Елена Валентиновна Муравьева
Нерешенная задача
– Я объясню – нарочито громко произнесла супруга мэра столицы. – Вы забылись. Дорогая! Вам никто не объяснил …это мероприятие для женщин из высшего общества. Всегда изначально было так и я не понимаю, как вы решились сюда прийти!? Вы что-то попутали.
Хелен показалось, что она ослышалась. Развернувшись к Анни, она увидела, как у той задергались уголки губ и на глазах появились слезы. Краска ударила ей к лицу, и она стояла как омертвевшая, растерявшись и ужаснувшись от услышанного. Быстро, быстро Хелен осмотрелась и поняла, что эта неприятная сцена стала центром внимания для очень многих прибывших на показ. И все стояли в недоумении. Самое интересное было то, что никто н знал и как это принять и как себя вести дальше. У более чувствительной публики, даже от изумления приоткрылись рты и так и застыли.
И все, что затем предприняла Хелен, было сделано чисто интуитивно и не осознанно. Она вышла вперед и стала перед Анни, как бы закрыв её от всего этого кошмара своим телом и резко выбросив руку вперед, бросила пригласительный к ногам супруги мэра.
– Как вы смеете с нами так разговаривать!? – воскликнула она. – Вот вам ваш пригласительный и кто тут и не уместен, так это вы – старая кошелка! Со своей идиотской прической! И… и… – она хотела докончить. – Толстой попой – но передумала, вовремя вспомнив, что сама после родов не отличалась изящной фигурой.
У графини быстро-быстро встала вздыматься грудь под лиловым шелком, и она так же залилась краской! Всем эмоции давались таким проявлением. И все это время графиня фон Гайзерштад стояла рядом, не проронив ни слова, только одним своим присутствием поддерживая свою подругу. Её спина, казалось, настолько прямой, что где-то выглядела неестественно и окаменело. Бледное лицо было таким же. Понять, что она чувствовала в этот момент не было возможным.
Анни приложила неимоверные усилия чтобы взять себя в руки. Её первым желанием было убежать отсюда поскорее, но разум не позволил этого сделать. Она дрожащей рукой провела у Хелен сзади по спине. Тяжело ей давалось самообладание и когда подруга оглянулась, подала ей знак отойти и выступила вперед.
Ее наполненные слезами глаза пристально смотрели то на графиню Сюсикач, то на графиню фон Гайзерштад. Она не торопливо, но дрожащими руками достала из ридикюля носовой платок и смахнула слезы. Говорить она стала спокойно, и с чувством собственного достоинства.
– Вы очень хотели обидеть меня, мадам! Хотя причина мне не известна. Я не сделала вам ничего дурного. Я, взрослая, самостоятельная женщина, отдаю себе полный отчет своим действиям, чего не могу сказать про вас. Предъявите мне, пожалуйста, какой-либо документ или письменный источник, оправдывающий законность вашего поведения. Где было бы написано, что посещать подобные мероприятия дозволено лишь дамам из высшего общества! Мне даже хорошо известно, что такие знаменитые в Европе кутюрье как Поль Пуаре, показ которого начинается, и Чарльз Ворт не вышли из семей, принадлежащих к высшему обществу, но своим талантом и трудом добились своей славы и признания! А вы преградили дорогу мне, что я констатирую просто как старческий маразм и глупость, позорящая представителей высшего общества!
Хелен торжествовала. О, Дева Мария! – взорвала её мозг мысль. – Воистину, Ани ведет себя как королева! Быстро взяла себя в руки, это выше всяких похвал!
Найти теперь нужные слова в ответ на такие веские аргументы было невозможно. Анни молча ждала, а Хелен поглядывала сбоку на свою подругу, испытывая гордость за её самообладание. Она первая сделала шаг в сторону и взяла Анни под руку, чтобы направиться к входу. И хоть настроение было совершенно испорчено, они чувствовали себя победителями. И завтра все публичные газеты продекламируют сказанное Анни фон Махель и этот инцидент еще несколько дней будет источником обсуждения во всех публичных местах столицы.
