Александр Иванович Дедушка
Братья Карамазовы. Продолжерсия
Иван так и протянул по слогам последнее слово, после которого в зале поднялось что-то невообразимое. Одновременно заорали и заревели в голос все там находящиеся. Причем, большинство из присутствующих как по команде вскочили на ноги. Орали все – и те, кто хотел поддержать Ивана и кто готов был растерзать его за его слова. Орали, выпучив глаза, не слушая друг друга и готовясь рвануться вперед. Это была какая-то массовая истерия. Председатель суда сначала потянулся, было, за колокольчиком, но тут же сообразив, что его просто никто не услышит, успев, едва совладав с непроизвольным страхом от вида беснующейся толпы, кивнуть судебным приставам. Те бросились вперед и вместе с забежавшими из коридора полицейскими, сумели сдержать толпу. Она продолжала еще какое-то время бесноваться, пока не была остановлена… самим Иваном. И тоже совершенно невероятным образом. Он вдруг вставил пальцы в рот и оглушительно и самое главное – продолжительно засвистел. Неожиданно и пронзительно – перекрывая шум и вой толпы. И та как по команде (это действительно выглядело как команда!) смолкла. И лишь после этого председатель объявил перерыв перед заключительными выступлениями прокурора и адвоката. Причем, не заявляя никаких угроз, даже не делая никаких замечаний за явно неподобающее поведение. Как будто нечто подобное и ожидалось заранее.
Многие из присутствующих в зале во время этого перерыва недоумевали: «Что же все это было?» Причем, недоумевали даже не столько от странных слов и поведения Ивана, а больше от собственной реакции и поведения. К Ивану же обратился Курсулов, рядом с которым Иван и сел, вернувшись в залу:
– Ты это, брат, слушай… Да, все же, как это … маху всем дал…
Терентий Карлович, видимо, и сам не знал, что хочет сказать. Как и все он был просто обескуражен. Иван же с совершенно невозмутимым видом заметил ему, что теперь многое будет зависеть от речи прокурора.
Они действительно вскоре последовали – выступления адвоката и прокурора, но эти речи ни в какое сравнение ни шли с тем, что говорил Иван, ни по содержанию, ни по эмоционального накалу и напряжению. Даже нет смысла пересказывать их содержание. Еще недавно бесновавшаяся публика позевывала или слушала вполуха. Перед вынесением вердикта присяжных был объявлен еще один перерыв, во время которого в зале объявился Ракитин. Он подсел к Ивану и Курсулову и они все время о чем-то довольно живо проговорили, причем Ракитин несколько раз что-то черкал своей знаменитой уже ручкой в блокнот.
Наконец дело дошло до объявления вердикта присяжных – и тут действительно грянул гром. Только в переносном смысле. На самом деле – на несколько секунд, как в знаменитой сцене из Гоголевского «Ревизора», пала мертвая тишина, во время которой и впрямь продлилась «немая сцена». Присяжные в полном составе, при полное единогласии, объявили Карташову невиновной. А следом снова началась непредсказуемая и неожиданная реакция. В зале сначала грянул смех, причем одновременно в разных местах, смех, на несколько секунд объединивший и противников и защитников Карташовой. Он длился с десяток секунд и только после этого раздались аплодисменты, и опять Бог знает от чего, аплодировали обе стороны. И какое-то время смеялись и аплодировали одновременно.
Наверно только Курсулову было не до смеха. Он явно не ожидал такого результата, и вне себя от ярости покинул судебную залу, не дожидаясь остальных процедур и окончательного завершения судебного процесса. Карташова Ольга же была отпущена прямо в зале суда, снова рядом с ней оказался неутомимый Ракитин, а Иван уже к вечеру этого дня вернулся обратно в Скотопригоньевск.
III
вторая встреча
Иван появился в камере у Алеши опять совершенно неожиданно, хотя примерно и в то же время, что и в прошлый раз. На этот раз у него в руках была не свеча на подсвечнике, а небольшая керосиновая лампа. Алеша лежал на койке и быстро приподнявшись до пояса, скинул ноги вниз.
– Уф, Алешка, хорошо у тебя, тепло. А на дворе, знаешь, мороз какой!.. Ой-ой!..
