Елена Валентиновна Муравьева
Нерешенная задача
А он все придвигал к ней чернильницу и бумагу, внимательно заглядывая к ней в лицо. – Ани, это так просто. Напишите и ваши терзания закончатся. Вы не будете себя винить. Я вам объясню. Вы просто человек, женщина. Ну не дано, просто не дано человеку все это выдержать. Никто, совершенно никто не выдерживает. И это нормально. Люди – плоть, кровь, нервы. Страх пожирает все! Все мы слабы. Вы, я, ваши друзья. И это нормально. И никто, Бог это не осудит, а ваши друзья, если вы думаете про них, то, поверьте, может еще напишут быстрее вашего. Вы просто слабы, вы быстро теряете сознание. Может вы не здоровы? Все быстро закончиться, только напишите признание. Не про себя. Про них.
Пустым взглядом посмотрев на Петра Николаевича, она закрыла лицо руками и опустила голову. Слез уже не было, но она тихо выла.
По-отечески, он подошел и стал гладить её по волосам.
– Я вам помогу. Вы только скажите, что мне сделать.
Она отрицательно закачала головой и он убрал свои руки с её волос.
– Ани, вы не видите себя. Вы растеряете здесь за несколько дней всю свою красоту. Ради чего? Вас же хоть кто-то ждет дома. Солнце, свой дом, служанка, вкусная еда, шелковые простыни и теплое одеяло. Вы отказываетесь от этого навсегда. Вы здесь пропадете. Вы превратитесь в жалкую, дряхлую, шатающуюся и трясущуюся урку. Милая моя, дорогая, ну давайте покончим с этим кошмаром. А ведь кошмар еще только начался. Прекратите его достойно, ведь потом вы будете умолять о его прекращении. Милая, давайте – упрашивал он её.
Ани молила:
– Отпустите меня, пожалуйста. Поверьте, я ничего не знаю. У меня нет списка. Ну с каким, с каким списком вы меня мучаете?
Он недовольно крякнул в кулак. Он уже применил весь свой арсенал уговоров и как действовать с ней дальше осторожно, не знал. Ему тоже необходимо было время придумать тактику. Ее оставили сидеть одну на табурете. Он вышел с недовольным видом, а она еле дошла до кресла и опустилась в него, спина ныла, здесь сидеть хоть как-то было возможно.
Петр Николаевич вошел в кабинет к князю Павловскому. Того не было на месте. Передали, что уехал в город по делам. Значит решил ждать до вечера. Ани распорядился отправить в камеру, еды не давать, воды не давать.
Ее муки продолжались, но насилие к ней еще не применяли.
Павловский к вечеру вернулся и Петр Николаевич прямо направился к нему с вопросом, разрешат ли применить более жесткие меры, но оговорился, что если её начнут бить, она сломается здоровьем, так как очень хрупкая и быстро теряет сознание. Здесь неизвестно как обернется. С такими очень случайно можно получить летальный исход.
Павловский мрачно смотрел в окно, на улицу и перебирал пальцами, выдавая напряжение, заложив за спину руки. Но долго не думая, распорядился.
– Ладно. Не на нашей совести. Понятно же, что вина её косвенна. Потоми измором пару дней. – И приступил к главному. – Нашли что-то на квартире?
Подполковник отрицательно покачал головой.
– С женщинами не надо жестко, ну их. А что там? Как двоюродный брат, он явно политический …
– Он исчез. Ночевать не вернулся, и сестра не знает где он может быть.
– Никто ничего не знает… – протянул про себя князь Павловский – Как всегда… – и повернулся к подполковнику. – Ладно. У нас список есть, аресты идут, это все мусор, настоящая рыбка потихоньку ловиться и мы можем ждать. Время лучший советчик. Оставь ты эту иностранку. Ее страх и мысли доконают сами. Мы завтра едем в Москву, на собрание столичной жандармерии по вопросам внутренней безопасности. Все силовики почтут своим присутствием. Отдыхай пока, Петр Николаевич.