Графиня фон Гайзерштад виновато опустила глаза в пол, и положив руку на руку своей приятельницы, дала жестом понять, что им необходимо посторониться. Учтиво улыбнувшись, дама высшего общества отступила в сторону. Анни и Хелен прошли в зал показа. Но, мысли уже были не в этом месте. Анни все чаще подносила платок к лицу, у неё вдруг открылся аллергический насморк и ей хотелось уехать домой, и как всегда в ситуации, когда ей причиняли душевную боль, упасть в свою пастель и закрыться одеялом. «Господи. Господи. Как еще сильны предрассудки в нашем обществе!» – все время крутилось у неё в голове. Перед ней стояло лицо графини фон Гайзерштад. Она никак не проявила себя в этой ситуации, а могла бы и заступиться.
Поль Пуарэ, уставший, полный, седой и почти лысый мужчина, был горд своей коллекцией. Но его платья, действительно шились только для женщин высшего общества. Они были дорогие и экстравагантные. В то время поднималась на небосклоне звезда Коко Шанель, девизом творчества которой была «Простота и доступность». То он же сам был ярым противником такой политики в мире моды, называя её наряды «роскошной бедностью».
На сцене ведущей моделью была его жена, с которой он знаком был еще с детства, не признающая никаких украшений и косметики. Парижанки ей подражали, в Будапеште же дам это удивляло и они еще только начинали привыкать к тому, что теперь платья становятся проще и удобнее. Он не только избавил женщин от тугих корсетов, он изобрел прототип бюстгальтера и пояса для поддержания чулок. И заменил черный их цвет, на телесный, продемонстрировав всем – эффект голых ног.
Анни вернулась домой и сразу потянулась к серванту за коньяком. Мысли и пережитые события на показе не могли отпустить, напряжение было такое, что уснуть сегодня можно было и не мечтать, и обида и одиночество и злость клокотали в душе.. Но… в её комнату вошла Дора и сообщила – мальчик снова вызывает беспокойство. Температура и они пригласили доктора Цобика, он обещал приехать с минуты на минуту. Женщина по-настоящему испугалась. Только недавно его вылечили от простуды и вдруг снова! Все её мысли переключились на сына и спохватившись, побежала в комнату Кристиана. Увидев мать, он, соскучившись, подхватился с кровати, и они слились с ним воедино в объятьях матери и ребенка. Она много-много раз целовала его в лобик, волосики, щечки. Он, действительно, был горячим.
– Сыночек, мой хороший, что ж это ты хворь всякую подхватываешь– ласково проговорила она и опять прижала его к себе. Его маленькие ручонки, обхватили её за шею и не отпускали. Она слышала стук его маленького сердечка. – Будем лечиться, мой милый. Дай-ка я тебя обследую. Приляг, пока на кроватку, мне нужно проверить твой животик.
У малыша обнаружился какой-то вирус. Трудно было поставить диагноз маленькому ребенку. Но температура была высокая и доктор практически поселился в их доме. Анни перестала спать. Две ночи подряд температура держалась и он не спал, хныкал. Его темные глазенки вопросительно смотрели на всех подходивших к нему. С постоянно смачиваемом в прохладную воду полотенцем, он послушно лежал на широкой кровати, куда его к себе перенесла Анни и все в их доме перевернулось. Все потеряли сон и аппетит и ходили озабоченные и встревоженные. Если Анни на какое-то время и оставляла сына, то только для того, чтобы помолиться. И молитвы её были горячие, слезные. Ей казалось, что под ней земля качнулась и разверзлась пропасть, которая засасывает её в бездну. Она видела, что никакие отвары из трав не помогают, а температура долго держится и никакие средства не действую. Когда позвонил господин Буггати, обеспокоенный её отсутствием на заводе, она умоляюще попросила даже не говорить с ней о работе.
Она вдруг вспомнила, о той женщине – повитухе, которая спасла ей жизнь. Вместе со своим кучером и конюхом, они отправились через лес. За город, за помощью к той колдунье. Привезли её под утро. А у малыша уже три дня держалась высокая температура.
