Александр Иванович Дедушка
Братья Карамазовы. Продолжерсия
Иван остановился и с какой-то даже видимой мукой взглянул на Алешу. Тот тоже замер в неестественно напряженной позе, подогнув правую руку под себя и склонившись на бок.
– Иван, ты сейчас от себя говоришь или за Христа?
– Я, я… Мы вместе говорим, Алешка… Сейчас… Да, понимаю, кажется, не мог так говорить Христос. Но… Ведь сказал же… Пусть через меня, но сказал…
– Говори дальше.
– Я говорю, говорю… Точнее, Христос говорит:
«Зачем же ты послал Меня к ним, Отец?.. Зачем?.. «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного…» Зачем Ты так возлюбил его? Зачем Ты так возлюбил людей, что перестал считаться с их природой, с тем, кем они стали? Они же не могли не распять Меня. Они не могли не распять воплощенную Истину и Любовь, потому что сами давно стали сосудами лжи и ненависти. Нет, Я не жалуюсь на незаслуженные страдания и то, что прошел через смерть. Я ее победил, Я исправил человеческую природу и открыл людям путь к вечной жизни. Но они не пошли по этому пути. Я жалею не о страданиях и смерти, я бы вновь и вновь распинался за людей, если бы это действительно пошло на пользу людям. Но моя жертва оказалась напрасной. Напрасной для абсолютного большинства людей. Они ее отвергли, они не захотели идти Моим путем – путем креста и пшеничного зерна, умирающего и воскресающего. А в результате только хула, насмешки, неверие и… атеизм. Да, Отец, Ты Сам стал причиной неверия в Тебя, того самого атеизма, который распространяется по земле все больше. Если бы Ты просто продолжал бы карать народы за их развращение и идолопоклонство, как это делал в Ветхом Завете – они бы продолжали иметь хотя бы какой страх Божий. Но вместо этого ты посылаешь Меня, надеясь, что они Меня послушают. И происходит худшее. Я ведь не скрыл от людей, кто Я. Я сказал им, что «Я и Отец – одно». Но разве можно Бога распять? Оказалось, что можно. И это и есть худшее, что только можно вообразить. Ты Сам дискредитировал Себя. «Распятый Бог» – это с самого начала содержало в себе семя потери уважения и дискредитации, семя последующего неверия и атеизма. Люди слабы, им нужна сила, к которой они бы прильнули и напитались ею. А «распятый Бог» – это же слабость. Ведь еще когда Я висел на кресте, уже тогда Мне говорили: «Сойди с креста и уверуем в тебя». От Меня ждали и требовали силы, а не слабости. И не дождавшись ее, остались с неверием и ушли в конце концов в полный атеизм».
– Подожди, подожди, – заговорил Алеша. – Ты ведь не совсем прав. Ты начал цитировать и не до конца. Там так: «Ибо так возлюбил Бог мир, что отдал Сына Своего единородного, дабы всякий верующий в него не погиб, но имел жизнь вечную». Распятие совершилось для того, чтобы именно верующие во Христа спаслись и получили жизнь вечную. Ведь так? А сколько было верующих за все века христианства, и сколько среди них примеров действительной веры, веры до смерти? Таких примеров не мало.
– Ах, Алешка, да ведь ты как раз пример обратного. Грустный и печальный пример моей правоты. Ведь и ты когда-то был верующим. И что? Спасла тебя твоя вера? Дала она тебе вечную жизнь?.. Нет, ты отрекся от нее, и не нужным тебе оказались и спасение, и жизнь вечная, да и вера, ибо в тебе и выросло то самое семечко неверия и атеизма, о котором и говорит мой Христос.
– Твой Христос?
– Да, мой Христос, ибо говорит моим голосом. Только ты напрасно стараешься уловить меня и найти себе оправдание: мол, это слова Ивана, а не Христа. Ибо ты – вот передо мной! – наглядная и убедительнейшая правота моих слов. Ты – революционер, руководитель пятерки, на заседании которой было решено бесповоротно порвать с верой и пользоваться ею только в качестве прикрытия в конспиративных целях…
Алеша опустил голову.
