Елена Валентиновна Муравьева
Нерешенная задача
Войцеховскй отрицательно покачал головой. – Молоко она много не дает, ей еды так же не хватает, на скалах. Стараются оставлять детям. – и помолчав немного, он решил перейти к самому важному для него вопросу – Он хотел покинуть лагерь и желательно с бывшим проповедником. Он попросил перевести его просьбу старому индейцу, который только подошел к ним в данный момент.
– Вы скажите ему, что у меня дома, в Нью-Йорке тоже маленький ребенок и супруга, у меня неоконченное дело и я дам им все, что они пожелают, в знак благодарности за моё спасение. Я могу взять их под свою опеку, обеспечить работой, и их дети будут расти в сытости и тепле. Зачем им прозябать на этих скалах!?
Бывший проповедник даже не стал спорить, но в глазах его мелькнуло сомнение в уместности этого разговора. Войцеховский особенно тонко улавливал каждый оттенок появлявшейся эмоции в окружающих его людях, так как его душа была уже порядком истерзана за все это время его неспособностью перемещаться и желанием вернуться домой, а это все зависело от этих людей. Настороженно и чутко прислушиваясь к каждой интонации разговора. Он сразу прочитал в глазах старого индейца ответ:
– Нет. – и качнул головой.
В этот момент холод пробежал по спине Артура. Он, четко осознал, что из спасителей, эти люди превратились в тюремщиков и дикое упрямство вызывало только вражду.
В мыслях Войцеховского, параллельно с негативными мыслями зародилось легкое удивление. Его строго рациональный и способный к жесткой логике ум не мог установить здесь никакой связи и зависимостей. Отказ его отпустить с миром, казался ему чистой глупостью и детским упрямством. При огромном желании и еще спустя какое-то время, когда его кости приобретут былую крепость, при желании он легко справился бы с Ункасом и старым индейцем, а при его навыках турецкой борьбы и восточных искусств – это стало бы просто и быстро. Допустим, индейцы об этом не знали, но неужели они даже не предполагали, что силой такого взрослого мужчину крепкого телосложения как Войцеховский можно было удержать в этом лагере?
От бывшего проповедника он тут же вдогонку услышал слова.
– Без знания дороги на равнину вы пропадете без еды и в горах много диких пантер.
Войцеховский без стеснения окрысился. – Это смешно. Пусть он знает, я не стану затуманивать его сознание ложными обещаньями не предпринимать попыток возвращения на равнину. Для меня все равно, что смерть, что остаться здесь, навсегда разлучившись со своей семьёй. Это так глупо. Он сорится со мной, а мог бы воспользоваться себе во благо тем, что я ему предлагаю. И это не торговля белого с индейцем. Это моя искренняя благодарность за спасение. Старому индейцу дорога его семья, а мне дорога моя и им так же без меня будет трудно жить.
После перевода, Войцеховский почувствовал резкую перемену, произошедшую в окружавшей их атмосфере. Старый индеец более мягким взглядом смотрел ему в глаза и стал быстро что-то говорить бывшему проповеднику. Тот кашлянул себе в кулак и чуть замявшись, перевел. – Старый индеец просит тебя остаться в лагере еще на несколько месяцев и помочь его двум дочерям забеременеть, а за это он покажет тебе дорогу на равнину и даже подарит одно ружьё.
Все услышанное снова показалось Войцеховскому глупостью. У него даже мелькнула мысль: «Теперь я понимаю, почему они ведут такое жалкое существование. Как малые дети, ни капли разумности! Святая наивность!» Его чуть не разобрал смех, приправленный долей раздражения, но эти люди спасли ему жизнь и выказать своё к ним неуважение он не мог.
– Даже звери в неволе не размножаются. Спросите их, пошел бы старый индеец на эту сделку, если бы на моем месте оказался он. Я смог бы сделать так, как он просит, если бы был уверен в том, что родившиеся от меня дети никогда не будут голодать, и им никогда не будет холодно в этих горах! Я человек, а не самец бездушный, даже волки самоотверженно заботятся о своём потомстве.
