Мария Берестова
В поисках солнца
Планирование
Дерек, раздражённо покачивая ногой, хмуро вглядывался в бумажку, которую составлял вот уже три часа.
Бумажка содержала в себе структурированный список всех его проектов, личных дел и центральных задач. Это был шестая такая – предыдущие пять попыток систематизации валялись в корзине для мусора, потому что там не сходилось вообще никак.
В этой, шестой, всё кое или как сошлось, но легче от этого не стало.
Тоскливо выругавшись, Дерек придвинул к себе седьмой лист – и начал было вычерчивать свои схемы снова… но почти тут же нервно отбросил перо в сторону и вперил в шестой вариант мрачный взгляд.
– Такими темпами я хвост откину… – потерев щёки, признал сам в себе он.
Его работоспособность позволяла ему играючи жить в режиме «мотаться по делам с утра до вечера» – но этот режим мог и должен был быть лишь временной мерой. После периода острой мобилизации сил и возможностей требовался продолжительный качественный отдых – а вот этого у Дерека никак не предвиделось.
Высчитав на пальцах собственный возраст – он никогда не помнил точную цифру – он пришёл к выводу, что хвост отбрасывать ещё рано, и следует приложить какие-то усилия к тому, чтобы пожить подольше.
Дерек был жизнелюбив, поэтому бодро взялся за наиважнейшую задачу: сокращение числа своих проектов.
Сразу же он столкнулся с тем, что не способен выбрать кандидата на «выбывание». Все его занятия были ему важны, интересны и дороги, поэтому у него просто рука не поворачивалась что-то вычеркнуть.
Тогда он пошёл от обратного: начал записывать на седьмой лист то, от чего отказаться не может.
Первыми туда решительно легли задачи от Михара – собственно, именно их наличие и нарушило хрупкое равновесие между работой и отдыхом в жизни Дерека. Эти задачи уверенно покрыли собой треть суток (Дерек, конечно, уже высчитал, сколько времени и сил какие проекты отнимают – ещё на втором листе).
Поглядев на оставшиеся две трети, Дерек вздохнул и очертил одну из них как «сон». Как человек, давно и плотно занятый в работе умственного характера, он знал, что недостаточный сон существенно сказывается на продуктивности, поэтому им жертвовать никак нельзя.
В оставшуюся треть он долго и упорно пытался впихнуть невпихиваемое – всё остальное – но оно, конечно, никак не умещалось.
В очередной раз отбросив перо, Дерек погрузился в размышления о своей жизни – в которой, определённо, что-то пошло не так и не туда.
С одной стороны – размышлял он – все эти новые проекты ему очень нравились. Михар был не только весьма умён – он был человеком дела, и это вызывало в Дереке уважение. Возможно, если бы случай свёл их при других обстоятельствах, Дерек и сам был бы рад предложить свою помощь, и даже полагал бы большой удачей, если бы эту помощь приняли…
«Это он сейчас машет перед мной своими пряниками, – лениво размышлял Дерек, гоняя листы по столешнице. – А стоит мне взбрыкнуть – у него и кнут найдётся».
Последнее соображение обесценивало интерес проектов. Кому ж понравится заниматься чем-то из-под палки?
«Но что я могу сделать?» – пытался найти выход Дерек – и мозг его любезно подбрасывал ему разнообразные выходы на любой вкус.
Мысль об эмиграции Дерек и рассматривать всерьёз не стал – он воспринимал сам себя как анжельца до мозга костей, и не желал расставаться со страной, ставшей ему родиной.
Мысль об убийстве ему тоже не понравилась – он не был готов решать свои проблемы таким образом.
То соображение, что можно было бы подыскать себе покровителей в столице, чтобы противостоять Михару через них, он обмусоливал долго и довольно-таки пустопорожно. Опять же, не факт, что покровители такого рода не затребуют такую благодарность, что Михар ещё сахаром покажется.
От усталости Дерек начал воображать себе фантазию «пожаловаться на Михара Грэхарду». Фантазия это была целиком и полностью оторвана от реальности, и лишь изображала собой битву двух титанов – эта развёртывающаяся в воображении картина очень забавляла Дерека.