Пару дней были для Ани такими, как для больного, ожидающего своего конца, дни предсмертной агонии. Ее перевели в общую камеру, где царил спертый воздух и стены, потолок были пропитаны мучительным томлением и негативом. Здесь находилось несколько человек, их еще можно было причислить к лику человечества, но уже ни пола, ни черт лица, ни даже национальность определить было затруднительно. По всему видно, люди проводили здесь месяцы и покрывались слоем грязи, вони и болезненной желтизны. Находилось здесь человек пять-шесть, особей женского пола, истощавших и обессиленных, так как на день каждому полагалась только краюха хлеба и стакан воды, чтобы еще жизнь в них теплилась. Зачем их держали здесь так долго – непонятно.
Когда Ани попала в это место, она застыла возле двери и сзади громко бухнула тяжелая железная дверь, скребанув по нервам своим железным надрывным звуком и все глаза, обитателей камеры устремились на неё, только оживленности в них не наблюдалось, а унылая, животная реакция на нового человека. Смотрели долго, отупевшими, безразличными взглядами и потом отвернувшись, занялись своей обычной скукой.
И уже не глядя на прибывшую к их компании, в глубине камеры, раздался тягучий голос:
– Проходи, не стесняйся.
Ани было дико, что в таком смрадном воздухе можно находиться и её первым машинальным, чисто интуитивным движением было выскользнуть назад за дверь, но в мозг как кувалдой стукнула мысль – я же заперта! А вторым интуитивным её желанием было затарабанить изо всей силы в дверь, чтобы открыли и закричать, потому что совершенно невыносимо было находиться в таком месте.
Но она обессиленно вжалась в дверь, как маленькая девочка и все обернулись повторно посмотреть на её замедленные действия и только широко открытые большие глаза на исхудавшем лице, полные обезумевшего изумления, как у дикой кошки, пронзили затемненное пространство. Но её выражение взгляда никого не смутило. И тот же тягучий женский голос мелко рассмеялся.
– Милочка, сначала безумие, потом безразличие. Да проходи ты, все равно деваться некуда и к этому смраду привыкнешь…
Как только она, пройдя вглубь, сравнялась с первой нарой в два этажа, она разглядела её обитательниц. Женщины, трудно сказать какого возраста, очень истощенные, все, все без исключения с впалыми щеками и потухшими глазами, были коротко подстрижены. Одежда на них была засаленная и очень простая, но все выдавало в них былое приличие. Судя по пошиву платьев, ну по крайней мере первой обитательницы камеры, оно принадлежало в бытность свою женщине интеллигентной принадлежности.
Анни сразу направила свой взор на свет, струящийся из окна под потолком. Он настолько был сейчас желанным и притягательным. За то, чтобы попасть в этот свет, вырваться из этой смрадной камеры и пройтись свободно по улице не жалко отдать и пол жизни.
Перед её лицом резко и неожиданно возникли ножницы. Вот откуда они здесь взялись, то же было не понятно. Ножницы были портняжные и с тупыми концами. Вены ими вскрыть было невозможно.
Вопросительно посмотрев на ту, в чьих руках они находились, Ани не успев поинтересоваться причиной их появления, услышала предупредительный ответ.
– У нас все коротко подстрижены. Мы варимся в этом смраде, как раки в кипятке и нам только вшей здесь не достает.
Ани поняла, что ей предложили таким ненавязчивым образом лишиться своих пышным волос.
Ей было все равно. Вшей она не желала, это уж точно. И она присела на широченную лавку, а может… такие нары под «потолковым» окном и послушно подставила свою голову под ножницы. Чьи-то ловкие и быстрые пальцы стали перебирать её пряди, и она увидела, как тяжелые локоны падают и падают возле её ног. А на них тихо, редко стекают женские слезы. А ей казалось, что в ней их уже не осталось.
