Мария Берестова
В поисках солнца
Однако Райтэн, который слишком остро сейчас переживал мысль о том, что отец никогда не примет его таким, какой он есть, его не услышал; сложив руки на груди, он горько парировал:
– На самом деле, признай, ты предпочёл бы сына, который в подобной ситуации не даёт себя обмануть.
Тогнар недовольно поморщился, потому что Райтэн, разумеется, в чём-то был прав. Прямой и неспособный к пониманию интриг характер старшего сына не раз вызывал в нём досаду – и, конечно же, это можно было прочувствовать. Даже и сегодня, в тоне и в подробности, с какой он выдавал свои рекомендации по дальнейшей игре с Михаром.
Однако у Тогнара было много лет на то, чтобы принять тот факт, что старшенький оказался совсем не таким, как он себе вымечтал; и, пусть он совсем не соответствовал той картинке, которую Тогнар рисовал себе, когда качал на руках орущего младенца, он оставался родным и дорогим человеком.
Сентиментальные разговоры обычно никому из Тогнаров не давались – их гордый нрав требовал не опускаться до сантиментов – но тут уж у отца хватило мозгов чётко и уверенно заявить:
– Если уж ставить вопрос так жёстко, то я, однозначно, предпочту сына с честным сердцем сыну-интригану.
Райтэн поморщился; в своём режиме он всё ещё находил в любой фразе лишь подтверждение своим самоуничижительным мыслям.
– Тоже мне, честное сердце! – насмешливо фыркнул он, заходя с козырей и пытаясь использовать против отца его же аргументы. – Не может быть благородного сердца у человека, который на долгие годы бросил свою семью! – на финале фразы голос его ощутимо дрогнул, и он, резко развернувшись, уткнулся в окно.
Он пытался бросить эту фразу в отца, чтобы уличить его в неискренности; но вместо того попал сам в себя, снова погрузившись в глубокое чувство вины перед близкими.
С минуту старший Тогнар молчал, не зная, что на это ответить. С одной стороны, Райтэн был прав; с другой – он не учитывал огромное количество важных нюансов.
– Тэн, – наконец, заговорил отец. – А вот давай ты не будешь принимать на себя ответственность за мои поступки?
Райтэн так опешил, что даже обернулся. Удивление было настолько сильным, что приглушило самоуничижение: он явно не понимал, к чему ведёт отец.
Со вздохом потерев лоб, Тогнар обошёл стол и сел на своё место. Сложив ладони перед собой домиком, он принялся рассуждать тоном небрежным и любезным:
– Ну, смотри, что у нас выходит, Тэн. Юноша сбегает из дому – так? – Райтэн нахмурил брови, ожидая подвоха. – Что, во имя Великого Пламени, может помешать его отцу вернуть его домой – с учётом тех связей и возможностей, коими его отец обладает как правитель Аньтье?
Райтэн чуть склонил голову набок, пытаясь понять, что за интригу ведёт отец. Там и тогда, в пятнадцать лет, он, с одной стороны, хотел стать независимым и боялся того, что отец попробует вернуть его силой; первое время после побега он пугался каждого шороха в ожидании посланных за ним людей… однако, с другой стороны…
Люди эти всё не появлялись. Отец, казалось, бездействовал, не предпринимая никаких действий по поискам блудного сына. И, хотя Райтэн боялся этих поисков и хотел, чтобы его не нашли, самым иррациональным образом он был ранен тем, что его желание вполне сбылось, и никто его и не искал. Это бездействие со стороны отца словно подтверждало самую болезненную и мучительную мысль: что отцу нужен был только наследник, а не сам Райтэн. И Райтэн таким, какой он есть, ему и даром не сдался. Сбежал – ну и хвала Великому Пламени, меньше проблем с дерзким сыночком, который вечно всё портит своими грубыми выходками и безрассудными поступками.
– Итак, – продолжил, меж тем, Тогнар, – как мы только что выяснили, это было моим свободным и осознанным решением: позволить тебе жить так, как ты выбрал. Ты не мог меня принудить к этому, Тэн. Никакими своими побегами. Ты был почти ребёнком, а я уже тогда был взрослым, облечённым, к тому же, властью. Наши уровни тогда были не сопоставимы, понимаешь?