– Но это еще не все, брат мой революционный. Слушай дальше. Христос говорит:
«Отец, но ведь произошло и еще худшее. Люди разочаровались во мне не только как в Боге, но и как в Истине. То, что я был Твоим единородным Сыном и Богом, с самого начала у многих людей вызывало сомнение. Отправив Меня на крест и добившись смерти, они только их подтвердили и укрепили. Но ведь они усомнились и в Истине. «Я есмь Путь, и Истина, и Жизнь» – это Я говорил им. Но что они увидели? Если этот Путь ведет ко кресту, на котором умирает Жизнь – то какая же это Истина? Истина крестной смерти как пути получения вечной жизни не могла уместиться в их умах. Она слишком жестока, страшна и безумна. И тогда они усомнились в истине и стали искать ее вне христианства. Сначала пришла наука, которая дала, как им казалось, на все простые и ясные ответы. А затем пришел и атеизм, который увенчал науку своей простой материалистической короной: нет Бога, нет души, нет вечной жизни – есть вечная, бесконечно протяженная и бесконечно эволюционирующая материя».
– И люди как ее порождение, – снова подняв глаза, продолжил Алеша.
– Да и люди, как ее порождение, – повторил Иван. – И знаю, что ты хочешь дальше этим сказать. Что раз люди – венец эволюции, то жить они должны достойно и справедливо. Но они живут недостойно и несправедливо. Если бы был Бог, то можно было бы взывать к Нему. Но раз Бога нет, то дело мировой несправедливости надо брать в свои революционные руки – и сделать то, что должен был сделать, если бы Он существовал Бог. Я все правильно процитировал?
Алеша вновь поднял глаза на Ивана, и в них проступили смятение и тревога. Странно, но и в глазах Ивана тоже ясно читалась та же тревога, только словно более глубоко затаенная.
– Да, Алешка, это «Мысли для себя». Твоя жизнь словно и совершилась как по писанному. Как по писанному в них… Я когда-нибудь тебе открою небольшую тайну по поводу… (Тут Иван как-то судорожно вздохнул.) По поводу «Мыслей»… Но я еще не закончил свою легенду. Ты не устал еще?
– Продолжай, пожалуйста.
– Я уже скоро закончу. А ведь, знаешь, что-то в этом есть… Не думал, что буду тебе рассказывать вот так, в тюрьме, в камере, при свете этой надзирательской лампы… Но в этом и правда что-то есть… А Христос говорит дальше:
«И, наконец, самое худшее. Да, и сокращение Твоей власти на земле, и потеря доверия к Божьему промыслу, и отсутствие славы Тебе – это еще не самое худшее. Худшее – это дискредитация Любви. Божественной Любви, Любви как Божьего воплощения. Я воплощал в Себе Твою Любовь, и Ты посылаешь Меня к людям, уже отрекшимся от Твоей любви многими своими поколениями. Зачем?.. Чтобы окончательно убедиться в неисправимости людей? Но неужели до этого не было достаточно доказательств? И не слишком ли страшна цена этой последней попытки? Ведь людям не любовь нужна, не любовь как самопожертвование и жизнь для того, кого ты любишь. Не это им нужно. Они и не поняли, что суть любви – это жертва беззаветного служения. Они поняли любовь как животную страсть и животную сласть. Они подменили любовь сластолюбием. И именно животное сластолюбие назвали любовью. И только смеялись, когда Я говорил, что высшая степень любви – это смерть за того, кого ты любишь. Для них высшая степень любви – это высшая степень наслаждения, которое ты можешь получить от того, кого ты любишь. Не давать, а брать. Так произошла первая подмена. Животное совокупление стало именоваться любовью, и наслаждение стало ее целью. В сластолюбии – они соединили любовь со сластью и даже не усомнились в чудовищном опошлении любви от такого соединения. Мало того, любовь у них стала маской, прикрытием и других их эгоистических страстей. Жажда власти над людьми, стремление господствовать над ними стало называться властолюбием. Они не побоялись очернить любовь, соединив