В камере оказались политические. Три женщины принадлежали к черносотенскому движению, самому радикальному революционному направлению и две преподавательницы высших учебных заведений, которые заняли позиции либерал-демократического толка после русской революции 1905-1907 года. И это спасло Ани от полного сумасшествия, так как представительниц самых отстойных маргинальных слоев общества здесь не было. Отчаявшиеся люди, полностью оказавшиеся перед лицом полной неизвестности в будущности и даже не уверенные в том, что сегодняшнюю ночь они проведут на месте, хотя бы на своих нарах, с уставшей от большого напряжения психикой, но все-таки, обладающие высоким человеческим интеллектом, находились в камере несколько месяцев. И человеческие инстинкты, и человеческие качества еще имели место быть. Ани даже постарались оказать моральную поддержку. Несколько дней прошло в постоянных разговорах. Все отдали дань большого уважения Ани в её способностях так быстро и обширно выучившей русский язык.
И первые дни, из-за пережитого стресса и панической атаки, про еду даже не хотелось и думать. Но день шел за днём и стал очень остро ощущаться голод и его власть. Еда снилась ночами и самое смешное, всегда в приступах пищеварительной пустоты, перед глазами возникал шикарный, изысканный стол на балу у Юсуповых и в такие моменты острые колики пронзали живот, и жидкая слюна изобильно появлялась во рту. И гнать эти мысли было бесполезно. Животные природные инстинкты оказывались сильнее всякой силы воли.
Конечно же, она ослабела так, что, когда вставала с нар, чтобы подойти к умывальнику и освежить лицо, её начинало подкашивать. А желанного бряцания двери, как знак того, что подадут хлеб и воду, ловил с четко прорезавшимся в критических состояниях слухе, ждал с нетерпением. Еще день и еще. Прошла неделя и она уже не понимала, что для неё лучше. Допросы с угрозами или то, что про неё забыли. И что творилось там, за стенами и что в этих стенах, она даже не предполагала.
Страх, от яростных, внезапно набрасывающихся атак, плавно перетек в медленно тягучую тяжесть придавленного угнетённого состояния, но уже не бросавшего в мелкую дрожь. А иногда, иногда её даже посещали мысли, что было бы для неё лучше, чтобы раз и навсегда все уже прекратилось бы.
Но она старалась следить за течением времени. Прошла неделя. О горячей ванне мечталось так, как замершему в стужу – о теплом лете грезиться. В умывальнике вода была ценностью. И каждому сразу объясняли, что разрешено только несколько раз провести намоченной ладошкой по лицу. Вода в него добавлялась только раз в день, с утра, а человек было шестеро.
За окном начиналось лето, но спасало то, что погода стояла не жаркая, иначе из помещения начали бы выносить трупы.
Как-то один раз, пожилая дама, с тем тягучим голосом, сказала:
– Самое тяжелое – это страх. И даже не страх самой смерти, а страх затянувшихся мук. Этим они ломают любого человека. Сейчас все стали более цивилизованные, так часто как раньше к пыткам не прибегают, ломают долгим, нудным томлением в безызвестности.
– Вы тоже боитесь? – тогда тихо спросила Ани.
– Боится каждая живая тварь под этим небом – так же тихо и протяжно ей ответили.
А Ани боялась, что она сломается. И с каждым начинающимся днём, она думала, что вот, все – больше она не вынесет, ради воли, чистого воздуха и возможности спокойно пройтись по улице, прийти домой и забраться в чистую ванну, она сделает все, все, о чем они только ни попросят. И когда эти мысли приходили очень отчетливо в голову, она чуть не завывала. Обхватив себя спереди руками, она, закусив губы, раскачивалась взад и вперед, сидя на нарах, потом подскакивала и начинала медленно кружить по камере, ибо на порывистые движения и быстрый шаг сил уже не было. И, казалось, такое поведение сокамерницы должно всех раздражать, но никто не произносил и слова упрека. Все молчали, уставившись в мрачные стены. О чем думали другие, она только догадывалась.
Потом, самое интересное, на вторую неделю, организм начинает перестраиваться на тот прием пищи, который получает. И приступы голода исчезли и стол на юсуповском балу с невообразимыми яствами перестал стоять перед взором. Стало полегче. А вот желания прикоснуться всем телом к чистой воде усилилось. И Ани знала. Что если она, когда-нибудь и обретет свободу, то первое что она сделает, это не будет поиск еды, а поиск воды, воды для тела.