По лицу Райтэна заходили желваки – кажется, он пытался нахмуриться ещё сильнее, но дальше было уже некуда. Слова отца, как ему сейчас казалось, только утверждают всё ту же мучительную мысль: ты, Тэн, мне и тогда нахрен не сдался, и теперь только проблемы и создаёшь.
– И раз уж теперь и ты человек взрослый, – продолжил, меж тем, отец, – и я спустился до статуса рядового члена общества – может, объяснишь мне, какого демона ты обвиняешь себя за мой выбор?
Тогнар хотел выразить мысль, что Райтэн не должен так сильно винить себя за свой побег; но получилось у него только хуже, потому что Райтэн услышал все его аргументы как «сбежал и сбежал, да кому ты был нужен?»
Раненый до глубины сердца Райтэн прожёг отца яростным, острым взглядом, резко подошёл к столу, опёрся на него руками напротив него и зло заявил:
– Гладко звучит, да всё софистика!
Смерив его насмешливым взглядом, Тогнар поправил:
– Вообще-то, эристика! [1]
– В самом деле?! – с непередаваемой язвительностью в голосе переспросил Райтэн. – И с чего же тогда такая честь, отпустить блудного сына шататься, где ему вздумается?! – зло переспросил он, явно уверенный, что после этого прямого вопроса отцу ничего не останется, как прямо признать, что ему не было до него никакого дела.
Тогнар, впрочем, явно придерживался иной версии.
– Тэн, – почесал он щёку и с некоторым смущением признался: – Но ведь, если бы я вернул тебя домой насильно, ты бы меня вконец возненавидел, ведь так?
Из Райтэна словно вышибло ударом в грудь весь воздух. Руки, которыми он опирался на стол, задрожали под весом потерявшего опору тела.
– Что? – только и смог сипло вытолкнуть из себя наружу он.
– Ну, – нарочито беспечным жестом взмахнул рукой Тогнар, – я боялся потерять тебя окончательно.
Бессмысленно моргая, Райтэн смотрел на него в упор и ничего не понимал.
В его видении ситуации такая трактовка отсутствовала как класс.
– Бред, – почти без звука, одними губами, выдохнул он.
То, что говорил сейчас отец, не могло быть правдой.
Райтэн лихорадочно искал внутри себя аргументы, которые обличили бы эту ложь – и, конечно же, нашёл.
Оттолкнувшись ладонями от стола, он даже чуть подскочил и обличающим тоном возразил:
– Ты мог просто со мной поговорить!
Отец растеряно и беспомощно улыбнулся – какой-то непривычно жалкой, дрожащей улыбкой.
– Но я ведь пытался, Тэн, – мягко напомнил он.
Райтэн мучительно вздрогнул всем телом: вспомнил три непрочитанных и сожжённых письма. Тогда он был уверен, что найдёт там лишь грозные обличения и требования незамедлительно вернуться домой.
И позже, много позже, когда он уже купил в Аньтье лесопилку… Ему случалось пересечься с отцом, случайно, то оказавшись одновременно у кого-то в гостях, то на каком-нибудь мероприятии, а раз или два даже по административным делам.
Райтэн тогда был так занят тем, чтобы изображать собой каменную статую, у которой нет и не может быть никаких чувств, что…
Ошеломление его было в высшей степени велико, но постепенно оно отходило на задний план, вытесняемое глубоким, всепожирающим чувством вины. Вина эта так ощутимо отразилась в его фигуре и взгляде, что Тогнар поспешил вмешаться, пока дело не зашло в совсем уж мучительные дебри.
– Впрочем, – он встал, обогнул стол и, остановившись против сына, продолжил: – Ты снова берёшь на себя не свою ответственность, Тэн. Разве ты виноват в том, что за все эти годы я не пришёл к тебе, просто, сам, и не сказал ничего вроде… – он пошлёпал губами и предположил: – Тэн, твоя холодность причиняет мне боль, не мог бы ты быть ко мне добрее?
Райтэн растерянно заморгал.
– Что? – вновь глупо переспросил он.
– Ну! – Тогнар с деланной непринуждённостью присел на край стола. – Я ведь мог так поступить, верно?
«Нет, конечно!» – в тот же момент мелькнуло в голове Райтэна, потому что ему совершенно не представлялась подобная картина.
– Да, – ответил он из чувства справедливости.
