Красоткин, это уже просто невозможно. Пора заканчивать…
– Подождите, Катерина Ивановна, – тот слишком уж нервно ее перебил. – Мы договорились, что я буду вести это дело. Так что предоставьте… – и вновь адресовался Ракитину: – Но уж в моей объективности у вас, господин Ракитин, нет оснований сомневаться? Как полностью независимый и объективный человек я…
– А в твоей объективности – больше, чем даже в ихней, есть сомнения, – перебил Ракитин. Красоткин на этот раз совсем уж обескуражено замолчал, уставившись даже с какой-то обидой в лицо Ракитину. – Тебе как молодому и горячему покочевряжиться хочется, доказать своим старшим… своим учителёчкам, что я, мол, и сам с усам, что вот как могу красиво и по-революционному суды справедливые разгуливать… Покрасоваться хочется, даром что Красоткин, да и доказать, что молоко на губах уже давно обсохло…
Здесь пришла очередь вспылить Красоткину. Он побледнел так, что это было видно, несмотря на тень, в которой он стоял:
– Вы, вы!.. Вы – зарываетесь, Ракитин!.. Вы!.. В общем, так. Пора и правда заканчивать. Слушайте приговор. По обвинению в сотрудничестве с царской охранкой вы приговорены Исполнительным Комитетом партии «Народная воля» к высшей мере наказания – немедленному революционному уничтожению. Приговор должен быть приведен в исполнение немедленно. Подсудимый, вам предоставляется последнее слово…
Красоткин, кажется, и сам был доволен, что наконец довел «суд» до этой кульминационной точки. Он даже расстегнул после своих слов верхнюю пуговицу своего форменного путейского сюртука, как бы подтверждая, что официальная часть суда уже закончена. На какое-то время установилась тишина: все фигуры в комнате замерли в своих позах. Катерина Ивановна по-прежнему сидела на диване. Алеша был почти у ширмы дальше всех от Ракитина, справа от которого стоял Красоткин, а слева Муссялович, скрестивший руки у себя за спиной.
– Так-так, суд-то уже, оказывается, состоялся, – глухим голосом и на этот раз без какой-либо внутренней издевки, несмотря на весь внешний сарказм своих слов, снова заговорил Ракитин. – Без меня меня женили, называется… Ну да немудрено – что с этих взять, молодых да горячих… Им бы форсу побольше революционного, да перья боевые распушить поярче. А вот ты меня, Алешка, все-таки чуть удивляешь…
Ракитин снова неожиданно обратился к Алеше, и тот вновь непроизвольно выдал свою реакцию. Только на этот раз вздрогнул, хотя этого, кажется, никто не заметил, кроме Катерины Ивановны – она в этот момент единственная смотрела на Алешу.
– Удивляешь… Ты хоть Бога своего и похерил, но все-таки как-то уж слишком быстро крови захотелось попробовать. Я это еще тогда почувствовал, что что-то такое будет с тобою, когда мы… да после Грушеньки расставались. Что-то подобное почуял точно – будет… Это ты мне простить с тех пор не можешь, что ты вместо того, чтобы по завету твоего Зосимы идти братца спасать – к Грушеньке со мною отправился. А то как же… Устранить нужно свидетеля пятен на твоей моральной репутации. Оно и в самом деле – не пошел бы к Грушеньке, так и братца своего Митеньку мог спасти. Да уж наверняка так. А теперь неудобно. Оченно оно неудобно – надо устранять эти неудобства. Ну и что ж, если кровушки пролить. Это как у братца твоего: «раз Бога нет, то все позволено». И главное – кровушку-то проливать ближних своих… Быстро ты переучился из христианских исусиков в революционные палачи. Похерил, так сказать, все свое христианское наследство, да и Бога вместе с ним похерил. М-да… Вот когда пожалеешь, что Бога похерили, когда собственную шкуру делить начнут… Хотя, скажу тебе, друг мой Алексей Федорович, я Бога твоего еще раньше раскусил. Что он меня по своему образу и подобию-то и заделал… Да-да. По принципу: «ты – мне, я – тебе». Ну, сам посуди. На что ему все эти посты, молитвы, поклоны, свечи, вся дурь эта церковная и монастырская? Неужто, если он и впрямь так любит людей, не может им поблажать просто так – за ничто? Вот это и была бы настоящая любовь! Любовь без всяких условий и треб. А тут – нет, не так все. Божок-то у нас тоже нуждается в подношениях. Ты уж послужи ему, тогда и он тебе послужит. А за просто так – кукиш с маслом. Это ж и я так точно. Так вот и получается, старик, что Бог, ежели он есть, то он меня по своему образу и подобию соорудил. Соорудил, да еще и жить так научил – как глаза всем отвести в сторонку. Чтоб слова одни были, а дела другие. Он ведь и сам так делает. На словах – «подставь щеку», «отдай рубашку ближнему», а