Бывший проповедник перевел его ответ.
Ункас взглядом следил за отцом и Артуром. Эти слова понравились молодому парню, они вызвали уважение в ещё неискушённом сердце. Выцветшие глаза старого индейца с какой-то тайной болью задержались на его лице и сразу закрылись веками, чтобы никому не показать, какие истинные чувства испытывались им в этот момент. Он устало присел на камень, ни на кого больше не глядя и в лагере на несколько минут повисла мертвая, напряженная тишина, прерывающаяся только возней где-то неподалеку козы и малых детей, сидящих у одной из двух «тити». Интуиция подсказывала, что ничего плохого не случиться и старый индеец осознал разумность услышанных слов белого человека.
И вот бывший проповедник, снова стал переводить его уже более медленную речь индейца.
– Он понял тебя, белый человек и ему жаль, что ты не соглашаешься остаться. Но ему понравились твои слова и он ценит их, он говорит, что это слова ответственного и честного человека. Он дает тебе полное право выбора и распоряжаться своей жизнью, как захочется.
Артур глубоко вздохнул и с благодарностью обвел взглядом всех, стоящих рядом и присутствовавших при их разговоре.
– Слава Богу, мне так не хотелось бы с ними ссориться.
Бывший проповедник от себя добавил, слова, которые индеец не понял.
– Они уже четко осознали, что больше никому не интересны, кроме самих их соплеменников, с коими находиться во вражде. Белые им уже не угроза и им не нужно их племя, или то, что от него осталось. У них больше нет золота и хорошей земли.
Войцеховский утвердительно качнул головой.
– Поэтому, я еще раз предлагаю им свою помощь. Я предлагаю им стать гостями в моей семье, а со временем и помощь в приобретении жилья и обеспечение работой. Моя супруга так смогла помочь двум неграм и он смог бы сделать тоже самое. – и подойдя на своих палках к старому индейцу совсем близко и нависнув над ним, добавил, показывая рукой на двоих детей, сидящих у «тити»:
– Они еще дети и очень быстро адаптируются к цивилизации, им не будет так трудно, как ему – он имел ввиду старого индейца – а Ункас молод, здоров, я позабочусь, чтобы он стал хорошим кормильцем для всех вас. Я сделаю для этого все усилия.
Старый индеец резко поднялся и отступив два шага назад, более строго произнес слова, которые перевели Войцеховскому.
– Ты, белый человек, не обольщай молодое сердце сомнительными посулами. Даже если ты и искренен, он дольше тебя, белый, живет и знает, что к индейцам, как и к неграм белые относятся как к рабам. Он этого не хочет для своих детей. Он не хочет, чтобы они зависели от твоей воли и твоего расположения. И с тобой может все в жизни случиться, как им тогда оставаться в среде белых людей без твоей защиты? Он не так глуп, как тебе кажется.
Артур хотел возразить, но его тонкий логический ум не счел это уместным. Индеец был прав, и они показались ему глупее, чем оказались на самом деле. А опыт и внутренняя недоверчивость к людям, были разумнее всех доводов и потом, Артур уважал их выбор, и даже понимал его. Он только развел руками.
Теперь оставалось только решить, как ему вернуться в цивилизацию. Уйти в данный момент для него было еще слишком рано. Его взгляд снова отыскал лицо бывшего проповедника, которому не требовалось ничего объяснять.
– Ну… – жестом, подгоняющим самого себя, отдающим старыми профессиональными привычками, весело проговорил он. – Я думаю, когда в следующий раз я приду к вам в лагерь, мы уже вместе с вами покинем его.
Артур развернулся к нему всем телом.
– Скажите, а вы мне доверяете?
Тот внимательно посмотрел ему в глаза.
– Это вы к чему?