Иван снова прошел к окну и, поставив лампу на стол, сел на стул – тот самый табурет с невысокой грубо выделанной спинкой.
– Странно, я к тебе хожу греться… Не смешно ли?.. Что молчишь? Давай продолжим разговоры и споры о мытарствах желторотых русских мальчиков?.. Таким и я когда-то был еще в студенчестве, едва не умирая от голода, бегал по редакциям, нося им услышанные, а большей частью выдуманные новости с подписью «Очевидец». А со мною спорили, требовали доказать, и не брали… Хе-хе… Мальчики, правда, уже не желторотые, а и желтогубые и желтоглазые… Хочешь новостей о Мите? Он с Лягавым сейчас в большой дружбе. Лягавого-то, Горсткина по-другому, помнишь? Его замучили сны – купец, которого он укокошил и закопал в лесу, ему по ночам является, таскает его за ноги, сапоги снимает. Так он упросил Митю нашего с ним ночевать. Когда Митя рядом – тот не является. А у Дмитрия, как помнишь, своя сонная фантасмагория: «Die Gleichmabigkeit des Laufes der Zeit in allen Kopfen beweist mehr, als irgend etwas, dab wir Alle in denselben Traum versrnkt sind, ja dab es Ein Wesen ist, welches ihn traumt».19 Это Шопенгауэр. Видишь, и он о сне… А Митя ведь и отказать Лягавому не может, воли-то во сне нет. Ко мне приходил советоваться. Хочет попасть в сон к Лягавому и поговорить с купцом этим убитым. Мол, если он там останется, во сне этом у Лягавого, чтобы я не бросал Грушу с девочкой этой, Лукьяшей. Но пока не получается у них. Видишь как?..
– А ты что?.. – наконец, прервал молчание Алеша.
– А что я, Алешка… Что я ему скажу и присоветую, руками развел только…
Иван немного помолчал и заговорил вновь:
– Ты знаешь, меня ведь тоже один сон мучает. Уже много раз снился – каждый раз по-новому, но суть одна. Понимаешь – что я живу во времена Христа. Вижу все со стороны. Каждый раз по-другому. То – вот Он чудо совершает какое… Исцеляет слепорожденного… Видел даже, как он мертвую девочку эту воскресил. Дочку Иаира… Прокаженный очистился – я тоже видел. Как пятью хлебами и двумя рыбками пять тысяч накормил… Какое пять тысяч!.. Ты бы видел, сколько их было!.. С женщинами и детьми!.. А то слушаю, как Он говорит… Да – никогда так человек не говорил, правда ведь, что в Евангелии написано…
– Иван, так ты все-таки уверовал?
Лицо Ивана исказила какая-то странная судорога. Словно Алеша напомнил ему о каком-то давнем и стыдном поступке, о котором Иван очень хотел бы забыть.
– Алешка, Алексей, братец ты мой… Коснулся ты моего больного места. В том-то и дело, в том-то и дело. Я все время сомневаюсь. Все время… Хоть своими глазами все вижу… Я бываю иногда как бы один из тогдашних иудеев, даже беседуем после вместе. И тоже сомневаемся, как в Евангелии. Не бес ли в Нем? Не дьявол ли Ему помогает?.. А то я иногда как бы невидим – как дух какой наблюдаю со стороны. Как когда он девочку воскрешал. Он же взял только Петра, Иакова и Иоанна… А я тоже тут, где-то сбоку стою ли, парю ли – но все вижу… И тоже сомнение – а может, она просто была в обмороке, а теперь очнулась… И то же с Лазарем… А недавно книжником был, тем, который спрашивал о ближнем, кто мой ближний – мы с тобой об этом прошлый раз… И как-то с каждым разом все беспокойнее. Чувствую, что приближаемся к кульминации. К распятию то есть… Уж как бы мне не стать одним из них… Из этих распинателей, кто тогда кричал: «распни Его!» Вот странно, Алешка. Фома увидел и уверовал, а я и видел – и видел же гораздо больше Фомы – но так и не уверовал…
– Снам верить нельзя.