Повитуха попросила всех удалиться из комнаты и разложила везде свои травы, какие-то предметы, расставила свечи. Кристиан уже не открывал глаза, он был в полузабытье.
За дверью, все еле дышали и с нетерпением ждали окончания то ли ритуала, то ли обследования повитухи. Она вышла через час, уставшая, как и тогда с Анни, мокрая и безучастная к этому миру. Попросила воды и долго молчала. Анни быстро сбегала посмотреть на Кристиана и вернулась назад к повитухе, ожидая ответа.
– Везите меня назад – еле слышно проговорила та. – он сейчас спит, а завтра будет все хорошо, вы его не беспокойте!
Когда её к полудню доставили к её жилью, она, напоследок обернувшись, дотронулась до Анни руки.
– Еще родишь себе девочку – сказала и молча отошла. Она отдала свою силу и энергию на выздоровление мальчика и поэтому еле передвигалась. Никто не знал, что она сама после этого будет два дня восстанавливаться. Анни только вспоминала, как взглянув на неё после выхода из комнаты сына, у неё глаза были как пустые глазницы. Такого в жизни не бывает. Это было выше человеческого понимания.
И она в данный момент совсем не придала значения сказанным словам повитухи. Но, на следующий день, уже пятый по счету – день болезни Кристиана, он проснулся с выступившими капельками пота на лбу и весь мокрый. Температура отступила, и он даже захотел кушать. Вот тогда Анни от усталости чуть не потеряла сознание. И её уговорили поспать. Только опустив голову на подушку, она провалилась в сон. Проснувшись, она сразу вспомнила загадочные слова той женщины – родишь себе дочку. И теплая волна радостных вибраций пробежала по всему её телу. Она не представляла ни одного себе человека, кроме князя Войцеховского, от которого она могла бы еще решиться родить себе ребенка. Кристиан спал и у него на лице даже появился румянец. Анни решила отъехать на завод. У неё уже длительное время в сердце жила смутная тревога, предчувствие какой-то надвигающейся беды. И с какой стороны она нагрянет, она не знала. Так как ей пришлось на долго выпасть из жизни своего предприятия, она решилась первым делом наведаться туда. Новостей не было. Господин Буггати встретил её оживленным и очень внимательным взглядом. Он из газет узнал, обо всем, что произошло тогда, на показе кутюрье Пуарэ. И даже сам Пуарэ дал интервью некоторым журналистам, по поводу произошедшего инцидента. Он глубоко сожалел о произошедшем и приносил госпоже фон Махель свои искренние извинения, хотя ни в чем и не был виноват. Господин Буггати как отец горевал о том, что его компаньонке, такой доброй и порядочной женщине, как он признавал, опять пришлось выдержать очередной удар, а он то знал, как никто другой, сколько хлопот и трудностей выносит на своих хрупких плечах эта женщина, что такого порой не каждый мужчина выдержит. Он беспокоился за её силы и её здоровье, как это все не просто складывалось у неё в жизни.
В газете проскользнуло и имя графини фон Газейштард. Войцеховский обычно просматривал газеты за завтраком, дома. Но последнее время он там не ночевал и поэтому его газеты принесли прямо в его кабинет на заводе. Прочитав несколько статей, с разной подачей, но про одно и то же, он помрачнел. В его голове все отчетливее вырисовывался план развода с графиней. Он осознавал, что это неизбежно. Разговор с ней об этом он отложил на потом, решив заняться этим вплотную и обстоятельно, по возвращении из Америки. Сейчас он ожидал из банка какие-то бумаги, необходимые ему в поездке и очень важные, но уже был практически собран для отъезда. Но, произошло непредвиденное.
Анни пробыла на предприятии несколько часов и поняв, что господин Буггати отлично со всем справляется, решила вернуться поспешно домой. Тревога её не покидала, и она старалась следовать зову своего сердца. Быть везде: и тут и там, метаться во все стороны и обо всех делах справляться, ибо силу такого своего предчувствия, она однажды уже испытала. Как горько, как горько все ложилось на её сердце – горько – вдруг поймала она себя на мыслях. Господи, вот откуда взялось это слово? Ведь все пока хорошо! Кристиан поправляется! – но это слово снова и снова стало навязчиво возникать в её мыслях.