Я к тому, что если вы чувствуете во мне человека слова, то я хотел бы попросить вас в следующий раз доставить в лагерь троих коней и несколько ружей, в счет моего долга. При возвращении в Калифорнию, я выпишу вам сразу чек на необходимую сумму и вы вернете себе все с лихвой.
Войцеховский не ожидал, но бывший проповедник резко ответил отказом. У Артура вытянулось от удивления лицо. Заметив такую реакцию, бывший проповедник постарался ему все объяснить.
– Лошади привлекут внимание. Я сам сюда добираюсь ногами, оставляя коня на ближайшей заброшенной ферме, где живет глухой старый скотовод, спившийся до нельзя. Если белым этот лагерь уже ничем не интересен, то «северные яхи» перережут их всех просто – и он осекся и в глазах его мелькнул злой огонек – просто, как в туалет сходить. У них кровная месть уже столько лет! Я могу вам обещать только ружья, если вы хорошо заплатите. И ваша щедрость здесь не уместна, но я оценил её, вы одного из коней для Ункаса хотели?
– Да…и оружие. Себе и им оставить несколько карабинов. Ведь мне их даже и больше нечем отблагодарить.
– О, не переживайте. Если вы мне будете исправно платить, я регулярно смогу обеспечивать их едой и разной утварью.
После последнего посещения их лагеря проповедником, дни стали бежать веселее. Войцеховский жил надеждою на то, что скоро сможет вернуться домой.
ГЛАВА 124
Маленький лагерь, в котором Войцеховскому довелось провести около двух с половиной месяцев остался позади. Они оставили там еду и несколько ружей с запасом патрон на три месяца для регулярной охоты. Сильно похолодало за последние дни, ходить к плотине, где они могли удовлетворить свою потребность в воде для мытья и приготовлении пищи, стало затруднительно. Вода стала сильно холодной. Артур уже надеялся восполнить все недостатки цивилизации возвращением в город. Но передвигались они очень медленно, часто отдыхали, так как мышцы ног потеряли за это время свой тонус, и он быстро уставал.
Бывшего проповедника звали Джон Утермен, он крайне осторожно и бесшумно, как индеец, продвигался вперед и было видно, что от проложенного маршрута он не уклонялся ни на йоту, дав перед самым выходом из лагеря наставление – ни шуметь, ни проявлять никакой самостоятельности и это было связано с опасностью, грозящей им не столько от голодных пантер и других диких животный, сколько от разрозненных кочевых племен индейцев, не задумываясь убивающих их из-за осторожности.
Артур даже не ожидал, что дорога для него окажется настолько утомительной. Они постоянно шли в напряжении, ноги гудели, и он старался не думать о болезненных ощущениях, отвлекая себя изучением местности, но под конец дня его стали посещать мысли, что силы его исчерпаны и рухнув на землю, ему придется только ползти. Джон Утермен, словно спиной прочитав его мысли, остановился, обернувшись, с сочувствием посмотрел на своего попутчика.
– Я вижу, вы уже не в состоянии идти, и я предлагаю отдых с трапезой, но идти нам все равно придется в потемках, благо дорогу я уже знаю наизусть. Мы прошли самые трудные места, осталось немного.
Они расположились на холодной траве, растущей здесь, словно пятнами, вперемешку с камнями и Джон Утермен долго прислушивался к звукам. Артур не утерпел удовлетворить свое любопытство.
– Что-то не так?
И Джон Утермен пожал плечами.
– Да, все нормально… …вроде бы, только я криков этих злобных кошек не слышу.
Артур не понял. – А почему это вас настораживает?