В конце концов, так ни к чему и не придя, он вздохнул и снова придвинул к себе седьмой лист – в ходе попыток визуализировать «битву титанов» он успел отъехать на другой край стола.
Перечитав написанное, Дерек хмыкнул и принялся чиркать в «михаровском» разделе. Задача, которая ранее там значилась как «разобраться с детьми», поделилась на «поддержать Руби» и «наладить отношения с Джеем».
Полюбовавшись правкой, Дерек обвёл Джея в овал и стрелочкой «перенёс» в свободную треть, в раздел, отведённый для общения.
Руби осталась в «михаровской» части.
Порассматривав «неприкаянную» часть проектов, Дерек вдруг подумал, что некоторыми из них вполне можно заниматься нерегулярно – теми же картами! – и, тогда, если грамотно чередовать…
…с большим энтузиазмом он достал восьмой лист.
3. На чём строится крепкий брак?
Первая семейная ссора настигла Райтэна и Олив на третий день совместной жизни, и поводом для неё стало желание Олив вернуться на свою службу в ратушу. Бумажки переписывать.
Когда она объявила о своём намерении со следующей недели снова выйти на работу, у Райтэна аж глаз задёргался от возмущения – он и так-то был в бешенстве от того, что женщина с мозгами так бездарно гробит себя на столь не соответствующей её уму работе… но теперь, с учётом того, что эта женщина – на минуточку! – стала его законной женой! – такое положение дел и совсем перестало вписываться в его картину мира.
Орать на жену в представлении Райтэна было совершенно недопустимо, поэтому он несколько секунд подышал глубоко, овладевая собой, и, наконец, выдавил из себя нечто цензурное и вполне тихое:
– Зачем?
Олив посмотрела на него как на идиота.
Он лишь сморгнул.
Язвительным тоном она изволила расшифровать:
– Тогнар, вообще-то, деньги не падают на людей с неба!
Райтэн моргнул ещё раз, и ещё, и ещё. Наконец, сложив руки на груди, мирно отметил:
– Се-Стирен, у нас вполне хватает денег и так.
Он, пожалуй, не входил даже и в сотню самых богатых людей Анджелии, но всё же все его многочисленные торговые проекты приносили стабильный доход, который позволял ему не особо задумываться о житейских финансовых расходах.
Тоже сложив руки на груди, Олив закатила глаза и раздражённо парировала:
– Это твои деньги, Тогнар, а не мои.
Тут Райтэну повезло догадаться, что старая, проверенная временем патриархальная формулировка «я буду давать тебе на булавки» – точно не то, что ему следует произносить вслух. Но что произнести вместо неё, он не знал, потому что всегда полагал, что будет полностью обеспечивать свою жену – когда она у него появится – всем ей необходимым.
– Но ты уже работаешь на меня, – наконец, сориентировался он, подобрав аргумент, который, как ему казалось, её не оскорбит.
Она всплеснула руками и с досадой воскликнула:
– Ну, это уже непотизм какой-то!
Райтэн отстранёно подумал, что, ежели Бог и в самом деле существует, чувство юмора у него явно паршивое, и вообще, это точно не тот Бог, в Которого верит Дерек – Тот-то есть любовь! – а какой-то совершенно злопамятный мстительный тип, который непременно припомнит тебе все глупости, что ты в своей жизни успел натворить, и вернёт их с процентами.
– Неправда, – наконец, возразил он. – Ты стала на меня работать ещё до того, как мы поженились, так что это не в счёт.
Она нахмурилась.
Он развил наступление:
– И вообще! – добавив уверенности в голос, постарался переключить её на свою точку зрения. – С учётом того, что в этих проектах так же задействованы отец и Дерек, это правомерно назвать семейным предприятием! – гордо и пафосно изрёк он.
«Дерек?» – успела удивиться Олив, но мысль эту ей пришлось отложить подальше, потому что идея впасть в финансовую зависимость совсем её не прельщала.
– Нет уж, – фыркнула она гордо и объяснила свой отказ недовольным: – А то что я буду делать, если мы разведёмся?
Райтэн, должно быть, очень оскорбился бы предположением, что он может оставить человека без работы в виду личных разногласий и конфликтов, но расценить последнюю фразу как оскорбление он не успел: его слишком шокировало само предположение.
