Мария Берестова
В поисках солнца
3. Какой брак строят Райтэн и Олив?
Пока Михар и Магрэнь уточняли свой брачный договор – с некоторым даже азартом торгуясь по поводу отдельных спорных пунктов – в столице как раз заканчивалась драма вокруг заговора против Грэхарда.
Дерек, отбросив все свои проекты, уныло торчал дома, делая вид, что читает. Он почему-то был совершенно убеждён, что ньонская разведка уже держит его на прицеле, поэтому даже и трепыхаться нечего.
Переубеждать его в этом было некому – Илмарт погряз в картах, Олив все силы отдавала ребёнку, а Райтэн глубоко переживал факт своего грандиозного выступления перед отцом. Все мысли его упорно возвращались к одному.
Так, в этот раз он подкидывал мячик, а наблюдающий за ним сын заливисто хохотал. Ему ужасно нравилась эта игра – смотреть, как папа одной рукой подкидывает мячик снова и снова. Иногда он этот мячик отбирал и отдавал в другую руку – мол, подкидывай теперь этой.
Глядя в сияющее самым ярким счастьем лицо своего ребёнка, Райтэн отстранёно пытался представить, что вот, он однажды тоже станет взрослым сорокалетним мужчиной, у него будет своё дело, которому он отдаёт все силы, своя жена и свои дети.
Представлялось смутно – воображение Райтэна пасовало, рисуя какого-то абстрактного мужчину с расплывчатыми семейными чертами.
«И вот будет ему сорок, и как придёт он ко мне… если доживу, конечно, – всё-таки дожить до восьмидесяти ещё нужно суметь! – и как начнёт на меня орать, что я никогда его не любил…»
Несмотря на полную абстрактность нарисованного воображением мужчины, Райтэн содрогнулся и выронил мячик.
«Да глупости! – тут же разозлился он сам на себя. – Я же не буду вести себя как отец!..»
Сын радостно подхватил укатившийся прямо к нему мяч и протянул ему с требовательным вскриком – продолжай!
Райтэн вернулся к своему занятию, сын снова засмеялся.
«Но ведь и отец не думал, что что-то делает не так», – мрачно подумал Райтэн.
Он давно научился отдавать отцу должное, и прекрасно понимал, как много сил тот потратил в своё время на его воспитание и образование. И, конечно же, он понимал, как много за этими заботами было скрыто любви – то, что он этой любви не чувствовал, не означало, что её не было. Просто отец выражал её не так, как хотелось Райтэну.
«Почему я просто не поговорил с ним?» – досадовал Райтэн, снова теряя мячик – тот откатился в другой угол комнаты, и сын вскочил на ножки и деловито последовал за полюбившейся игрушкой.
«Я же мог поговорить!» – продолжал внутри себя негодовать Райтэн.
Он мог. И тогда, когда ему было пятнадцать. И до того, как принял решение сбежать. И даже после побега.
И уж совсем после – когда завёл общие дела с Этрэном.
Он же понимал – просто не хотел об этом думать, но понимал! – что Этрэн за ним приглядывает по просьбе отца. Да, он предпочитал думать, что это его коммерческий талант привёл к тому, что Этрэн его выделил из числа других торговых партнёров. Но внутри себя он всегда догадывался, что его успехи в коммерции не играли тут заглавной роли; что Этрэн в любом случае постарался бы сблизиться с ним.
Что ему мешало, в конце концов, поговорить с Этрэном, если говорить с отцом было так страшно?
Что ему мешало поговорить с Кэном – младшенький несколько раз пытался наладить контакт, и даже лично приезжал в Кармидер и отлавливал Райтэна прямо на улицах, потому что не знал адреса, – а Райтэн даже разговаривать с ним толком не пожелал?
Боялся упрёков, нравоучений и того, что за интонациями любимого братишки отчётливо расслышит слова, надиктованные отцом.
Боялся, боялся, постоянно боялся.