– Что есть сон, Алешка? Да-да, пилатовская постановка… Не ухмыляйся. (Алеша, кажется, и не думал ухмыляться.) По сути это тот же вопрос – вопрос об истине. И кто сказал, что так называемая жизнь ближе к истине, чем так называемые сны?.. Кто за это поручится, Алеша?
– Иван, тебе не кажется, что мы все больше меняемся местами? Я освободился от всей этой религиозной мистики, а ты все больше и больше в ней увязаешь. И освободился же я не без твоего влияния, Иван. Точно же, не без твоего. Помнишь – «Я не Бога, я мир его не принимаю»? Это же твой постулат. Только ты почему-то не сделал последний и вполне логический шаг. От неприятия мира к неприятию Бога. Раз мир столь несправедлив и основан не просто на слезинках ребенка, а на их кровавых слезках… Да что там слезках – порой на самой настоящей детской невинной кровушке… Значит?.. Все просто же. Раз такой мир существует, значит, не существует Бог. Значит, никакого Бога нет. Это же просто.
– Простота бывает…
– Хуже воровства, – резко перебил Алеша, – ты хотел сказать. Только хуже воровства жизни ничего быть не может. Хуже воровства справедливости тоже. Когда в этом мире нет жизни людям из-за того, что в нем нет справедливости, то на самом деле все эти вопросы о Боге, есть Он – нет Его, все это – пустое. Все это уводит в сторону и по сути есть лишь бесполезное словопрение и пудрение мозгов.
– Алешка, неужели и ты из «барабанщиков»?
Алеша недоуменно вскинул глаза на Ивана. На какое-то время в камере воцарилась тишина. Слышны были только глухие шаги часового по тюремному коридору. Иван опустил голову на руки и какое-то время терся ею о свои ладони. Он словно бы собирался с какой-то важной мыслью.
– Сейчас, сейчас поясню… Понимаешь, ты сейчас задел одно мое горестное наблюдение. Видишь ли, «барабанщики» – это название современного поколения людей по их отношению к вере. Есть люди верующие, безусловно верующие, религиозные, даже фанатики, это не суть важно. А важно то, что Бог для них не просто есть, а Он еще и находится в центре их жизни. Соответственно есть атеисты. Для них не просто Бога нет, но они еще и доказывают это в первую очередь себе, а потом и другим, что Бога нет. И получается, что Бог, хотя Его как бы и нет для атеистов, но Он тоже находится в центре их жизни. Видишь какой парадокс. Верующие и атеисты – это две стороны одной и той же медали. И там, и там – вера, причем, не просто вера, а горячая вера. И долгое время всех людей можно было поставить между этими двумя полюсами, ближе к одному или другому полюсу в зависимости от направленности их веры. Но в последнее время я все больше и больше замечаю нарождение нового поколения. Оно вообще не вписывается в эту систему координат – между верой и атеизмом. Люди у которых словно полностью отсутствует в душе «орган» веры. Есть ли Бог, нет ли Бога – им просто «по барабану». Понимаешь теперь, почему я их называю «барабанщиками»?
– Понимаю, но я…
– Нет подожди, дослушай. Это как некая странная и страшная примета времени. Люди, абсолютно равнодушные к вере, вообще ко всем духовным вопросам, вообще ко всем «проклятым вопросам» жизни. Это словно люди без души. Они просто живут. Живут так, словно инопланетяне какие-то. Они наверно и впрямь инопланетяне, ибо их души устроены как-то совсем по-другому. Порой, когда им говоришь о Боге, они даже не в состоянии понять, о чем речь… Это все равно что ребенку объяснять высшую математику – производные и интегралы.
– Ты их часто встречаешь?
– Алешка, я их чувствую. Порой им и говорить ничего не нужно, и никакие вопросы им задавать. А только взглянешь им в глаза, и сразу понятно – «барабанщик». Жутко даже описать эти глаза – там пустота одна. Не просто даже пустота… Как бы это сказать?..
– Провалы?