ее с жаждой господства и тем еще раз ее дискредитировав, как и тогда, когда они соединили любовь с наслаждением животной страстью. Но на этом они не остановились. Они пошли дальше и соединили любовь с тщеславием, со стремлением к известности и человеческой славе. Они не побоялись еще раз опошлись любовь с новом сочетании несочетаемых слов – славолюбие. Теперь и эта гнусная людская страсть получила наименование любви. То есть любовь стала для людей просто маской, просто прикрытием их гнусностей. Следующим шагом стало соединение любви с жадностью, с одной из самых кровавых человеческих страстей, принесшей столько горя и пролившей столько крови. Так любовь была еще раз обесчещена и дискредитирована в так называемом сребролюбии. Это ж до какой степени ослепления и безумства надо было дойти, чтобы страсть, из-за которой Меня продал Иуда и Я оказался на кресте, тоже соединить с любовью. Я, истинная Любовь, висел на кресте, истекая кровью под звон серебренников, которыми удовлетворил свою жадность Иуда, жадность, что получила еще одно наименование любви в сребролюбии. И наконец люди дошли до логического конца в дискредитации любви, в ее опошлении и извращении. Фактически они вывернули ее наизнанку. Они взяли и провозгласили свой природный животный эгоизм тоже любовью. Так родилось самое главное извращение любви – самолюбие. Все – любить больше никого не нужно, нужно любить самого себя. И только. Это уже полной отрицание настоящей любви. Это движение в абсолютно противоположном направлении. Это дьявольская насмешка над любовью. Но это произошло. Эгоизм стал любовью. Квинтэссенция всех человеческих страстей провозглашена целью существования и способом самореализации. Идеалом стал человек как воронка, которая засасывает в бездонную дыру своих растущих желаний и потребностей все новые и новые предметы, силы, таланты, эмоции, чувства, желания, знания да и, в конце концов, жизни других людей. Все – точка поставлена. Любовь дискредитирована полностью. Она перевернута с ног на голову. Большего издевательства и придумать просто невозможно – его и нет в природе, в природе человеческих извращений. Они дошли до своей высшей стадии и слились с дьявольской инспирацией. Любовь стала антилюбовью, но никто так и не заметил и не разглядел подмены. Так и произойдет в конце времен, когда Меня подменят антихристом, и это время уже близко, при дверях».
Иван, наконец, остановился после долгого говорения и с трудом перевел дух.
– Это все? – спросил тоже взволнованно дышащий Алеша.
– Да это конец.
– Конец легенды?
– Нет, конец любви.
Иван как-то пристально и глубоко взглянул на Алешу. Того словно что-то подзуживало и не давало успокоиться:
– Я думал, конец…
Но Иван вдруг перебил брата:
– Нет, это еще не все. Только я дальше буду говорить уже от себя. Подожди только… Дай отдышаться.
– Хочешь я продолжу за тебя?
Иван снова какое-то время пристально вглядывался в Алешу:
– Ну, давай, завершай…
– Нет, я только продолжу, а завершать будешь ты. Итак… Любовь извратили – Бог убит на кресте. Любовь умерла – умер и Бог. И сейчас стало еще хуже, чем когда-либо, ибо в жизнь вступило поколение «барабанщиков». «Есть ли Бог или нет – по барабану!» Это уже не атеизм, это уже дьяволизм, ибо уже «все равно». Есть ли Бог или нет – не важно, ибо «мне и так все позволено», ибо высшим мерилом стала не любовь к ближнему, а самолюбие, не любовь, а высшее извращение любви, не любовь, а антилюбовь, не любовь, а замаскированная любовью ненависть… Так?.. Так ты бы продолжил?..
– Ну хорошо – пусть будет так. Ты перескочил через несколько этапов, но впрочем, и хорошо, а то наша легенда затянулась… Однако же… Послушай, ведь это же…Ты ничего не заметил?..
Алеша сделал движение, будто хотел оглянуться назад.
– Не заметил, что теперь Христос заговорил через тебя?..