В доме все было тихо и шло своим заведенным порядком. Она даже сходила на конюшню к Ангелу. Там все шло, как всегда, а это слово просто врезалось в её ум и становилось более пугающим и пугающим. Вечером она долго гуляла с Кристианом, но видела, он сидел вялый и слабый. Но, но это так было естественно после дней затяжной высокой температуры! Сейчас её не было и никаких признаков недомогания не наблюдалось. Его пораньше решили уложить спать, так как сон, самое лучшее лекарство во время болезни. И приняв ванну, уставшая, Анни также быстро погрузилась в сон. Ей приснился её бывший супруг. Она его обнимала, целовала. Он поцеловал её в лоб, но отнял свою руку у неё и подхватив на руки Кристиана, стал медленно с ним удаляться от неё. Она попыталась их окликнуть, но почему-то голоса не было. Она напряглась, чтобы сделать это громче. Но только открывался рот, а звук, как будто кто-то выключил. Она побежала за ними, но граф обернулся и сделал ей знак рукой, чтобы она не бежала следом. Анни остановилась и стала осматриваться. Ей показалось, что что-то громко кричит рядом. И этот крик становился все отчетливее и сильнее и вот её рывком некая сила выдернула из сна и дикий, раздирающий вопль раздался из комнаты Кристиана. Там возникло шумное движение и громкий, задыхающийся плач покатился гулко в пространстве ночи. Она подскочила в испуге с постели, но дверь её комнаты распахнулась настежь и на пороге в сорочке и с босыми ногами, с ужасом в глазах и искривленными губами возникла нянечка Кристиана. У Анни оборвалось сердце и она потом уже ни в чем не отдавала себе отчета. Вбежав в комнату сына, в которой уже горел включенный свет, она увидела его неподвижно лежащее тело и рядом Дору. Бледную, как простынь, с тем же ужасом в глазах и закрывавшей себе руками рот, чтобы не кричать.
Коснувшись руки Кристиана, Анни обнаружила, что она совершенно ледяная. Она прикоснулась губами к его лбу и шальная молния ударила ей в спину, она оторопела, еще раз, не поверив своим ощущениям, прощупала его одну руку, другую, коснулась щеки. Глаза у ребенка спокойно смотрели на мать, но безжизненно. И в комнате раздался дикий, звериный, грудной вопль, от которого у всех мурашки пробежали по спине. И долго, протяжно, сходя с ума, Анни кричала изо всех сил в пустоту, словно её безудержное горе в зовущем крике могли бы услышать небеса и сжалиться над ней, вернув к жизни её сына! Рвала себе волосы, звала Господа, сорвала голос и уже хрипела …только затем безжизненно распласталась на ковре.
Когда в их дом, утром приехал совершенно придавленный случившимся доктор Цобик, и мрачный, бледный Игн, они обнаружили Анни лежащей на кровати вместе со своим малышом. Она ни на кого ни смотрела и была сама в том состоянии, что постоянно теряла сознание, приходила в себя, вдохнув поднесенные к носу капли нашатыря, смотрела на лежавший рядом трупик её мальчика и снова выпадала из реальности – лишившись сознания. Её рука держала ладошку Кристиана, и казалось, она вот-вот войдет как и он, в царство мертвых, откуда нет возврата. Доктор Цобик вынужден был попросить о вскрытии трупа мальчика, но не находил в себе ни сил, ни нужных слов, сказать об этом. А Игн наклонился над Анни и мрачно, но уверенно стал слушать её пульс на руке. Он мужчина, но все заметили – у него дрожали руки, он не мог справиться со своими эмоциями, хотя за пять лет практики встречался со смертью слишком часто для того, чтобы к этому не привыкнуть. Помощь врача в этом доме необходима была не только Анни. Управляющая домом, Дора, пыталась принимать входящих в дом людей и исполнять свои обязанности по дому, хотя бы только в отношении того, чтобы посетители разделись и прошли наверх, в комнату. Но у неё не было сил, она постоянно что-то роняла, все забывала, впадала в ступор и совершенно не могла вспомнить уже через секунду имя нового посетителя. На это никто не обращал внимание, и она просто, получалось, в безнадежности суетилась между людьми, растерянная и сгорбленная, напоминая собой «бабу-ежку».