– Так они гулять выходят в основном ночью, ведут себя смело, здесь людей не бывает, кричат – это так зовут друг друга, а сейчас тихо. Это не понятно. – и подтянул ближе к себе ружье. Артур видел, что он развязывает свой дорожный мешок чисто машинально, отдавая весь свой слух на улавливание малейших звуков в пространстве и в спускающихся сумерках, черты его лица становились расплывчаты, но по движениям было видно, как он напряжен. У Артура этого не было, так как он не представлял себе опасность, не зная её никогда. Тупая, ноющая боль поглощала все его силы и внимание, ему даже из-за этого не хотелось есть. Он прислонился к дереву и вытянул ноги, чтобы расслабиться и сон, как неумолимый рок, стал забирать его волю и как не пытался он ему сопротивляться, глаза закрывались веками, как во время наркоза на операционном столе и темнота окутывала его сознание. Рядом что-то взвизнуло, вырвав его из небытия и потом пошла череда многих звуков, которые он не понимал и не успев толком включить сознание в реальность, его кто-то стальной хваткой схватил за горло и сквозь туманную пелену, как вспышкой, он увидел перед собой искривленный рот с желтыми зубами и горящие злым, колючим огнем глаза врезались в его жизненное пространство. Тупая боль ощутилась кадыком и дыхание сперло от грубого давления этих больших рук.
Дальше все происходило со скоростью шальной пули. От тренированные до автоматизма движения школы восточных искусств сыграли свою спасательную роль. Он со всей силы ударил индейца, сидящего на нем боковыми сторонами ладоней и тем самым ослабив его давление на горло, обрушил силу своего удара ему снизу и в подбородок. Ошалевший индеец, выпучил глаза, и осел вниз, и не дав ему опомниться, Артур сбоку, кулаком, огрел его по голове и скинул с себя. Но, попытавшись подняться, это ему было сделать проблематично. Боль в ногах пронзила так остро, что это заставило его замешкаться. Он упал на коленки и тут, что-то легкое свалилось на него и рядом с ним он увидел конец сетки, которая извивалась как змея и от мысли, которая резанула его мозг, ему стало не хорошо. Его накрыли большой сетью, про которую он еще юношей читал о гладиаторских боях древних римлян и сковали его движения. Он оказался беспомощным и связанным и уже трое долговязых тела прижимали его к земле и связывали сзади ему руки, стянув сетку. Попытавшись поднять голову, он увидел близко от себя лежащего так же на земле Джона Утермена и их глаза встретились, но в потемках они не рассмотрели ничего, кроме темных силуэтов, двигающихся перед ними и еще дальше, к ним приближались огни, это несколько человек несли факелы и в свете огня, удалось рассмотреть странные, высокие, как у женщин зачесанные в букли волосы и жесткие, смуглые лица мужчин, решительно идущих на место их пленения. Рывком Войцеховского и Джона Утермена подняли с земли, и снова тупая боль пронзила ноги Артура, но сильные руки державших не дали ему упасть на землю. Он машинально широко расставил их, чтобы крепче стоять и уже совсем рядом факелы огня полностью осветили их место, где они собирались сделать привал и отдохнуть.
Его внимательно рассматривал высокий индеец и сейчас глаза его не были колючими, но то внимание, с которым его изучали, говорило о том, что их разденут до самых трусов, не оставив ни одного сухаря для перекуса в дороге, но он ошибался. Внимательно изучавший его индеец, махнул факелом и четко дав указания всем остальным, тотчас переключил своё внимание на мистера Утермена и долго не задержавшись, решительно подался в правую сторону и Войцеховского с огромной силой толкнули вперед, что сбило все его еле выстраиваемое равновесие и он снова рухнул на колени. Рядом находившийся индеец рывком достал из –за пояса большой нож, но тот индеец, который его внимательно изучал, быстро показал ему руками знак – не убивать. Войцеховского силой с двух сторон подняли с земли, но так уж получилось, что он снова споткнулся и рухнул уже третий раз на колени и это вызывало острую боль, так, что он, стиснув зубы простонал. Он не видел, так как голова его была опущена, но его такое «куляние» на землю, несколько озадачило непрошенных гостей и грубо подхватив его за предплечья с обоих сторон, два индейца разрезали ткань его индейских брюк и опустили к земле факел, чтобы увидеть причину его мало устойчивости.