Алеша не сразу ответил, сначала поведя головой по сторонам, как бы стряхивая непрошенное наваждение:
– Нет, Иван. Этого не могло быть. Это всего лишь мы с тобой. Каждый из нас говорил от себя. Настоящий Христос, к примеру, никогда бы не назвал людей скотами, как это делает твой Христос.
– Неужели?.. Ты правда так думаешь? Ты думаешь, что Он побоялся бы дать людям их истинное определение?..
– Они не могут быть в Его глазах скотами.
– Да они уже были в Его глазах и устах – я сейчас тебе перечислю, что вспомню… Так – родом прелюбодейным и грешным, порождением ехидниным, дьявольским отродьем… А Петр и самим сатаной успел поименоваться… Так что, Алексей, скоты – это точное наименование большинства людей.
– Нет, скотами, если они и стали, то не по своей воле – их в скотов превратили.
– Понимаю, на что намекаешь.
И вслед за мгновенно повисшей тишиной, какое-то напряжение, даже словно раздражение, причем, взаимное, появилось между Иваном и Алешей, словно оба брата прошли уже точку максимального сближения и теперь неизбежно будут все дальше удаляться друг от друга.
– Как же завершается твоя поэма? – уже не глядя на Ивана, спросил Алеша.
– Догадайся сам.
– Молчанием?
– Да, молчанием… Какие тут могут быть слова между Христом и Богом? Им все известно друг о друге заранее.
– Тогда зачем вся эта легенда? Весь этот воображаемый спор и упреки Христа к Богу?..
– Ты разве забыл? Весь этот спор не Им нужен, он нужен нам. И ты не обратил внимание на еще один намек. Молчание – это же знак. Знак согласия…
VI
точки над «i»
После этих слов Алешу снова сорвало с койки. Он прошелся до двери, почти пропав в темноте, и снова вынырнул на свет лапы совсем в упор перед Иваном:
– Нет! Нет!.. Не верю!.. Не верю, что ты просто так все это рассказал. Не за этим ты меня два месяца держал здесь. Говори, Иван!..
– Ты хочешь начистоту?.. Хорошо – сядь только.
Алеша повиновался, усевшись на край кровати и нервно запахнувшись полами своего потертого арестантского халата. Иван заговорил с какой-то жесткостью, даже суровостью:
– Итак, нет никакого Бога, нет никакого Христа. Если и были когда-то, то давно умерли или их убили. Их нет, но есть оставленный Ими мир. Мы, охранителя, защищаем мир, оставленный Богом, вы, революционеры, его пытаетесь разрушить. В этом разница между нами. Мы пытаемся спасти и сохранить мир, в котором однако остались высшие идеи, оставленные в мире Богом и Христом – идеи любви, добра, человеческого братства и взаимной солидарности. Осталась, наконец, красота, может быть, самый щемящий дар, оставленный в мире умершим Богом. Дар, который так много говорит о Боге… Осталась беззащитность юных, их трогательная нежная хрупкость, взывающая к защите и так надеющаяся на любовь, на ту неопошленную любовь, о которой говорил Христос и воплощение которой Он Сам и был… Вот эту трогательную юность, вот эти клейкие листочки людские и жалко…
Иван на секунду замер, взглядом словно уйдя внутрь себя и неожиданно продекламировал:
На заре ты ее не буди,
На заре она сладко так спит;
Утро дышит у ней на груди,
Ярко пышет на ямках ланит.
И подушка ее горяча,
И горяч утомительный сон,
И, чернеясь, бегут на плеча
Косы лентой с обеих сторон.
А вчера у окна ввечеру
Долго-долго сидела она
И следила по тучам игру,
Что скользя затевала луна.
И чем ярче играла луна,
И чем громче свистал соловей,
Все бледней становилась она,
Сердце билось больней и больней.
Оттого-то на юной груди,
На ланитах так утро горит.
Не буди ж ты ее, не буди…
На заре она сладко так спит!