И всё-таки купил ту идиотскую лесопилку в Аньтье – как он теперь несомненно и отчётливо понимал, в основном для того, чтобы иногда сталкиваться случайно с родными.
И – не говорить. Всё равно – не говорить.
Ладно, он был идиотом.
Но потом в его жизни появился Дерек!
Дерек, который так хорошо прочистил ему мозги! И он помирился с ними со всеми!
И всё равно не поговорил.
Просто обрадовался, что они снова у него есть.
И побоялся открывать тему, которая причиняла столько боли.
Боялся потерять их снова.
И молчал ещё десять лет – и продолжил бы молчать всю свою жизнь, если бы не этот срыв!
Налюбовавшись взятым мячом, сын уронил его на пол. Раздался звук удара – это вызвало у ребёнка особый восторг. Он поднял мяч снова – и снова уронил, рассмеявшись, когда тот снова стукнул.
Райтэн смотрел на своего счастливого, любимого ребёнка и пытался сообразить, как это такое возможно, чтобы он – маленький Браэн – когда-нибудь перестал чувствовать, что папа его любит, и сбежал куда подальше, лишь бы не сталкиваться с этой нелюбовью снова.
Райтэну сделалось страшно от понимания, что он совсем, совсем не знает, как воспитывать ребёнка, чтобы он всегда чувствовал себя любимым. Райтэн знал за собой, что он язвительный, жёсткий, зачастую грубый и бесцеремонный, не способный к дипломатии и резко авторитарный, – список можно было продолжать и продолжать.
Он кое-как научился немного сдерживать себя, потому что на лице бестолковщины-Дерека всегда рисовалось беспомощное грустное выражение, когда он заявлял, что у него нет мозгов. Райтэн научился немного следить за своими словами, но получалось у него это скверно – просто Дерек замечал эти его попытки, даже неудачные, и начинал сиять как солнышко. Но ребёнок-то ведь не будет таким понимающим, да?
Он сам-то до сих пор так и не научился видеть за язвительными замечаниями отца сдерживаемую тревогу и заботу. Знал, что они там есть, но сперва обижался, а уж потом вспоминал.
Правда, он немного научился обниматься и улыбаться – благодаря Олив, которая смотрела на него с такой затягивающей нежностью в такие моменты, что ему хотелось улыбаться ей снова и снова, обнимать её снова и снова – лишь бы её глаза сияли этим теплом. И ему потому удавалось улыбаться и сыну, и обнимать его тоже – возможно, этого достаточно?..
Размышления его прервала Олив, которая зашла посмотреть, чем так шумит сын.
– Играем в мячик? – разулыбалась она. – Давай-ка! – и протянула руку.
Сын послушно отдал ей мячик; глаза его горели предвкушением. Олив не разочаровала, затеяв какую-то игру из тех, которые она называла развивающими.
Райтэн ничего толком не понимал в этом, но любовался женой и ребёнком.
Они были его семьёй, его самой большой ценностью; и теперь он с ужасом понимал, что для его отца их семья тоже была такой же ценностью, а он, Райтэн, осознал это только теперь.
Вместо того, чтобы катить мячик так, как показывала Олив, сын снова начал громко ронять его на пол. Олив, поднимая мячик, снова и снова терпеливо объясняла и показывала, как им играть. Чётко выговаривая слова, она тем особым тоном, каким взрослые говорят с маленькими детьми, устало повторяла одно и то же – и эта усталость резанула Райтэна по сердцу.
Им обоим приходилось непросто – он принадлежал к числу отцов, которые принимали самое деятельное участие в воспитании ребёнка, – но Олив всё же уставала сильнее. У маленького часто бывали периоды, когда он и минуты не желал проводить без мамы, и несколько дней он не отпускал её от себя ни днём, ни ночью. Олив немного истерично смеялась, что её самая большая мечта теперь – поспать хоть разок пять часов без перерыва.