Игн с доктором Цобиком насильно поили трех главных женщин в доме: хозяйку, управляющую и няньку мальчика, водой с добавлением морфия и Игн взял на себя обязанности распоряжаться похоронами. Ночь прошла в тягостной борьбе с последствиями случившейся трагедией. Анни так и не дала разрешения на вскрытие трупа ребенка, как её не упрашивал доктор Цобик и Игн, и рука мальчика все время покоилась в руке его матери. Безмолвная, без слез, словно одеревеневшая, смотря только на своего ребенка, она лежала рядом с ним на кровати.
На следующий день привезли гробик и мальчика нужно было приготовить к похоронам. Пришел священник, чтобы помолиться вместе с родителями за его душу. Но Анни ничего и никого не слышала. Приехавшая Хелен, с трудом сдерживавшая свою внутреннюю панику и страх, так как у неё тоже были малые детки, постаралась помочь Игн разжать её пальцы рук, чтобы она выпустила ладошку Кристиана. Когда это получилось, он взял её на руки и вынес из комнаты, чтобы её переодели для похорон. Анни не держалась, как это принято называть в данной ситуации. Ни крика, ни стенания, ни плача никто не слышал, но и не было никаких попыток сохранить самообладание, стойко и сдержанно принять случившееся. Она просто выпала из жизни – её не было, здесь с людьми, с трупиком мальчика осталась только её телесная оболочка. Даже когда горничные её переодевали во все черное, она как кукла механично повиновалась их движениям, глаза же смотрели в пустоту. На кладбище её под руки вели Игн и доктор Цобик. Хелен сама не чувствовала в себе должных сил следовать церемонии похорон, не говоря о том, что она найдет их для того, чтобы, кого-то поддерживать в этот момент. Анни и нянечку вынуждены были напоить морфием еще больше, потому что доктор Цобик видели, что они не справятся с собой в эти публичные минуты. Поэтому, они, даже не вспомнят ни потом, ни спустя какое-то время, как все проходило: как гробик закрывали и опускали в землю, как его закапывали. Анри Миррано, вынужден был увезти Хелен домой, потому что у неё начиналась истерика на глазах у всех. Черная, не проницаемая вуаль накрыла дом семьи Махель. И теперь из этой семьи, Анни осталась, совершенно одна.
ГЛАВА 70
В дом графа фон Махеля приходить можно было без доклада, ибо Анни не отзывалась ни для кого. Дора взяла на себя роль самой делать выбор посетителей. Второй день, после похорон, её хозяйка сидела в кресле в темной комнате, перед потухшим камином, не реагируя на вопросы слуг, на редких посетителей, на предложение отправиться хотя бы в постель. От неё никто не мог добиться ни слова. Сгорбленная как старушка, только бессильно опустив голову на боковой край высокой спинки кресла, она безотрывно смотрела в пустой камин. Лицо было бледным и безжизненным. Точеный носик заострился. И только воспаленные губы ярким алым пятном горели на нем. Пришла Хелен, пытаясь уговорить её прилечь, но получила категорический отказ, не словесный, только вопросительным взглядом с ноткой осуждения «Зачем ты меня беспокоишь?». Анни смотрела на дрова в камине, и лишь несколько раз подняла на неё пустой, безжизненный взгляд. Хелен, от холода, веявшего от стен и её взгляда, передернула плечами. Вместе с камеристкой, они насильно пытались поднять её из кресла и перенести в кровать, но Анни забилась в беззвучной истерике и замотала головой в знак протеста. Её оставили. Тогда подруга присела перед ней на коленки и долго разговаривала с ней, как с ребенком, в конечном счете осознавая, что слова летят в пустое пространство и рассеиваются в нем как дым. Устав от бесплодных попыток пробудить в Анни хоть искорку жизни, она сама расплакалась и решила ночевать в этом доме до тех пор, пока не увидит, что её единственная подруга возьмет в рот хоть крошку хлеба и проявит хоть малейший интерес к окружающим людям. Потому что, Хелен казалось, что её подопечная даже не осознает, что к ней подходят люди и не узнает их, находясь в глубоком шоке, по понятной причине, но столь долго, и как бы это не спровоцировало нервную болезнь!