– Разведёмся? – тихо и зло переспросил он.
– Всякое бывает! – деланно легкомысленным тоном отозвалась она, успокоительно похлопала его по плечу и отошла к окну, словно для неё не было ничего интереснее сейчас, чем поглядеть на Кармидер.
Поразглядывав её спину, он весьма холодно уточнил:
– С чего бы это нам разводиться, Се-Стирен?
Он полагал, что в жизни бы не нашёл себе жены лучше Олив – сколько бы ни искал – и его весьма задело, что она тут стоит и рассуждает, как планирует готовиться к их разводу! Да ещё и буквально сразу после свадьбы!
Между тем, она лишь беспомощно повела плечами.
Скорее всего, дело было в том, что Олив родилась и выросла в Райанци, где было принято заключать церковные браки – клясться перед лицом Бога, что будешь хранить верность выбранному супругу всю свою жизнь. Олив не была религиозна, но в её представлении «настоящий» брак был именно таким – клятва перед лицом Бога – и она подсознательно не воспринимала анжельский гражданский брак как нечто серьёзное. В конце концов, Райтэн буквально вот только что уже развёлся один раз! Что мешает ему сделать это снова? За ней-то даже и влиятельного папаши не стоит, подал документы – и прощай!
Все эти свои сомнения Олив и сама-то понимала весьма смутно – и уж тем паче не могла высказать их Райтэну. Тот-то был атеистом и никак не сумел бы понять её чувств: для него церковный брак был лишь традиционным и пустым обрядом. Олив даже могла предположить, что всё это значило для него так мало, что он даже, пожалуй, согласился бы поучаствовать в этом «обряде», если бы она очень уж просила бы об этом – но, естественно, это бы и близко не было тем, чего ей хотелось.
Это обстоятельство – что Райтэн никогда не сумеет понять её желания взять его в мужья пред лицом Бога – показалось ей настолько трагичным и непреодолимо роковым, что она заплакала.
Досадливо вздохнув, он стремительно подошёл к ней и обнял со спины, прижимая к себе покрепче.
В тот же момент, как он её обнял, мучительное чувство трагизма её отпустило; она осознала себя любимой и ценной, и это понимание теплом разлилось по её душе.
Тяжело вздохнув, она перестала плакать, повернулась в его руках и прижалась лицом к его лицу – он был лишь чуть-чуть выше неё.
Подождав с минуту, он откашлялся и сдержанно отметил:
– Лично я как-то не планировал разводиться. – И с замиранием сердца уточнил: – А ты?..
Она замотала головой:
– Нет… – и, не успев удержать слова, выразила куда-то ему в скулу свой страх: – Но ты можешь передумать!
Райтэн не шутя оскорбился.
Не заметив этого, Олив с обвинением в голосе обличила:
– Ты даже так и зовёшь меня по девичьей фамилии!
– По девичьей? – отстранёно переспросил Райтэн.
Тут вступило в бой межкультурное непонимание. В Райанци девушка, выходя замуж, принимала фамилию мужа. В Анджелии отношения с фамилиями были сложными и запутанными – но, в частности, каждый из супругов получал право называться как своей фамилией, так и фамилией партнёра.
Обсуждение разницы в культурных обычаях так их увлекло, что они, отлепившись друг от друга, вступили в оживлённую дискуссию – кажется, и позабыв о ссоре.
Наконец, Райтэн мотивировал свой выбор обращения так:
– Странно было бы называть тебя как сестру! – и Олив вполне приняла такое объяснение.
На самом деле, правда, выбор Райтэна крылся в ином – он просто постеснялся сказать, что ему очень нравится её фамилия, и что ему кажется, что она очень ей подходит. «Тогнар», на его вкус, звучало как удар топора – резко, бескомпромиссно и окончательно. «Се-Стирен» было похоже на полёт стрелы: «се» – натягивается тетива, «сти» – отпускается стрела, «р-р-р» – рассекается воздух в полёте, «ен-н-н» – чёткое попадание в цель и дрожание оперения. По мнению Райтэна, фамилия отражала саму суть Олив куда как лучше имени, поэтому он и предпочитал использовать её.