на деле – ну-ка пожалуйте в инквизицию али в застенки церковные, а ну-ка денюшку давай за то, се, третье, десятое… На дьячков, попов, монахов ли, опричников его возлюбленных. Да и к нему самому – просто обратиться, ни-ни. Давай-ка попостись сначала, давай-ка поговей, а ну – вперед, вычитай-ка правильце молитвенное, али еще и пару акафистиков, да канончиков. Это представь, если бы мать, к которой ребеночек ее обращается и просит: «мамка, дай поесть», говорила: «ан-нет, чадушко мое возлюбленное, ты сначала постой у меня на коленках, да попроси у меня хлебушка часочек-полтора неотступно, да еще стишок, али песенку хвалебную, про меня сочиненную прочитай – да несколько раз, вот тогда я и посмотрю, дать тебе поесть, али нет…» Что – быдто не так?.. Так-так… Но и я не дурак все же – учился кое чему. У него, это у Божка нашего, и у служителей его. Это, чтобы глаза отвести. Это как попы – поют, поют, а сами деньгу гребут. А дурачки думают, что поют – и это главное для них. Нет – главное деньга. И глаза, точнее, уши, нужно отвести, это чтобы дурачки-то их развесили. Да – и не об чем не думали, расслабились, так сказать. А они делишки-то свои и проворотят. Это чтобы народным мстителям управа оказалася. Урок преподать. Вот, как и я сейчас…
III
неожиданная развязка
И с этими словами произошло неожиданное. Ракитин вдруг, вскочив со стула, выхватил небольшой револьвер и направил его на Красоткина. Ему действительно долгим разглагольствованием удалось усыпить бдительность всех и главное – Муссяловича, который и предназначался, по-видимому, для этой важной роли – стража над Ракитиным – ибо стоял ближе всех к нему. Муссялович бросился на Ракитина, но чуть не успел – буквально долю секунды, сыграло роль то, что руки у него были за спиной – выстрел все-таки прозвучал… И уже после него Ракитин, буквально смятый нападением, обрушился вместе с Муссяловичем на пол. Но тот все-таки успел чуть помешать, ибо пуля, предназначенная, Красоткину, видимо, прямо в лицо, только чиркнула его по щеке и оставила сначала бледную линию разорванной кожи, затем мгновенно заполнившуюся и пролившуюся темной, почти черной в полумраке, кровью. Красоткин инстинктивно отпрянул назад, затем схватился на подбородок:
– Как Печорина!.. Как Печорина!.. – неестественно высоким голосом, почти визгом, выкрикнул он и засмеялся нервным смешком.
Но из глубины ширмы, из-за которой недавно вышли «мстители», вдруг раздался еще один крик, и оттуда из темноты выбежала еще одна фигура. Она продолжала кричать на бегу, и только увидев стоящего на ногах, а значит, живого, Красоткина, перестала кричать, но задержалась лишь на секунду. Ибо следом бросилась утирать и унимать текущую из задетой щеки Красоткина кровь. Это была Варвара Николаевна Снегирева, та самая прибывшая из Петербурга «связная», что и привезла смертный приговор Ракитину. Она мало изменилась с тех пор, как мы тринадцать лет назад видели ее мельком в доме своего отца, несчастного штабс-капитана. Такое же неброское ситцевое платьице, какого-то старомодного фасона, с манжетами на рукавах и сухонькое заостренное личико, искаженное к тому же маской ужаса, что придало ему неопределимо отталкивающее птичье выражение.
– Не беспокойтесь, Варвара Николаевна, не беспокойтесь… Пустяки все, – улыбаясь половиной лица, бормотал Красоткин, тем не менее не уклоняясь от рук Снегиревой, заботливо промокавшей платком его рану. – Вы лучше позаботьтесь о господине Ракитине…
Да, Ракитину досталось от Муссяловича изрядно поболе. Вообще, он сделал непростительную в его положении ошибку, направив свое оружие против Красоткина, а не против Муссяловича и теперь расплачивался по полной программе. Свалив его на пол и выбив из руки револьвер (он откатился к ногам Катерины Ивановны), Мусялович развернув Ракитина лицом к полу, сел на спину и, заломив ему одну руку назад, схватив другой рукой за волосы, теперь немилосердно бил лицом об пол. Да так, что закачалась лампа, под которой все это происходило, и из нее стали падать вниз капли масла. При этом еще и рычал что-то невразумительное на польском – слышны были только шипящие звуки – так что картина выглядела совсем уж по-зверски.
– Прекратите!.. Прекратите, Лиса! – вступился за Ракитина Алеша, сделав шаг вперед и выставив перед собой руку, словно заслоняясь от «зверской» картины, а заодно и забыв о правиле, по которому личное обращение по «псевам» не допускалось даже в среде революционеров, не говоря уже о наличии кого-либо из «внешних».