– Вот! – наставительно поднял палец Тогнар. – Но не поступил, так? – Райтэн заморожено кивнул. – Потому что, – продолжил отец, – был то ли слишком глуп, то ли слишком горд. Что, впрочем, – неестественно беспечно махнул он рукой, – в этом контексте одно и то же. Итак, Тэн! – вернулся он к предмету беседы. – Почему ты берёшь на себя ответственность за мой выбор?
Явно растерянный Райтэн пошевелил губами, похмурился, потом начал было:
– Но я ведь…
Резкий жест отца прервал его.
– Если бы я пришёл. – Перебил он. – Неважно, пять лет назад, десять, пятнадцать. Пришёл сам и попросил тебя не причинять мне боль своей холодностью. Ты отказал бы?
Райтэн часто, беспомощно заморгал.
– Нет… – неразборчиво пробормотал он. – Конечно, нет.
– Что возвращает нас к тому, что это был мой выбор, – грустно заключил отец.
Лицо Райтэна скорчилось самым причудливым образом: он пытался не шмыгнуть носом.
– Впрочем, – вернулся к оптимистичному тону Тогнар, – ты ведь тоже мог в любой момент просто прийти сам. Так что давай-ка договоримся по-родственному, и будем впредь считать, что ответственность лежит на нас обоих в одинаковом объёме, да? – он протянул сыну руку, предлагая закрепить договор.
Райтэн дёргано кивнул и руку пожал.
Отстранёно заметил, какая она – рука отца – стала дряблая.
У старшего Тогнара была живая подвижная мимика, что отчасти скрадывало возраст – многочисленные морщины постоянно становились частью выражения лица и казались ситуативными мимическими морщинами, а не постоянными, возрастными. Но рука – рука его так соврать не могла. Это была рука человека, который приближается к шестидесяти годам.
Стыд куда-то ушёл из сердца Райтэна: вместо него там захозяйничала боль. Боль от понимания, что он потерял пятнадцать невосполнимых лет с отцом – а если бы не Дерек, потерял бы отца и вовсе.
Это было уже чересчур; он заплакал.
Отец ничего не сказал; просто обнял его – как, наверно, в последний раз обнимал в глубоком детстве. Ему тоже было больно – за собственную глупость и за то, что не инициировал этот разговор раньше.
1. Эристика – искусство спора нечестными средствами. Если в основе софистики обязательно лежит подмена, то эристика – это убеждение других в своей правоте вне зависимости от того, есть ли ошибка или подмена в основе. Тогнар имеет в виду, что использует нечестные способы, чтобы доказать истинное утверждение.
9. Что делает людей способными на убийство?
Сперва Илмарт встал закрыть окно, потому что, как ему казалось, задувающий в него ветер может сдуть со стола его перо. Не проработав после этого и пяти минут, он встал снова – частично задёрнуть штору, потому что солнечные лучи засвечивали ему часть карты, над которой он трудился. Однако и после этих метаний работа не наладилась: ему стало казаться, что в кабинете теперь слишком душно, и он встал открыть окно.
– Да что ты мечешься!.. – сердито прошипела Олив, мимо которой он постоянно пробирался туда и обратно.
– Всё, всё! – махнул рукой Илмарт и взялся было за работу… Но ему снова показалось, что дует.
Досадливо вздохнув, он остался на своём месте, чтобы не тревожить Олив снова.
…проблема была не в окне: проблема была в Руби.
Она сидела на своём месте и увлечённо вырисовывала рыб на давешней карте.
И Илмарту казалось, что каждый её мазок проходится прямо по его сердцу, причиняя боль и дискомфорт, – от того он и не мог найти себе покоя.
Мысль о том, что интриганка, заманившая в ловушку его друга, сидит и рисует на его карте – на его карте! – заставляла кровь кипеть от бешенства. Ему хотелось встать и выдернуть карту из её рук. Самым жёстким растворителем стереть всё, что она успела там повывести. Стереть сам след её существования в этом кабинете.
Кровь билась ему в виски: он не мог нанести на своей текущей работе ни одной черты. Постоянно воображая перед мысленным взором, что и эта карта окажется в мерзких руках обманщицы, он мысленно корчился и страдал.
Илмарт считал весьма удачной и разумной стратегию, в которой они трое притворяются, что поверили, будто бы Руби действовала по своему почину и не имела отношения к интригам отца. С точки зрения войны это было правильно. И Илмарт, пусть и не любил игры такого рода, был готов притворяться, быть любезным, улыбаться в глаза и всячески изображать из себя доверчивого болвана.
На карты – его карты! – это было выше его сил!