Однако все эти соображения показались ему слишком сентиментальными, чтобы их высказывать – к тому же, в этот момент они ещё и дополнились некоторыми эротическими аналогиями, – так что он оставил их при себе.
– И вообще, – продолжил он защищать свою точку зрения, хотя она уже вроде и не спорила, – если мы, например, поедем в Райанци, я точно буду называться там твоей фамилией!
Она фыркнула от неожиданности и одними губами, без голоса, попробовала на вкус: «Райтэн Се-Стирен» – и это сочетание весьма её позабавило.
– Или, – вдруг с тревогой уточнил он, – твои родственники будут против?
Олив недоуменно моргнула.
– Мои… родственники? – уточнила она, не понимая, причём тут они.
– Ну, – Райтэн поймал себя на попытке встрепать себе волосы чисто дерековским жестом, одёрнул сам себя и объяснился резче, чем планировал: – Се-Стирены же довольно известный род, они могут не принять меня в качестве зятя, так?
Олив, приоткрыв рот от удивления и досады, уточнила, наконец:
– А с чего бы им вообще об этом узнать? Ты планируешь нанести им визит вежливости? – язвительно переспросила она.
Райтэн, чувствуя себя несколько растеряно, переспросил в ответ:
– А ты разве им не напишешь?
С минуту они смотрели друг на друга с непониманием, изумлением и некоторым даже страхом.
Райтэн, который, как известно, весьма выборочно пользовался этикетом в тех ситуациях, когда ему приспичило, уже занялся вопросом информирования своих многочисленных родственников о своём вступление в брак. Точнее, он дальновидно делегировал эту задачу тётушке – зная, что ей будет особенно приятно заняться рассылкой писем такого рода. Тётушка, и впрямь, не подвела, и уже отправляла стопками послания по всем направлениям – вплоть до шестого колена.
Олив, которая сбежала из дома, когда ей было девятнадцать, благополучно не контактировала с тех пор ни с кем из своих родственников и, совершенно точно, не планировала их ни о чём извещать.
Райтэн догадался, что она и не планировала никому ни о чём писать, и как-то одномоментно потух внутри, предположив, что их брак не является для Олив событием достаточно важным для того, чтобы о нём писать. Олив же испугалась, что Райтэн потащит её обратно в Райанци – знакомиться с её семьёй – чего ей абсолютно точно не хотелось.
Наконец, слегка откашлявшись, Олив максимально дипломатично отметила:
– Мы не общаемся.
Райтэн мучительно покраснел: во-первых, от того, что мысленно уже обвинял её в том, что он оказался для неё недостаточно важен, и теперь ему было стыдно за эти непрозвучавшие, но подуманные обвинения, а во-вторых – от того, что залез нечаянно в сферу личную и болезненную.
– Ну, – попытался сгладить дело он, – это же просто этикет. Никто и не заставляет общаться, но невежливо не уведомить…
С дипломатичностью у него, как обычно, не срослось: лицо Олив совершенно закаменело. Чужим холодным голосом она перебила:
– Я не думаю, что они знают, что я жива.
Поперхнувшись недосказанной фразой, Райтэн подумал, что у того, мстительного и злопамятного бога, явно больше шансов доказать ему факт своего существования, чем у дерековского.
Он совершенно знать не знал этих Се-Стиренов; и он был твёрдо и незыблемо уверен, что у Олив есть причины вести себя так, как она ведёт; и всё же он невольно сочувствовал этим незнакомым Се-Стиренам – потому что слишком часто думал в последнее время о том, что почувствовала его собственная семья, когда в один далеко не прекрасный день он просто не вышел к завтраку – и пропал на долгие годы.
Он ведь даже записки тогда не оставил.
Эта ненаписанная записка – мысль о которой тогда даже не пришла ему в голову – особенно мучила его совесть теперь.
Он открыл было рот, чтобы рассказать об этом Олив – о том, как сам он раскаивается в боли, которую причинил родным, о том, что, как бы ни было стыдно, стоит переступить через гордость и примириться, о том, что он переживает теперь за её родню и считает, что нужно бы им написать, – но ничего не сказал. Ему показалось, что такой разговор будет давлением на неё, причём давлением весьма подлым. Он, к тому же, решил, что она и так всё это знает – и, раз так, её выбор обусловлен чем-то, чего не знает он, и его аргументы только разбередят в ней какие-то старые раны.