Но Муссялович остановился не сразу. Только, когда к нему подступил и освободившийся от опеки Варвары Николаевны, Красоткин. Тяжело дыша, и как-то отвратительно дергая налитыми кровью глазами, он до пояса оторвал Ракитина от пола, по-прежнему мертвой хваткой держа его заломленную руку. На Ракитина тоже теперь было трудно бестрепетно глядеть. Лицо его было разбито в нескольких местах. Кровь текла и из носа, и из губ, но – странное дело – по этим разбитым губам пыталось, превознемогая боль, змеиться какое-то подобие улыбки. Сфокусировавшись на Алеше – а это тоже было непросто, ибо и из одной разбитой брови тоже сочилась кровь и заливала глаз – он прохрипел:
– Гляди, гляди, Алешка… Как эт – оно… кровушку ближних проливать… Или уже и сподручно, коли ближний в предатели перешел? Только ты врешь… Это ты, ты, Алешка, меня предал… Да – не отопрешься. Ты! Ты.. Ты же побратим мой… Крестами менялись… Эх, да к чему теперь?.. Ты меня спасать должен, а ты убивать пришел.
Последняя фраза произвела на Алешу болезненное впечатление. Он вдруг шагнул ближе к Ракитину и, как-то резко побледнев, глядя тому в единственный не залитый кровью глаз, вдруг выдал:
– Ты зачем жену мою… опорочил?..
– Ах, вот оно что?.. Хе… Месть ревнивого мужа!?.. Да знаешь ли ты, что она меня уговаривала еще. И долго уговаривала. Не хочу, грит, девственницей оставаться. Алешка мой гуляет, а я чем хуже… Вы тогда, Алексей Федорович, по девочкам изволили, по босоножкам, так сказать, как папенька ваш ублюдочный выражался… Да только забыли, что у этих девочек матери еще были. Они Лизавете Андреевне вашей в ножки падали, унять вас просили…
Что-то мучительное показалось в глазах Алеши, но на этот раз он не сделал никакого движения, даже зрачки его, обычно подергивающиеся в минуты душевного напряжения, словно застыли. Ракитина же несло дальше: что-то прорвалось и в нем и теперь неудержимо изливалось наружу:
– А я думал, за папеньку ты меня укокошивать желаешь. Да – чтобы совесть свою заглушить заглушкой… Или за Митю – как изволите… Нет, ты зря о женушке своей заговорил – не собьешь тут… Знаю, ты еще с тогда, тринадцать лет назад уже заложил каменюку за пазушку. Это, мол, я тебя заболтал тогда – к Грушеньке привел, а не к Митеньке. А Митенька вместо тебя – и к папеньке полез… Знаю, знаю, что так на меня и думал… А и правильно думал… Хе-хе… Правильно. Это ж я тогда не просто тебя отвлек, а еще и калиточку-то в садик открыл. Да-да – это чтобы ты знал сейчас. Григорий сказал на суде, что калитка в сад была открыта, хотя он ее с вечера закрывал. Не сама же она открылась? Странно, что никому не пришло в голову… Да, Лексей Федорович, я ее и открыл… Думал, распалю Митю – подумает он, что это Грушенька пришла, да дверь не закрыла от спешки… И ринется тогда папеньку своего, и твоего, значит, укокашивать… И ведь так и вышло. Но кто ж знал, что в последний момент остановится. Ангелы ему слетели, за руку удержали… Это как Авраама от Исхака… Быдто то… Да чушь все – струсил братец твой просто, Митрий Федорович уважаемый. Струсил и все… А я ж что думал – убьет, да денег-то и не найдет. Не верил я, что деньги вот так просто под подушкой аль под тюфяком лежат – дудки. Не такой дурак ваш Федор Павлович был, хоть и ублюдок порядочный. Все я правильно рассчитал, деньги и впрямь не в тюфяке, а за иконой лежали. Я бы их там, аль в другом месте – и разыскал… Я ж, как ты от Грушеньки сбежал, сразу в сад и отправился, и калиточку-то открыл на приманку Митеньки… Думаю, укокошит громко, с криком, так я прибегу на крик – на помощь вроде, но так с задержечкой, чтобы уж все случилось. А там, глядишь, и тысчонки те три заберу в кутерьме, коль начнется. А если по-тихому все выйдет, так я и по-тихому зайду – так и лучше, больше времени на поиски и никто не мешает… Тут уж наверняка все выйдет… Деньги мне тогда оченно нужны были… Ибо только примеривался на путь свой стать. Капиталец нужен был первоначальный… Вон и четвертаками Грушенькиными не брезговал… А ты презирал, презирал… Чести, мол, нет у Ракитина… Бесчестный он… Да я бы тогда показал вам всем честным!.. Да, кто ж знал, что Смердяков вмешается, спутает все карты в раскладе. Тоже на деньги поподзарился. Конкурентом объявился… И неглупым-с явно. Тоже же ж ведь Карамазов. А и вправду – умнее всех вас оказался. Мой план и осуществил без всяких сентиментальностей. Тюк в темя – и «со святыми упокой» Федору Павловичу… Хе-хе, и ведь буквально-то «со святыми»…