Артур понял, они, на редкость, оказались наблюдательны. Ему даже несколько раз ударили рукояткой кинжала по коленям и успев мельком в свете факела взглянуть на своих похитителей, он прочитал по лицам, что они потеряли всякий интерес к его жизни. Холод струёй пробежал по позвоночнику и Артур догадался, что они раздумывают, возится ли с ним дальше или нет?
Высокий индеец что-то быстро сказал и двое резко подхватили его за руки и поволокли по земле быстрым шагом.
Войцеховский отдался на волю этих сильных мускулистых индейцев, пытаясь хотя бы приблизительно предположить, что их может ждать впереди, но судя по грубому обращению, ничего хорошего.
Вероятно, прошло часа три, не более. Индейцы сменили друг друга два раза, волоча его на себе, но уже глубокой ночью, их привязали за руки высоко к деревьям. В темноте, Артур почувствовал близкое присутствие Джона Утермена и даже спросил:
– Вы живы?
– Я жив, – ответил Утермен и даже понимаю, что они говорят, хотя их диалект немного отличается от яхов. Вы еще даже не представляете, что нас ждет впереди, это северные яхи… …и я мужик, знаю… но… – и он замолчал.
Артур силился всматриваться в непроглядную темень и не мог понять, зачем их привязали к деревьям и почему все исчезли. Его мучила боль в ногах, а приходилось стоять на чем-то все время издававшем треск и хруст, как понял он, ветках деревьев, и осознание от глубокой резко наступившей тишины заработало с неутомимой силой и лучше бы оно притупило свою ясность, ибо от того, что приходило на ум, хотелось завыть от дикого страха.
Сжав со всей силы зубы:
– Нас что хотят поджарить? – спросил он у Джона Утермена.
– Предполагаю, что – да… – тихо ответил тот и Войцеховский четко услышал в голосе эти фальшивые дрожащие ноты страха и отчаяния.
Войцеховский напряг все свои силы и постарался силой мышц порвать веревки, связывающие руки, что оказалось совершенно бесполезно. Сплюнув на землю горькую слюну, он выругался на чисто турецком языке, потом стал напрягать зрение, чтобы разглядеть хоть какие-то предметы вокруг, его мозг еще не принял до конца всей реальности, что с ними произошла и хаотично пытался найти выход.
– Такого не может быть – проговорил он и не понятно, кому это он сказал, как понял Утермен, это мысли были сказаны вслух: – Такого просто не может быть… – уже более четче проговорил он и продолжил свою мысль – Двадцатый век на дворе, а нас поджарят живьем? И за что? Просто, потому что мы белые? Я в своей жизни не тронул пальцем ни одного индейца.
Не сразу, видимо ему нужно было время для раздумья, а может потому, что мысли совершенно не этим были заняты, но вскоре Джон Утермен ответил:
– Эта телега уже катится произвольно. Знаете, господин Войцеховский, самое интересное то, что я не могу поставить свою и возможно вашу смерть даже им в вину. Я и перестал быть проповедником после одного случая, который до сих пор часто мне сниться. После того, как мои глаза увидели, что способны сотворить люди друг с другом, я не смог больше взять в руки библию и проповедовать мир и дружелюбие. Во мне что-то надломилось. Мне показалось настолько несуразным вдалбливать в другие головы мысли о прощении и призывать к милосердию, потому что я четко понимал в тот момент, насколько это пустые слова, и я сам не смог бы сделать того, к чему призывал, если бы на моих глазах издевались над моим ребенком или любимой женой.
Войцеховский закрыл глаза и обессилено прислонил голову к дереву.
– Пока меня Бог миловал от таких зрелищ – проговорил. – Вот он страх – настоящий, жуткий страх! Я, по сути, такого никогда и не испытывал! Дай мне Господь силы достойно принять смерть, не смотря ни на какую боль! – и вдруг, открыв глаза, обратился снова к Утермену. – Давайте разговаривать, иначе страх совсем овладеет нашей душой.