Райтэн несколько раз порывался нанять няню – но Олив всё время отнекивалась и отшучивалась, говоря, что у них тут и так четыре няньки на подхвате, а мелкий требует лишь маму, и всё тут. С этим нельзя было не согласиться – даже всей толпой им не всегда удавалось отвлечь закапризничавшего ребёнка от настойчивых поисков мамы и следующих за ними криков, и едва ли какая-то нанятая женщина смогла бы тут помочь.
У Райтэна не было ни одной идеи о том, как решить эту проблему – сама Олив обречённо утверждала, что тут только ждать, пока подрастёт, – и эта неспособность помочь глубоко ранила его.
Не в силах выносить этой беспомощности, он вскочил и попытался хоть что-то сделать прямо сейчас.
– Пойдём играть с Джеем? – предложил он сыну.
Тот сразу разулыбался. Джея он любил необыкновенно – возможно, потому что тот отдавался детским играм с самозабвением и азартом человека, чьё детство закончилось ещё менее десяти лет назад.
Сдав ребёнка с рук на руки, Райтэн вернулся к Олив.
Она так и осталась сидеть на полу, устало привалившись спиной к книжному шкафу и прикрыв глаза.
Райтэн молча устроился рядом, подсовывая руку ей за спину; она, завозившись, устроилась удобнее в его объятиях. Теперь ему удачно открылся ракурс на её расслабленное лицо, и он залюбовался ею.
Густые брови с чётким рисунком, тонкая линия носа, сжатые губы и мягкий подбородок – но особенно ему нравились скулы, с одной стороны испещрённые давно зажившими шрамами. Илмарт поэтично выразился о них, что они лишь подчёркивают трогательную уязвимость её женственности. Райтэн был далёк от столь возвышенных оборотов и попросту полагал, что шрамы эти лучше, чем что бы то ни было, подчёркивают боевой нрав Олив и отображают её решительный смелый характер.
Как это всегда с ним бывало, когда он начинал смотреть на неё, он не сумел устоять и не прикоснуться к ней.
Пальцы его нежно и осторожно прошлись по её щеке, той, что со шрамами; хотя глаза её были закрыты, она не вздрогнула от этого неожиданного прикосновения, как бывало с нею раньше, а томно вздохнула и потёрлась о его руку.
В его пальцах запуталось несколько её волосков, заставив его удивлённо сморгнуть: он не видел их, пока не почувствовал кожей, потому что они были совершенно седые.
С глубоким недоумением он отметил, поправляя эти волосы, что одна из передних прядей у неё почти сплошь седая – раньше он никогда в упор не замечал этого.
Олив была младше него всего на три года; теперь ей было тридцать семь, и годы – а заодно и роды – оставили заметный след на её внешности. Складка у губ, морщинки у глаз и на лбу, седина – не только в волосах, но, как Райтэн сейчас с изумлением осознал, и в ресницах.
До этого момента ему как-то и вообще не приходило в голову, что люди седеют и ресницами. Открытие этого его поразило; и ему подумалось, что они идут Олив просто необыкновенно.
Он наклонился и поцеловал её в эти ресницы.
– Эй! – шутливо толкнулась она. – Щекотно же!
Он рассмеялся и поцеловал её в нос.
– Тогнар! – возмутилась она, но в возмущении этом ощутимо дрожал смех.
– Люблю тебя, – вдруг серьёзно сказал Райтэн и сам замер, поскольку эти слова вырвались у него непроизвольно.
Ему почему-то всегда казалось немного стыдным говорить такие вещи прямо, и обычно он избегал конкретно этой фразы – возможно, к тому же, полагая её слишком банальной и не вполне потому подходящей для выражения его безусловно уникальных и небанальных чувств.
Олив широко распахнула глаза; в них плескалось выражение такой беззащитной нежности, что Райтэн беспомощно повторил:
– Люблю! – и поцеловал её в губы.
Она ответила жарко и порывисто; потом отстранилась и тихо рассмеялась. И он по этому тихому счастливому смеху понял, что ей очень нравится слушать именно эти банальные и скучные слова – но она никогда ему об этом не говорила, потому что…
Сердце у него мучительно ёкнуло.