Какое-то время в камере вновь повисла тишина, Алеша словно тоже впечатлился вдохновением Ивана. Впрочем, это длилось всего пару-тройку секунд. Еще раз встряхнув головой, Алеша заговорил и даже не без некоей издевки:
– Почему же их жалко? Эти клейкие людские листочки?.. Они по твоей теории тоже неизбежно станут скотами.
Слова Алеши словно попали в какое-то больное место Ивана. Он опять заговорил с резкостью и суровостью:
– Да, станут… Могут стать. Если только некоторые люди-скоты, называющие себя революционерами, дадут ими стать. Если раньше их не взорвут, не расстреляют, не отравят и не сделают, поймав в свои сети, скотами, еще худшими себя!..
– Революционеры не скоты, – глухо ответствовал Алеша, сгорбившись на своей койке.
– Скоты и худшие из всех скотов. Ни одно из животных, даже из самых хищных, не убивает себе подобных, как делаете вы. И никакому тигру или льву не придет в голову уничтожать подряд всех газелей или антилоп, только потому что они газели или антилопы.
– Волк может перерезать всех овец в стаде…
– Вот!.. Ты говоришь!.. Ты сам себе и своим кровавым подельникам определение. Сам нашел, с кем из скотов вас отождествить.
Теперь черед пришел Алеше «загореться» суровостью:
– Да, и надо резать. Резать тех скотов, которые устроились на горбах и костях других, которые пьют кровь и слезы своих соплеменников, высасывая из них как вампиры их трудовую кровь и вытягивая их трудовые жилы. Я согласен с тобой – скотов этих бессмысленно в чем-то убеждать, они есть прирожденные скоты, которых нужно просто резать и уничтожать. Да таких скотов как твой Курсулов и им подобных, имя которым легион, что насилуют малолетних девчонок, и нужно резать. Они другого языка не понимают. С ними нужно сражаться до конца. Причем, сражаться приходится не в открытом бою, не с равными силами, а из подполья, погибая и отдавая собственные жизни.
– Да, только при этом и самому не забывать о девочках…
Алеша вопросительно, но в то же время с какой-то мукой вскинул глаза. Иван, сузив свои, превратив их почти в щелки, не отрываясь уперся взглядом в лицо Алеше:
– Ладно Грушенька, тут мы все замараны. Но именно ты выполнил завет нашего отца. Ты ведь и ездил в Чермашню к насмотренным отцом босоножкам. Это как называется?.. Ты разве их не бесчестил? А это мало чем отличается от того, что вытворил Курсулов. Или ты думаешь, раз ты не силой принудил, а просто развратил невинность, то с тебя и взятки гладки?.. Или ты забыл слова Христа: «кто соблазнит одного из малых сих, тому бы лучше вообще не родиться»? Или там – жернов на шею… Ну – что скажешь? Ты же хотел начистоту, так давай же расставим все точки над «i»…
Алеша снова сорвался с койки и несколько раз почти бегом прометнулся от стола к двери и обратно. Его била крупная дрожь. Наконец он заговорил, но уже не прекращая свои метания по камере, говоря урывками во время приближения к Ивану:
– Да знаешь ли ты что значит быть в АДу?!.. Да в настоящем АДу!.. Так по первым буквам – Anno Domini… В лето Господне… Да лето Господне… Когда отменяются все старые законы и правила и жизнь перекраивается заново… Так и у нас в нашей тайной полиции. Ты думал, такая только у вас, где ты служишь?.. Нет, такая есть и у нас. Только у вас это шарашкина контора, где служат скоты, а у нас это АД, настоящий АД. АД, поставленный на службу революции. Мы должны следить за всеми участниками подполья, за всеми революционерами, потому что провалы от предательства кого-то из нас нам всем слишком дорого обходятся. Поэтому некоторые из нас и стали слугами этого АДа, опричниками революции, волками, чтобы выгрызать малейшее подозрение на измену. Девочки?.. Ты сказал о босоножках… Да, были босоножки… Но знаешь ли ты, что в АДу свои законы, там отменена всякая мораль. Мы должны стать пьяницами, развратниками, растлителями, отцеубийцами, чтобы отвлечь от себя малейшее подозрение, чтобы сами наши товарищи не понимали нас и обвиняли в нарушении морали, отлучали нас от себя и даже выносили нам приговоры. Да была Грушенька, но этого оказалось мало… Нужна была еще большая жертва моралью. Ставрогинская жертва… Странно, как глупо же его поняли. Мол, это он от нечего делать поиграл с Матрешей, растлил ее для собственного удовольствия. Господин Достоевский и сам, наверно не понял, что он изобразил самый трагический тип, самого мучительного своего персонажа. Он же и был сотрудником АДа, АДа, того времени, АДа, без которого невозможно настоящее подполье. А что стоило ему это – говорит его финал. Он не вынес этого адского эксперимента над моралью. А его можно вынести только, если ты живешь в АДу только ради революции. Если ты ее любишь больше своей собственной жизни и готов душу положить за нее…
– А может не так. Может он выполнял одну из установок вашего АДа – в случае угрозы ареста истребить себя?.. Он же и повесился, когда его уже прибыли арестовывать.