– Нет, Алеша, наоборот – там мель полная… Полное отсутствие глубины. Лужа… И мне становится все страшнее и страшнее. Ведь это не глупость, не тупость, ни духовная лень, тут дело пострашнее. Тут даже не бесовство. Тут дьяволизм и дьяволизм какой-то новой формации. Бог «по барабану»!?.. Разве такое можно было представить раньше? Разве можно было, Алеша?.. С Богом можно было спорить, не соглашаться, уступать, подчиняться, отрекаться, проклинать, отрицать наконец… Все, что угодно, но только не «по барабану». Здесь дьявол выступает в какой-то новой и, мне кажется, последней уже формации, это последняя его и самая высшая эманация в людях. Тут гордыня возросла до такой запредельной степени, что на Бога просто не обращает внимание. Есть Он, нет Его – «по барабану». Тут люди инфицируются каким-то уже необратимо смертельным вирусом – вирусом беспредельной гордыни, когда Бог умаляется до жужжания мухи, какой-то придорожной пыли… Причем, сами не замечают своего смертельного заражения. Гордыня убила даже чувство самосохранения, она настолько велика, что перестает осознаваться, ибо является внутренней сутью этих «барабанщиков». Это просто поразительная самоуверенность, что их жизнь зависит только от них самих, да только от них самих… Какой Бог? Причем тут Бог?..
– Иван, тут логическое несообразие. Само понятие Бога предусматривает зависимость человека от него. Поэтому, если твои «барабанщики» допускают хотя бы в теории то, что Бог есть, это автоматически должно вести к зависимости от Него. Если не так, то это не Бог.
– Именно Алешка, именно. Но у барабанщиков происходит какой-то невероятный и невообразимый разрыв сознания, логическая аберрация, провал логики… Это что-то иррациональное и опять же дьявольское – ибо без дьявольского вмешательства произойти бы не смогло. Такое ощущение, что их умами дьявол руководит непосредственно, он словно поселяется в их головах… Что может быть хуже?
– Смердяков-то наверно был хуже.
– Нет-нет-нет, не скажи… Даже, когда он отрицал и кощунствовал. Понимаешь, его, как и меня, Бог мучил. Мучил Своим существованием – есть Он или нет. И он от этих мучений кощунствовал. Помню, знаешь, какой мне он аргумент привел… Мол, в писании говорится, что небеса – это подножие ног Его… Бога, то есть. Какое подножие? Я, вот, говорит, стою, голову вверх поднял – это верх для меня. А под ногами низ. Но на противоположной стороне земли стоят антиподы… Да, так и сказал – «антиподы» – где только словечко это раскопал… Так вот стоит такой же антипод и тоже голову вверх задрал. И тоже уверен, что у него верх над головой, а под ногами низ. Но то, что для меня верх, для него низ, а что для меня низ, для него верх… И тогда какое подножие Бога? Где тут подножие – с какой стороны?..
– И что ты ему ответил?
– Не помню уже… Я тогда больше радовался такой беспримерной лакейской любознательности. Но дело не в этом, а в том, что и Смердяков думал, рассуждал, кощунствовал, отрицал, опровергал, но не забывал о Боге никогда. Я его в последний раз, когда он мне деньги отцовы отдавал, так и спросил: «Что уверовал?». Он сказал, что нет, но я видел в его глазах такую тоску и муку, что без Бога она невозможна. Он ведь, собственно, и уходил на тот свет, потому что на этом не мог перенести существование Бога. Это было для него слишком мучительно. Я видел муку эту в его глазах. Вот тебе и отличие от современных «барабанщиков», которым и в голову не придет искать какие-то опровержения существования Божьего, напрягаться для этого и напрягать ум свой. Не поймут даже – настолько им все это «по барабану».
– А прав ты, Иван, когда сказал, что когда мы собираемся вместе, то и Смердяков словно с нами незримо вместе…
– Я это говорил? – вскинулся Иван, и как бы даже что-то испуганное промелькнуло в его торопливом вопросе и движении лица.
– Говорил, кажется. Или я сам об этом думал. Я его тоже иногда во сне вижу. Мы с ним даже беседы подчас ведем. Вот странно – а Дмитрий говорит, что с ним Смердяков молчит. Дмитрий говорит, а он все молчит – и это странно и страшно. Я представляю это, когда не получаешь ответа. Это как в поэме твоей о великом инквизиторе – он говорит, а Христос все время молчит. Это же невыносимо может быть просто – такое молчание.