Потому что, видимо, не считала, что её чувства стоят того, чтобы он что-то изменил в своём поведении – а он, и впрямь, не любил всю эту сентиментальщину и полагал, что поступки говорят лучше любых слов, поэтому нечего говорить впустую там, где за тебя должны говорить твои дела.
– Мне следует чаще говорить, что я люблю тебя, да? – спокойно и даже несколько отстранёно проговорил он свой вывод.
Она посмотрела на него удивлённо; потом неловко повела плечом, улыбаясь скорее стеснительно, и, хотя она так ничего и не сказала, он убедился в верности этого вывода.
Он остро, мучительно осознал, что она не сказала бы об этой своей потребности сама – не желая стеснить его. И он мог бы так и не догадаться – потому что он не умел догадываться о таких вещах.
Резко его накрыло осознание схожести и внутреннего родства с собственным отцом. Он был совершенно деморализован пониманием, что уже повторяет его ошибки, и что его самые близкие люди – его родная, обожаемая Олив! – точно так же не решаются поговорить с ним о своих чувствах, как он всю жизнь не решался поговорить о своих с отцом.
Эмоции его вполне отражались на его лице. Олив увидела, что он шокирован пониманием чего-то, совершенно пока непонятного ей; учитывая контекст их разговора, она сделала выводы, весьма близкие к реальности, и постаралась его успокоить.
– Тэн, – она нежно провела пальцами по его лицу, – конечно же, я знаю, что ты любишь меня. Даже если ты этого не говоришь, – уверенно добавила она.
– Но тебе хотелось бы это слышать, – упрямо повторил он; лицо его приобрело решительное выражение, которое было явным предвестником того, что теперь он с присущим ему пылом будет говорить это даже слишком часто.
Олив рассмеялась и не стала отпираться:
– Хотелось бы, – согласилась она, мягко наклоняя голову набок с разглядывая его с нежностью, – очень.
Он в ответ долго смотрел на неё серьёзно и даже чуточку агрессивно, затем предложил:
– Давай ты мне всегда будешь говорить, чего тебе хочется?
Растерянность Олив заметно отразилась на её лице. Она совсем не понимала, почему его так взволновал этот вопрос.
– Я постараюсь, – тем не менее, пообещала она.
Он осторожно взял её руку, поднёс к своим губам и поцеловал.
– Тэн. – Голос её посерьёзнел. – Что-то случилось? – с лёгкой тревогой уточнила она.
Ей было очевидно, что какая-то тяжёлая эмоциональная мысль гнетёт его изнутри; она думала сперва, что он, как и все они, переживает за Дерека, но теперь заподозрила, что дело в чём-то ином.
Райтэн досадливо поморщился. Он не планировал делиться с нею подробностями своей недавней ссоры с отцом.
Он и вообще не делился с нею подробностями своих отношений с ним.
Во-первых, ему это было слишком стыдно, потому что он был весьма недоволен своим собственным поведением. Во-вторых, он полагал, что Олив начнёт переживать за него, и ему хотелось оградить её от этих переживаний.
Заметив его очевидное нежелание говорить, Олив красноречиво возвела глаза к потолку. На её лице было ярко, бескомпромиссно и жёстко написано: «Тогнар, где твои мозги?» – однако она так и не озвучила эту мысль, а только тяжело вздохнула и взглянула на него с мученическим смирением во взгляде.
За этим выражением он увидел её согласие не лезть к нему в душу, раз уж ему этого не хочется; и именно эта её готовность принимать его молчание и не доставать вопросами пробудили в нём потребность раскрыться перед ней.
– Я с отцом поссорился, – тихо признался он.
Мгновение удивления на её лице сменилось пониманием.
– Из-за Дера? – немедленно сообразила она и чуть фыркнула. – Ну, прости, но ты тут полностью прав! Твоему отцу не следовало устраивать такие фокусы у нас за спиной!
Ему сделалось тепло на душе от того, что она сразу поняла, по какой причине вспыхнула ссора, и сразу же, не раздумывая, встала на их сторону; поэтому он поделился и тем, чем делиться не собирался.