К концу второй недели, завизжал железом замок двери в камеру, и конвоир вызвал Ани фон Махель. Все встрепенулись. У Ани похолодели руки и ноги задрожали слабостью и немощностью. Она не смогла подняться, от зашкалившего нервного напряжения. Но сделав несколько неловких попыток, все-таки встала на ноги и медленно направилась к выходу. Сердце стучало гулко и дико. Так можно и человеческий облик потерять – подумалось ей – но я же человек – она даже нашла в себе силы выпрямить спину и расправить плечи. А когда она вышла в прохладный коридор, оставив за собой тяжелый смрадный воздух, ей даже стало легче. Но её не привели в кабинет, в котором она находилась в самые первые часы своего пребывания. Там двери не были железными. Перед ней снова открыли железные двери и жестом показали, чтобы она прошла внутрь. Там на столе, для добавления лучшего света, так как окно под потолком его давало мало, горела керосиновая лампа. И не было в этом помещении такого плотного воздуха и дышалось легче. Она вошла и первое, что увидела в отблеске горящей лампы, это небольшой, деревянный стол и высокого мужчину, одетого в черный костюм и лежавший рядом с ним зонтик, так как на улице сейчас начался сезон дождей и было пасмурно.
У Анни смутно защекотало под ложечкой, и невесть откуда взявшаяся теплая волна прокатила по всему телу. Она прильнула к стене, ноги подводила слабость, и стала всматриваться в человека в этом помещении. А он в резком порыве, как только она вошла, сорвался со стула и бросился к ней. Настороженно и с боязнью, она еще больше вжалась в угол, ожидая почему-то нападения и грубости, но внимательно всмотревшись, замерла от неожиданности в немом вопросе.
Это был Войцеховский. Его жгучие глаза, как только предстали перед ней и услышав на руках силу его рук вместо того, чтобы отдаться этому сильному желанию, она резко уперлась ему в грудь руками и слабым голосом запротестовала.
– Артур. Не подходите ко мне. Умоляю. Я меньше всего хочу, чтобы вас преследовал после этот запах, которым я пропитана насквозь. Мне это невыносимо. Не прикасайтесь ко мне.
Он отступил только на мгновение и его глаза сощурившись, напряглись в тревожном ожидании. Он. не отрываясь, долго смотрел ей в лицо и она, сквозь выступившие слезы видела, как его все увиденное ошеломляет. И такой сумбур различных эмоций не прикрыто пронесся за одно мгновение в его глазах: и изумление, и жалость, и ярость. И так несвойственно для этого человека, у него появилось даже чувство растерянности.
Ани свозь слезы улыбнулась.
– Я совсем страшная…
Но не успела опомниться, её голова уже была прижата к его груди и ей показалось, что она четко слышит удары сердца, только чьего сейчас, не разбирала. Он схватил её в охапку, как отец маленькую дочку, и она чуть ли не повисла в его сильных руках, так как силы периодически оставляли её, и она просто падала, и поэтому, оказалась навесу, опираясь на его силу.
– Я не думал, я не знал – говорил он слова, не понятные для неё.
Прижавшись к нему, впервые за три последние недели, она вспомнила забытое чувство защищенности и его она познала только, находясь рядом с двумя мужчинами в её жизни: графа фон Махеля и Артура Войцеховского, и казалось, слаще этого ощущения в жизни ничего не может быть. Ее прижатое ухо и щека вибрировали в такт его сердцебиению и её страх на это время совершенно исчез, и она стала прежней Ани. Он держал свою руку на её затылке, словно защищая от призраков, таящихся в темных углах этой камеры.
– Я уже не спрашиваю … Как ты меня нашел… – всхлипывая, проговорила она – но ты всегда в самые тяжелые моменты моей жизни возникаешь из неоткуда. Мой Бог, Артур, как бы я хотела, чтобы ты всегда, всегда был рядом, но …видимо, такого счастья я у небес еще не заслужила.
Он аккуратно отстранился и посадил её на стул. Сам сел напротив и сейчас, все напоминало тот же самый допрос у полицейского.
– Ани, ты все должна мне рассказать. Я готов потерять все, только бы тебе помочь, но мне нужна не искаженная информация. Рассказывай, что вообще происходит в твоей жизни?