IV
кое-что о поцелуе
Братья действительно какое-то время помолчали. На темную, схваченную пятнами въевшегося лишая, крышку стола, за которым сидел Иван, выполз таракан. Он был большим и почти черным в желтом свете лампы, под которым он и остановился, шевеля усами, видимо, наслаждаясь теплом, исходившим от этого неожиданного источника света. Иван какое-то время смотрел на него без всякого выражения в лице, а потом вдруг резко хлопнул ладонью. Полураздавленный таракан как-то мучительно приподнялся на передних лапках и замер, пока вторым движением Иван не смахнул его на пол. На Алешу эти действия тоже произвели мучительное впечатление. У него сначала скривились в горестную гримасу губы, затем эта гримаса, переходя в некую судорогу, захватила и все лицо, заставив в конце концов Алешу закрыть глаза. Он стал усиленно тереть переносицу скрюченными большими пальцами обеих рук. Иван растолковал его реакцию по-своему:
– Ты и впрямь так помнишь мою поэму?
– Помню! – вдруг резко вскинулся Алеша, вдруг внезапно оживляясь и тряся головой, словно стараясь стряхнуть какое-то внутреннее наваждение. – Только ты не прав, Иван. В одном ты не прав. Знаешь в чем?
– Ты слишком строго, видимо, судишь мои юношеские полуромантические полеты фантазии…
– Нет, нет – не то… Не о том. Ты не прав в концовке, в самой концовке.
– Что – Христос не должен был все время молчать?..
– Нет! Он должен был все время молчать, только не как Смердяков, а как Бог. Он не должен был другое. Христос не должен был целовать твоего инквизитора. Понимаешь – не должен был.
Иван не нашел что сказать, удивленный столь «живой» реакцией Алеши. Ясно, что за ней что-то скрывалось, может быть, очень личное, но вот что… Алеша тем временем даже встал с койки и стал нервно ходить по камере – от двери до стола, в нем что-то готовилось прорваться наружу.
– Понимаешь, ты своим поцелуем сам совершил некое святотатство. Заставив Христа поцеловать инквизитора, ты заставил Его поцеловать ложь и неправду. Ты поставил Его в положение Иуды… Да – ты фактически отождествил Иуду и Христа, заставив его повторить самое жуткое действие этого предателя. «Лобзанием ли предаешь Сына Человеческого?»… Зачем ты это сделал, брат?
Алеша, кажется, впервые назвал Ивана «братом», и это его сильно тронуло, какое-то время не давая собраться с мыслями и что-то ответить по существу. Алеша же продолжал ходить по камере, слегка прихрамывая на левую ногу, и это тоже не укрылось от Ивана, хотелось тут же спросить о причине, но и не хотелось «сбивать» в прямом смысле слова разошедшегося Алешу:
– Понимаешь, ты своим поцелуем освятил всю гордыню инквизитора, все злое ханжество его слов, да что там – все тысячелетние заблуждения католицизма… Выходит, Христос все это понял, принял и простил… Да все эти моря крови, пролитые той же инквизицией, причем, прямо на глазах твоего Христа.
– Моего?.. – наконец, тихо пробормотал, почти прошептал, Иван.
– Да-да, твоего!.. Не настоящего. Ты исказил образ Христа, ты придал Ему слащавую сентиментальность романтиков. И кому?!.. Тому, Кто плетью выгнал торговцев из храма!.. Кто назвал в глаза Петра «сатаной» как раз за эту слащавую сентиментальность. Ты!.. Ты, понимаешь, ты вольно или невольно – я не знаю – опошлил образ Христа. Вот чего тебе я… Я…
– … «не могу простить» – ты хочешь сказать.
– Да.., в какой-то мере да, – сказал Алеша, уже успокаиваясь, и снова садясь на кровать, однако не сводя глаз с Ивана.
– Да, Алешка, ты явно не из «барабанщиков». Видишь, брат, как ты меня радуешь… Даже отрицая Христа, даже не признавая Его реального существования, ты все равно стоишь за Него.