– Да, может и так. Одно другого не отменяет и не противоречит. Это и есть АД. Ад, где сходятся все концы и объединяются противоположности…
– Да, Алексей Федорович. Ты пошел дальше нас всех. Вот он – карамазовский безудерж и переход за все границы. Если в разврат, то непременно в самый гнусный, если в революцию – то на самое ее дно!.. Арестовали мы как-то одного такого же. Ехал отравить своего отца, чтобы получить наследство. Тот был богатым помещиком, а революции, конечно же, нужны деньги; она – дело, как известно дорогостоящее. Конечно же, было принято коллегиальное решение, непременно коллегиальное, – это у вас так водится, чтобы ответственность была размазана по всем, чтобы в крови все измазались и никто себя чистеньким не чувствовал. Вы так и Ракитина убивали… Так вот, помещический сыночек этот революционный собрался якобы погостить к отцу. Товарищи достали рецепт быстродействующего яда. Тот по отдельности получал в аптеках все необходимые ингредиенты – это нам помогло его вычислить. Тот уже приехал в город, где жил отец, да решил в гостинице сначала остановиться, потренироваться, так сказать. Снял номер, сделал смесь и стал тренироваться на кошках и собаках, выискивал точную пропорцию, чтобы не так явна смерть была, не внезапная, а чтобы через некоторое время, чтобы помучился. Это он отца своего еще и помучить был не прочь. Мы потом его спрашивали, как же это с отцом, неужто не то что жалость какая – совесть не шевельнется ли. Где там. Знаешь, что он нам ответил? «У нас совесть на службе революции». Это гениально! Когда совесть на службе у революции, служба может быть самой суровой. А про отца сказал: «Он меня произвел на этот свет безо всякой моей воли, значит, и я могу его отправить с этого света без всякой его воли». А пока отправил, то есть отравил, несколько кошек и собак. Мы взяли его, когда он уже выходил из гостиницы на встречу с отцом. Когда ему потом рассказали, ради чего ехал к нему любимый сыночек, он нам так и не поверил. Мы даже яд ему показывали – все равно не поверил. Черним, дескать сына, царские сатрапы. И яд ему, мол, подкинули. Эх, люди без воображения! Я в какой-то момент даже пожалел, что мы не дали дойти истории до конца. Послушал бы я тогда его поздние прозрения, когда бы еще и не сразу умер, а с мученьицами. Я ведь и ставку им очную сделал, только сыночек молчал все время, а чего уж? Надо было и тут пожаловаться: вот, мол, не дали тебя, папашка ты богатенький, отравить и денюшки твои наследовать…
– Он должен был сам себя умертвить. Если бы действительно был членом АДа, то в случае провала, если бы его не убили, должен был себя убить.
– Да-да, только это в теории. Ты же сам себя не умертвил. А?.. Что – тоже живучесть карамазовская помешала? Располнел даже на даровых тюремных харчах…
– У меня еще все впереди.