Она понимала, что он, это такая глыба, такая мощь в её жизни, которая свернет любые препятствия и ему это удастся сделать самым неординарным способом… Она принялась рассказывать ему все с самого начала, быстро, словно, опасаясь, что им не хватит времени или им помешают и она не успеет.
Войцеховский впивался в неё взглядом и ей в некоторые секунды времени казалось, что он выворачивает её наизнанку и все, что она скажет в следующий момент – ему уже известно. Почему к ней приходили эти ощущения? И его отношения к её рассказу она так и не могла понять. Чтобы он её жалел – этого не было. В глазах не было жалости и сострадания и когда она закончила говорить, ей подумалось на секунду, что он разозлился, в его глазах не было солидарности. Вопросительно она смотрела на него, а он молчал, но ни разу он её не остановил, не перебил. Его отношение было странным. И к ней стал подползать легкий холодок, что он приехал за тем, чтобы заставить её сделать так, как просят те, кто лишил её свободы. Затаив дыхание, она смотрела на него и только видела напротив строгое, непроницаемое выражение лица. Ее томила эта пауза. И наконец, он положил свою ладонь на её ладонь, и она в этом жесте прочитала покровительство.
– Ани… – тихо проговорил он. – Все это не для тебя.
– Что ты имеешь ввиду? – переспросила она.
– Понимаешь. Я встречал людей… мятежные натуры. Борцы за свободу, за справедливость. Они такое в жизни прошли, все не на пустом месте возникает и в никуда не уходит. У тебя нет причин быть с ними солидарной.
Она по-прежнему не понимала подтекста его слов и все её существо напряглось в усилии понять, какой смысл он вкладывает в свои слова и поддерживает ли он её? А Войцеховский сжал её ладонь и в этом был жест его раздраженности, продолжал.
– Ты ввязалась не в свою игру и это не твой путь. Все, что с тобой случилось, это нелепая ошибка. Абсурд. Ты здесь случайно. Твои друзья манипулируют твоей порядочностью и добротой, но тебе все это совершенно не нужно. Ани… – и он хотел еще что-то сказать, но оборвал свою речь. Почему-то посмотрел на дверь и снова на неё. Следующие его слова были сказаны более жестким тоном.
– Тебе принесут бумагу, я тебя буду ждать до самого конца. Ты напишешь им все фамилии, все как было, и я выведу тебя отсюда за руку, как маленькую девочку, чтобы ты еще не ввязалась в какую-нибудь нехорошую историю.
Ее глаза расширились от недоумения. Перед ней сидел не тот Войцеховский, которому она доверялась и вполне стало понятно, что поддержки от него она не увидит. Только непроизвольно, на эмоциональном уровне, она стала высвобождать свою руку из его сильной ладони, умом не отдавая отчета своим действиям. Он тут же отпустил, жестом показывая непроизвольность своих движений и отсутствие стремления проявлять свою силу.
– Артур. Зачем ты сюда пришел, для чего? Ты …ты на моем месте предал бы своих друзей? Я же этим подпишу для них приговор – лишение свободы… Как… как… мне возможно это сделать? – она не упрекала его. Тон её голоса был таков, который словно спрашивал о том, как ей смочь это сделать?
Войцеховский заметно начинал волноваться. Он в нетерпении рукой запрокинул выпавшие на лоб волосы и тяжело опустил руку на стол, выказывая нетерпение.
– Ани. Ты не они! Вас ничего не связывает! Для тебя это чужая страна, чужой народ! Да я пытаюсь вообще понять, что происходит, и не могу! Ты, пойми, все это нелепо для тебя! Ты …Ты и здесь!
– Мне это уже говорили – более жестко произнесла она.
Войцеховского движения становились порывистыми. Он встал и стал ходить взад и вперед. В руках его появилась сигара и он не считая даже нужным поинтересоваться, переносит ли она сигарный дым, быстро закурил.
– Ты раздражен… – как бы сама себе сказала она.