Она, эта бездушная мразь, держала его карты в руках, выводила на них свои отвратительные картинки, пачкала их своим дыханием!
Ему хотелось придушить её за это святотатство; в какой-то момент он так размечтался, что сломал перо, которое вертел в своих руках.
– Кажется, у меня сегодня слишком болит голова, чтобы работать, – отстранёно проговорил он и чуть ли не выбежал наружу – казалось, если он пойдёт обычным спокойным шагом, то не выдержит, и, приходя мимо Руби, за волосы оттащит её от своей карты.
Уйти далеко он, впрочем, не успел: вскоре его догнала Олив. Ничего не сказав, она примерилась к его шагу и просто отправилась с ним – рядом.
Спустя полчаса, когда они уже шли по какому-то переулку, она вдруг спросила:
– И что не так с Руби?
Илмарт остановился и бросил на неё мрачный недовольный взгляд.
Олив, подперев бок рукой, выгнула бровь.
Конечно, она заметила – сложно не заметить столь горячо прожигающие взгляды. Увлечённо рисовавшая Руби, естественно, не видела; а вот Олив имела привычку такие вещи отмечать, и её весьма насторожило нетипичное поведение друга.
Илмарт встал перед тяжёлой дилеммой.
С одной стороны, история с Руби была не его тайной, и он не был уверен, что Тогнар обрадуется, если он посвятит Олив в подробности.
С другой стороны, едва ли Олив оставит дело просто так – и, как итог, она может вслепую замешаться в чужую интригу и пострадать.
Прикинув внутри себя так и сяк, Илмарт вывел и ещё одно соображение: глазастая и умная Олив могла стать ценным союзником, так что её осведомлённость, определённо, пойдёт лишь на пользу делу.
Оглянувшись по сторонам и обнаружив в разных концах переулка прохожих, Илмарт сдержанно предложил:
– К тебе?
Олив скривилась в гримасу, которую можно было понять как «что, всё настолько плохо?» – кивнула и молча отправилась по направлению к квартире, которую снимала. Поскольку она ни на что не копила, то предпочитала тратить жалование на комфорт: у неё была прихожая с отдельным входом и комната с печкой. Усадив Илмарта на свой единственный стул, сама она устроилась на кровати, скинув обувь и поджав под себя ноги.
Илмарт лаконично изложил суть дела.
Олив некоторое время молчала, переваривая информацию, затем присвистнула, потёрла подбородок и вынесла вердикт:
– Мерзко.
Райтэн с первой встречи пришёлся ей по душе своей прямотой. Да, сперва она подозревала за этой прямотой второе дно – не в её характере было доверять первым впечатлениям – но, в конце концов, она убедилась, что Райтэну чуждо притворство, и всё то, что он демонстрирует лицом и тоном, является абсолютной правдой. С точки зрения Олив, это было большим достоинством. Она уважала Райтэна и за искренность, и за силу характера, и за ум, который раскрывался перед нею всё больше в их совместной работе.
Обманывать людей такого склада, играя на их благородных порывах, с позиций морально-этического кодекса Олив было подло. Ей даже сделалось за Райтэна больно – скорее всего, от того, что она сама давно уже потеряла всякую наивность и веру в людей, поэтому никогда бы не пошла на поводу у собственных порывов подобного рода, и из-за этого особенно уважала тех, кто имел смелость таким движениям сердца поддаваться. Благородный порыв – всегда риск, а Олив ни при каких обстоятельствах не рисковала, предпочитая всё продумать и действовать строго в соответствии с планом. Однако где-то в глубине её души ещё не погасла та юношеская, светлая искорка – которая когда-то давно и была сутью самой Олив. И эта искорка и её толкала на то, чтобы защищать слабых и помогать обездоленным. Поэтому порыв Райтэна, так или иначе, оказался созвучен её сердцу и вызывал в ней уважение.
Другим моментом, кольнувшим её, была, должно быть, некоторого рода зависть, приправленная сожалением и грустью, – в своей жизни Олив частенько сталкивалась с людьми и обстоятельствами, которые ломали её и причиняли ей боль. А вот защитников, готовых ринуться между ней и опасностью, на её пути не встречалось. Олив подумалось, что, должно быть, это удивительное чувство, когда ты уже совсем утонула в очередной передряге, и чувство липкой, всепоглощающей беспомощности уже затопило тебя вконец – и вдруг приходит кто-то и выдёргивает тебя оттуда. Просто потому что не может наблюдать, как ты там тонешь.