– Я признаю Его существование, я только не признаю, что Он был Богом. Христос может был самым великим человеком на земле… На земле, на обезбоженной планете, где не было Бога… Но ты мне так и не ответил по существу.
Иван как-то грустно, и в то же время вдохновенно сделал полный вдох и выдох с чувством, что его из каких-то сладких эмпирей возвращают на грешную землю:
– Ну хорошо: по существу, так по существу… Видишь ли, мой поцелуй означал одно: в лице великого инквизитора Христос поцеловал все заблудшее человечество, чьим создателем Он когда-то был. Устами инквизитора говорила самая разумная его часть, которая взяла на себя всю тяжесть оставленного Богом мира…
– Нет, нет, Иван, твой великий инквизитор не был представителем заблудшего человечества. Знаешь, чьим представителем он был? Собственно, что я говорю, ты сам об этом знаешь. Он был представителем дьявола… И ты заставил Христа поцеловать его!?..
В голосе Алеши послушались уже прямо болезненно-мучительные нотки. Почувствовав их, Иван как-то сразу «пришел в себя» от своего размягчения:
– Стой, Алексей. Ты не веришь в искренность моего инквизитора, а я верю. Для тебя он – лукавый обманщик и притворщик, а для меня искренно заблуждающийся. Заблуждающийся в том, что он делает Христово дело, католический иерарх. А я наверно лучше знаю своего героя, чем ты, уж извини… Но даже если ты прав… Ладно, давай представим, что ты прав. Даже если устами моего инквизитора говорил злой дух, даже сам сатана… Скажи, разве не могла любовь Христова покрыть и его?
– Кого – сатану!?..
– Да, Алешка, да!.. Ведь и сатана в конце концов, тоже Божье творение… И творение глубоко несчастное и страдающее… И еще обреченное на вечные мучения…
– Иван, Иван, что ты говоришь!?.. Почему Христос не поцеловал сатану, когда еще тот искушал Его в пустыне? Не поцеловал, а напротив сказал: «Отойди от меня, сатана!..»
– Потому что Он еще не прошел через Свое распятие и воскресение. Он еще не выстрадал Свою собственную любовь к Своему творению.
– Ты хочешь сказать, что до этого Он ею не обладал? Что убийство, что собственное убийство и смерть научили Его любви?
– Не любви, а цене любви… Только собственное страдание научает состраданию – ни что иное. А смерть вообще открывает глаза на истинную цену жертвы.. После нее спадают все покрывала и становится явной невероятная трагедия, являющаяся сутью жизни любого существа в этом мире. В том числе дьяволоподобных существа и самого дьявола, если хочешь. И страшная истина – что они-то и страдают больше всех и обречены в виду нераскаянности на еще большие страдания, а значит, и сами достойны сострадания.
– Слуги дьявола достойны сострадания?.. Гм, Иван, это новое слово… Я думаю, тебе бы поаплодировал сам великий инквизитор.
– А ты думаешь, они недостойны? Ты думаешь они недостойны даже не сострадания, а любви? Да-да, той самой единственной неумаляемой ничем божественной любви, которой пользуется любая созданная Богом тварь уже в силу своего творения. Той любви, которой никто и ничто не может умалить, никто и ничто не может лишить и никто и ничто не может лишиться, что бы кто ни сделал, как бы не отпадал от Бога и как бы не служил по своим заблуждениям дьяволу.
– Слуг дьявола надо уничтожать, Иван.
– Слуг дьявола надо любить, Алеша…
В этот момент показалось, что наступила некая вершина спора, кульминация, которая непременно должна чем-то разрешиться. Алеша даже замер на полуслове, приоткрыв рот, словно бы оттуда готовы были вырваться какие-то «последние» слова. Но неожиданно, может быть, и для него самого, оттуда вышло словно бы совсем другое:
– А сам показал пример, как нужно с ними расправляться, убив несчастного таракана…
И это правда самым неожиданным образом разрядило дошедший до кульминационной точки спор. Иван сначала затрясся в беззвучном смехе, потом этот смех прорвался наружу, и вот уже он весь рассмеялся своим чуть надтреснутым и подвизгивающим хохотом, в котором однако с самого начала опять звенела какая-то надрывная тоскливая струнка:
– Убил, убил ты меня… Ха-ха!.. Ох, убил… Поймал… Поймал на несоответствии слов и дел. И ведь в самое больное место мое угодил… И сам наверно не ожидая… О-ха-ха!.. Да, так, Алешка, так… Рази меня и дальше, но и щади тоже… Я же тоже всего лишь слабенький человечишко…
Алеша тоже заулыбался, но одними губами, около глаз по-прежнему подрагивала собранная в складки кожа. Впрочем, тереть переносицу (что давно стало у него признаком сильного напряжения) перестал.