– Нет, у тебя, Алексей Федорыч, уже все позади. Ячейка ваша разгромлена. Скотов ваших революционных разметало как листья в ноябре. Кто в тюрьме, кто с ума сошел, кто в бегах.
– На наше место придут другие, чтобы убивать вас, скотов охранкиных… А если не убить, то хотя плюнуть в лицо…
И если деспот мощною рукою
Тебя за горло схватит наконец
И ты не в силах будешь кликнуть к бою,
То молча плюнь ему в лицо, боец!..
Голос Алеши прозвучал с какой-то непереносимой отчаянной ненавистью… И он начал подниматься со своего ложа. Подниматься стал и Иван:
– Ну, что ты остановился?.. Плюнь мне в лицо!.. Это будет хорошей точкой в наших с тобой отношениях… Ну!..
Алеша стоял, с ненавистью глядя в лицо брата, но все-таки отвел взгляд в сторону. Какое-то время они так и стояли напротив друг друга. Затем Иван медленно нагнулся к полу и подобрал с него полураздавленного таракана, что еще подавал признаки жизни слегка подрагивая усами и судорожно дергая одной из лап. Иван зачем-то дунул на него и положил на стол, затем, захватив лампу, направился к двери. Стукнув по ней и ожидая пока охранник отворит дверь, он наполовину обернулся к Алеше:
– А пока будем убивать тебя. Готовься…
Книга одиннадцатая
Р А С С Т Р Е Л
I
ПОКУШЕНИЕ НА РАКИТИНА, или об опасности арбузных корок
Сказав Алеше такие жесткие слова, Иван, скорее всего, и сам не предполагал, как быстро они станут сбываться. Он вышел от Алеши с чувством такого внутреннего ожесточения, которого даже подозревать в себе не мог раньше. В груди все клокотало и кипело. Как будто в его душе по отношению к брату произошел настоящий внутренний переворот, поставивший все с ног на голову. Поражала прежде всего непонятная внутренняя ярость, разом убившая все родственные чувства. Ивану и прежде приходилось иметь с «конченными революционерами», с их презрительными или злобными выпадами в свой адрес, но никогда он не переживал такой ответной внутренней ярости. Он даже поймал себя на ощущении, что это уже не Алеша, что в последний час он разговаривал не с ним, а с кем-то другим, и какое-то далекое и смутное ощущение чего-то нехорошего, что непременно еще произойдет в будущем, может быть, в первый раз и посетило его. Странное подозрение, чувство некоего «дежавю», непременно долженствующего случиться позже, но все это было так смутно, что не давалось к осознанию, и это только усиливало внутреннюю злобу Ивана. Впрочем, ему скоро стало не до анализа своих внутренних ощущений. Именно наутро ночи, когда он разговаривал с Алешей, произошло покушение на Ракитина, разом придавшее всему его «делу» новый оборот.
О Ракитине тоже нужно сказать несколько слов, все-таки он не совсем второстепенный персонаж нашего повествования. Он действительно хорошо развернулся в Петербурге по журналистской и издательской деятельности. Ему принадлежали две газеты «Рупор» и «Эхолот», которые имели хорошие тиражи и приносили неплохой доход. Целый штат столичных корреспондентов работал на эти газеты, имел он таковых и в провинции, правда, тем принципиально ничего не платил, и все-таки многие доставали ему бесплатные сведения без ропота, только из соображений престижа. Ужимал он и своих сотрудников по издательству – корректоров, вестовщиков, наборщиков, для большинства из них он создал практически невозможный режим со срочной ночной работой, но как-то странно и здесь его большей частию терпели, ничего не требуя и не возмущаясь. Что касается направления Ракитинских газет, что его вполне сознательной позицией было – не иметь никакого направления. Он мог опубликовать и верноподданническую статью, а мог и огорошить цензурирующие органы какой-то явно провокационной заметкой или корреспонденцией. Но эта его «нейтральность» его и спасала. С невинным видом он недоуменно разводил руками – мол, никакой политики, только приносящее прибыль дело. Если настаивали, мог тут же опубликовать опровержение, но проходил месяц-другой и снова появлялось что-нибудь, как говаривали в соответствующих кругах, «невозможное» и все повторялось по новому