– Я на него так о… – запнулся он, обнаружив, что это звучит совершенно кошмарно, но всё же заставил себя тихо договорить: – Так орал.
И по тому, как сдавленно и вымученно он это выговорил, она почувствовала, как ему стыдно, и больно, и тяжело, – и сердце её мгновенно отозвалось на его боль своей.
Она завозилась, выпутываясь из его рук, и он не сразу понял, как так получилось, что теперь это он сидит в её объятьях.
– Ну! – наконец, сказала она. – Твой отец умный человек, Тэн. Он поймёт, что в тебе говорил страх за друга, – уверенно утвердила она.
Райтэн деревянно замер.
Она замерла тоже, ничего не спрашивая.
Наконец, он признался:
– Да дело не только в Дере.
Она помолчала.
– Расскажешь? – тихо предложила она, гладя его по волосам.
…и он, не в силах бороться с неожиданно проснувшейся в нём потребностью открыться перед ней, рассказал – то, что не рассказывал никому.
Он рассказал, как обожал в детстве сидеть на коленях у отца, и как приятно было, когда они с мамой обнимали его с обеих сторон. Как родился Кэн и как он стал ему завидовать – потому что он сам теперь стал старшим, и все нежности со стороны отца доставались теперь младенцу, а не ему. Как с годами эта зависть только окрепла, потому что он, Райтэн, был наследником и старшим братом, и к нему отец предъявлял высокие требования, а вот от младшего никто ничего не ждал. А потом и вообще родилась Тэнь! Отец души не чаял в дочке; а с сыновьям стал строже, особенно с Райтэном, которому уже было целых десять лет – совсем взрослый!
Как он отчаянно пытался соответствовать ожиданиям отца – быть достойным продолжателем славного рода, старательным наследником и заботливым старшим братом. Как у него всегда это не получалось – точнее, теперь-то он понимал, что получалось, но тогда, в детстве, любое замечание со стороны отца казалось ему признанием его полной бездарности и несостоятельности.
Как мама – добрая, нежная, заботливая мама, – всегда сглаживала острые углы, утешала его, уверяла, что отец ценит его старания. И как всё в их семьи распалось, когда мама умерла – Райтэну тогда было четырнадцать.
Он правда старался; но отец стал таким строгим и холодным! Это теперь-то, с высоты прожитых лет, Райтэн понимал, что отец тогда просто замкнулся в своём горе, отгородился от всех эмоций стеной воли и долга. Но тогда, там, ему казалось, что отец просто его не любит, что он никогда не станет достойным сыном и наследником, что он каждым своим поступком и словом только разочаровывает отца.
И как он бился, бился об эту стену воли и долга в попытках заслужить любовь своей старательностью – а получал только новые замечания и придирки.
И как он сбежал, не оставив даже записки.
Как не открыл ни одного отцовского письма.
Как не стал говорить с Кэном.
Как шарахался от любых общих знакомых – кроме Этрэна, который пришёл однажды вроде бы по делу, и ни о чём другом не говорил, как о деле, и вёл себя так, как будто это не он играл с Райтэном ещё с колыбели, как будто они и вообще раньше не были знакомы, и теперь впервые сошлись – как деловые партнёры.
Как он вцепился в Этрэна, жадно выхватывая из его оговорок любые новости о своей семье – но бескомпромиссно и холодно отгораживаясь от любых попыток поговорить.
Как он, в конце концов, перебрался в Аньтье.
Как впервые столкнулся с отцом – в одной из светских гостиных – и как гордился тем, что ему вполне удалось сделать вид, что они совершенно чужие друг другу люди.