– Давайте – покорно согласился Утермен.
Они с трудом, как назло, подыскивали слова, чтобы завязать беседу и первым нашёлся Утермен. – Я понимаю их язык, это те же самые яхи, которым я уже пять лет таскал сухари и различную утварь, но индейцы пока не знают об этом. Вы гостили у южных яхов, не дай бог дикарям узнать об этом!
Войцеховский еле терпел боль и уже всем своим телом висел на веревках, связывающих руки и от повышенного натяжения, они глубоко впивались в запястья, но держать свой вес силой ног, не было сил. Руки онемели и холод ночи въедался настойчиво в тело, вызывая озноб, так, что зубы стали отбивать барабанную дробь непроизвольно. Это было мукой.
– Держитесь. – услышал он рядом голос Утермена, который словно чувствовал его состояние. С закрытыми глазами, читая про себя единственную молитву, которую он и знал то кусками, отрывочно, как заклинание, он вновь и вновь произносил своему сердцу, интуитивно чувствуя, где находиться частица Господа. Вся жизнь, какими-то вспышками, событиями и самыми дорогими лицами вставала как на кинопленке в памяти, пробуждая огромную тягу соприкоснуться хоть еще один раз с ними, сказать те слова, которые были не досказаны и именно это было сейчас самым важным! Щемящей болью в сердце гложила тоска по дочери, которую он, вероятно, уже никогда не увидит, её маленькие цепкие и такие хрупкие ручонки не коснуться его щеки, не обнимут за шею, и только сейчас и это самому ему было удивительно, он так ясно понимал смысл и счастье всей своей жизни – это её маленькие ручонки, когда они обвивали его за шею и только в эти самые моменты он и был по-настоящему счастлив, а все остальное – это ложная, иллюзорная суета, вечный круговорот бытовых проблем, стремление иметь как можно больше денег – отодвинулось в такой дальний угол, что казалось смешным и даже нелепым! У него по щеке скатилась скупая слеза, может быть единственная и первая за прожитую жизнь, потому что он никогда не плакал и не думал ни о ком с такой тоской, какая рвала сердце на части сейчас. Он понял, что еще час, но может быть два ему хватит сил висеть всей массой своего тела на руках и все, пришёл его час. И такая спокойная, смиренная мысль, медленно и уверенно заработала в голове– «Такова моя судьба, я ничего не сделал для того, чтобы попасть в такие обстоятельства, все происходит не по моей воле, не согласно моих действий, а значит это воля того, кто свыше распоряжается всем и каждым! А я-то идиот всю жизнь имел убеждение, что я сам делаю выбор каждый свой день, каждое мгновение…».
Он медленно открыл глаза и повернул голову в сторону Джона Утермена.
– Вероятно, я вас непреднамеренно подвел под весь этот ужас! Я не думал, извините.
Утермен даже нашел в себе силы усмехнуться.
– Да… Бросьте вы! Причем здесь вы! Эти яхи кочуют по Америке то тут, то там, просто нам не повезло, а может это судьба? И мне себя не жалко, как ни странно, моей семье остаться без меня будет тяжело, ранчо, там нужна мужская сила! А встретиться с Господом я не боюсь, не знаю почему, сам не понимаю, почему?
Сознание помутнело и уже как в бреду, сквозь туман, застилающий глаза, он видел приближающиеся силуэты, высокую прическу, что казалось ему размытым овалом с чем-то круглым на голове и шум, голоса, горячий шлепок по щеке, разрезавший холод и легкое омертвение. Ему в лицо плесканули ушат холодной воды, неизвестно откуда взявшейся в этих местах, вероятно поблизости был водоем и тупая, ноющая боль вернулась терзать тело обратно. Артур тихо простонал и уже с безразличием ко всему происходящему, поднял взгляд на того, кто стоял перед ним.