кругу. Ракитину, казалось, доставляло удовольствие это балансирование «и нашим», «и вашим», он даже разыгрывал настоящие журнальные битвы на политические темы, при ближайшем рассмотрении явно постановочные, может, потому и сходившие ему с рук. Так он явно раздул один случай, который в его изложении получило известность как «бунт в Апраксином переулке». В переулке, узком и тесном, где жило много чернорабочих, кормящихся при Гостином дворе, произошла массовая драка рабочих с дворниками-татарами. Драка длилась несколько часов, то затухая, то разгораясь вновь, на помощь татарам пришли жандармы, но одного дворника все-таки скинули с шестого этажа и он разбился насмерть. Ракитин мигом взялся за дело, дав указания своим редакторам. И пошло-поехало. Между двумя ракитинскими газетами началась чуть не война, с яростными нападениями, обличениями, опровержениями, война, которая длилась почти три месяца. «Рупор» стал отстаивать «национальный вопрос», а «Эхолот» – «социальный». «Рупор» утверждал, что татары открыто презирали русских, что они специально создали свой клан из дворников, смеялись над христианской верой, открыто резали баранов в рамадан и даже не заботились об утилизации кровавых отходов и вообще, подспудно проводил мысль, мол, «понаехали тут»… «Эхолот» же обрушивая обвинения на «Рупор» в «русском шовинизме» отстаивал позицию, что бунт чернорабочих был вызван их отчаянным положением, которым дворники просто воспользовались, притесняя их, не пуская домой после полуночи, а то и грабя и избивая, если кто бывал выпивши. Подспудно намекалось и на связи с полицией и жандармами. И так эта война между газетами продолжалась, пока не грянуло «дело Засулич».
О, это дело стало чуть не звездным часом в журналистской деятельности Ракитина! Вера Засулич, сделав покушение на градоначальника Трепова, получила почетное в известных кругах наименование «первой террористки». Громом среди ясного неба стал оправдательный вердикт суда присяжных над ней. Но, разумеется, ни о каком свободном освещении суда над ней и речи быть не могло. Правительство строго за этим следило. Один издатель, опубликовавший письмо скрывшейся после освобождения прямо в зале суда Засулич, поплатился немедленным закрытием своей газеты. И однако Ракитин сумел извернуться и тут. Он тайно выпустил листочки, начинающиеся со строки: «Читатель, Вера Засулич оправдана!» Листочки были разбросаны во всех людных местах и произвели много шума, а полиции так и не удалось выйти на их издателя – Ракитин действовал умело и осторожно. А в его газетах вскоре вышли статьи, начинающиеся со строк: «Читатель, Кауров оправдан!» Кауров – это был братоубийца, убивший родного брата на почве ревности и тоже оправданный вердиктом присяжных. И дальше следовали статьи почти с теми же периодами и оборотами, что и в нелегальных листках, только с заменой имени Засулич на Каурова. Внимательным читателям, следившим за политическими событиями в столице в столь грозовое и напряженное время, все было понятно.
Вскоре был убит шеф жандармов Мезенцев, и правительство ответило нелегальным террористам вполне заслуженной реакцией. Начались аресты. По механизму так называемого «административного порядка» из столицы сотнями высылались все подозрительные и «неблагонадежные элементы». Правда, на поверку все это оказалось не очень эффективным и походило на стрельбу из пушек по воробьям. Бороться приходилось с самим общественным мнением, с незримым нигилистическим отношением, которое как ядовитые пары пропитывало все общественные круги. Вы только подумайте, насколько все было отравлено, если нижеследующие слова известного народника Лаврова стали чуть ни «евангельскими изречениями» (по выражению одного современника) для «русского культурного общества». Этими словами в своем нелегальном журнале «Вперед» он обращался непосредственно к государю-императору Александру Второму: «Ваше величество, Вы ходите иногда по улицам. Если навстречу вам попадется образованный молодой человек с умным лицом и открытым взглядом, знайте: это ваш враг…»