Как научился сталкиваться со своими совершенно случайно и обмениваться с ними совершенно безликими этикетными фразами. Как вполне убедил себя, что ему нет до них дела, потому что им нет дела до него. Как упрямо не замечал многочисленные приметы того, что дело именно что есть, и что все они – и отец, и Кэн, и Тэнь, – ищут этих нечаянных встреч с ним, чтобы хоть так соприкоснуться с ним и его жизнью. Как у отца вечно приходит надобность устроить ревизию верфи именно тогда, когда там у него есть какое-то дело; как ненавидящая светские приёмы Тэнь является чуть ли ни на каждый, куда может забрести и брат; как Кэн за какими-то демонами полюбил загородные пешие прогулки – непременно в той части, где располагалась лесопилка Райтэна.
Как, в конце концов, он мучился под домом отца, когда понял, что у Дерека нет документов; как страшно, стыдно и мучительно было ему прийти туда с этой просьбой.
Как он боялся того, что Тэнь будет бросать ему в лицо многочисленные упрёки, которые он заслужил; и как ещё паче он боялся того, что она будет вести себя с ним как чужая, холодно и надменно; и как он не мог поверить, что она в самом деле ни разу не упрекнула его – не упрекнула до сих пор! – и просто сразу обдала его вихрем своей заботы, любви и доверия.
Как он испугался, что отец никогда, никогда не простит ему, что он помог ей поступить в университет; и как он не мог не помочь ей, после того, как она отнеслась к нему так великодушно.
Как он дрожал и чуть ли не плакал от страха от этого неизбежного столкновения с отцом – столкновения, которое лишит его остатков иллюзий и надежд на то, что между ними ещё возможны какие-то отношение – а после этой встречи из-за документов в Райтэне отчаянно и мощно разгорелась надежда на то, что отношения эти будут.
Как столкновения не произошло; как был лишь подавленный отец, который совсем не выглядел бесчувственным и каменным воплощением долга и родовой чести; который был просто отцом, огорчённым тем, что не понимает собственных детей.
Как, наконец, благодаря Дереку он сумел преодолеть себя и наладить контакт с отцом и братом – и как он был счастлив этому.
Как он волновался, когда отец неожиданно пропал; и как мучительно больно ему было в тот день на карьере, когда внезапно объявившийся там отец жестоко и насмешливо бросал ему в лицо его же собственные слова, какие он говорил на эмоциях в далёкой юности.
Как… он говорил, говорил и говорил – всё то, что всегда было тайной его сердца, о чём он даже сам с собой не думал прямо, что не называл истинными именами и прятал глубоко-глубоко в душе.
Поражённая, ошеломлённая этими неожиданными откровениями Олив тихо плакала и гладила его по волосам, пытаясь хоть немного утишить его боль. Оба Тогнара – и старший, и Тэн, – казались ей такими уверенными в себе, взрослыми, умными людьми, что теперь ей было сложно осознать тот факт, что они умудрились столько лет мучить друг друга, в упор не понимая, что оба нуждаются в любви друг друга.
Наконец, Райтэн дошёл до последней ссоры, выдохся и умолк.
Внутри у него в этот момент зародилось странное, непривычное, хрупкое чувство. Он впервые в жизни так откровенно и прямо вывалил на другого человека эмоции, которые всегда казались ему досадной слабостью, недостойной человека с его уровнем интеллекта. Он раскрылся сейчас перед Олив полностью, беспомощно, беззащитно, – и ему было странно ощущать тёплую нежную поддержку, которая теперь исходила от неё. Ему казалось, что никогда раньше они не были так близки, как сейчас, – возможно, потому что никогда раньше он не раскрывался перед нею так.
Хотя она за всё то время, что он говорил, не промолвила и слова, он ощущал себя таким любимым, как никогда в своей жизни, – просто потому что она обнимала его, прижимала к себе, целовала в висок и нежно перебирала пальцами его волосы. Ему казалось, что он весь растворился в её любви; что любовь эта мягким неслепящим светом залила его изнутри, залечивая собой всё то, что болело, ныло, кровоточило и жгло его все эти годы.
Наконец, помолчав немного, Олив резюмировала:
– Очень по-тогнаровски. – И тут же добавила: – Все мы вечно пытаемся из гордости скрыть, что нуждаемся в любви.