Мысль о том, что она попросту не знает его собственной истории, в его голову не забрела. Райтэн иногда бывал тем ещё эгоцентриком: ему казалось, что о скандале с его побегом говорила вся Анджелия.
Впрочем, возможно, так и было; просто к тому моменту, как до Анджелии добралась Олив, тема уже несколько лет как исчерпала себя и была похоронена под ворохом куда как более свежих сплетен.
– Я никогда не спрошу, – сдержанно отметил Райтэн, наконец, – но, возможно, есть что-то, о чём я должен знать?
Нахмурившись, Олив поймала себя на странном, непривычном ей желании открыться. Это отнюдь не было ей свойственно – и даже Илмарту, которого можно было бы уверенно назвать самым близким человеком, который когда-либо был в её жизни, она не рассказывала свою историю.
Мучительно непреодолимое желание раскрыться перед Райтэном овладело ею. Ей отчаянно захотелось, чтобы он – знал. Возможно, роль сыграло его уверенное обещание «я никогда не спрошу» – признававшее её право хранить от него свои тайны. Пожалуй, да: именно вот эта чёткая, уверенная декларация – я не полезу, если ты не пригласишь, – сыграла решительную роль. Это было уважение; а Олив настолько не привыкла, чтобы мужчины относились к ней с уважением, что тут же и влюбилась бы в Райтэна по уши, если бы не была уже в него влюблена.
– Ну, – она присела на краешек стола и чуть наклонила голову набок, пытаясь понять, откуда начать. – Нынешний глава семьи – мой единокровный брат, – попыталась оттолкнуться от чего-то она. – Он человек не дурной, – тут же поспешно спохватилась она, – но сильно старше… у него первый сын на два года младше меня…
Тут она совсем нахмурилась, сообразив, что племянник, которого она знала мальчишкой и юношей, теперь уже взрослый и зрелый мужчина, а брат… брату за пятьдесят уже, выходит. Она не могла представить себе его пожилым – хотя и в целом-то не помнила его лица.
– Моя мама, – по лицу Олив скользнула тень, – стала любовницей моего отца ещё при жизни его первой жены. Брату было пять. Полагаю, – она, морщась, отвернулась, – он всей душой ненавидел мою маму… и винил её в смерти своей, – она обхватила себя за плечи руками, вспоминая сплетни, которые всегда вились тёмным роем вокруг её семьи. – Отец проводил с мамой больше времени, чем с настоящей семьёй, и все знали про эту связь…
Она мучительно покраснела.
Райтэн подошёл и обнял её.
Вздохнув с облегчением, она продолжила:
– Наверно, он в чём-то прав. Брат. – Уточнила она. – Его мать десять лет жила так – оставленная, униженная… а он это наблюдал ведь. И ничего не мог сделать. И, – она уткнулась в Райтэна, – когда она подхватила лихорадку, ей, думаю, просто не за что было бороться. Она и сгорела за несколько дней.
Райтэн в голосе её почувствовал, что она обвиняет в этой смерти себя.
– Отец с мамой поженились сразу, как истёк срок траура… и я родилась уже в браке. Они… – в голосе её скользнула улыбка. – Очень любили меня, Тэн. Мне в детстве казалось, что у нас самая счастливая семья на свете – я даже и не была знакома с братом-то, который в то время как раз женился и жил в других наших владениях… от сплетен меня ограждали, и я думала… – она не договорила; улыбка её погасла. – Мама умерла, когда мне было семь. Тяжёлый роды… не удалось спасти ни её, ни… – голос её сорвался. – Отец винил себя… стал пить… драться… – совсем тихо она завершила историю: – Через год я впервые познакомилась с братом, который стал теперь моим опекуном.
– Ясно, – мрачно отметил Райтэн, вполне рисуя себя перед глазами картины самые неприятные.
– Да нет же! – возмущённо повернулась к нему Олив. – Он всегда был человеком честным, воспитывал меня наравне со своими детьми!
– И поэтому ты от него сбежала? – не поверил в благородство её опекуна Райтэн.
– Да по дури я сбежала! – Олив от досады руками всплеснула. – По дури, Тэн!