Ее накрыли теплым пледом и разожгли камин. Анни была как замерзшая, в одной и той же позе и глядя в одну и туже точку. Все решили бы, что она тронулась умом, но когда кто-то, каким-нибудь словом изредка привлекал её взгляд к себе и своим словам, то глаза смотрели осмысленно, только всем казалось, что она где-то далеко, не здесь, в другом, не понятном никому мире. И Хелен билась в бесплодных попытках вернуть её из того, не понятного никому мира. Она приказала постелить себе в соседней комнате и широко открыть двери, чтобы слышать все из комнаты, где в одном и том же положении, сидело безжизненное тело. На завтра она твердо решила разыскивать для подруги врача. С её неадекватным поведением надо было что-то делать! Было бы лучше, если бы она рыдала, билась в истерике, но только не уход от происходящего. От света, людей, еды, друзей.
Вечером камеристка провела в теплую от горевшего в камине огня, комнату, князя Артура Войцеховского. Он не знал, что будет говорить. Когда же он увидел в глубоком высоком кресле, тоненькую, безжизненную фигурку белокурой женщины, на лицо которой огонь бросал тени, и на нем признаки жизни выдавали только алые губы, у него перехватили дыхание нервные спазмы и второй раз в жизни он почувствовал, что может плакать. Он, мужчина, который не знал, что такое слезы! Он был не растерян, он был прибит навалившимся на него грузом ни принятия произошедшего. Вся комната была пропитана флюидами застоя энергии, горя и утраты самого ценного для человека в жизни – его дитяти.
Подойдя близко к безжизненной фигуре, он на некоторое время вынужден даже закрыть глаза, чтобы не показать накатившихся слез и неимоверной силой воли взять себя в руки. И четко осознал, что какие бы слова не были произнесены, они только суть – пустота! И ни одно слово не будет иметь ни силы – ни смысла!
Постояв немного, он пододвинул к камину другое кресло и сел совсем рядом. Тогда Анни подняла на него свои потухшие глаза, долго-долго, не мигая смотрела – он видел, что из глубины, запутанных мрачных дебрей, как из темной чащи, из глубины её глаз, вперед продирается тонкий лучик света, жизни и вот только сейчас в них затеплилась жизнь. Она свозь серую, плотную пустоту, глядя через глаза в его сердце, стала чувствовать пробивающееся извне, к ней в сердце, тепло, которое было всегда, когда она сидела на руках своего отца. Она, словно вытягивала это тепло от любящего её человека. И в безжизненную холодную пустыню, в которой она находилась, стал проникать слабый свет. Ей так захотелось протянуть к нему свои руки, ей так побыстрее хотелось шагнуть в этот поток и окружить себя защитой от боли. Но потянувшись, ей не хватило сил подняться с кресла. Тяжесть потерявшего силы тела придавало к бархатной спинке, кисти рук повисли с подлокотников. Он понял её порыв, и сам действуя интуитивно, взял её под мышки – она услышала просьбу – Обхвати меня за шею! – рывком, вырвал из объятий этого глубокого кресла. Но она безжизненно повисла на его руках.
Князь, удержав тяжесть обмякшего тела, сильно прижал его к себе и рукой пригнул голову на свою грудь, запустил теплые пальцы ей в волосы. И у неё, наконец-то, из глаз полились слезы, безмолвно, тихо. Как вода, только бесшумно.
Хелен порывисто подбежала, он услышал её быстрые слова:
– Князь, умоляю, перенесите её в постель. Она же уже два дня сидит в одном положении, так худое может случиться!