V
легенда о Христе и Боге
– Слушай, Алешка, раз уж пошла у нас с такой такая конверсенция, и минутка такая редкая выдалась… – через некоторое время, будто бы внезапно получив новый импульс, заговорил Иван. – Вот не думал, что когда-нибудь скажу тебе вновь об этом… В общем, суди сам. Есть у меня продолжение моего инквизитора… Поэмы моей дурацкой, оказывается, так глубоко тебя задевшей. Веришь ли, я ее все эти тринадцать лет обдумывал и до сих пор обдумываю?..
– Ты знаешь, я ведь предчувствовал тоже что-то такое. Не мог ты так взять и оставить все в той неопределенности.
– И ведь только сейчас, после твоего таракана пришло мне рассказать тебе… И странно, причем тут таракан?.. Впрочем, кажется, и таракана понимаю… В общем, пришло – хочу рассказать. Выслушаешь?
– Ты же выслушал недавно меня.
– Да-да, твою притчу о младшем брате… Вот судьба наша странная – потчевать друг друга притчами и легендами. Не можем почему-то говорить напрямую. Помнишь, и Христос говорил ученикам, что к народу Он обращается с притчами, потому что они напрямую Его слов уразуметь не могут?.. «Ибо огрубело сердце их…» А – Алешка?.. Может, и с нами что-то подобное?
– Может быть и так…
– Ну ладно – так, значит, так… Только это уже у меня не инквизитор. Он – все, в прошлом. Правильно ты сказал – в этом сентиментальном романтическом прошлом… Людей больше уже не будет. И теперь Христос возвращается к Богу после посещения земли. Назовем мое продолжение так – «Легенда о Христе и Боге».
Иван два раза глубоко вздохнул, словно собираясь с духом. За решетчатым окошком уже стемнело. Темные тени сгустились и в камере, только резче оттеняемые кругом света, словно растекшимся из-под лампы.
– В общем, представь себе… Хотя на этот раз нечего представлять. Ничего – никаких декораций и никаких деталей. Только Христос и Бог, причем вне всяких визуальных образов. Полная апофатика. И Христос обращается к Богу… Дальше – прямая речь:
«Отец, зачем?..»
И замолкает. И надолго замолкает. Точнее, по времени ничего определить невозможно. Времени нет. И все, Алешка, больше ничего не надо. Я много раз хотел именно на этом и закончить свою легенду. Да, только на этих двух словах. Ибо что говорить и какие слова между двумя самыми близкими и самыми великими сущностями?.. Все понятно без слов. И только в последние годы понял, что нужна расшифровка. Не Им… Нам нужна. Нужна людям. Человечишкам с огрубевшими сердцами… Да, и с ушами, которые не слышат и с глазами, которые не видят. Нам нужно… Поэтому продолжаю свою поэму… Легенду то есть. Алешка, ты следишь за моей ахинеей?
– Слежу.
– Спасибо, брат… Итак, Христос продолжает:
«Отец, зачем?.. Зачем все, что совершилось на земле, совершилось? Зачем Ты создал весь этот мир и самое главное – людей?.. Зачем?.. Ты же прекрасно знал, чем все закончится. И все равно создаешь людей. Да еще «по образу Своему и по подобию Своему», зная, что эти самые люди растопчут в себе Твой образ и осквернят Твое подобие. Тогда зачем?»