И это «все мы», с которым она причислила себя к Тогнарам, сказало о её любви больше, чем любые «я люблю тебя, Райтэн».
Перехватив её в свои объятья, он поцеловал её – горячо, глубоко, жадно, пытаясь выразить этим всё своё чувство.
Как это всегда с ними бывало, начав целоваться, они уже совсем не могли остановиться – им хотелось большего, большего, и ещё большего.
В этот раз, впрочем, Олив неожиданно вывернулась из-под его губ со словами:
– Мелкий скоро разорётся, а мы не договорили, между прочим!
Нависший над ней на руках Райтэн – они, целуясь, успели совсем уже сползти на пол – удивлённо замер. Ему одинаково хотелось и продолжить с поцелуями, и узнать, что там ещё они не договорили, – и выставить приоритетность этих желаний оказалось затруднительно.
Оценив выражение его лица и разгадав характер его затруднений, Олив рассмеялась, ловко выскользнула из-под него наружу и даже отошла на несколько шагов – потому что и ей, определённо, слишком хотелось продолжить.
Вздохнув, Райтэн сел настолько чинно, насколько это можно было сделать прямо на полу, и посмотрел на неё снизу вверх с вопросительным выражением.
Усевшись на пол напротив, Олив разъяснила:
– Смотри. Сделанного не воротишь, но, по крайней мере, мы можем научить Браэна не повторять наших ошибок, – она загнула первый палец, а Райтэн кивнул, соглашаясь, что меньше всего ему хотелось бы повторить с собственным сыном тот сценарий, в который он влип со своим отцом, – потом, мы можем постараться не делать так друг с другом, – загнула второй палец Олив, и Райтэн кивнул и тут, припомнив, как в своё время они могли бы так и не пожениться просто потому, что не решились объясниться, – далее, мы, по крайней мере, можем теперь отдать твоему отцу всю любовь, на которую способны, – третий палец, и снова согласный кивок и тёплое чувство от очередного «мы», – и, пожалуй, – Олив прикусила губу, задумалась, тряхнула головой и решительно загнула четвёртый: – Нам стоит разобраться и с Дереком!
– С Дереком? – удивлённо переспросил Райтэн, не понимая, как в эту типично тогнаровскую историю оказался замешан его вечно лучащийся любовью друг.
Олив смерила его скептическим взглядом.
– С Дереком! – возвела она глаза к потолку и раздражённо расшифровала: – Он же, кажется, вообще в упор не верит, что кто-то может его любить!
Райтэн сбледнул с лица и закашлялся.
Взглянув на него с тревожным сочувствием, Олив принялась объяснять свою точку зрения:
– Нет, он так-то, конечно, знает и понимает, что мы его любим, что он нам дорог. Мозги-то у него на месте! – постучала она себя по лбу, а потом с глубокой горечью добавила: – Но в сердце у него точно полный бедлам! Вспомни, как он всех нас гнал и требовал оставить его одного, лишь бы у нас не было проблем!
Лицо Райтэна приняло яростное и упрямое выражение. Эта манера друга самоуничижаться всякий раз, как его касалось что-то ньонское, бесила его более всего на этом свете, и он решительно боролся с этим самоуничижением всегда, когда сталкивался с ним.
Боролся как умел – язвительностью, насмешками, взыванием к логике.
И теперь ему подумалось, что потому и получалось плохо, что бороться нужно было не ими, а любовью, принятием и теплом.
– Кстати, – прервала его размышления Олив, и по её недовольному прищуру он понял, что сейчас прозвучит какая-то претензия, – я тебе ещё не припомнила, как ты пытался отослать меня в безопасное место и одному переться в Ньон!
Райтэн сжал зубы.
Он всё ещё считал, что решение такого рода и было самым правильным и единственно допустимым.
Олив была женщиной; его женой; матерью его ребёнка. Её должно было беречь. Её нужно было защищать.
Не могло идти и речи о том, чтобы тащить её за собой в смертельно опасную авантюру!