– Ани …я зол. Зачем, зачем тебе все это? Насколько я знаю, ты хочешь стать профессиональным хирургом. Почему ты не последовательна в своих целях? Что тебе до людей, до идей… которые бродят в головах этих людей? Все это ради чего? Мне за тебя обидно, я зол, что тебя осмелились вообще об этом попросить!
– Артур, ты не понимаешь. Ты ничего не понимаешь – заплакала она и закрыла лицо руками. – Нельзя же всю жизнь прожить только для себя! Я солидарна с ними во всем. Вся жизнь какова она на самом деле – это очень плохо, это дурно! И если это можно изменить, надо пытаться это делать! Почему кто то, а не я. Почему мы все хотим, чтобы за нас кто то, что-то делал?
Войцеховский стоял задом, дымил сигарой и подняв голову к окну, что-то думал. А она с ужасом понимала, что ей срочно необходимо покинуть эту камеру свиданий, потому что он, он её сломает только лишь одними своими доводами и она сделает как хочет он. Ей не хватит внутренних сил противостоять ему.
Он обернулся, и она взмолилась:
– Артур. Мне тяжело. Уже очень давно тяжело. Если можешь, освободи меня из этого каземата, но не проси идти против себя, не делай этого, я и так собираю изо всех сил последние лохмотья моей уверенности и силы воли. Но, если я сделаю то, о чем ты просишь, я всю оставшуюся жизнь не смогу сама себя уважать. Я хочу выдержать все… …Помоги мне.
Он быстро положил свою сигару на выступ окна и сел назад за стол. Хотел схватить снова её ладонь, но передумал.
– Мы все делаем ошибки. Милая моя, ты как ребенок еще не осмысливаешь до конца того, что происходит. Тебе этого всего не надо. К тебе не приходили в дом люди власти, ничего не отбирали, ничего тебя не лишали, ни родных, ни близких. Ты благополучна, образованна, у тебя совершенно другие цели в жизни. Подожди, прости, Ани, я не хочу причинять тебе боль, но… мне придется, чтобы встряхнуть тебя… Ты доктор, твоя дорога, идти и помогать людям этим. Но не твоя дорога, пойти на каторгу, в грязи, холоде, болезнях, где ты превратишься в никто и в ничто, и каждый изголодавшийся солдат на этапе будет насиловать тебя, когда ему заблагорассудится.
Он не успел договорить, так как его слова произвели на Ани эффект разорвавшейся бомбы. Она вскрикнула и разразилась потоком неудержимых слез, стесняясь своего поведения, она стала закрывать сама себе рот рукой. Движения напоминали непроизвольные попытки избежать жуткого видения надвигающегося паровоза.
Войцеховский поспешил исправить свою грубость и подхватив её под мышки, поднял со стула и обхватил за плечи, стараясь защитить от холодной пустоты. Она только повторяла:
– Мне страшно, мне страшно. Молчи, молчи, не надо так со мной.
У Войцеховского лицо исказилось душевной мукой. Он сам даже не предполагал, что все так будет тяжело для них обоих. Когда он разговаривал с подполковником Петром Николаевичем о причине ареста Анни фон Махель, он уже тогда недоумевал от всего произошедшего, но был глубоко уверен в том, что, только попросив Ани выполнить их просьбу, они уже сегодня вместе вернуться в гостиницу.
Первый удар, он получил, увидев Ани в таком состоянии, а дальше полученный стресс стал затягиваться, так как он видел глубокий душевный надлом женщины и её слишком серьезное отношение к людям, которым она решилась помочь. Все, все это ему было чуждо, он жил другими ценностями, понятиями и не видел ни одной йоты здравого смысла в действиях своей возлюбленной и не принимал нелепости возникшей ситуации.
Он достал носовой платок и заботливо стал вытирать ей слезы, превратившись на мгновение, просто в любящего, ласкового отца.
– Ани. Какая с тебя революционерка? Ты моя любимая женщина. Сделай все, как я прошу. Ты не тот смысл вкладываешь во все это. Уже через два года ты все переосмыслишь, и поймешь, как это все было глупо! Как тобой просто воспользовались в своих целях. Я старше. Дольше живу, я вижу реальнее. Давай выйдем отсюда, я теперь не отставлю тебя, тебя просто нельзя оставлять. Ты просто станешь во всем послушной, родишь мне ребенка и все забудется как сон. Ничего и не было.