Легко, как игрушку, он подхватил её на руки и понес в спальню. Спешно–спешно расстилали постель. Он осторожно положил её на шелковую простынь. Анни закрыла глаза, из них струились слезы – а Хелен продолжала говорить:
– Слава, деве Марии, пусть лучше плачет, нельзя в такие минуты молчать, это опасно для здоровья, а она молчит, и никто не может добиться от неё ни слова.
Он вопросительно посмотрел на женщину.
– Может врача? – спросил.
– Да, да, врач будет. Мы даже из Австрии пригласили, он знаменитый психотерапевт. Но будет только завтра.
Артур рукой коснулся щеки Анни, провел по растрепавшимся кудрям. Она больше распахнула глаза, и он прочел в них застывший ужас! Ужас навалившегося горя и незнания, где найти спасения, ибо боль души не знает средств избавления, она выжигает силы, огонь, веру, надежду, смысл существования в этой жизни! Ты четко знаешь, что кричать бесполезно, стонать бесполезно, хватать руками воздух – бесполезно и все бесполезно, и жить бесполезно, и испытываешь только одну, неизменно ощутимую эмоцию – желание не быть, не жить, ни видеть, ни слышать, ничего не ощущать. Просто жить дальше неистово больно! А где же найти спасение от этой боли?
– Можно, я буду рядом? – осторожно спросил он. Ему хотелось избавить её от этого ужаса, заслонить, как от надвигающегося поезда! Подставить свое сердце под надвигающуюся адскую машину.
Но она медленно закачала головой, отрицая его порыв. Её рука медленно поползла вверх, и на своей руке он почувствовал ледяные, слегка дрожащие пальцы, силящиеся взять его руку в свою. Потом она произнесла, странные, но принятые сердцем всеми, находившимися в комнате, слова:
– Мне ничего не поможет… Все бесполезно… Мне ничего не поможет… ничего. – И Хелен тихонько заплакала в платок, а Дора закрыла лицо руками, и поспешно выскользнула из комнаты.
– Анни – тяжело выдохнул он, взял её голову в свои руки, приподнял. – Нет, девочка моя, нет, надо справиться! Возьми себя в руки, я прошу тебя. Ты очень сильная. – И ему самому претило все, что он произносил, но его сердце раздирало от щемящей тоски и ум не находил ни одного нужного слова. То ему хотелось сказать – «Не будет тебя и для меня все бесполезно!», то «Так случается, такова жизнь, люди выдерживают и не такие муки!», то, «Ради меня, сделай над собой усилие!» – тут же чурался этих мыслей и попадал в пустое словесное пространство, неуловимость хаотично скачущих мыслей, вот их много и их нет. Но чуткое сердце подсказывало, что надо найти слова, сильные, близкие чем-то для неё, она должна на что-то заострить внимание, и уцепившись хоть за одну фразу, попытаться найти в себе силы вернуться к жизни! Тогда он еще сказал слова, которые рождены были не разумом, а сердцем и даже он не вдумывался в их смысл, они словно выпрыгнули из глубины непроизвольно и растворились в воздухе – «Ради меня, останься в этой жизни!».
ГЛАВА 71
Он был рядом несколько дней, спал в гостиной на диване, и все принимали это естественно. Постоянно приезжали доктор Цобик и Игн. Хелен отлучалась домой, к своим детям, но вечером приезжала снова, как принимая дежурство и давая возможность Доре и Артуру выспаться.
Анни по-прежнему была безучастна ко всем, но стала очень послушной. Эта послушность так же вызывала подозрение, так как не была свойственна взрослым людям. Если ей приносили еду, она покорно её съедала, если говорили немного пройтись по комнате, она делала это. Только спать насильно она не могла и некоторое время доктор Цобик предлагал не оставлять снотворное. Но все видели явно. Жило у этой женщины только тело. Разум и душа словно отключились от внешнего мира, и все надеялись только, что время, постепенно и неотступно вернет её к жизни.