Глаза индейца изучали его с любопытством, но были настолько серьезны, словно это рассматривание своего пленника являлось для него решение сложной математической задачи, но той колкости и зла, что были с самого начала их неожиданного знакомства, в них не было. Его окончательно привела в чувство боль, резанувшая по груди, когда индеец острием ножа стал чертить на его груди какие-то линии. Алая кровь появлялась после каждой вырезаемой черты и это не то, чтобы доставляло насильнику удовольствие, а было почему-то для него значимым. Артур со всей силы стиснул зубы и его взгляд наполнился жгучей ненавистью к со делавшему это!
Но высокий индеец с куксой на макушке головы резко отошел в сторону, уступив место дряблому, сморщенному старику с выцветшим совсем цветом глаз, который своими бесцветными глазами, как въедавшийся в тело червяк высверливал его взглядом, долго и напряженно, а затем запустил палец в одну из нанесенных ран и хорошенько вымазал его в крови. И эту кровь стал нюхать, словно смакуя, и пробовать на вкус, не понятно, что для Артура, определяя. Потом самым странным для всех движением поднял руку и опустил, быстро произнося фразы стоящим рядом с ним индейцам и резко потеряв интерес к Войцеховскому, они принялись проделывать все то же самое с Джоном Утерменом. После этого их сняли с деревьев и оставили лежать на земле.
Войцеховский снова потерял сознание и спустя какое-то время, вернувшись из небытия, он пришел в себя при полном свете и тишине. Ему показалось что он совершенно один, но приподнявшись на локте правой руки, обнаружил рядом сидевшего Джона Утермена. Тот с широкой улыбкой посмотрел на него, видя, что Артур очнулся и произнес:
– Молиться, молиться и еще раз молиться! Вы молились в это время или нет?
Артур смутно понимал логику вопросов, но отрешенно ответил – Как мог!
– А я ревностно молился и вот, сила Господней мышцы спасла нас!
– А где индейцы? – удивленно спросил Артур.
– Хрен их знает и Бог с ними! Они потеряли к нам всякий интерес и исчезли.
Артур машинально потрогал себя по голове.
– И даже скальпы не сняли?! – и тут, обнаружив у себя на груди влажную, пахнущую землей траву, а это оказались большие листья мальвы, вопросительно посмотрел на Утермена.
– Раньше сняли бы, а теперь 20 век на дворе, как вы выразились и даже они считают это пережитками первобытного прошлого. Черт подери, скажу я не как бывший проповедник, не понимаю…, то ли им надоело самим убивать? То ли уже смысла в этом не видят. Они выяснили для себя, что мы им совершенно не опасны и испарились. А эти раны на груди будут вам теперь всегда напоминать о бренности всей нашей жизни и о тех истинных ценностях, которые человек осознает, только постояв на самом пороге смерти.
Войцеховский кашлянул, из глубины растрепанного страхом ума за это время и из груди стал вырываться смех. Мышца руки от напряжения стала дрожать, он устало снова опустился на землю.
– Это значит мы будем жить? О … Аллах, вернусь домой, обязательно выучу хоть одну молитву толком!
Джон Утермен так же с огромной усталостью в голосе произнес:
– Да. Но нас полностью обокрали. И если у нас хватит сил без еды добраться до близлежащего ранчо, то тогда только с уверенностью можно будет утверждать, что мы будем жить. А вы идти то сможете? Как ваши ноги?
Войцеховский сел. Это, действительно была проблема из проблем.
– Вы знаете, я так хочу домой, что я поползу, но перемещаться я хоть как-то буду.
Джон Утермен резко поднялся и с него слетела такая же трава, затягивающая вырезанные индейцами раны на груди. Артур только спросил:
– Это вы или дикари сделали широкий жест на прощание?
– Я – кратко ответил Утермен. – Пойду найду вам крепкие палки, с ними будет легче.