Разгадав по его упрямому взгляду, о чём он думает, Олив возмущённо заговорила:
– Ты как это себе представляешь, Тогнар?! Ты, что же, не понимаешь, что этим предлагаешь мне ад на земле?
Райтэн с негодованием вскочил:
– Я предлагаю тебе гарантию жизни!
Олив вскочила тоже:
– Гарантию жизни?! – она язвительно рассмеялась. – Тэн, ни у кого нет такой гарантии! Я могу умереть в любой момент от сотни самых разных не зависящих ни от тебя, ни от меня причин!
Райтэн побледнел. Столкнуться с критическим недостатком атеизма – осознанием, что твоя жизнь зависит от тысячи не зависящих от тебя случайностей, – оказалось в этот раз особенно болезненно, потому что теперь речь шла не о его жизни, а о жизни Олив.
– Я хочу тебя защитить, – тем не менее, упрямо повторил он.
Она сложила руки на груди и через губу парировала:
– Я тоже. – И добавила: – Хочу защитить тебя.
Райтэн открыл было рот, чтобы заявить, что это он тут мужчина, и это его задача – защищать, но, к счастью, вовремя осознал, что ему не стоит произносить такие вещи вслух.
Олив, впрочем, прекрасно догадалась, что именно он не произнёс, и, естественно, глубоко оскорбилась.
– Тогнар, – с неожиданной злостью парировала она эту невысказанную декларацию, – я не нуждаюсь в покровительстве.
– Это не покровительство! – тоже сложив руки на груди, возмутился Райтэн и заявил: – Это забота!
Лицо Олив стало столь любезным, что он догадался, что сейчас его припрут к стенке, даже раньше, чем она переспросила:
– Забота? – и, разомкнув руки, сделала шаг к нему. – Забота – это вещь взаимная и обоюдная, если ты не знал, дорогой.
Райтэн дёрнул щекой и промолчал, опуская лицо.
– Я просто боюсь за тебя, – наконец, сказал он, глядя в пол.
– А я – за тебя, – незамедлительно отреагировала она.
Он хотел было сказать что-то ещё, но она продолжила:
– И за Дера, между прочим, я тоже ужасно боюсь, – он вскинул на неё удивлённый взгляд, и она фыркнула: – Ты что же, думаешь, ты один его любишь? А мы с Маем так, для массовки болтаемся?
Райтэн снова промолчал, потому что именно так он и думал.
Раздражённо вздохнув, Олив принялась терпеливо пояснять:
– Тэн, даже если бы тебя не существовало бы на свете, мы с Маем всё равно поехали бы за Дереком.
Райтэн заморгал часто и беспомощно, пытаясь принять и переварить эту мысль.
Лицо его неожиданно просветлело; он не смог бы чётко объяснить, почему, но осознание того факта, что Олив и Илмарт тоже любят Дерека – любят его просто как Дерека, а не по цепочке «друг моего мужа» и «друг мужа моей подруги» – отозвалось в его сердце глубоким сильным теплом.
– И вообще, Тогнар! – продолжила, меж тем, возмущаться Олив. – Тебе жена нужна – или декоративной объект для приложения твоей заботы?!
Во взгляде её читались обида и отказ занимать позицию бесправного объекта – пусть даже для приложения таких, безусловно, приятных вещей, как забота, нежность и любовь.
– Жена, – уверенно заявил Райтэн, размыкая руки и обнимая её, – мне нужна жена, Се-Стирен.
Она уткнулась лицом в его шею и оттуда воинственно заявила:
– Ну вот и не выпендривайся тогда! – и язвительно добавила: – Кошечку заведи, если так неймётся!
Он рассмеялся – тепло, искренне, – поцеловал её в макушку и просто согласился:
– Не буду выпендриваться. – И серьёзно добавил: – Поступай, как знаешь, жена.
Олив ответила ему взглядом столь пламенным и глубоким, что удержаться от поцелуя оказалось совершенно невозможно.
…к счастью, в следующие четверть часа мелкий так и не разорался – им, как бы они его ни любили, в это время было совсем не до него.