Он мягко поцеловал её в висок.
– У меня всё было, – успокоившись, продолжила рассказ Олив. – Частные учителя, книги, наряды. Всё, – и с горечью добавила: – Кроме любви. Конечно, он и не мог меня любить! – в голосе её, впрочем, стояла застарелая обида. – Я ведь и на мать сильно похожа…
Брат Олив, в самом деле, отличался благородством характера. За свои обязанности опекуна он взялся отнюдь не формально, и Олив получала всё то же, что и его дочери – её племянницы, лишь на пять-шесть младше неё самой. Однако отца и его измену матери брат не простил, конечно. Он раз за разом напоминал себе, что Гвендоливьери-то ни в чём не виновата, и требовал от самого себя не срывать на неё свою боль, обиду и горечь. И не разу за все те одиннадцать лет, что она была на его попечении – не сорвался.
Но на контрасте с его отношением к собственным детям Олив остро, мучительно чувствовала, что она – нелюбима.
Ко всему, недобрые люди быстро её просветили касательно причин такой нелюбви – что буквально растоптало девочку, лишив её светлой веры в родителей.
Олив чувствовала себя виноватой перед братом – как будто от неё в этой истории что-то могло зависеть – и вообще виноватой за сам факт своего существования.
– Я думала, – продолжила объясняться Олив, – что всем лучше будет, если я поскорее выйду замуж, но… – она мучительно покраснела, вспоминая ту страницу своей биографии, которая причиняла ей особую боль. – Про мать, естественно, дурно говорили в свете… и отца осуждали…
– Поэтому к тебе не сватались, – помог ей Райтэн, потому что её голос совсем заглох.
Давняя обида и унижение снова сжали её сердце; в свете её не приняли, несмотря на то, что родилась она в законном браке.
– Да. – Тихо подтвердила она. – Ко мне впервые посватались, когда мне было девятнадцать…
Райтэн предугадал, что кандидатом в мужья был некто весьма неприятный, кому все остальные кандидатки попросту отказывали.
– Но он… – Олив вздрогнула, вспомнив, и он сжал её покрепче. – Про него говорили… ну, знаешь, что у него… особые пристрастия в постели…
И Олив тогда безумно, отчаянно испугалась, что брат всё-таки отдаст её – потому что это был единственный жених, которого она прельстила, и, возможно, единственный шанс сбыть её с рук.
– И я сбежала, – она рассмеялась зло и истерично.
Он напрягся – она смеялась так с минуту, и он совершенно не знал, чем ей помочь и как её вывести из этого состояния.
Наконец, она сама пришла в себя, повернулась к нему и грустно заявила:
– А теперь-то я понимаю, что он бы, – она имела в виду брата, – меня бы не отдал. Он меня не любил, да, но у него был кодекс чести – он бы не отдал.
В голосе её слышалась горечь.
Райтэн не знал, что можно ответить на всё это – и просто поцеловал её, долго, нежно.
– Ну вот, – после поцелуя завершила свой рассказ она, – как видишь, Се-Стирен я чисто номинально, и, думаю, оно только и к лучшему, что там меня считают погибшей.
И по напряжению, которое звучало в её голосе, он понял, что она боится – действительно боится его реакции на свою историю.
«Она что же, думает, я на фамилии женился?!» – раздражённо подумал он.
– Полагаю, – с королевскими интонациями в голосе озвучил он совсем другое, – проиграли от этого только Се-Стирены, а никак не ты.
Она подняла на него недоверчивый взгляд.
– А вот мы, Тогнары, – выпятил грудь вперёд Райтэн, – всегда умудрялись урвать лучшее!
Олив разулыбалась. Затем с несвойственным ей кокетством отметила:
– Тогда, видимо, я и впрямь настоящая Тогнар – раз умудрилась урвать тебя!
Расхохотавшись, он схватил её на руки и закружил, сшибая по дороге стулья. Вцепившись в него, она тоже рассмеялась совершенно искренне и счастливо.
Несмотря на довольно обширный ряд разногласий, их обоих объединяла незыблемая уверенность в том, что каждому из них удалось «урвать» себе лучшего супруга на свете – лучше и быть не может, сколько ни ищи!