ГЛАВА 125
Ани не теряла надежду, но в их доме поселилась тоска. Бетси не знала с какой стороны подойти к хозяйке, потому что она уходила на работу как бескровное существо и приходила такой же с работы. Джизи не привлекала к себе её внимание и она целиком сбросила её на руки няньки и самой Бетси. К ужину она чаще всего не выходила, а если Бетси удавалось её уговорить, то только пила много чаю, не притрагиваясь ни к чему другому. Угнетающая обстановка непонятной постоянной тревоги царила с утра до следующего утра и у Ани не было сил что-то менять. Билли боролся со своими проблемами, а Ани словно превратилась в робота, делая необходимые вещи машинально и безучастно. Её ум понимал, что свои переживания она должна прятать от посторонних глаз, особенно когда она одна в чужой стране и рядом не было ни одного близкого человека, искренне сочувствующего её горю. Она уже успела понять, что Америка для сильных людей, всегда действенных и никогда не отчаивающихся ни при каких обстоятельствах! Поэтому она натягивала улыбку на лицо и даже старалась включать все своё внимание в рабочий ритм на работе, но глаза, большие, миндалевидные, с густыми ресницами, смотрели пустотой, в них потух огонь.
Мистер Бари Саливан каждый день телеграфировал о том, что его поиски остаются без ожидаемых результатов и каждый день убивал надежду с безжалостностью палача. Если бы хоть она могла высыпаться, чтобы восстанавливать потраченные за день силы, но тревожные мысли не были дружны со сном, и он приходил к истерзанному разуму только под самое утро, когда уже необходимо было собираться на работу. И погода была солидарна с душевным состоянием обитателей дома на Бруклин-сквер, которые словно погрузились в пучину мрачной бездны.
Ани оперировала в паре с мистером Керком, опытным хирургом, который пользовался у Идена Тернера большим уважением и ей отвели ведущую роль. Хотя может быть увидев её воспаленные от недосыпа уже которую ночь глаза, Тернер не допустил бы её к операции вообще. Его не было в клинике, он уехал по делам в Вашингтон и они в экстремальном режиме, вынуждены были по всем показаниям провести операцию по удалению гнойного аппендицита представителю прогрессивной буржуазии, занимающего новым бизнесом в Нью-Йорке – деятельностью столичного такси. Заболевание осложнялось почтенным возрастом пациента. Ему было около 50 лет и у него был туберкулез. Пациент поздно был доставлен в клинику, из-за неверно поставленного диагноза своего домашнего доктора, который с самого начала неверно поставил диагноз –почечная колика. Изначально, шансов у пациента было очень мало и мистер Керк прямо сказал об этом комиссии, собравшейся с самого утра в палате больного, который уже в прямом смысле слова «сгорал» от высокой температуры. Все понимали, что оперировать все равно придется, предпринять последнюю попытку было необходимо, но не так приятно было браться за операцию, в успешный исход которой почти никто не верил.
Так и произошло. Гной расплавил слишком большой участок ткани в организме и они не успели вычистить его до конца – пациент умер на столе.
Ани только вышла в коридор и столкнулась с вопросительными взглядами супруги и детей умершего под её руками и её охватил ужас! Глаза супруги выстрелили после сообщения о смерти в неё такой силой боли, они увидела в них застывший ужас на грани паралича, так как женщина и верила и не верила в случившееся и перед ней разверзлась бездна, в которую она глухо, со стоном закричала – А как мне теперь жить без него?! И Ани окатило такой же волной ужаса, только лишь на мгновение поставив себя на её место – а вдруг придут известия, что Артур погиб и возникает самый злободневный, суровый своей отчаянной безысходностью вопрос – А как мне дальше без него жить? И это уже было, она помнит то коматозное состояние, ту бесконечную боль и чувство «оголтелого» одиночества, когда ничто не может тебя реанимировать.
Её свалил с ног обморок от упадка сил, ежедневной нервозности, гнетущего ожидания и страха перед плохими известиями и это просто затянулось так на долго, что резервы организма сдали.