Она затихла. Его слова как бальзам лились на душу, и она растворялась в них, как в нежном, убаюкивающем потоке, выносящем её из холодной, мрачной тьмы. И уже больше девяносто восьми процентов её мозг дал согласие с его доводами, сил бороться с нормальными человеческими желаниями уже не оставалось.
Ей было тяжело стоять, и он почувствовал, что ей нужна опора и отпустив, усадил на табурет. Сейчас он в таком умоляющем ожидании заглядывал ей в лицо.
Потом из-под жилета достал бумагу. У окна взял чернила. А она их там и не видела до сих пор. О, дева Мария, так все уже было приготовлено!
Сел на против и внимательно смотрел ей в глаза.
Ани рукавом платья вытерла остатки слез и устало, словно, не имея сил держать тяжелую голову, оперлась лбом на тыльную сторону руки. Но медлила, долго и отрешенно смотря на желтые листы бумаги, она снова и снова спрашивала свое сердце? Правильно ли все это? Перед взором возникали лица Светланы и Григория, откуда-то вспомнилось искаженное мукой лицо рабочего, которому она лечила искалеченную на работе руку и как лава, вытекающая из кратера вулкана, завершающим её видением был финальный танец с переодеванием Феликса Юсупова на балу, пробудивший засыпающую в ней сознательность.
Медленно подняв глаза от стола, она уже совершенно с сухими глазами, тихо, спросила Войцеховского.
– Могу я попросить тебя, во имя девы Марии, сказать мне правду сейчас.
– Ани, какую правду?
– Артур, любимый мой. Ты очень умный, сильный. Возможно, ты никогда и не попал бы в такую ситуацию как я, да я и не знаю, есть ли у тебя друзья и я не знаю твоих целей в жизни, но… …у тебя есть графиня фон Махель, она сделала для тебя много добра, и если бы ты оказался на моем месте, написал бы ты на неё пасквиль?
Он устало вздохнул и его жест нетерпения, показал, как ему это все неприятно, но и не понятно. Он покачал головой, но не в знак ответа, а в знак непонимания её позиции и её вопросов.
– Ани, друзья иногда только кажутся друзьями. Ты не к месту задаешь мне эти вопросы. Я мужчина, ты женщина, ты не должна выносить чьего бы то ни было давления, у нас разные миссии в жизни и перед Аллахом… …Не зачем женщине заниматься мужскими делами, вынашивать в своей голове мысли и идеи, не принадлежащие к её крову, семье.
Она отрицательно закачала головой.
– Нет. Нет. Пусть так. То, что случилось, уже случилось, скажи мне только, ради своего удобства и спасения, комфорта, ты подписал бы бумагу, после которой твои друзья лишаться свободы?
– Ани, они её и так лишаться. День, два, а может твоя Светлана уже сидит в другой камере. Ну полицейские же уже все знают.
Ани опустила глаза и процедила сквозь зубы. – Зачем тогда они изматывают меня, требуют, чтобы я подписала… …Артур. Мужской ответ – да или нет, ты ускользаешь как зыбкий туман. Ответь……
Войцеховский молчал.
Она вскинула голову, чтобы ответ прочитать в его глазах и так как он не опустил глаз под её взглядом, и не ответил «да», она поняла, что он не подписал бы на её месте ничего.
Ани тогда уже взяла свою тяжелую голову в руки и не смотря никуда, с закрытыми глазами, стала говорить эти слова, но не ему, а рассуждая сама с собой.
– Мне страшно. Всем людям страшно. Страх нужно преодолеть, не смотря, ни на что. Я слабая, я трусливая женщина, я люблю мужчину, который связан брачными узами с другой, и мы грешны перед Богом и девой Марией, и получив свободу, мы опять будем жить по-старому, ты с графиней фон Махель, я одна… Я потеряю друзей, уважение самой к себе, потому что я пойду против себя …как же мы все хотим тепла и комфорта! О, мой Бог, как мне страшно и как я устала. Мой сын не гордился бы своей матерью. Зачем мне нужна такая жизнь, пусть лучше выпасть из этой проклятой жизни.