Князь Войцеховский ни о чем серьезном с ней не разговаривал. Он просто зримо присутствовал рядом. Психотерапевт из Австрии констатировал её полную адекватность и хорошее здоровье. Его услуги были излишни. На четвертый день Анни попросила Войцеховского вернуться к себе домой, и даже ласково, и вкрадчиво, объяснила ему свое желание тем, что в данный момент достаточно и её страдающего сердца для Господа, чтобы не заставлять страдать другое – графини фон Гайзерштад. Войцеховский не стал в такое время говорить ей слова любви и объявлять о своем решении, наконец-то развестись, а выполнил беспрепятственно её просьбу и уехал. Уехал только для того, чтобы начать процесс развода и вернуться снова, чтобы быть всегда рядом.
Постепенно Анни стала разговаривать со всеми, как всегда, как это было до этой трагедии. И все поняли, она цепляется за жизнь, и сама хочет в неё вернуться. В комнату Кристиана она не заходила, и все чаще садилась перед камином, чтобы огонь согревал её всегда мерзнувшие ноги и руки.
В один из таких дней, Хелен решила поговорить с ней, как советовал ей психотерапевт, чтобы вызвать её на откровенный разговор, снова заставить прожить происходящее, но выплакаться как можно сильнее, чтобы душа начала реанимироваться.
Анни же с самых первых попыток начать с ней разговор, упрямо твердила, чуть ли не ругаясь, зло, непримиримо и Хелен еще такой её никогда не видела. Она раскачивалась телом слегка взад и вперед, и сама себе жестко констатировала.
– Какой я доктор? Хелен, какой я доктор! Я не смогла уберечь собственного сына! Позор, позор! Какие знания? Никаких! Я никто! Я на заводе – никто! Я в семье – никто! Я уже не мать, ни супруга! Я никто! И я ни что! Позор мне! – Хелен только испуганно схватила её за руку, и рада бы была остановить поток этого негодования, но уже не могла. Слезы брызнули у Анни из глаз, и она завыла, как плачут бобры, потерявшие свою семью, свою вторую половинку. Если кто-то хоть раз, слышал этот прощальный, выворачивающий сердце на изнанку плач, не забудет его никогда. Так плачет безысходность одиночества и приходящий в сердце холод, так плачет смирившееся с потерей живое существо, зная, что его вечный удел остается только серость будней и пустота во всем, что проходит мимо тебя, так плачет тяжесть, опустившаяся на дно твоей души, которая будет вечным, незримым твоим спутником отныне. И так плачет твоя сущность, открывшая для себя непостижимую тайну в том, что даже когда светит солнце, тебя оно уже не согреет никогда и цветы не обрадуют своей красотой твоего взгляда и нет смысла за что-то бороться и к чему-то прилагать усилия.
И вдруг Анни вскочила со своего места и быстро зашагала по комнате. Ее руки механично потирали виски, а глаза смотрели то в пол, то на Хелен и она все время громко говорила:
– Так опозориться! Пять лет в университете! Зачем? Для чего! Хелен, милая, дорогая, зачем? – она быстро присела перед растерявшейся подругой и виновато, и вопросительно заглянула ей в глаза, искала ответа для себя, не нашла, вскочила опять на ноги и зашагала нервно опять. – Все, все в этой жизни – зачем? Сын – ради него жила, а сейчас что? Что вокруг? Зачем я еще дышу? Какой во всем этом смысл? Господи! Почему? За что? Где моя вина? Где нагрешила? Может за то, что вышла за муж, за графа фон Махеля, без любви? Да! Поэтому! – махнула рукой – Нет! Нет! Не поэтому! Может потому, что полюбила женатого мужчину и причиняю страдания его супруге? Да! Да! Поэтому! Хелен, ведь поэтому! – она как остановилась, так даже перепугала Хелен не на шутку, упав на колени и горько рыдая, подняла к потолку руки, как к небесам и взмолилась. – Господи! Ну забрал бы все! Все забрал бы, этот дом, деньги, пусть мое здоровье и пусть даже мою жизнь, но зачем его? Он же малое дитяти! Он невинный мальчик! Это слишком жестоко! Это слишком жестоко даже для самого жестокого убийцы! Господи, зачем так, на отмажь, так беспощадно бьешь!?