Она бы никогда не предала человека, который её выдернул; поэтому полностью разделила то глубокое негодование, которое Илмарт высказал по отношению к Руби.
– Если надумаешь их гасить, – деловито резюмировала свои размышления Олив, – я в деле! – и протянула ему руку.
Илмарт степенно кивнул, подался к ней и руку пожал:
– Договорились.
Было совершенно неясно, действительно ли они всерьёз планируют убийство – или это очередной виток их привычной игры.
Илмарт размышлял о том, что у господина Михара есть как минимум один телохранитель – он заметил его в стороне во время сцены у ворот. Но при этом собственно в университет Михар пришёл один, значит, его можно было подловить там. Будут ли рыть землю его люди, если он пропадёт, и сколько кому дать на лапу, чтобы не рыли?
Мысли откинувшейся на подушки Олив были проще: она размышляла, как избавиться от трупов и не загреметь к властям.
Дерек никогда в своей жизни не убивал собственными руками, а Райтэн, мало того, что не убивал сам, – не был даже косвенно причастен, В отличие от друга, который, выполняя некоторые приказы Грэхарда, знал, что его старания приведут к конкретным смертям. Но, так или иначе, ни Дерек, ни Райтэн не были готовы решать свои проблемы столь радикальным способом.
Илмарт убивал; и Олив убивала; и оба они были готовы убить теперь.
– Девчонку – тебе, – не терпящим возражений тоном заявила вдруг Олив.
– Мужчина опаснее, – возразил Илмарт, который, по совести, вообще не представлял, как грохнуть Михара так, чтобы не загреметь самому. – Его убийцу будут искать активнее.
Возражал он, впрочем, чисто для проформы; ему и так хотелось задушить Руби, а с точки зрения успешности внезапного нападения на охраняемую цель у Олив точно было больше шансов, чем у мрачного мужика, у которого на лице и мускулатуре написано, что он весьма опасен.
– Мужчину нужно гасить первым, чтобы девчонка наследовала, – растолковала свою мысль Олив. – Мне подобраться проще, и проще сбежать в Райанци.
– Принято, – кивнул Илмарт и добавил: – Но у Тогнара пока планы на подковёрный интриги.
Олив передёрнула плечом:
– Пусть интригует, – милостиво разрешила она.
Мысли о том, что жизни врагов полностью в её руках, настроила её на мирный лад. Во всех ситуациях, где она не могла повлиять на людей напрямую, она любила утешать себя мыслью, что, во всяком случае, можно их просто убить.
Не то чтобы она часто так поступала – по правде сказать, именно так она не поступала никогда, – но кровожадные планы здорово успокаивали ей нервы.
Они снова помолчали. Олив размышляла о том, как подобраться к Михару, и не могла выбрать между вариантом «подловить его в неожиданный момент» и «втереться в доверие в качестве потенциальной любовницы». Илмарт подсчитывал, сколько времени потребуется, чтобы Руби вступила в наследство, и сколько – чтобы Райтэн унаследовал Руби – и можно ли будет, таким образом, использовать для перекупки людей господина Михара деньги самого господина Михара.
– Тебе надо отобрать у неё твои карты, – вдруг прервала эти размышления Олив.
Она знала, как трепетно Илмарт относится к своему творчеству, поэтому разобралась, наконец, чем были вызваны его сегодняшние метания.
Подперев подбородок и поиграв пальцами в густой рыжей бороде, Илмарт согласился:
– Пожалуй, могу сказать, что без Анодара дальше работа не пойдёт…
– А заготовки отдай мне, – вдруг предложила Олив.
– Тебе? – уставился на неё в упор Илмарт.
Олив смерила его недовольным взглядом – из её лежачей позиции это смотрелось забавно – помотала в воздухе рукой и высказала:
– Я тоже умею рисовать. Скажешь ей, что решил дать мне подзаработать таким экзотическим способом.
Илмарт наклонил голову набок, порассматривал её и внёс коррективы:
– Тоже спихну на Анодара. Для меня слишком тонкая идея. А вот он мог бы придумать что-то такое.
Олив независимо фыркнула.
План был принят к исполнению, и на следующий день Руби потихоньку вытолкали учиться: мол, проект без своего идейного вдохновителя встал намертво.
Ничего подозрительного в этом Руби не заметила.