И заметь, Алешка, знаю я все эти богословские теории о пополнении якобы недостающего после падения вместе с сатаной числа ангелов или там, об излитии через край Божественной любви. Только это все большей частию домыслы, – домыслы, построенные на примитивном логическом приеме – суждении по аналогии и которые ничего по сути не проясняют. Я знаю, а Христос тем более знает все эти теории еще лучше меня, поэтому ничего и не говорит об этом. Потому что те, кто сводит отношения внутри Святой Троицы на уровень человеческих семейных отношений – это даже не смешно… В самом деле, когда какой-то папашка зачинает себе подобных детей от излития через край своей «неугасимой» любви – тут все понятно. Но возводить подобное легкомыслие на Бога!.. Ты следишь?
Алеша на этот раз ничего не ответил, только слегка досадливо поморщился, ибо по его напряженному взгляду и так было понятно, насколько он весь во внимании. И Иван не замедлил:
– Христос продолжает:
«А ведь первый звонок прозвучал практически сразу же – падение Адама и Евы. Только что созданные люди сразу же пали, отвергнув Твою волю и предпочтя ей волю дьявола. Ведь это же сразу показало неосуществимость задуманного Тобою эксперимента – проекта по созданию богоподобных людей. Творение не может быть «образом и подобием Творца». Только как аллегория, но не по сути. Это невозможно в принципе. Но Ты почему то не прекращаешь на этом Свой эксперимент, не заканчиваешь человеческую историю, а даешь ей развиваться дальше. Даешь множиться людям, а значит множиться и злу, которого они вкусили и которое понравилось им больше добра. И наконец Ты Сам признаешь, что они переполнили меру зла, что земля сама растлилась от людей и больше не может их выносить. Ведь Ты же раскаялся, действительно раскаялся в том, что создал людей и признал, что все мысли и поступки людей были «зло во всякое время». И что же? Ты посылаешь потоп. Казалось бы – все!.. История людей на этом должна была закончиться. И правда – поделом. Ни одна единственная пара людей в лице Адама и Евы, ни уже их множество в лице допотопного человечества не смогли стать теми, кем бы Ты хотел их видеть – свободными, богоподобными, духоносными существами. Нет, они стали всего лишь плотью – и Ты Сам признал это. Но дальше – опять необъяснимое. Ты опять даешь людям шанс. Ты зачем-то в лице Ноя и его семьи оставляешь несколько человек в живых. Зачем? Шанс ведь опять был абсолютно безнадежным, даже не просто безнадежным, а просто нулевым. Какой же в этом смысл – это уже был третий круг, по которому пошли люди. Новый бессмысленный круг очередного развращения, падения и дьяволоподобия».
И заметь, Алешка, я сознательно тут пропускаю другие шансы, которые Бог предоставлял людям, а именно: создание еврейского народа, появление Моисея, многих пророков, создание Библии. Христос мог об этом бы тоже сказать Своему Отцу, но, думаю, об этом уже и не упоминал. Да и зачем упоминать – все это и так хорошо известно Тому, Кто это все делал. Ведь дело тут не в напоминании, а в постановке проблемы, этой неразрешимой проблемы, проблемы, неразрешимой, может быть, даже для Христа, которая заключается в одном только слове: «Зачем?» Но мы с тобой подходим постепенно к главному. Христос продолжает:
«А ведь было одно и очень простое решение. Решение, которое могло быть применено в любой момент, на любом круге падения, которые проходило человечество. Просто оставить все, как есть. Не вмешиваться. Не давать больше никаких шансов. И все – человеческая история прекратилась бы сама собой. Люди, ставшие скотами, мало того, скотами злобными и хищными, и закончили бы так как заканчивают хищные скоты – взаимоистреблением – каннибализмом и антропофагией. И все к тому шло. Но на рубеже намеченных Тобою эр Ты решаешь в очередной раз вмешаться и предоставить людям еще один шанс. Шанс на этот раз последний. Зачем? Зачем?.. Если последний, то в нем, может быть, могло быть больше шансов на спасение? Он мог был более реалистичным? Он, может быть, больше соответствовал природе людей и потому имел больше надежд на успех? Увы! Шанс еще более нереальный, еще более неосуществимый, еще более безнадежный. Ты решаешь послать на землю Меня!!!..»