– Ани…– только позвал он. Ему это слышать было невыносимо. – Ты в своем уме?
Она открыла глаза.
– Артур. Если ты будешь продолжать со мной разговаривать, я сойду с ума. Это правда. А может я уже сумасшедшая? Оставьте меня все в покое… – и она закрыла глаза, потому что сейчас единственного что ей хотелось – это просто хорошо выспаться и свежего воздуха, чтобы ночью не просыпаться каждые двадцать минут от ощущения, что тебе становится нечем дышать.
Войцеховский был ошеломлен. Он был сбит с толку упрямством Ани и её силой воли. Как бы там ни было, воля и разум этой женщины ему не подчинялись, хотя она была настолько искренняя в своих чувствах. Она не лгала, что ей не страшно, но …признаваясь в этом, она превозмогала саму себя. И с таким Войцеховский столкнулся в своей бурной жизни впервые. Не он, а она начинала ломать его психику. С глубоким удивлением и не пониманием он смотрел на её заостренные, бледные черты лица, хрупкие плечи и недоумевал, что он, может найти в особе женского пола что-то еще, кроме желания быть с ним рядом и пользоваться его заботой и вниманием. Он тогда не принял и не понял её побега из Будапешта от него, когда они стали близки, и только насильно вышвырнул все из своей головы, как сорняк вырывают с корнем, лишив его питания. Он мог заблокировать некоторые свои мысли, но сейчас его душа с немым вопросом делала «постойки смирно» перед упрямством этой женщины. Он бы, не зная её хорошо, принял такое поведение как нескончаемую женскую глупость, но думать он так уже давно не мог про Ани и чувство интуиции подсказывало ему, что все манипуляции с её сердцем бесполезны. И в глубокой растерянности и растущим человеческим почтением к преданности, дружбе, он старался найти приемлемое для обоих решение, но задача не решалась.
Заскрипела дверь и Ани вздрогнула и съежилась от тяжелого осознания, вошедшего так на долго горя в её жизнь. Машинально она уставилась в зияющую пустоту открывающейся медленно двери, ожидая с той стороны всего наихудшего. И тут же вопросительно на Войцеховского, который сидел молча, изо всех сил метясь в лабиринтах своего практичного ума, до последнего надеясь найти решение. И когда он поднял на неё глаза, она впервые прочитала там растерянность и великий страх заключил её в свои оковы. Она поняла, не все в его силах, не всемогущ он и ей придется шагнуть в безнадежную пустоту совершенно одной.
Закрыв лицо рукой, сама не зная – зачем, услышала голос дежурного конвоира:
– Прощаемся.
И тут же осудила себя за такое малодушие. Ее пронзила мимолетная мысль: «Может мы видимся в последний раз, пусть он запомнит меня сильной» Ее плечи, следуя за мыслями, распрямились и она оторвала руку от лица, только губы, слегка дрожа, выдавали сильное перенапряжение. С вымученной улыбкой, гордо подняла голову, обращаясь к Артуру.
– Я буду прилагать все усилия, чтобы не сломиться. Я ни в чем не уверена, только в том, что я постараюсь, очень …изо всех сил, Артур …как бы ни было, я благодарна тебе, что ты постарался мне помочь. Прости меня …упрямую.
Он смотрел на неё снизу вверх, и она чувствовала свое моральное превосходство. Духовный уровень так тонок и неоднозначен, откуда появляются внутренние видения, ощущения? А они самые истинные определители действительности. Войцеховский сам на себя не был похож. Казалось это его лишили свободы, а не Ани. Это он от недоедания и недосыпания, атакующего страха, лишился последних сил. Как раненный, обескровленный зверь, он поднялся со стула и чудным образом, казалось, что преодолевает сам себя неимоверными усилиями и каждое движение ему дается с трудом. Медленно подойдя к Ани, он только одной рукой прислонил её к себе, а другая повисла, как плеть у неё на плече. Она не понимала, что с ним случилось.